Нити нераспутанных последствий. 45 глава

10 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Ночь. « Потребность, она убивает каждого, как нахлынувший зной солнца. Уберечь перед ним свою голову, это еще возможно, а вот спрятать сознание от жарких лучей практически невозможно. И слову этому подбирается всегда множество синонимов, никто не верит в его реалистичный смысл, и оно сгорает при первом появление тени. Представьте, как она крадется, накрывает кисти рук, ноги, она заживляет извилины в коже, но до головы она не доходит. Вернемся к солнцу, жаркая звезда в отличие от небесного живого существа, полна разнообразий, и несет она их в поведение каждого, кто ждет тень. Ждут тень и левые, и стоящие в правом ряду, ждут тень, чтобы насладиться прохладой, потянуться со свободой к небу, способному исцелить тех, кому не помешал бы дождь. Но звезда, пожалуй, слишком избирательна, и в доли секунды способна понять, кому ее исчезновение под слоем туч будет выгодно так, что сама потребность умрет в тени. Обыкновенные, но другие действия на вид похожих людей вылезают из толпы, и обиженное солнца, солнце внутри сознания не уходит потому, что не готова уступит место мрачности. И мстительно, оно преподносит то, что однажды человек выбрал тень, искусственную тень. Он предпочел шатер в пустыни, и готов был заплатить самую большую цену в своей жизни. А выбрал бы он звезду, то увидел перед ней бы собравшийся грозовой фронт, ощутив на щеках мелкие кали прохладного, живого дождя. Но с некоторых пор, дождь для него закрыт, разум, мечущийся по залам души, бесконечно требует от сознания сжалиться над ними всеми. На что сознание, покачав головой, резко говорит, что не властен над тем, к чему приучил себя так глупо, и ничем не объяснимо. А хочется дождя, хочется снять с головы панаму с широкими, закрывающими мир краями, и глотнуть новый воздух, перемешанный с частицами свежего азота. Или, так же хочется и шатер над головой, чтобы прислониться к его палке спиной, и, видя как иные сгорают в песке, наслаждаться тем, что защищен от дикой звезды, которой отдашь когда-нибудь себя самого и с панамой, и с шатром, и дождь польет концы волос, но сознание он обойдет стороной. Ведь оно выбрало другое, и структура поменялась…» - но им не хотелось дождя, снег не рассеивал новый вид из окна. И маленький балкончик, способный вместить в себя одного человека, принадлежал черноволосой девушке, убравшей волосы в высокий хвост. Она сидела на металлическом стульчике, с холодной спинкой, обмотавшись красно-бежевом пледом, с рисунком спелых абрикосов. Она не любила этот фрукт, и потому, не смотря на рисунок, подогнув к груди коленки, сидела в белоснежной, ночной рубашке с рукавами, что закрывали плечи. Ночь томила ее тем, что не показывала звезды, и не блестели на мутном небе погасшие сотни лет кристаллики. А ей вдруг померещилось, как бы она собирала их в соломенную корзину, идя по протянутой ночной дороге. Она была бы прозрачной, подобно чистому стеклу…Вот они, ее мысли, снова ушли, все сворачивали в единое. Не давая мечтать, они заставляли ее возвращаться в жизнь, где каждый миг она опасалась самых страшных слов, мечтала возразить им, мечтала не слышать никогда. Не убирая взгляда с неба, она вновь  увидела себя, вставшей лицом ко дворцу Судьбы, увидела, как та выглянув из оконца, вытянула руки и с пальцев ее посыпались крохотные, почему-то картонные звездочки, склеенные чем-то липким, что спустя минуту прилипло к ее волосам, и платью. Она чувствовала, как замерзали ее ноги, плед раскрылся, или она сама отпустила его, откинув придуманную историю. Приподнявшись, она облокотилась о перилла, подошедшие ей по размеру, и не увидела самого главного, не увидела моря, оно осталось там, позади, в Евпаторском Заведение. Вернулась бы? О, да, почему-то в этот мелькнувший миг она осознала, что хорошо было бы в родном месте, тихо спать, не мучаясь от бессонницы. Хотя это слово, о нет, оно не подходило ей, послышалось шуршания за дверью, быстрые шаги. Развернувшись в профиль, она понял, что испуг догнал ее одновременно, как и потребность Лешку. Не двигаясь с места, приоткрыв рот, она зажмурила глаза, поняв, что когда откроет снова, услышит его слова, слова не его, они чужие, грубые. Но от них не спастись, и к тому же окончательно заледенев, она сняла с щеки мелкую снежку, обронив на металлическую спинку стула. Коснувшись ручки двери, она решительно оттолкнула ее от себя.
