Вниз по бульвару Вселенной

                Виктор Калашников

                Вниз по бульвару Вселенной


Город Москва, долгое время сохранявшая очарование провинциального городишка – на фоне холодно-торжественной столицы на берегах Невы, был устроен Робертом Брюсом, шотландским колдуном на русской воинской службе, как проекция зодиакального круга на землю. Так появились окружности и пересекающие, точнее уж – пронзающие их, радиусы, и не было в том никакой эротической символики: никто никого никуда не пронзал и не получал от этого удовлетворения. Задача перед градостроителями была поставлена иная, и она была ими воплощена в жизнь: были устроены  секторы влияния разных созвездий на те или иные районы города.
Конечно, большинство москвичей с самим фактом влияния знаков Зодиака на их проспекты, площади, улицы, переулки и даже подземные переходы были совершенно не согласны. С возмущением обращали в пространстве риторические вопросы: «Ну, и где тут, скажите на милость козероги, раки или скорпионы? Нет их! И не надо нам такого, мы честные люди, а не какие-нибудь там!  Вот то-то и оно, что все враки! Дурят нашему брату голову!»
Ответов на свои гневные речи они не получали и потому вопрос оставался открытым. Если во времена оны устраивали лекции на прогрессивные темы о жизни на Марсе и как скоро там зацветут яблони, то тема языческой по сути астрологии не была одобрена атеистическим начальством общества «Всезнание».
И хотя мало кто верил в гороскопическое устройство нынешней столицы,  многие все же ощущали на себе то отрицательное, то благотворное разных мест города. Благотворному – радовались, к отрицательному относились критически.
Позже, когда началась усиленная пропаганда антинаучных знаний, а тенистых московских парках один за другим, как грибы после дождя, стали появляться бронзовые монументы мракобесам, в бывших киосках «Союзпечати» стали продаваться астрологические карты столицы, столицы пусть уже и не империи, но все еще самого большого по площади государства в мире, а это вам не фунт изюма, то от идеи шотландца уже нельзя было просто так взять и отмахнуться. Ведь это были не просто карты, там еще давались весьма конкретные советы о том, кому в каком районе нужно жить, где работать, в каких местах прогуливаться, а в какие зоны не заходить ни в коем случае. Если же человек, оказывается, всю жизнь прожил в совершенно запрещенном для себя месте, узнавал об этом в свои девяносто с лишним лет, то его охватывало беспокойство, и он восклицал: «Ах, не там, и не так, прошла моя жизнь! Всё насмарку!  Нужно всё начинать сначала!» Уже не волновали этого человека почтенного возраста его разом сгоревшие вклады в «Сбербанке», где он, согласно советской рекламе, хранил свои деньги, плевать ему было и на свою нереализованную пачку и на ее рыжего творца в придачу. С мыслями об отрицательной точке, на которой он и провел большую часть своей жизни, он отбывал в лучший мир – с тем, чтобы родиться вновь и в том же городе, избегать подобных фатальных ошибок местонахождения.
Словом, теперь уже москвичи заинтересовались местами счастья и горя горького, прислушивались к советам, где именно им следует провести выходные, и как подобрать новое место работы, ориентируясь по астрологической карте города.
Не оставались глухи жители столицы, особенно женщины –«так, на всякий случай, или  - «а вдруг пригодится» к советам о местах восстановления душевного равновесия и прислушивались к запретам посещать те крайне неприятные точки, в которых можно преждевременно распрощаться с жизнью. Не сразу, но за два, три посещения, пусть и случайных уж точно. И это было куда опаснее визита в первый контур атомного реактора.
Например, особо мнительные Скорпионы отправлялись на Красную Пресню, прогуливались по бульварчику, что напротив метро «Улица 1905 года», любовались шадровский «Рабочим», который силится поднять здоровенный, ему явно не по силам, камень, чтобы метнуть его в заводскую администрацию.
Наиболее продвинутые из рожденных под этим же опасным знаком Зодиака, шествовали  дальше вниз – к парку Студенец, и прогуливались, дополнительно, еще и там. А уж самые мистически настроенные и находящиеся у врат смерти, прогуливались у руин церкви Усекновения глава Иоанна Крестителя. И жизнь к ним возвращалась.
Будто бы.
Кроме колец и прямых, расходящихся от центра к окраинам, Москва имеет еще одну особенность, которая роднит ее с тортом «наполеон», а именно: она сохраняет в себе слои самых разных эпох, и для того, чтобы увидеть их, вовсе не нужно становиться диггерами или археологами. И на поверхности сохранилось много и со времен Ивана Грозного, и от Алексея Михайловича, есть и здания допожарной Москвы, есть и деревянные срубы в центре города, сохранились и вполне советские кафе с мраморными стойками, и пельменные тех же времен. Есть…да все, что угодно.
И дело тут в том, что когда Москву очередной градоначальник начинает перестраивать, как водится, все круша – то ли Арбат, чтобы по живому прорубить Новый Арбат, то сносят Мещанскую слободу – в угоду Олимпиаде, но всегда то ли лень, то ли еще какие обстоятельства, мешают грандиозный замысел довести до совершенно уж конца воплощения губительной идеи. И частичка старого города, все же, чудом,  остается среди новостроек.
И вот мы, после общих слов, наконец, добираемся до цели нашего повествования.
Совершенно особым местом в Москве был и остается район Останкино, так мастерски воспетый своим жителем и прозаиком Владимиром Орловым. Место это тихое, оно спокойно и вселяет радостные мечты. Даром, что здесь воздвигли телевизионный бастион, позорящий само имя этого места.  Что, в самом деле, за башня, собранная из останков? Потому она и рухнула в свое время. Потому телецентр и штурмовали недовольные старички и старушки. Впрочем, их отжал браво выставленной вперед грудью спецназ. С той поры телевидение, собранное из останков, окружили рвом, забором, установили на башнях Пушкина и в таком виде продолжают вещать для тех, кто просто выбрасывает телеящики на помойку, дабы не отравлять себя тем: что оттуда льется через глаза, в мозги и души.
Но кроме этого есть на этих улицах и бульварах много и иного, прекрасного, или таинственно-загадочного, а подчас и приятно холодящего сердце легкой тревогой. То покажется, что это прямая иллюстрация коммунистического, идеального, города будущего, каким он виделся в красных тридцатых годах, то пробежит по бульварам с космическими названиями мрачная тень…А чья эта тень, это еще нужно понять, всмотреться в ее контуры и уразуметь, что же она так напомнила? Или отмахнуться от видения, как от несущественного и неприятного.
Именно здесь параллельно бульвару Вселенной медленно и лениво тянется бульвар Дальнего космоса. Именно там стоит крепость телевидения. Попасть в крепость можно только по подъемному мосту. Обычных телезрителей туда не пускают, только вечно улыбающихся статистов для заднего плана. Их так и называют – «задники». Задние люди. Для них опускали подъемный мост, для других – нет. Название, конечно, не самое лучшее: но чего не стерпишь ради привилегии быть показанным на телеэкране, пусть и на заднем плане.
С названиями, их абсурдностью, у нас вообще беда. Точно по той же логике кавказец на моей улице назвал своё кафе - ПельменьИ. Именно так и написал, в одно слово, последняя буква – заглавная.
Проверяющий он должен проследить, что все надписи были на русском языке, полагая, что в названии допущена ошибка, переспрашивал:
 - Пельмени?
- Нэт, дарагой, - отвечал ему хозяин заведения. - Одын пэльмэн. И еще…кое-что!
- Что кое-что?
- Э, заходи, сам всё попробуешь! Будешь доволен!
- Нет, вы мне объясните, что за «И» такое,
- Плохо русский язык знаю. Кушать будешь, сам поймешь.
