Двадцатка, не горбыль

Для начала надо сказать, что осознание – вещь сложная, я бы даже сказала, многомерная, с какой стороны ни посмотри. К тому же осознание – это процесс, который имеет начало, и, надо думать, должен иметь конец. При этом, если говорить обо мне, то я точно знаю, что существовала всегда. В то же самое время я точно помню момент начала, момент, когда ко мне пришло осознание меня мной. И произошло это вовсе не на лесопилке, как доказывает мой сосед Березовый Брус. Намного позже, в сарае, когда я уже лежала в штабеле таких же, как я. Этот момент я помню совершенно точно, так как именно в эту секунду местный плотник воткнул в меня свой топор. Вспоминать об этом – ужасно.

Я почувствовала, как в меня вонзается тяжелое острие, ощутила, как поры разрываются под грубым металлом. В тот момент я подумала, что умираю. Наверное, еще до того, как поняла, что живу. И вот, хотя этот момент начала жизни я помню отчетливо, я также отчетливо понимаю, что жила и до этого. А доказать – нечем. Ведь сны доказательством быть не могут. А они мне поначалу снились постоянно. Простор, солнце, ветер. Дожди и снега.

Брус говорит, что это – ложная память. 

К сожалению, объяснить, что такое ложная память, он не может, впрочем, как и дать определение просто памяти. Поэтому понять, откуда ко мне все это приходило во сне, если все солнце, что я видела – это теплые желтые лучи, продирающиеся сквозь запорошенное золотой древесной пылью стекло, а весь ветер – это редкий сквозняк, время от времени приносящий с улицы то запахи травы, то испарения солярки и горячего асфальта. Я бы еще могла согласиться, если бы про все это мне кто-то рассказал, но единственным собеседником мне здесь остается березовый брус, а весь остальной шум – это сонный скрип просыхающих досок, ночной писк мышей, да редкая дробь дождя по крыше сарая.

Хотя, совсем уж никого слушать нельзя. Брусу, например, при всем его скепсисе снилось, как он поил птиц. Ну только вдумайтесь: береза – и кого-то поит! Свежевыжатый березовый сок – свихнуться можно. Березовое молоко! Что там еще? Ах да, чай на березовых бруньках! Конечно, это ложная память. Даже если мы и не знаем, что это такое.

Но как бы ее не назови, избавиться от уверенности, что жизнь до рождения существует, это не помогает. Правда, те, первые, самые яркие сны почти ушли, остались только смутные отголоски в памяти, где-то на самых крайних опушках воспоминаний. Зато начался этап поисков смысла бытия. Березовый Брус постарше, он про это больше думал, так он говорит, что все, на что я могу рассчитывать – это сгореть в топке котельной, а когда я пыталась доказать, что березу тоже жгут, заявил, что березовые дрова слишком дорогие, чтобы их жечь. И добавил желчно, сплюнув каплей дегтя, что все сосновые доски, которые на его памяти сюда попадали, закончили свой путь именно так – в котельной. Правда, не забывал он добавить, до разговоров с ним они не поднимались. Оставались несамоосознанными.

Честно говоря, мне мечталось совсем о другом. Как я хотела стать чем-то полезным! Школьной доской, например. Представляете, я классная доска, и дети скрипят по мне перьями (или чем там они скрипят по доске), готовясь к бурной сложной жизни. Это все мечты, конечно, и не стать мне школьной доской, я то уже точно знаю, что их привозят с завода готовые. В начале лета привезли две таких и унесли в школу. С нами они даже разговаривать не стали, хотя мы слышали, как они поскрипывали между собой. Брус сказал, и пришлось с ним согласиться, что они доски другого уровня.

А можно было бы стать библиотечным шкафом и долгие годы держать на своих плечах груз истории человечества. Чтобы люди, жадно читали книжки, облокотясь на меня, чтобы под книжками прогибались полки, чтобы время от времени приходил плотник, сгружал с меня пыльные тома и заново скручивал, подтягивал, подбивал…

А еще можно было стать скамейкой в парке, чтобы парочки целовались, сидя на мне, на мне и вырезали на мне свои имена. Даже половой доской можно было стать, я так и представляла, как долго я могла бы приносить людям радость, упруго поддерживая их на ходу, а в старости уютно и привычно поскрипывая. Надеяться, конечно, приятно, но постоянная близость печки не добавляет надежде оптимизма. Нет уж, сгореть в топке – честь не по мне. Лучше пусть этот брус жгут, от березы, говорят, жару больше. Я, все-таки, доска обрезная, не горбыль, мне в печке гореть по штату не положено!

***

И, наконец-то, мне повезло. Я еще не знаю, кем я стану, но пришел плотник со складным метром, долго лазил по штабелю, измеряя нас, и отобрал три десятка досок, составив нас у стенки. Вы слышали когда-нибудь, чтобы доски для печки измеряли складным метром? Еще он скинул со штабеля полкуба горбыля, и на следующий день стайка мальчишек вынесла горбыль, нас, а заодно и Березовый Брус наружу, на траву.