В комнате, с немного другой обстановкой, чем в прошлой, она оказалась стоять, прислонившись ладонями к бедной двери. Молчаливость проснулась в ней, не подходя ближе к Алексею, она лишь наблюдала за его движениями. Русоволосый юноша, находясь с правой стороны от первой кровати, искал в трех сумках в одни и те же мгновенья то, что угодно было физической оболочке. Деревянная полка, словно сложенный стол с самого начала была пустой, и зеркало, висевшее над ней отражало каждую проскочившую пылинку по ребристой поверхности. Но сейчас о пыли не осталось и следа, мелкие крупинки слетели ему под ноги. Одетый в белую, не застегнутую рубашку, он упорно не поворачивался к Аринке, желая найти сам.
- Радость, радость…- она проговорила осторожно, еще больше въевшись в дверь. Слилась бы с нею в секунду, наверно стала бы самой счастливой.
Лешка не унимался, его русые волосы, казалось потемнели, не поворачиваясь к ней, он заговорил в второпях. Он начинал выбрасывать на поимку ветру каждую вещь так быстро, что, уже не видя, какую конкретно, он превратил комнату в комнату после дождя из одежды. Сделавшая шаг Аринка, не пытавшаяся ничего поднять, слушала его слова:
- Ее нет, в глазах моих один вельвет. И треснут капилляры, зароются в земле поеденные кары. И заживут, уж словно раны. Их люди, вон туда зарыли, на корабле в жару уплыли. Но жарко нам, точнее мне, вода давненько превратилась в пар, и разорю я весь ангар.
- Арина, что же ты стоишь, невинно так глядишь? Тебе смотреть охото на страданья, молясь о скором…- не договорив, Лешка развернулся, увидев ее в шаге от себя. Девушка так же предательски молчала, тогда он схватил ее за запястья, глядел на густые ресницы.
- Вставать так завтра рано нам, давай не станем отдаваться мы потребностям. Пойми, мы не проснемся утром, ты проснешься утром!- не вырываясь, Аринка серьезно съедала его взглядом, топтала собственные рубашки пол ногами.
Но он, не слышал ее, ее голос не был больше мягким, скорее вызывал раздражение. Аринка ощутила, как ее ноги уперлись о край кровать, и, расцепив его вспотевшие пальца, убежала к столу, положила съезжавшую ладонь на поверхность у хрустальной вазы со старым рисунком, похожим на смесь полевых цветов. Замерев на миг, она разглядела в том зеркале свою лохматую голову, испуганные глаза, и, не зная, что делать дальше, осмелилась взглянуть на присевшего, на кровать Алексея. Тяжело дыша, он говорил, касаясь кончика носа:
- Ах вот как, тогда накроет утро мрак!  Мы на пороге у ночи, давай, давай ты всем кричи. А что не верно будет меня отправить может быть…
Не закончив, пошатнувшись, он встал, отсмотрев ее с ног до головы. Аринка не выдержав, резко двинула в его сторону ту самую, оказавшуюся стоять вазу с искусственной лилией. Осколки полетели в его сторону, разбрелись по  скользкой плитке. Лешка растерялся, заслонив левой рукой слезившийся глаз. Черноволосая девушка, выбрала момент, не упустила его, и, перешагнув снов крупные, отломившиеся кусочки от вазы, она ринулась к выходу, она бежала е тебе. К единственной, кто могла спасти его, спасти ее и была ты, живущая в комнате на верхнем, конечном этаже. Она бежала босиком, по холодному полу, перепрыгивая каждый второй квадрат, она завернула за угол прежде, чем перешагнув через все, Алексей выглянул из комнаты. Но наверно впервые, он не направился за ней. А в идеальной тишине, словно специально не нарушая ее, он сел на пол, прислонившись спиной к кровати, и хмыкая носом, трясущейся рукой дотянулся до крупных осколков.  Отколовшимся кусочком, поместившемся в его левую ладонь, была голова розы, со слегка заляпанными лепестками, видимо стерлись со временем. Он попытался сомкнуть пальцы, но осколок не давал этого сделать, и потому он со всей силы бросил его в сторону балкона, бросил еще один, и все самые крупные в одни мгновенья, ударяясь на счастье, о пластмассовую дверь, не разбивали ее, а карябали, падая на юбки черноволосой девушки. А когда они кончились, и он зажал последний, то увидел как четко тот, впечатавшись в кожу, нарисовал красный неровный, съехавший вниз с траектории квадрат. Перевернув ладонь, осколок упал, Лешка зажмурился, а спустя миг на спрятанных скулах замерли настоящие слезы, слезы отчаянья, созданного настроения. Облокотившись на руки, он хотел было поднять разбросанную вещь, но вместо этого, потеряв всякую четкость в зрении, схватился правой рукой о кровать, и остался сидеть, замерев, он покрылся внутри корочкой льда. Не замерзали только слезы, улыбаясь сквозь них, он щурился, пытался сохранить последний видимый уголок ножки стола, но вскоре потеряв его, отправился туда, где ждали…