- Не понимаю, - качал головой проверяющий.
Словом, название так осталось: Пельмень на букву «И».
Понять это невозможно, значит, нужно принимать все таким, как есть, не смотря на абсурдность.
С названием телекрепости дело обстоят еще хуже. Крепость названа Общественным Российским телевидением. А есть еще и просто - Российское телевидение. Есть и  - Общественное телевидение. Может, вы понимаете, в чем тут разница, но вот я – нет, не понимаю.
Некогда я служил во Всесоюзной телерадиокомпании "Останкино", откуда меня, равно как и всех остальных сотрудников, грозное коррумпированное начальство ежедневно грозило уволить. В связи с сокращением штатов. Никто никого не увольнял, но все ежедневно дрожали от страха. Тем не мене, когда народ пошел на штурм крепости, неся в руках плакаты с надписями "Чемодан, вокзал, Израиль", мы, как один встали на защиту родной обители, как на защиту Святой земли. За это всю нашу телекомпанию вечно пьяный президент вышвырнул на улицу. Не израильскую, а нашенскую, московскую улицу, или даже на бульвар. Вселенский.
Понять эту логику невозможно, оставалось только принимать все, как есть.
Даже мой непосредственный шеф, Соломон Израилевич Песковский вылетел вон. А уж он то был закоренелым антисемитом. Не удивляйтесь: именно евреи и бывают самыми лютыми антисемитами. И даже алкоголики встречаются в богоизбранном народе. Песковский соединил в себе эти два противоречия: был антисемитом-алкоголиком. И два минуса в сумме не дают плюс. Судите сами.
Я делал в его редакции передачу "Время Пу" – название тоже придумал он, хотя, что оно должно символизировать, не понимал никто. Каждый снятый мной сюжет он громил лично. Стучал почти что каменным, красного гранита, кулаком по столу, материл меня, потом деликатно спрашивал, отчего я снимаю сюжеты исключительно про евреев?
- А почему нельзя упоминать евреев? – пожимал я плечами.
- А почему бы тебе не снимать сюжеты про наших русских парней?
- В России живут люди разных национальностей, - возражал я ему.
- Я понимаю, если бы ты был сионистом, но откуда у «хлопца испанская грусть»? Это из Светлова.
- Кстати, настоящая фамилия Михаила Светлова?
Тут вся деликатность заканчивалась, и он снова стучал кулаком по столу:
- Ты мне тут это не того! – кричал он. – Пошел вон отсюда! Я не принимаю твою передачу, понял? Все, свободен!
Я послушно вставал и послушно же направлялся к выходу из его кабинета. И он неизменно останавливал меня словами:
- Погоди. Вернись и сядь. На вот, выпей.
Он протягивал мне рюмку коньяка. Точно такую же, извлеченную из сейфа.
Мы опрокидывали коньяк, будто это была водяра. И, не закусывая, продолжали разговор.
- Ты знаешь, что я – еврей? – в упор спрашивал он меня.
- Ну, в общем, я догадываюсь, - отвечал я.
- Не зли меня, не выпендривайся, говори просто – «да, я вижу, что ты жидовская морда».
- Я этого не говорил! – я вскрикнул, так как органически не переношу националистов любого сорта, это моё больное место.
- Да мне по фигу, что ты там говоришь или думаешь. Хочу чтобы ты понял одно: если я буду пропускать твои еврейские сюжеты, то меня обвинят в сионизме, и одним пинком вышибут отсюда вон. Слышал, как у нас тут под окнами кричали «чемодан, вокзал, Израиль»? А оно мне надо? Ты понял меня?
- Я понял, - отвечал, так как понимал это давно.
- А раз понял, так иди и не шали, - усмехался он, цитируя что-то не известно мне.
Нас обоих выперли вон через два месяца – в связи с ликвидацией телекомпании. Причем, моему шефу сказали, что им тут русские фашисты не нужны, пусть и еврейского происхождения.
Так мы оба оказались на бульваре Вселенной. И направились в разные стороны, чтобы никогда больше не встречаться.
В новую телекомпанию, возведенную на наших «костях» пришли наглые пацаны. Они вызвали к себе в кабинет, на ковер, старейшего популяризатора науки, аристократа во всем, сына известного физика и сказали ему:
- Ты что, в своих передачах нахваливаешь совковую науку? Больше этого не делай. Ее мочить надо! А хвалить будешь то, что считал раньше лженаукой.
- Почему я должен хвалить лженауку? – удивился этот прекрасный человек.
- Потому, что мы теперь тут начальники, а ты – дурак. Не станешь исполнять наши указания, в момент вылетишь отсюда. Так будешь мочить совковую науку?
- Нет, на это я пойти никак не могу, - ответил сын лауреата Нобелевской премии по физике.
- Нет, ты явно не рубишь фишку, - попытались его наставить на путь «истинный» волну. – Сейчас все изменилось, сейчас демократия. Что мы по ящику скажем, то и, правда. И никто не пикнет, а пикнет, так его никто и не услышит? Будешь нас слушаться, так останешься и при работе, и при бабках. А полезешь в бутылку, так сдохнешь под забором, и никто о тебе не вспомнит.
- С такой политикой лженауки вы всю страну превратите в поле дураков! – вскричал популяризатор.
- Ну, факт, - кивнули новые начальники. – Мы того и хотим. Кому нужны умники, а стадом баранов управлять легко. Так ты подписываешься или как?
- Я не боюсь безработицы. Всегда найду для себе интересное дело. К тому же, у меня есть в Англии недвижимость, еще от отца осталась. Мне жалко страну, которой вы уготовали такую жалкую участь!
- Это наша страна, а ты чеши в свою треклятую Англию!
Ученый встал и решительно  вышел вон, лишившись дела своей жизни. Это очень трудно. Как правило, после этого жесточайшая депрессия добивает человека. Но у этого человека был опыт: в свое время точно также у них с отцом Берия забрал институт, лишив возможности заниматься научной деятельностью. И все же депрессия настигла сына того ученого – чуть позже, чем могла бы. За это не судят, а мерзавцы остались на своих постах и продолжали свое черное дело.
У нас не любят живых, зато ценят покойников. После смерти этого популяризатора стало ясно, кем же он был, на самом деле. Кем? Учителем народа. Это великая миссия, с ней рождаются и от нее невозможно отказаться.
Сказанное им следовало бы издавать как священное писание и руководствоваться этими словами ради выживания как всего народа, так и каждого в отдельности. Выживания не столько физического, сколько духовного.
Он много говорил о значении культуры, о том, что государство не может существовать без культуры, а культура – это чтение бумажных книг, классической литературы хотя бы по полчаса в день.
Эти советы казались легковесными. Государство в лице своих министров было убеждено, что оно не может существовать без вооружения, а без культуры очень даже может. Живет же без нее, и дальше будет существовать.
Те люди, которые считались по роду своих занятий интеллигенцией, были уверены, что им ничего не стоит по полчаса читать классику ежедневно, жаль, что на это времени нет, так много дел! И дел, которые никак нельзя отложить на потом и которые жизненно важно исполнить в срок. Ну, например, просмотреть свой ящик электронной почты и ответить на письма друзей. Просмотреть комментарии к своим постам в социальных сетях, да мало ли еще чего!

Хотя никто не читал сказанного популяризатором науки, но как-то так получалось, что все вступали с ним в полемику. Одна модная романистка говорила:
- Что, бумажные книги? Вот чушь какая! Они же столько места занимают. Для того и придумали компьютеры, чтобы избавиться от засилья всей этой макулатуры. Все, что нужно прочитать, можно с легкостью найти в Интернете.
Ей возражали маргиналы: - А как же магия книги,запах свежей типографской краски, фактура бумаги, иллюстрации, наконец?