Вот тут-то я и поняла, что сны мои ложной памятью и не пахли. Солнце было точно такое же, как и во сне. И ветер так же щекотал меня. Вот только шума иголок слышно не было, и не было снега с дождем. Но, может быть, не все сразу? Я подожду. Тем более, что явно что-то намечается. Старик-плотник целый день лазил по нам с метром, что-то отмечал. Некоторых отложил в сторону, некоторых исчиркал напрочь. Может быть, из нас будут делать мебель? Я согласна стать партой. Представляете, если за мной будет учиться великий человек. Тогда меня заберут в музей, где я скромно и гордо долгие годы буду работать экспонатом под табличкой «Руками не трогать». Приятно ведь, если напишут: «За этой партой учился…» Да, какая разница, кто учился, ведь каждый когда-то садился за парту. Понятно ведь, что именно парта помогает человеку стать великим? В конце концов, любая мебель, даже самая известная, когда-то была простой доской, как я. Вот только напрягает, что нас как положили на траве, так и оставили. Даже закрыть не додумались. А вдруг пойдет дождь. Они вообще представляют себе, как делать мебель из сырых досок?

Нет, мебели, похоже, не будет. Только три дня плотник и дал мне помечтать, а потом пришел с помощником, и начал рыть яму. Брус только начал рассказывать, о том, что блиндажи всегда перекрывали березовыми бревнами, потому что они очень качественные, как я кстати вспомнила, что березовый древесный уголь как раз в ямах и делается. Брус замолчал почти на час, пока до него не дошло, что, хотя, древесный уголь делается из березы, из березы-то он здесь один, все остальное – обрезная доска да горбыль сосновый. Яму рыли два дня, длинную, узкую. Погреб, похоже, будет небольшой, но глубокий.

И вот после ямы дед с помощником начали строить. Теперь я точно знаю, что из меня сделают. Сарай. Сначала перекрыли пол, оставив только свободное место над ямой. Связали каркасы для стен, подняли их, начали обшивать горбылем. Делали, кстати, качественно. Горбыль подгоняли так, что ни одной щелочки не оставили, даже маленькой. Окна сделали высоко, невысокие, но широкие, значит, света будет хватать, связали переплеты, значит, даже рамы будут. Приятно. Просторный и светлый сарай. Может быть, дворник школьный будет хранить здесь свою метлу и прятаться от дождя. И благодарить нас за то, что оставили сухими его инструменты, а, может быть, напишет про нас рассказ. А почему бы и нет? Вон, про какой-то сарай почти повесть целую написали. А всего-то в нем велосипеды хранились, да бочка с капустой. Хотя, да, брус напомнил, что тот сарай при магазине служил. Везде надо знакомства иметь, без блата – никуда. Ну, не рассказ, так хоть заметку пусть напишет, в школьную стенгазету. И на том спасибо!

Тем временем, пока я мечтала, плотники сноровисто обшили стены и даже сделали крышу. Навесив двери, приступили к внутренностям. Из меня сделали перегородку от пола до потолка, поделившую сарай на две половины, а вот брус нарезали, отфуговали, зашкурили и сделали низкую полку на всю ширину сарая. Пока не могу понять, что же у нас получится. Даже нервничать от этого стала. А ночью, видимо на нервной почве, снова приснился старый детский сон. Сон, в котором было много солнца, ветра и шелеста. Шелеста тоненьких зеленых иголок.

Березовый брус, кстати, особенно возгордился, когда плотник большим коловоротом наделал в нем дыр и пропилил ножовкой отверстия. Его укрепили так, что он полностью перекрывал яму, и отверстия понадобились, похоже, для вентиляции. Так у бруса рот не закрывался, он, знай, твердил, что вентиляция просто так не делается, и хранить под ним будут что-то важное, и что именно из березы делают оружейные ящики и, вообще, цивилизация на планете появилась, развилась и достигла своего апогея именно благодаря березе. Брус говорил так много, что сначала я, а потом и остальные доски стали ему дико завидовать. И завидовали, пока он говорил. А замолчал он в тот момент, когда дед-плотник стянул штаны и сел обновить свое творение – новый школьный нужник на четыре очка. После этого брус не сказал ни слова. Ни когда целая делегация пришла проверять постройку, ни когда детишки целыми оравами прибегали к нам на переменах. Молчал он, даже когда пацаны курили в новом туалете, встав на брусе на цыпочки и посматривая в окошко за учителями. Только иногда по ночам вздыхал. Я его понимаю, его мечты – так и остались мечтами.

А вот мне повезло. По мне скрипели мелом детишки, рисуя рожицы и не рожицы. На мне вырезали буквы и имена. А однажды на мне, прижавшись к занозистым бокам ягодицами, даже пытались заняться любовью. Пусть. Пусть мои надежды растаяли. Это все равно лучше, чем сгореть в топке. Ведь нужник потому нужником и называется, что нужный. А добра от меня все равно больше, чем от старого замызганного березового бруса, который сейчас только и может грустно вздыхать по ночам.