Она нашла твою комнату наугад, да так быстро, словно ее вели не свои, а какие-то чужие ноги. Растрепанная, убитая внутренним настроем, черноволосая девушка застряла в проеме двери. Переместим кадры, как схватившись сразу за две стены, она бросила к тебе на шею. Одетая в голубоватую пижаму, с резным воротником, ты сняла с себя кофту в три четверти рукава, накинула на ее спину. Аринка, не мысля не о чем, тут же присела на находившуюся с боку, скромную кровать, облокотилась на тебя, присевшую справа. Она говорила, много говорила, размахивала руками, она кричала, что больше не могла, что ей надоело, что устала. Но все это было в какой-то спешке, потому что она знала себя, предчувствуя, что долго не задержится у тебя. Но перед тем, как вернуться к прежнему устою жизни, ей действительно хотелось покричать, выплеснуть все накопленные дни, запертые у подножья сердца. Положив локти на колени, она, облокотившись на них, долго выплескивала слезы, чувствуя, как ты придерживала ее, прислоняя к себе эту черноволосую девушку. Ты еще никогда не видела ее такой обреченной сдавшейся, перед тобой она никогда не опускалась на ступень ниже. Разумеется, Аринка, просила о помощи. Но чтобы кто-нибудь успокаивал ее в насыщенную полночь, этого не было. Она кричала, пока не заболело горло, и жесткий комок не стал преградой ее освобождения от трудных часов. Аринка уснула через минуты, подобно Тишине, на твоих коленях, раскинув руки, она прикрыла залитые слезами глаза, ресницы слиплись в миг. Ты слышала ее приходящее в норму дыхание, ты слышала ее сон. Не шелохнувшись, ты смотрела на ее лицо, одновременно замечая свои темные волосы, зацепившиеся за уши, голубые глаза, умеющие только сочувствовать, и ждать, чего-то ждать. Как часто ты винила себя в том, что не сожгла одним днем все стекло миро, не избавило его от искушений, и стала, стала Свидетельницей многого. В ближайшей действительности, ты, верно, не отличалась от Ветра, от Тиши, но ты не могла предать их, наше доверие. Если бы ты знала, как перед тем, как раствориться в безоблачном Царстве, я обращалась к тебе мысленно, просила беречь их, помогать нашему герою.
Полночь остыла, луна ушла, в воздухе перестали кружиться хрупкие снежинки. Они растворились в беззаветном часу, в который ты не сомкнув глаз, держала на себе проснувшуюся Аринку. Она распахнула глаза внезапно, собрав упавшие руки, она коснулась запястий, и взглянула на тебя.
- Татьяна, Танюша, что скажу, я не могу, давайте позаимствуем у ночи мы слугу. Его по шлем мы к Алексею, как на участок посылали цари бея. А не заморская у нас страна, и может быть иные правила, но я ведь у него одна.- она сказала это, не переводя с тебя взгляда, медленно приподнялась. Ощутила, как черные волосы разбрелись по участкам спины, наэлектризовались. Поставив руки, на мягкий матрас, она вдруг повернулась к тебе, продолжив, - Позвольте лучше с ним умру, чем поодиночке, тревогу усмирю в ночной сорочке. Я знаете, я знаете ему нужнее, я с каждым днем, молюсь, чтоб ближе быть и просто рядом жить. Мне все-равно, поверьте, пусть нас объединяет морфий, ему за что-то стану благодарна…
- Твои-то рассужденья преграда каждому терпенью. Он любит тебя не за это, послышаться стальное эхо. – ты ответила ей, никак не ожидая ответ.
- Он любит, любит ясно Тишу, как дом свою надежду крышу. Не спорьте, Смерть сказала так, откройте мне, и в комнате я уберу весь кавардак. – Аринка направилась, к твоей сумке, лежавшей на бардовом столике, у стены, кончавшейся по ее версии балконом. Но его не было, и она мгновенно расстегнула молнию, нащупав картонную упаковку с синей наклейкой. – Ваш сон, его нарушав, хочу вернуть спокойную картину, танцующую по весне и балерину. Вы видели ее?
Она заставила задуматься тебя о  сне, и это было столь верно. Ты поняла, что не проснешься завтра, даже под палящими с играющей мирностью лучами. А они будут обжигать тебя, как в печи, обжигают искусные горшки, а ты не проснешься. Но она заберет тебя из этого, она дала слово, проходя мимо в кулаке со стеклянной вещицей. Теперь ты точно могла пересчитать их по пальцам, вытряхнуть из упаковки на стол, и, ломая голову, создавать подобные, мысленно, с тем же химическим веществом, способным обнаружить причудливые картинки. Ты четко осознавала, что когда черноволосая девушка покинула твою комнату, она мигом бросилась к нему, к тому, кого любила. И ей, в самом деле, было абсолютно без разницы, что он думал о ней. Наверно, в этом плане ей мог бы кто-нибудь позавидовать, тот, кто обычно думает за других. Я будто видела ее вчера, и помнила эти горящие глаза, глаза, желающие видеть нашего Лешку.