- Магия книги, говорите? Она меня не интересует. Мне нужен только сам текст, - возражала романистка. – Вы только посмотрите на людей в транспорте, все читают электронные книги на смартфонах или ай-падах, слушают музыку через наушники или играют в электронные игры. Время бумаги прошло. Да и леса нужно беречь.
Леса, конечно, нужно было бы сберечь, чего однако не происходило и срубленные деревья гнили целыми кучами на сплавных северных реках.
Между тем, теледикторы все чаще переходили на феню, своеобразное понимание ударений в словах стало нормой, мат на сцена театров был отныне обязателен, а старшеклассники были убеждены в том, что столицей Англии является Италия, что треугольник и квадрат это одно и то же, а фамилия Гитлера - Наполеон. Своеобразным знанием способствовала и система экзаменов, названная в честь знаменитого фольклорного персонажа Бабэ-Ягэ. На этих проверках уровня интеллекта все чаще стали задавать вопрос, какие звуки издает кошка – мяу-мяу или гав-гав? И все чаще экзаменуемые затруднялись в однозначным ответом на этот нелегкий для них вопрос.
Но все еще оставалось многое, что не подвластно новациям в области культуры. Я имею в виду мечтательные прогулки по наиболее притягательным местам столицы нашей Родины.
Бывает в Москве обалденное время игры неяркого света и полупрозрачных течей. Потом зелень в кронах деревьев станет пыльной, жухлой, а сами кроны - более густыми, и затенят "не по-детски" улицы и переулки. Вчера я ходил по Москве и фотографировал глазами увиденное. По Палихе к площади Борьбы со стоящими там, как раз напротив кардиологической больницы №59, героями Ерофеева "Москва-Петушки"... Меня в эту больницу доставил реанимобиль. В реанимации сидела голая до пояса старуха, курила и печатала что-то машинке. Видимо дописывала последнее перед смертью. Там же в больнице от четвертого инфаркта умер тесть. Точнее, упал с каталки на пол и пролежал так всю ночь, пока не умер. Я не пошел по улице Достоевского, а отправился вдоль забора туберкулезной больницы налево, по Институтской улице (подумал, что Институтская в Киеве была в центре майдаунских событий), названной в честь МИИТа. Только кинул взгляд вдоль улицы Образцова - туда, где на перекрестке сверкают отремонтированные трамвайные пути, а дальше - центр еврейского тотали... ах, нет, что это я, толерантности. Там свет и тени, чередуясь, затеяли какую-то игру вроде чехарды. Я смотрел на эту игру в наступающих сумерках через стекла солнцезащитных очков. Прохожие на меня косились: и без того темновато, а я еще и в черных очках. Но так тени виднее. Я шел вдоль рассыпающегося в пыль забора больницы (уходящие в перспективу кучки рассыпавшегося в прах цемента столбов, и никто их не убирает, но ничего. не страшно, странновато, но где-то даже красиво), смотрел на высокие дома на противоположной стороне улицы и думал, что в послевоенные годы именно так изображали строения в городе светлого коммунистического будущего. А мне эти дома напомнили мечту всей моей московской жизни, которую и пересказать непросто. Много раз мне снился один и тот же сон о доме, квартире, где меня ждет небывалое счастье. Я знал этот дом в мельчайших подробностей, но особенно часто видел очень длинный, выдающийся из стены, застекленных балкон, который нависал над старинным, совершенно заросшим, садом в московском дворике. Такой балкон просто невозможен, хотя во Львове я видел здание военной академии, построенной еще поляками, из фасада которого вылетала вперед многометровая фигура ангела. Он завис над самой землей, а люди, не боясь быть разделенными, шли в это здание на свою будничную работу. В кардиологическом санатории в Переделкино (злые люди это писательское место переиначили в Перделкино) был похожий на мой сон застекленный переход между корпусами здания, с обилием растений, птичками, рыбками, диванами и вай-фаем. Но переход не балкон. Видел иногда похожие дома, видел и толстенные тополя во дворах, которые росли вблизи стен домов. Много видел по частям, но никогда эти фрагменты так и не сложились в единое целое. Может быть, это видение было картиной моего перехода из этой жизни в следующую. Что-то в домах на улице Институтской напомнило этот мой сон. А потом я вышел к театру Советской Армии, который в плане, как известно, представляет огромнейшую звезду, и остановился, не узнав места, напротив ресторана, где обслуживание слепых клиентов происходит в полной темноте. А уж от театра, перейдя через широкую улицу Российской армии, вошел в Екатерининский парк, как мой взгляд, шикарный и полный расслабляющей неги. В коей все прогуливающиеся там и пребывают. У меня осталась память о тех временах, когда это был парк Советской Армии. Нашел в парке алюминиевый жетончик из гардероба. Все цифры на номерке в сумме давали единицу, с которой стороны их не начинай складывать. Это металлический "счастливый билетик" я нацепил на кольцо вместе с квартирными ключами и ношу эту связку вот уже четверть века. В пруду отражался Олимпийский дворец, бликовал золотыми пятнами в закатном солнце. Удушающе пахли шашлыки, которые жарили в ресторанчике у воды. Мимо "самой большой в Европе" соборной мечети и уголка Дурова прошел к бульвару, в котором памятники полководцам времен Великой Отечественной, утопали в разросшихся кустах белой и сиреневой сирени. Я же и говорю: сейчас в Москве удивительное время поздней весны, время неги и прозрачных теней, чередующихся с пятнами света. Не понимаю, как можно не любить этот немыслимый, фантастический, город. Многое я сфотографировал глазами и теперь просматриваю этот изобразительный ряд.

          Рождение «секса»
Я продолжал свою прогулку по Вселенскому бульвару, опускаясь топографически все ниже – туда, где где-то внизу была бывшая ВДНХ, которую в моё время иронически называли Выпердосом – от Выставки передовых достижений, мол, все выставленное там показуха и к реальному положению дел в народном хозяйстве не имеет. Когда же все народное хозяйство рухнуло, и его уж никак нельзя было назвать народным, потому что большую часть всего того, что ранее считали показухой, у нас украли, Выпердос, превратившись в рынок второсортной импортной продукции стал именоваться ВВЦ, что уж никак не переводилось и потому не пародировалось, не до того было. Хотя…
Известная обмолвка о том, что в Советском Союзе секса нет вызвала желание, как раз, секс завести и теперь на каждом углу стоят ларьки интимных товаров, где любой маньяк и извращенец может купить себе стимулятор того, что уже никак не работает, хотя желания остались.
Но вначале пропаганда откровенного разврата было внове. Возле Южного входа ВДНХ предприимчивый коммерсант открыл ларек с товарами узкого спроса. На витрине он выложил резиновые, густо-розовые фаллоиммитаторы.
Замученная бытом женщина, у которой, надо полагать, давным-давно не было никакого секса, увидев смутно знакомый предмет в витрине ларька, попросила взвесить ей полкило сарделек. Продавец ухмыльнулся и сказал что-то вроде: «Многовато будет», и протянул женщине одну из «сарделек». Только взяв товар в руки, она поняла, что резиновых сарделек не бывает и, взвигнув, отбросила ее назад, да так ловко, что попала в раскрытый от удивления рот продавца и вошла довольно глубоко в глотку. Продавец поперхнулся и упал навзничь. Что было дальше, не известно, но это случай можно считать началом появления секса в постсоветской России. Во всяком случае, орального.
И в этом месте я должен сделать отступление, чтобы рассказать о скульпторе Эдуарде Седюхе. О нем я написал сценарий, а режиссер Вадим Калугин снял по этому сценарию телефильм, за который нас обоих наградили толстовками с изображением двуглавого орла. Это была первая премия новорожденного российского телевидения и наш премированный фильм стал символом нового времени в русской истории и свободы, которая, впрочем, вскоре, была свернута в трубочку, как молитвенный коврик, известный во многих восточных религиях.