Она пересекла коридор, не заметив кое-кого. Ты бы узнала его лицо в доли секунды, напыщенный, гордый собой Пристрастие, с деловым видом сидел на кресле. Он поджидал своего героя? Своего? Он уже успел подумать так, прежде, чем показать на глаза своенравной, по его мнению, Аринке. Одетый в бархатный, тёмно-розовый пиджак, он зорко наблюдал за спешкой неразумной девушки, за тем, как она отворяла дверь. Он смеялся внутри, рассыпался от гордости, что занял место, принадлежавшее его сестре. Крутя в правой руке четки, с мелкими изображениями различных животных, он  блаженно вздыхал, будто в голове его играл рояль, и орган, не затесался в струйках дыма его восторга. Здесь ему нравилось больше, не считая того, что не появлялась возле Госпожа, и темным шлейфом задевая мыски его обуви, не садилась на колени, целуя. Ах, как она целовала! Вот, пожалуй, за еще один ее поцелуй он мог бы с легкостью оставить свою работу настоящего мазохиста, способного смотреть без доли сочувствия. А он, верно, всегда его откидывал, еще в детстве, смеялся над маленькой Привязанностью, над тем, что она ходила расстроенная все дни, после потери любого героя. Она умела привязываться к людям, становить их частью себя, а он, он умел любить, только один раз и навсегда. Потому, легкомыслие увело его в представление, мечты умело заиграли в салки. И все твердили ее имя, имя Великой Черной Подруги.
А знаете, кто четко видел в нем неинтерес к происходившей картине, кто воздушно проехался по пространству, поцеловал новые стены? Какая она была необыкновенная! Одетая в оборванное платье, со стесанными ногами, но живая, ее шея приобрела на морозе стальной венец, и теперь он остался отпечатком. Но вскоре тепло сотрет его, ноги согреет, и не нужно будет ничего, кроме них. Она так легко, не бежала, не боялась, не приготовила слов, ловила момент, не подбирая золотых волос. Они, действительно, в темноте слегка загорелись прежним светом, в ладонях собралась жара, словно огненный шар она была готова бросить нечестному Брату. Но разве Брату? Он всего на всего брат по работе, и нет никаких полномочий у него, чтобы остаться с этим поникшим вырождением лица. Она приближалась в кожаных сапожках, подаренных провожающим их Доверием, они, оставляя вмятины в ковре, твердили ей: беги. Но сначала, она желала разобраться с Пристрастием, которому придется искать новый ночлег.
- Раскинулся декабрь, и не убрал ветвей, он прогонять тебя пришел скорей. Ты думал, воля Госпожи и все события на блюдечке в миг предоставлены и сочтены? Твое сознанье похоже на полет звезды довольно ранней. Она упасть уже желала, но под присмотром чьим-то пала. Горит огонь, и уходи к нему, обратно возвращайся, а мне, а мне позволь отдать ты сон. Ты не отдал им глаз, и заточил уж было крохотный алмаз. Ты стал им восхищаться, искал к кому продать, к кому придраться. Хотя, тебе ведь надо убедить? – в последней фразе блеснула наивность, детская наивность, на которую последовал ответ приподнявшегося Пристрастия, воткнувшего руки за спину, словно сабли.
- Немедленно, я жду всех объяснений, надеюсь оправдавших сотню запоздалых приведений!
Созерцательница двух чуств насыщенно засмеялась, опрокинув голову назад. А после, приблизившись к нему, заговорила, отстранив взгляд:
- Среди них живет одна любовь, не две, и потому я прихожу на их, на свой, не скромный зов. Привязанность, мое-то имя, и что не диво, но мне пришлось вернуться к ним игриво. Прислушайся, ты ничего не слышишь, ты только ровно дышишь. А я умру с ним, оживу, и жизнь, ее прощу! Тебе до них еще расти, как яблони на солнце до плодов цвести. Прошу, уйди, иль вызвать нам судьи? А если интересно, то девушку не любит он, он видит в каждом сне красотку с белой головой…
Пристрастие прикусил в ответ губы, и ему не оставалось ничего, кроме как вернуться к Владелицы сроками жизни, упасть на колени, и раскаиваться в том, что нельзя получить тех, которые уже у кого-то есть. Тогда он увидел в сестре это рвение, эту любовь к людям, ненавистникам Черной Подруги. И сложно поверить, но не смотря на то, что она называла ее своей дочерью, право, не родной, Привязанность являлась другой. У нее была эта мягкая улыбка, выступавшая на щеках при первом взгляде на героя, за чьей душой охотилась помешавшаяся Госпожа. Он посмотрел на нее минуты три, но понял, что нет смысла задерживать ее, и миг, в котором у Лешки в мокрых руках застряла холодная вещица.
Белый туман, блик не яркой лампы осветил их соединившиеся взгляды. Эта ночь, были и прочие, точные копии. Они сидели на коленях, он облокотился левой рукой о скользкую ванну, другой рукой удерживал принесенную ему ампулу, свое спасение, свое огорчение. Они застыли, будто заколдованные Царем Морфеем. Черноволосая девушка молчала, слушая не решительную тишь, и то, как из крана, стоило подняться, текла тонкая струя воды. Эти глаза, за них она была готова отдать все, она хотела, чтобы они спали, с условием проснуться в завтрашние ранние часы, но они больше не рвались, не просили. Аринка отпустила руку, сомкнув ресницы, как услышала треск, треск стекла. С какой силы надо было сжать эту бедную стекляшку, чтобы жидкость полилась по обрезанной руке ровно вниз по венам! Она немедленно отряхнула его пальцы от крупинок стекла, и приоткрыв губы, широко взглянула, прислушиваясь к биению двух сердец. Минута покоя, а после то, что они называли ночью… Темное время суток, уже не шалила луна, черноволосая девушка, поранившая колени об осколки, продолжая сидеть в одном и том же положении, обняла за пояс склонившегося к ванной Лешку. Они смогут выспаться, смогут, надо только верить.
«А как это перестать желать дождь, как это принять на себя обжигание горячими лучами, отказавшись от предложенного глотка воды смеющейся тенью? Среди душ, всегда найдется та, которая непременно один раз, или два решит вернуться к настоящему солнцу. Она вырвет из песка шатер, потопчет его ногами, зальет слезами, но не скроется под ними. И пусть потребность будет убивать все больше и больше, но остановившись, она увидит, что горящие лучи стали не настолько горящими для того, кто выбрал их однажды, порой и не по своей воли».
***
 10 декабря. 2018 год. Во дворце у Черной Подруги. Ранее утро. « Все события еще до своего осуществления, заранее сплетены вокруг одного, толстого флакона. Он в виде цветка, с раскинувшимися лепестками до мелких деталей похож на тот стеклянный, вырезанный флакон от богатой люстры. И все лепестки, они схожи ровными изгибами, схожи толстым, пожелтевшим от старости началом. Сама люстра, вы бы увидели ее в зале души, и влюбились бы мгновенно, как все чувства влюбляются в острые концы, с которых хорошо падать, погружаясь в собственное прошлое, которого не было ни у кого, кроме человека. О, человек, его знаменитые слова, рисованные интерьеры, именно они и создали всю эту заморскую красоту, чтобы однажды напомнить, соединив летающие мысли. Мы не рассматриваем что-то конкретное, наоборот, представьте сверкающий пол, он еще не облит печалью. Но вскоре, вероятно, на нем рассыпают крупу, и кругленькие шарики покатятся под ноги тому, кто далек, и кто совершенно противоречит встречному силуэта. Такие тонкие, в платьях из шелкового фая они откроются самим себе, и прикоснуться руками, соединив плотно ладони. Тогда они образуют зеркало, одно воспоминание посмотрит в лицо другого, и с трудом отыщутся отличия, заметные секунды назад. Некая метаморфоза, случайно рассыпанная крупа столкнут тех, кто прочитают совершенно разные, но чем-то связанные истории. Почитают, но так и не поймут в чем, то единое, объединившее события, промчавшиеся сотни лет назад и буквально в ушедшую ночь. Но их задача не найти ответ, порвать покои сердца, и начать выпытывать у главного механизма тела ответ, их задача встрепенуть сознание, забывшее о дорогом, о самом первом…» - снег угомонился, толстой пеленой он покрыл лысые башни левого крыла дворца. Госпожа ранним утром, проснулась, под звук чистого уединения, за пределами комнаты не слышались шаги ее чуств, метавшихся подданных. Сплошной обман взобрался на глаза, и, прислонившись к холодной раме, она глядела на рощу, заточенную в стенах собственного дома. Закрытая, небольшая роща, ее она отгородила от всего, даже от самой себя. Что послужило причиной? Вероятно, она хотела уберечь голову от воспоминаний, но не учла одного, что в какую бы комнату она не приходила, местечко с развалинами и упавшими римскими колоннами находило ее болезненное притворство. Пожалуй, она действительно врала себе, меняя парики, тени для лица, румянец. Стоило ей проснуться, как она тут же подпудрила щеки ближе к цвету мандариновой кожуры, и уселось на теплый подоконник, подстелив под спину вышитую золотой тесьмой, декоративную подушку, с вечно застревающей посередине молнией. Губы она еще не тронула, и горькая помада с привкусом шипов у красных роз, не покрыла ее идеальный рот. На голове, на голове она скрывала темные, но вовсе не густые, волосы, убранные в