Седюх, ничем не приметный юноша, в 1941 году по возрасту был призван в действующую Красную Армию, отправлен на фронт, где снарядом его сразу же разорвало, как он сам потом говорил, «напополам». На удивление, новобранца удалось собрать воедино, пусть и очень несимметрично. Дело не в том, что инвалид остался жить и был признан непригодным к дальнейшим сражением за Родину с фашистской гадиной (иначе следующим снарядом его могло разорвать так, что сшить было бы уже просто невозможно),а в том, что в его тело вошла энергия снаряда. Будто сам бог войны Арес, вместе со своей любовницей Афродитой, придали возрожденному к жизни Седюху импульс творчества. Этот импульс помноженный на еврейскую составляющую в крови солдата, на жестковыейслость, дал прекрасный результат. Эдуард стал скульптором, вступил, как фронтовик, в Союз художников, получил мастерскую в центре столицы. Но это были формальности, внешнее оформление его необычайных способностей. Седюх писал прекрасные лирические стихи, был непревзойденным графиком, хорошо снимал любительской кинокамерой, а вот главное его дело – скульптура, понимания, сразу во всяком случае, не вызвала. Создаваемые им образы были уродливы, как сама омерзительная война, ради каких бы высоких целей она ни велась. Она превращала прекрасные тела в огрызки, обломки – такие же, как те металлические огрызки и обломки, которые громоздились на поле боя вокруг убитых и раненных солдат, совсем молодых юношей, так и не изведавших любви и семейного счастья. В той войне погибли не только те миллионы воинов и работников тыла, о которых сообщается со скорбной гордостью. Погибло много больше ни в чем не повинных, так и не родившихся детей. Они пали на месте сражения, заключенных в телах своих отцов, которые так и не стали родителями.
Эта мысль о Танатосе, который пожрал Эрос, а с ней и саму Жизнь, не давала покоя Седюху. Он, воплощавший в металлических конструкциях, образы войны – уродливых копиях Ареса, получил, как вы помните, импульс и от Афродиты, богини любви. Он был переполнен желаниями, сознавая при этом всю свою асимметричную уродивость. Именно сочетанию томящейся женской неге и мужской мощи, подчас более уродливой, и были посвящены его графические работы. В жизни он нашел прекрасную девушку, которая не то, чтобы пожалела калеку, но, наоборот, его мужская фактура, его, как потом скажут – брутальность, кружила ей голову. Лена до беспамятства влюбилась в бывшего фронтовика и талантливого скульптора. Они поженились и каждый день их совместной жизни был как весенний праздник расцветающей под лучами солнца природы: обалдевший от счастья сатир заключил в свои объятья прекрасную фею.
Семейное счастье согревало Седюха в те тяжелые времена, когда на его творчество начались гонения. Начальство было недовольно условностью его работ, подозревало его в отходе от принципов марксистско-ленинской эстетики (которую охотно путали с этикой) и формализме. Звучали даже обвинения в склонности к абстракционизму, а хуже этого буржуазного течения в искусстве ,как известно, уже ничего нет. Его нарекли диссидентом, что звучало как комплимент в устах комментаторов «Радио Свобода» и других вражеских голосов, но было обвинением в устах советского руководства, да и так, в быту тоже: соседи сторонились мрачного «врага народа».
Но в нашей державе все, меняется, когда ветры начинают дуть в другую сторону и флюгер резко разворачивается, указуя уже в ином, подчас противоположном, направлении. Так и случилось, что Седюх вдруг стал новатором, пионером новых, прогрессивных направлений в современном искусстве, нестандартно мыслящим и прочая, прочая, прочая. И ему стали заказывать монументы. Он предложил три согбенные тени, сошедшиеся вместе у вечного огня. Это был память матерям всех сыновей, погибших в необъявленных войнах, которых у нас было немало и о которых «еще не пришло время сообщить».
Сама тема и ее решение были как бы не совсем обычными, и,хотя памятник, высочайше разрешили и поставили, для полной реабилитации бывшего диссидента Седюха нужно было исполнить нечто вполне внятное и очень патриотическое. В память о той войне, о которой только и нужно было говорить и на которой сам скульптор чудом выжил.
Седюх вспомнил свою пронзительную мысль о павших на поле боя нерожденных детях, и решил в память о них в чистом поле возвести многометровый символ мужского достоинства, преисполненный нерастраченных сил – эрегированный член, со всеми анатомическими подробностями. Солнце отражалось бы в раздвоенной головке члена, а яйца напоминали две увеличенные в размерах плавающие мины.
Сама идея начальство не смутило. Оно выразило лишь критические замечания:
- Почему головка раскрыта? Это что, обрезанный член? Это что, памятник только советским воинам еврейской национальности и мужественным борцам с фашизмом, уроженцам наших южных республик? А как же русские парни? Нет, не нужно национальной розни, лучше заменить его штыком, а внизу прислоните два щита.
Замечания начальства, естественно, были воплощены в жизнь: вместо члена теперь в степи торчал многометровый штык, который не предполагает детородной функции, скорее наоборот, несет смерть.
Между тем, скульптура Седюха вызвала бы всенародную радость, например, в Индии, где все индуисты приветствовали бы возведение лингама Шивы. Были бы рада такой скульптуре и в китайском Тибете. Но мы же не в Тибете и потому идея скульптора сохранилась только в макете. Символ жизни был отлит из чугуна и отчего-то черен, как сама Мать Сыра земля.
Поначалу Эдуард не знал, куда девать эту неиспользованную идею, но незадолго до своей кончины, сказал жене:
- Скоро ты станешь вдовой. Молодой и полной сил. Вместо себя я оставляю его, - он кивнул на макет памятника. – Пользуйся им так часто, как тебе того захочется.
Воплотила ли в жизнь вдова последнее желание Седюха, я не знаю,а знал бы, так из скромности умолчал бы.

Но вернусь к месту своего странствия по Мосвке. Бывший ВДНХ или Выпердос, в духе новых веяний, поначалу планировали изменить до полной неузнаваемости. То думали распродать выставочные павильоны олигархам, где они могли бы жить как на даче, то планировали демонтировать фонтан дружбы народов, так как позолоченные женские фигуры в национальных костюмах бывших союзных республик, посчитали провокационными, ведь никаких союзных дам уже не было, все они стали иностранками и, если бы, оскорбившись видом фонтана, пожаловались своим мужьям, то те, со всех сторон, могли бы пойти на нас войной. Собственно, войной они и пошли, но по другой причине – Америка заплатила за это зелеными деньгами.
Думали дам убрать, а фонтан оставить, но поставить там новый женские фигуры, которые бы демонстрировали все позы, описанные в Кама-сутре. И познавательно получилось бы, и эстетично.
Если в отношении эротических фигур в фонтане бывшей дружбы народов еще было сомнения, и шли жаркие дебаты о том, чья жена или любовница достойна стать моделью для известного своими творениями грузинского скульптора, то о назначении павильона животноводства все были едины: быть ему музеем фаллоса. Фигура быка-производителя на фасаде здания исключала всякие сомнения на этот счет. Было решено на площади, что подходе к будущему музею жизнеутверждающего начала переоборудовать ракету в символ мужского достоинства и гордости.
- А, что, - сказал директор заведения, - это современно, ново и имеет корни во многих культурах. Если что, то будет куда послать – к нам, на ВВЦ.
Однако, именно в это время произошла смена руководства на самом верху и, из осторожности, решили с новациями повременить.