развалившийся пучок. Она, по средневековым традициям, редко проводила их в порядок, предпочитая менять прически под тем, чем довольствовалась ее душа. Но ранняя пора отчетливо манила ее видом из того самого овального окна, заклеенного золотой не просвечивающейся лентой. Она потянулась правой рукой и мгновенно, зацепилась пальцами за один высохший конец в левом углу, с усилием потянула на себя, как все наклеенное упало по воле ее взгляда мимо ее пригнувшихся колен. Черная Подруга уперлась ими в стекло, и сквозь непробитое ничем , она увидела эти самые колонные, прибитые снегом, металлические ветви с плодами, напоминавшими манго, странные плод не привлекаемого дерева. С высоты в шесть этажей она ловила глазами каждую деталь, хорошо заточенную внутри нее самой. Ясно помнив, как велела поставить определенный круг из колонн, она просиживала между ними, под навесом из дикого винограда часы, ждала, она ждала…
Правой ладонью она коснулась рамы, и мягко улыбнувшись, еще больше повернувшись, она увидела как на противоположной от нее стороне засуетились чувства. Доверие в старой шляпе, ходил, кому-то почитывая свой рассказ. Сняв с него взгляд, она в одночасье осознала, что снова упустила свою дочь. И, как обманувшая ее мать, с этого часа она никто ей, ни Госпожа, ни та, которую можно полюбить. Характер, он окончательно испортил ее, как лишняя доза вода портит самый прекрасный цветок, допустим мимозу. И теперь, она та самая мимоза с опадавшими лепестками, скоро останется только середине, ее не убить не чем. Расплывшись по стеклу, прикрыв глаз от белого света, исходившего от  неубранного снега, она представила себе ее лицо, золотые волосы. Отдаленно ее образ болтался в мыслях, как на ветру обычно развиваются паруса немощных кораблей. Кто бы сейчас преподнёс ей шпагу, она бы ус удовольствием воткнула ее в больное сердце, и оказалась, нигде бы не оказалась, если только не там, где всегда слышался цокот цикад, размером с указательный палец. Они сидели на листьях, но казалось, прятались в кору, и делали древесину говорящей. Не прятались они только в одном месте, давно разграбленном, с черствыми корнями карликовых кустарников, в далекой Ировании…
Незабытые года. Ирования. Конец третьего месяц Сивана. В Палантинском Дворце Варфия Вегторского. Ко второй половине дня от зноя сбежали крылатые бабочки, существа, способные отбрасывать хвосты забрались под каменные углы, они пили тень. Как дорога была эта тень, особенно в летнее время, предупреждающее о внезапных ураганах, и мелком дожде, о котором он мечтал. Ах, дождь избавил бы его от самых насыщенных проблем, от висевших на веревках, прицепленных прищепкам задач, он бы облегчил тяжелую голову, что ее можно было бы пойти посушить от капель святого дождя. Никто не верил ему, а он ни с кем ни делился этим чудом, по его мнению, придумкой, о  которой становилось легче. Он вспоминал, как вчера у вечерней звезды скопилась туча, плотная, она затянула луну, и обмолвилось жаркое небо каплями, как посланными словами. И все прояснилось, светлые, слегка кучерявые волосы, зашевелившиеся под струями пылающего воздуха. Он дрожал, словно на морозе, но это сотворили осадки, меняющие направление ветра вместе. Собравшись в единое целое, они противостояли воздуху, оседали на лице одинокого императора, императора жаркого города, города со своими тайнами, не броскими во взгляде. Порой, ему казалось, что второй год он не знал свой народ, не знал их существование, из чего пьют и едят, ни разу ни видев виноградников, он лишь отведывал красного вина, уходил на время в забытьё. И как возвращался? Скорее его возвращали к жизни его служанки, из нижнего двора. Они обходили округлённый фонтан Виенну, поднимаясь на террасу, находили его там, спавшем на тахте. Нет, ни в коем случае не прикасались, не подходили, их оружием служили глаза, настырные, яркие они облепляли его с ног до головы, как листья ствол старого кипариса. Заметить их было проще простого стражникам, но уверенный в себе и всегда верный всадник Ростофский, не прогоняя девушек, сам засматривался на одну из приезжих, греческих красавиц. Его профиль, карие глаза, с размером в грецкий орех околдовывали хранителя сна до тех пор, пока она не поднимала на него взгляда, и отбрасывая за спину русую косу, не уходила, не уходила…В день мирной жары, пасмурность покоряла гору Ирмашь, она проткнула ее вершину, облепила с обоих сторон. Заклятое зрелище, видеть перед собой горячий туман, а в дали сквозь пески, самый обыкновенный склон, заросший деревьями, залипший умершими ранее ручьями.