 Но мне еще было далеко до выставки, как и до Андреевского кладбища, которое поначалу ютилось у одноименной церквушки и имело симпатично-провинциальный вид. В постперестроечные времена, однако, все изменилось. Храм был построен заново, много кратно увеличившись как в ширину с высотой, так и, соответственно, в объеме. Если былой храм теперь можно было узнать с трудом, то уж кладбище стало совсем иным. Во-первых, оно расширилось за счет снесения нескольких кварталов близлежащих домов. Во-вторых, в нем появилась насыпная площадка, на которой, за большие деньги, хоронили братков, застреленных конкурентами. Фотографии на их могильных плитах запечатлели молодых крепких парней с короткой стрижкой и в расстегнутых воротах рубах: широкие у них были души, так и рвались вон. И вырвались. Остальные покойники скромно теснились в нижней части Андреевского кладбища. Но братки это так, мелкая рыбешка. Были и покруче них. Несколько могил у стены храма были снесены, чтобы на них появилась мощеная булыжником площадка. На площадки помимо черномраморной скамейки на десять человек был монумент: распятие, к которому прислонился олигарх и даже приобнял по-дружески Сына Божьего.
Изменялась в новые времена символика, вместо православных крестов на могилах начали, по желанию упокоенного, устанавливать и другие, не религиозные, символы. Одна дама пожелала оставить по себе память, запечатлев свою фигуру, которую выдули из пузырчатого стекла. Безутешные родители в память о своем ушедшем в вечность ребенке изваяли его детскую комнату с игрушками, куклами и бегемотиками. Само собой, бегемотики были вырезаны из мрамора. Но, пожалуй, самой примечательной была черная, блестящая фигура пантеры Багиры в натуральную величину. Поговаривали, что в полнолуние эта мультипликационная героиня оживает и выходит на охоту. В это приходится верить, так как в Останкино случаются еще и не такие чудеса.

Трамвайный маршрут длиною в жизнь
Путешествие по Вселенскому бульвару напомнило мне историю одного петербуржца, который, сев в трамвай, окунулся в воспоминания, проезжая мимо памятных ему мест: вот в этом роддоме он появился на свет, там, чуть дальше, отсюда не видно, находился детский сад, в который его водили, теперь это издательство деловой литературы, но – проехали…Школа, куда он ходил вначале, потом родители переехали на время ремонта дома. Спустя два года вернулись в свой район, но он пошел уже в другую школу – та, что рядом, с его той, самой первой. Были воспоминание не только о первой, самой драматической и безответной любви, но и о хорошей такой дружбе, которая сошла на нет, когда он вернулся в свой родной район и пошел уже в третью по счету школу, которую, впрочем, вскоре реформировали и в старших классах ему пришлось доучиваться уже в четвертой школе. Вспомнилось, как на уроке обществоведения – был когда-то такой предмет в одиннадцатом классе, он как бы венчал курс истории, директор школы, он же историк, провозгласил: «Художник, я имею в виду - в широком смысле слова, всегда должен быть голодным. Тогда у него будет стимул для творчества». И он, старшеклассник, вслух добавил: «Главное художнику не умереть от голода. Тогда уж точно никакого творчества не будет». Историк взвился: «Я не могу выпустить из школы этого буржуазного философа! Он развратит все здоровое советское общество!» На второй год «буржуазного философа» не оставили, вручили диплом об окончании средней школы и, поскольку тогда не было никакого бабэ-егэ, он сдал экзамены с первого раза, поступил в институт. Было немного обидно: из средней школы сразу оказаться в школе высшей, и не увидеть жизни, и сидеть на шее у родных, а случайными подработками сыт не будешь. Словом, судьба голодного студента, совсем как голодного художника, о котором говорил директор школы, его не прельщала. После третьего семестра он забрал документы и был призван на действительную воинскую службу. Во время осмотра медкомиссией нужно было дунуть в трубку, чтобы проверить объем легких. Он, уголком рта, дунул мимо. «Э, слабак, - сказали ему, - в подплав не годишься». Так он избежал счастья стать доблестным подводником и отправился служить на деревянный корабль, базовый тральщик, числящийся в дивизионе охраны водного района Краснознаменного северного флота. Начало службы ничего хорошего не предвещало. Боцман Отелепко вручил ему кисть и приказал это кисточкой красить борт корабля. Было холодно, пальцы свело и кисть, свободно скользнув между ними, скрюченными и синими, булькнула в воду, где, вполне возможно, как пиратский клад, пребывает и по сей день. «За эту кисть я сгною тебя в трюмах», - злобно прошипел Отелепко. И в тот же вечер, после отбоя, он отправился в машинное отделение. Там сдвинули плиты пола, под которыми оказалась пустота, на дне которой плескалось черное масло. Ему предстояло, вися головой вниз, тряпочкой промакивать это масло, выбираться, дабы отжать тряпку и нырять в трюм вновь.
Его мучениям положил конец старшина Петров, секретчик. Вскоре он должен был отправиться на ДМБ, и потому ему нужно было подыскать себе замену.
- Ты, говорят, в институте учился? – спросил у него Петров.
И получив утвердительный ответ, сказал:
- Так твои наряды я отменяю.
Тут же подскочил боцман:
- Как это ты отменяешь? Да кто ты такой?
Петров ответил загадочной, но, вроде бы, угрожающей – судя по интонации, фразой:
- Крепче принайтовывай такелаж на случай шторма.
Что он имел в виду, не ясно, но боцман как-то сразу сник, махнул рукой, ответил: - Кисточку жалко, а так, он мне на корабле не нужен, забирай его себе.

Он уже не видел домов, проплывавших мимо трамвайных окон. Пред глазами у него высилась сопка острова Елизаветинский, что раскинулся как раз напротив города Приполярный, где и находился дивизион кораблей охраны водного района Северного флота.
На остров он был назначен приказом своего начальника штаба дивизиона, когда капитан-лейтенант Титов, спустя полтора года работы в секретной части, нашел ему замену, чуваша по имени Лев, а по фамилии Толстой. На классика русской литературы Лёвка ничуть не походил, был кареглаз, темноволос, сутулился, а главное любил своё дело: выходил в море тралить мины, всплывшие со дна, где пролежали со времен не то, Второй, а еще Первой мировой войны. Но было у Титова какое-то физиологическое чувство к Толстому. Он спускался в кубрик во время обеда, садился за бак напротив своего любимца и, ухватив его за голову, с силой наклонял его к миске с едой. «Ешь, Толстой, ешь», - говорил, как приказывал, Титов. «Да я ем, ем», - отвечал Толстой, пытаясь подняться от миски с едой.

Безо всякой охоты Лёвка сменил меня в секретной части, а бывшего секретчика на лодочке по имени «Дора» был доставлен на остров Екатерининский, с его сопкой, сплошь исписанной сроками освобождения служивших на нем матросов, была там даже надпись «ДМБ-47».
На острове находилось кое-какое хозяйство, которое нельзя было списать, а что с ним делать, никто не знал и потому была назначена команда охраны этого хлама, которую он должен был возглавлять. В связи с чем меня повысили в звание и повышали, пока он не дослужился до самого высокого звания на срочной службы – главного корабельного старшины, золотой галун по всей длине погона, а не поперек как у какого-нибудь просто главного старшины.
Один знакомый как-то сказал ему, что в его жизни все было как бы правильно, не - ПРАВИЛЬНО, а так, как бы. Все перемены в жизни, даже нерадостные, шли только на пользу.
Вдруг у него кольнуло в груди, у сердца, он растер ладонью это место и, боль, вроде бы, поутихла.
Вот и него, как у того знакомого, все происходило как бы. Старшим корабельным он проходил недолго.  Он заметил, что его подчиненные втихаря от него выпивают, и сказал им: «Мы служим на одном острове. Чего нам прятаться друг от друга? Если пить, так вместе». Они молча кивнули и принесли ему бутылку одеколона «Сирень», которую можно было купить на берегу, в магазине береговой базы флота. «Ну, пей, если ты вместе с нами», - предложили ему. Делать было нечего, он взял в руку флакон, открутил пластмассовую крышку, и опрокинул одеколон в рот. Ощущение было такое,будто он глотнул булыжник. Камень шлепнулся на дно кишечника, а ему сунули кружку с брагой – запить.
Потом выпили остальные, все пять человек. Они начали вырубаться сразу и пришлось из по очереди укладывать по койкам.
На беду на следующий летний день выпадал праздник флота, главный праздник моряков. Утром его разбудил их командир, мичман Олифиренко – хохол, как и все мичмана.
- Почему состав не построен на торжественный подъем флага? – гаркнул он и начал трясти главного корабельного старшину за плечи. Лучше бы он этого не делал! Все накануне выпитое и съеденное оказалось на его парадном белом кителе с надраенными пуговицами.
Мичман (а по-флотски – сундук),матерясь, кинулся поднимать других матросов. И каждый из них повторил мой опыт опорожнения желудка на белый китель Олифиренко.
Взбешенный и грязный с головы до ног он убежал прочь, вскочил в лодочку «Дора» и был таков. За главным корабельным старшиной приехали на следующий день. Нет, на гауптвахту не отправили, но зачитали перед строем, что он устроил пьянку, специально споил сослуживцев, чтобы сорвать праздник флота. В связи с чем, приказано лишить его воинского звания.
Галуны с него срезал все тот же Лев Толстой ,а топтал их ногами уже начальник штаба, капитан-лейтенант Титов. После чего разжалованный в матросы, но в той же должности командира необитаемого острова, он был отправлен на Елизаветинский. Где после этого происходило много разных событий, на которые уже никто не обращал внимания.
И Тольку к концу службы островитяне узнали, что глубоко в толще острова, под их ногами, был расположен оперативный штаб флота, откуда велось наблюдение за всей акваторией и особенно за НАТОвской Норвегией. И, конечно же,  - за нашими проделками тоже. Это была их любимая юмористическая «телепередача».
 Служба на флоте, откуда он так рвался домой, пожалуй, была и осталась самым ярким эпизодом его жизни. Доехав на трамвае до конечной остановки, он умер – оторвался тромб и закрыл сосуд артерии, ведущей к сердцу.
Некстати о естественных потребностях
Острое желание немедленно помочиться – это явный признак того, что человек жив и здоров. Расхожая фраза о том, что мертвые не потеют, относится и к другим выделениям. Правда видел черноюморной брелок для ключей – сидит грустный скелет на унитазе, думает горькие думы и курит цыгарку. И курить-то ему нечем,да и на унитазе делать абсолютно нечего.
Я же, в своем путешествии по Вселенной, нет, простите, по одноименному бульвару, был жив, здоров и, как любой человек, время от времени испытывают необходимость посетить туалет, но вот у нас-то их и не любят отчего-то. Впрочем, обо всем по-порядку.
Русский язык особо труден для понимания иностранцами, с другими языками как-то проще. Сложно понять и логику высказываний, и уклончивость выражений, а также многочисленные исключения из общих правил. Ну, и табулирование тоже имело место. Не только смерть старались не упоминать и заменяли ее различными словосочетания – «дать дуба», «опрокинуться», «почить в Бозе», «уйти в лучший мир», и так далее, но и все естественные процессы выделения организма вызывали не только отвращение, но и полное их отрицание. Чего, однако, делать не стоило, ведь человек жив, пока ест и пьет и, соответственно, исторгает лишнее и ненужное. Если он продолжает есть, но у него нет стула, то тело рассекают, вставляют трубочку, дабы выделение шли иным путем. Тем не менее, факт мочеиспускания и избавления от фекалий, остается в тайне, о которой говорить не принято. И тут важно знать, какие нужно выбрать слова для того, чтобы намекнуть на то, что находится под запретом. Не стоит говорить пописать (или пописять), а то и, не дай Бог, покакать, это уж слишком откровенно. Можно упомянуть о настоятельном желании сходить «по-большому» или «по-маленькому». И здесь важно не спутать и не ляпнуть, что собрались сделать что-то по-крупному или не по-детски. Если же у вас нет точного плана действий, то раньше выходили из положения, сообщая, что отправляетесь в одно место. Хотя мест этих, собственно, два, каждое обозначено своей буквой, но вы собрались посетить только одно из них, соответственно своему полу.
Впрочем, не во всем странах два обозначения пола испражняющихся граждан использует те же буквы «М» и «Ж» и тогда нужно сообразить, что одна заветная дверца ведет к месту, где Дамы припудривают носик, а вторую дверцу предпочитают Джентельмены. Есть страны, где латинские буквы и вовсе неведомы, а собственные знаки не понятны иностранцам, да и неграмотные тоже хотят освободиться от отработанного материала. В таких случаях рисуют красавца в чалме, а напротив него волоокую красавицу, прикрывшую лицо пестрым платком. И всем все понятно: если ты в чалме, то тебе – направо, если в головном платке, то налево.
Но и внутри этих посещений все устроено соответственно национальным вкусам. В русских общественных туалетах множество надписей, порицающих гомосексуалистов или, наоборот, предлагающих товарищам самые разнообразные интимные услуги. Много рисунков, напоминающие наскальные изображения Венеры или Праматери.
В Японии унитазы более всего напоминают летающие тарелки со множеством датчиков и мигающих неоновых лампочек. Нужно преодолеть страх улететь на этом НЛО невесть куда, усесться на подмигивающее чудо технологии, все остальное оно сделает само: и отожмет вас по первое число, и звуки неприятные заглушит музыкой, и вытрет и помоет, и в дальнейший путь отправит. Правда есть процент неудачи: если вы не выучили значения всех японских иероглифов и случайно нажмете не на ту кнопку, то может произойти все, что угодно, вплоть до насильственной перемены пола.
В советской Грузии, даже в правительственных зданиях, никто и никогда туалеты не мыл и не убирал: джигитам это делать не позволяет гордость, а женщин в правительственные здания не пускали, будучи уверенными, что место калбатоно на кухне. Вопрос о том, как грузинки справляются со своими естественными надобностями, не только обсуждается, но даже и не мыслится. Впрочем, в «незалежной» Грузии все изменилось, не знаю.
Зато знаю другое. Одна наша соотечественница была весьма счастлива тем, что вышла замуж в Германию. Она и не предполагала, что там из неё, русской бабы,  будут делать дойче фрау. В таком качестве она не должна была удивляться, когда в любых общественных местах, будь то театр или ресторан, любой цивилизованный европеец  немецкой национальности мог выпустить, с превеликим шумом, накопившиеся газы. Всё общество относилось к этой музыке, и сопровождающему ее запаху, с глубоким пониманием: что естественно, то не стыдно. А для здоровья, которое превыше всего, вредно сдерживаться.
Наша бывшая согражданка должна была ежедневно мыть с мылом балкон, в чем была единственно надобность: приучить ее к порядку. А по выходным приходили родственники мужа. По традиции, они в узком семейном кругу обсуждали у кого какой стул. Обсуждали в мельчайших подробностях, доискиваясь до причин цвета и степени жидкости. А что такого, все же свои. Поначалу нашей бывшей соотечественнице было неловко вдаваться в нюансы своего кала, а потом она попросту сбежала из Германии, заочно оформила развод со своим засл (р) анцем-мужем, и его родней.