Ростофский, был человеком из русской страны. Но за ним не присылали посланцев, ему привозили настоящих, наливных яблок. К тому же он давно позабыл вкус, и стекающую по листку каплю, попадающую на губы. Он забыл о круглых блинах из детства, и вечно отреченный, оторванный от прошлого, он посвятил свою жизнь ему, императору средних лет, в то время, как сам служил ровесником. Он, одетый в бардовый плащ, повязал его у пояса кожаным ремнем с тремя, пришитыми бледно зелеными камнями. Едва заметные, за ним серьёзный Ростофский держался руками, выслушивая приказы или напротив, ожидая свою красавицу. Лимбва запомнила точное время дневного сна императора, и потому стала подниматься на балкон одна. С плетенной корзиной, набитой спелыми апельсинами, она придерживая концы белого, льняного платья мысленно поднималась по манящей лестнице. Но вместо всего этого, она спряталась за кустами горького цитруса, и в полном уединение пропускала момент встречи. Испугалась? Эта крохотная девушка, с тонкими руками, и пальцами, обреченными в пять мелких, золотистых колец, ссылалась на то, что не дособирала щедрые плоды. Осмелившись выглянуть на миг, жесткие концы веток чуть не выкололи ей глаза, и взволнованная девушка лет двадцати трех, отстранилась назад. Поставив корзину у правой ноги, она закрыла лицо обеими ладонями, выглянула снова, и резко повернувшись, пошла прочь. Честно, она предполагала выйти с другой стороны круглого сада, и, вступая по песчаной дорожке загорелась этим еще больше. Но то ли этот миг был предвиден свыше, то ли небо предупредило эту встречу, Лимбва услышала райский голос. Такого голоса, мягких связок, вибрации внутри она не слышала никогда ни от кого, и, остановившись между двумя кипарисами, зашла ногой в легких сандалах на цветочную землю.
- Золотые мои мечты уж горите, не будьте бледны. Мне смотреть на вас в тягость ада, не хожу я давно на прилюдны парады. И перемирив все, до одного костюма, я желаю отведать изюма, вместе с этим у брега встретить кого - то угрюмо. Не хочу, я отныне томиться у зависти чьей-то. И, чтобы хвалили, по сердцу ложью били! Проветрите сердце! Мерцает вдали дневной свет, на обрыве, у ямы чтец. Он историю пишет о людях, на которых всегда я глядела, подобно напыщенным судьям. – незнакомка в черном, льняном платье, с заправленными волнистыми волосами в воротник, говорила то ли с тишиной, то ли с собой. Не оборачиваясь, она не видела, как любопытная Лимбва, расставившая руки об два столба маленьких деревьев, слушала ее.
Но тут ладонь ее сцепилась, сойдя с земли вперед, девушка поспешно заговорила:
- Заглянуть бы в мечтания ваши, и увидеть не переполнены ли края у чаши…Много на свете сестер, и каждая звала домой. Но я говорила солнцу: « Пойду лишь с тобой». А оно уходило в шестом горизонте. И пастухам я рыдала: « Не пойте! Вы, вы спугнули его». Я винила божий цветок, искала вину через полет. Но после солнце сказало, и мир с другой сторону показало. Видно нам лишь от части, и не стоит менять в картах масти, и конечно, так глупо у ракушек приоткрывать их пасти. Брызнуло солнце лучами, и с полудня, с того дня всегда оно с нами. Исполняет все наши мечты. Вашу, я вижу мечту они не достали еще…
Молодая, непредсказуемая с живой улыбкой, но больно бледная Черная Подруга повернулась в мгновенье к найденной собеседнице. И засияли внутри нее кристаллы:
- Кто же сказа такого автор? И поставьте ваш голос на приятный повтор! Книги терпеть не могу, но вашим записям в историю я с радостью помогу…Как же вам удаётся с природой уживаться в ладу? Я со снегом в неравенстве буду.
- Выше снега? Да, вы королева. Неуч-то, у вас манеры? Потеряли в свершенье остаток и собственной веры, потому вы прильнули к бутону розы белой.  С господами я говорить умею, только вот пред любовью робею.- Лимбва отвлеклась, снова она отправилась в свою жизнь, позабыла и выспросить у Госпожи про нее саму правду, а не ту, что произнесла секунды назад. – Как мне набраться смелости, не уступая скупой вялости? Жмется душа, и может она не так хороша, но мне бы прильнут хоть глазами, поближе взобраться, и насладиться его духами.- она зажмурила глаза, вытянув над головой руки. Спустя миг, резко опустила, осмотрелась вокруг, - А впрочем, я не узнала про Вас, как вы поняли в сад Императора за один глупый раз? Вас увидят, и с плеч упадет голова…
Черная Подруга зашлась смехом, обнажив белые, острые зубки, она подошла чуть ближе. Лимбва взглянула с удивлением на ее туфли, английские казалось, закрытые туфли, будто опережавшие время. Да, и сама она показалась девушке странноватой, но до ужаса манящей к себе. На этой ноте, когда Госпожа положила на ее локти свои руки, девушка выскочила, устремилась назад. Заинтересованная в ней, Черная Подруга негромко крикнула:
- Стой, садовница, для тебя я не скрытница!
Переступая мокрые уголки земли, Либва затаившись, вернулась к оставленной корзине. Присев на колени, она приподняла ее, и онемела, поймав взглядом пробежавшую мимо нее незнакомку. Аккуратно приподнявшись, сломав мешавшие ветки, она, приоткрыв рот, уставилась на вышедшую к фонтану Черную Подругу. В голове ясно выстроилось то, что нельзя допустить момента пробуждения императора. Взглянув на балкон, три подступа из горизонтально сложенных колон, не найдя на верху Ростофского, она облегченно вздохнула, и вышла на  открытое пространство. Скукожившись, постоянно оборачиваясь, она тихо, но быстро произнесла:
- Не смей ты находиться здесь, а то прибежит огромный пес, он покорил кровавый утес!