Впрочем, в Москве, куда она вернулась, были собственные проблемы. По традиции, уже российской, а не германской, в столице, практически, не было общественных туалетов. Вернее, они были, но места их расположения были под большим секретом. Как и то, чем там надлежало заниматься. И очень часто гости города метались по улицам и дворам, тщась отыскать пусть неказистый домик, но с дыркой в полу. Не могли избавиться от настойчивой надобности и в укромном уголке, ибо, как только он заходил во двор, во всех окнах появлялись люди и с любопытством наблюдали за ним, подозревая гостя в самых недобрых намерениях, так как, и я уже об этом сказал, мочеиспускание в неположенном месте у нас считается одним из тягчайших грехов.
Гость из двора, где он попадал, как под лучи прожекторов, под перекрестные взгляды старушек, выбегал на улицу. И там с равнодушными лицами шли мимо толпы прохожих, которые никогда и ни при каких условиях в туалет не ходят. И как о них можно такое вообще помыслить?
Со временем, правда, положение изменилось. У каждой станции метро появились синие вертикальные ящики, куда можно было войти и справить нужду за энную сумму денег. В связи с кризисом и инфляцией рубля эта сумма росла изо дня на день, и многим уже становилось не по карману помочиться. Надпись же в окошке, откуда выглядывала усатая сборщица денег, строго предупреждала, что скидок категориям льготных граждан не предусмотрело; писать хотят все одинаково, что малыши, что старики обоего пола. Что ответственные работники, что люди, как сейчас говорят, простые. Что звезды эстрады, что неопрятные старики без определенного места жительства. И это странно: отчего здесь не наведен порядок согласно социальному положению граждан.
Новый градоначальник закупил и установил во всех парках большие бронированные сейфы, попасть, куда по известному делу не каждому было по мозгам. Нужно было нажимать кнопки в острого  определенной последовательности, чтобы купить карточку, которую нужно было сунуть в прорезь, и тут обычно страждущих, который до того отплясывал танец с прижатыми друг к другу ногами, облегчался.
Зато во вновь открывшихся монастырях и православных храмах непременно были бесплатные, просто устроенные и всегда чистые отхожие места. И странно было бы требовать с паломников деньги за столь простое и естественное дело.
Но нигде в мире не решен вопрос отхожий мест с такой щедростью натуры, как в столицы незалежной. Странствую по нижней части самого красивого города в мире, матери городов русских, то есть – на Подоле, я увидел некое длинное строение, напоминающее вагон, на боку которого вместо конечных городов маршрута были написаны буквы – «Ж» и «Ч». Сообразив, что первая буква может означать «для жинок», а вторая – «для чиловикив»,я направился к этому скромному строению. Буквы были расположены рядом, над единственной дверью, что вселяло определенные сомнения: уж не решили ли местные предприниматели махнуть рукой на половые различия? Но то, что я увидел, открыв дверь, превосходило все самые смелые ожидания. Я оказался перед длинным столом, у ставленым разнообразными блюдами. Были там и вареники, сметана – тут же, дымился борщ, большая банка с компотом. что еще, еще и еще. Вдоль стола расселась большая семья, прямо напротив входа – дородная немолодая, но все еще красивая женщина, она тут была явно главной, а по бокам от нее - .мужчины молодые и преклонных лет, мальчики и девочки постарше и совсем маленькие. Семья готовилась пообедать в не сказать чтобы тесном семейном кругу.
Почувствовав себя здесь лишним, я попятился, решив, что я ошибся и буквы означали что-то иное. Хотел было выйти вон, но глава семейства приятным голосом остановила меня, спросив: «Дядьку, то вы , можэ, до туалэта?»  Не зная украинского языка, я лишь молча кивнул. «Оксанко, то провэды дядька», - сказала она и маленькая светловолосая девчушка с чистыми голубыми глазками, встала из-за стола, и пошла впереди меня в боковой коридор.
Дикие мысли, как грозовые тучи, понеслись в моей голове. Я терялся в догадках до тех пор, пока девочка не подвела меня к кабинке туалета и, повернувшись, молча ушла. Я быстро справился со своей нуждой и по известному уже маршруту направился к выходу, но на полпути вынужден быть остановиться: вся семья решила хором спеть. Многоголосый хор туалетных работников грянул «Распрягайтэ, хлопци, конэй,  та й сидайтэ спочывать…»
Я выглянул из коридора и увидел, как самозабвенно, и, в общем, красиво,  они поют. И заслушался. Кончили петь одну песню и начали другую. Заметив меня женщина, она же солистка, спросила: «Ну що, попысялы?» И я вновь не найдясь с ответом, только кивнул и поспешил выйти из этого более чем странного туалета. Последнее, что я услышал, были ее слова: «А тэпэр варэныкы!»: после борща, попев, семья принялась за второе.

На киностудию "Сованимакино" (чаще просто - «Сова»), где я работал главным редактором, предварительно созвонившись, пришла девушка, корреспондент с телевидения. Была она блондинкой не в том смысле, что дура, а в том, что глаза ее были от рождения серые и пустые и чувствовалась в них хваткость, может и предопределившая выбор ее профессии. 
Ей нужно было сделать репортаж к юбилею известной на всю страну студии, о ее славном прошлом и, не менее прекрасном, настоящем. Прошлое было у студии трудным. Созданная по инициативе комсомола, в ответ на призыв «Даешь красного Диснея», она пережила эвакуацию в Ташкент, где не загнулась, а, чудом выжив, вернулась в столицу и тут начала работать удивительно разнообразно, выпуская до девяти полнометражных мультипликационных фильмов в год, что и не снилось студии Диснея, ни по объему, ни, уж тем, более по разнообразию стилистики. В таком виде она и обрела всемирную славу, пока … Дело в том, что в Москве время от времени проходят тотальные чистки, в архитектуре, в искусстве, во всем. Раньше эту роль исполняли пожары, которые уничтожали все, чтобы на новом месте начинать жить заново, и по-новому. По счастью абсолютно уничтожить старое не удавалось еще никому, включая и пожары, что да оставалось. Поэтому Москва с течением времени стала напоминать многослойный пирог, названный отчего-то именем ее единственного горе-завоевателя. Нет, не Лжедмитрия, а императора Франции. И в первопрестольной можно было с легкостью обнаружить фрагменты, а то и целые временные слои разных эпох. Можно было, к примеру, почитать книги из библиотеки Ивана Грозного, на поиски которых выделялись государством огромные деньги, хотя и искать ничего не надо было6они были доступны в читальном зале одного из музее Москвы. Можно было посетить вполне советскую кафешку с постоянно транслируемыми «Миллионами алых роз» и кильками в томате на блюдечке. И не нужны были для этих путешествий во времени никакие громоздкие конструкции, достаточно было знать что, где, когда и почем.
Что касается студии «Сова», то она держалась старинного производства, и работники ее были поделены на касты. На самом верху находились главным редактор, он же главный идеолог, он же  председатель художественного совета, и директор – администратор, хозяйственник, распорядитель выделяемых государством денег. Несколько в стороне были художественный руководитель и другие именитые режиссеры. Потом – художники-постановщики и мультипликаторы, директора фильмов, операторы, звуковики. Ниже – прорисовщики, газовщики и работники цехов, заливщики и прочие, а там и охрана, складские работники. Актеров на этой студии не было, их приглашали только на озвучивание фильма. Бывало, что кастовая иерархия стиралась, когда охранники и художники-постановщики бухали вместе. Словом, это был единый, спаянный коллектив потому, что с такими профессиями идти было больше некуда. Правда, была мультипликационная студия на телевидении, но работать там студийным метрам было  зазорно. Зато все художники подрабатывали иллюстраторами детских книг.