- Ну что же ты твердишь, лучше крутись. Лови блаженство! - не переставая смеяться, крикнула подошедшая к ней уже порозовевшая Черная Подруга. Но передумав, она прильнула к фонтану. Присев на первую ступень из белого мрамора, она захлестнула руками воду, направила мелкие, но теплые крупинки на грудь приблизившей нерешительно Лимбвы. И еще громче засмеявшись, она ловила попадающую на ее платье воду.
Приподнявшись, счастливая Госпожа, наклонилась в правую сторону, словно притянув к себе струю, разглядела как три ангела сидели внизу, лакомясь ированской водой, из подземного источника. Лимбва отмахивалась от нее, спелые апельсины рассыпались из корзины, девушка раскрепостилась, впервые поборов свой страх. Она знала, ничего уже не избежать, и никак не остановить было ту, которая так редко могла позволить себе веселье. Ей было около восемнадцати, известной нам Черной Подруге…
Император, его имя мы, наконец, назовем. Император Правий Янурфскит, его разбудил не начавший капать дождь, не прохлада, принесенная ему в качестве пробуждение. Его заставил подняться с тахты, устеленной тремя шелковыми, красными тканями, ее смех, прозаический голос и переменчивое попадание воды на землю. Открыв чистые, голубые глаза, он, не подозвав к себе околдованного Ростофского, поднявшись, оперся загорелой рукой о набитую пухом, квадратной формы подушку, и слегка хромая на правую ногу, приблизился к периллам балкона. За три секунды до этого, он вдруг понял, что просыпался бы так хоть каждый, отведенный ему день. Смех не прекращался, солнце прорезалось сквозь темное небо, блеснуло на его сероватые, взлохмаченные волосы. Он поднял густые, черные брови, и мрачно обогнул бьющую в фонтане воду, пока не вышел на нее. Если когда-нибудь в прошлом ему бы сказали, что он полюбит Черную Подругу, он бы казнил этого шарлатана, или бы на года запер в мрачную темницу. В тот час, темница распахнулась внутри него, не съезжая с кружившегося силуэта Госпожи, на удивление Ростофского он молчал. Вставший позади него верный всадник, растаяв, увидел заметившую его Лимбву. Та, вдруг дернула за рукав Черную Подругу, набиравшую воду в фонтане. Она остановилась, и сердце велело ей столкнуться с тем, кто впервые полюбит ее.
Через пальцы просачивались капли, не облепляя ее ногтей, вода стекала прямо на ноги в кожаных туфлях, ровно прилегавших к ноге. Подняв голову, она потрясла ей так, что черные волосы настоящей краски выпали из-под воротника платья, и поселились на ее узеньких плечиках. С высоты она казалась крохотной, невинной девушкой, заблудшей во владенья императора, попавшей в такую страну, как Ирования. В ней время не текло, оно ставилось на паузу, и раскрутить его мог только ответный взгляд слегка смутившейся Госпожи. Но вместе взгляда, она подарила Правию свою улыбку, сначала верхний ряд белоснежных зубов открыли губы, после нижний. Он запоминал этот миг, как никакой иной, в то время как Лимбва некогда отклонялась от песчаной дорожки, а Ростофский беззвучно спускался по каменной лестнице, закрытой для Черной Подруги ветками старого дерева. Перед этим Лимбва наклонившись, прихватила самый спелый, больше красноватый по бокам апельсин, и стоило ей оказаться перед всадником, как она вытянула левую ладонь, держа плод…А дождь, не задерживался, стал стекать с длинной крыши прямо на перилла, с которых император, убрал ладони, но оставил внимание. Он никому никогда не дарил его так, как присевшей у фонтана девушке, она подняла тогда еще голову более выше и, ловя каждую каплю дождя, свободно наслаждалась новой властью. Про нее она не знала, она не планировала, она желала сбежать из своего Дворца, от всего на свете.
«Смотреть на отражение друг друга воспоминания способны сколько угодно, им не жалко бездельных часов, им все равно на ужин или обед, они не бегут к дождю, как к своему королю. Завороженные зрелищем, которым делятся, кидая слова, мысли, образы они отдают себя полностью бежавшим секундам, как и сознание человека. Но всегда пора возвращаться окунувшейся в прошлое душе, пора спасти настоящее, усвоив урок показанных эпизодов. Ведь они не совсем понимают историю другого, но им и не надо, это задача принадлежит человеку. Потому что все в его голове скручено не просто так, скручено под влияние запомнившихся, усвоившихся деталей. Но вот пора расцепить ладони, и воспоминания, отсоединив их в один миг касаются тянувшихся к ним лепесткам разных флаконов, и оказываются висеть в противоположных сторонах. После они подтянуться, память зашьёт порвавшийся край, словно у подушки, а воспоминания закроются во флаконах, закроются.»