Так и жили, пока один мультипликатор не решил повысить свой статус и перейти в режиссеры. Он проконсультировался в определенных органах, получил полное одобрение, и начал кампанию по борьбе с «диснеевщиной» в результате которой все классики рисованного, кукольного и перекладочного кино оказались безработными, а он стал художественным руководителем, диктатором и прославился как основатель отечественной анимации. Ему даже хотели памятник посреди столицы установить, но дело это отложили в долгий ящик, а там оно и стухло.
Студия начала работать совершенно иначе – полнометражных фильмов не выпускала, а строгала многочисленные десятиминутки, весьма разнообразные, милые и ничуть не идеалогизированые: сказки же для детей любого возраста.
Таким было прошлое. Настоящее было куда трудней. На воне лозунга «дорогу молодым и рьяным» к власти на студии пришел толстый мальчик из провинции и привел своих друзей, которые диктовали всем, как нужно выживать в условиях рыночных отношений. На общем собрании одна незамужняя дама выкрикивала с места:
- Да если надо, то мы станем рисовать слоников без штанишек! Совсем! Правильно, товарищ директор?
Дама эта работала завскаладом готовой продукции и уж не знаю, что она там рисовала в тиши своего кабинета.
И вот теперь девушка-корреспондент  ходила, как зачарованная, по зданию некогда принадлежавшему церкви Покрова Богородицы, позже переоборудованную для производства развеселых рисованного и кукольного фильмов для детей младшего школьного возраста. Наверное, она была очарована кадрами из этих фильмов, которые были вставлены в рамки и развешены вдоль лестницы, ведущей от первого до четвертого этажа (лифт, как всегда не работал, даже в юбилей студии). Были здесь раскрашенные целулоиды из фильмов классика отечественной мультипликации Петрова-Васильева; были и лихие мульт-спортсмены,созданные почти совсем слепым Николаем Одежкиным, проказливые школьники, созданные сестричками Розенблюм (все их любили, и называли розочками, Беляночкой и Алиночкой), целая галерея была посвящена гениальным работам Тиграна Ованесяна, были здесь и кадры из фильмов Шахрая, изгнавшего со студии всех стариков и воцарившегося на их месте, были несколько заумные, но очень душещипательные персонажи из фильмов как Бориса Доннерветтера, и его закадычного друга-юмориста Назара Нетудыхата, да что и говорить — все были здесь, особенно те, кого не только уже нет в живых, но и кто напрочь забыт критиками и зрителями.
Девушка тыкала пальчиком, а оператор исправно снимал все, что ей казалось достойным внимания.
Ее телерепортаж появился в эфире уже через неделю. Посетившая студию девушка выкрикивала  в камеру то, что она не решалась сказать у нас на студии:
- А вы знаете, сколько рисунков нужно сделать, что бы анимационный персонаж пошевелил пальчиком? Не знаете! И я не знаю! Эта тайна известна только создателем фильма, но они никогда ее не расскажут посторонним! Много, много тайн хранит этот дом, но настанет время, когда все они станут известны и нам, простым людям!
Кажется, именно тогда впервые прозвучало это определение – простые люди. Потом оно стало общепринятым. Это когда Россия утратила своё имя и стала именоваться «Эта страна». И вот тогда-то мне вновь позвонила та самая девушка-блондинка с пустыми серыми глазами и пригласила прийти к ним на телевидение – это место называлось Ямой, по бывшей тут некогда слободе ямщиков.
Когда оказался в Яме, меня окружила толпа радостной молодежи. Они сказали мне:
- Теперь новое время пришло. Нужно скинуть старую молодежь, чтобы она уступила дорогу нам, новой молодежи. Расскажите, чем плох вам директор.
- Дело не в нем самом,  – ответил я, и, услышав эти слова, молодежь сразу поскучнела. Два часа я рассказывал им о проблемах отрасли, об истории анимации, о позарез необходимых переменах в кинопрокате. Они почти сразу перестали снимать, оператор выключил камеру, потом, один за другим, разошлись все остальные. Осталась только та самая, некогда восхищенная девушка, она смотрела на меня такими глазами, будто я уже умер.
Год спустя, к очередному юбилею студии «Сова», она повторила свой репортаж и спросила вновь:
- А вы знаете, сколько рисунков нужно сделать?...
В последующие двадцать лет эту фразу регулярно повторяли ее, более молодые, коллеги. Сама же бывшая девушка возглавила телерадиокомпанию, к чему более всего и стремилась.
Прогулка по Вселенскому бульвару подразумевает вечность, но, увы, время нашей жизни ограничено. И, словно бы уловив эту мою мысль, меня подвели к зданию номер девять, которое – телесного цвета, высилось с правой стороны Вселенского проспекта. Трехэтажное здание было, как называется, электроподстанцией. Это невыразительно слово выдумано специально, чтобы скрыть истинное назначение этого заведения. Ну, в самом деле, кого может заинтересовать, какая-то даже не станция, а всего лишь «под». В любом справочнике мы можем прочитать, что элетроподстанция предназначена для того, чтобы увеличивать мощность тока, который долго бежал по проводам и в пути изрядно устал. Ему нужно подкрепиться.
Само собой это полная чушь. И сама информация, название дома лишь отводили глаза и отвлекали внимание от важности этого объекта. Но не сам его вид, поражающий сразу, совершенно и навсегда!
Как бы объяснить его суть? Ну, скажем, не всем известно, что основная задача реанимационного отделения больниц поддержать жизнь организма, собравшего покинуть эту юдоль печали. Для этого используется аппарат вентиляции легких. Потому, что если тело не дышит, не снабжается кислородом, то оно очень скоро становится нежизнеспособным. Если же вентиляция в течении несколько суток не привела организм в чувство, то, значит, в дело вмешались более могущественные силы, которые уж точно вознамерились эту душу транспортировать иные пределы, а тело отшвырнуть на ненадобностью.
Конечно. есть и иные, сугубо электроразрядные, попытки образумить тело и ввергнуть его вместе с хозяином в дальнейшее сопротивление Жизни.
Не стану перечислять и иные способы оживления,фактически.уже трупов, скажу только, что есть средства и более сильные, в том числе как для отправки в миры иные, так и возвращения оттуда через, в зависимости от поставленных задач.
Всё это, и многое другое, я понял вне всякой логики, сразу и в полном объеме. И рассмеялся от облегчения. Я понял, что в этом месте и сейчас заканчивается мой путь познания. Что я понял уже достаточно, а следующий урок начнется после большой перемены, которая начнется после звонка на следующий урок.
Звонок и прозвучал и был он мелодичен, необычен и довольно продолжителен.
К зданию, о котором идет речь, со всех сторон были подведены толстые, извивающиеся, провода. Они входили в стены под разными углами и в совершенно неожиданных местах. Там же и выходили из стен – где и как угодно.
Что творилось внутри этой «подстанции» знать никому было не положено: двор был обнесен высоким забором, правда с облупившейся краской, сверху была натянута колючая проволока. Естественно, она была под высоким напряжением.
Но тайна здания иногда приоткрывалась , являя желающему поднять голову, удивительное шествие аллегорических фигур, мужских и женских,хужых и дородных.
Дело в том, что на верхнем этаже фасада был устроен балкон. На балкон выходила дверь. С первого взгляда было понятно, что ни дверью, ни балконом по прямому назначению никто никогда не пользовался. И эта догадка соответствовала действительности. Да и как выходить на балкон, если из стены, справа и слева от двери, змеились мощные провода. Один их грозный вид исключал возможность нахождения рядом с ними хрупкого, и весьма уязвимого, органического тела. Случайная искра, вспышка, мгновенно проскочившая между двумя этими искусственными боа констриктор, и только кучка пепла осталась бы от смельчака. Да и пепел с балкона тут же сдул бы порыв ветра. Да и трудно представить такого самонадеянного оратора, который решился  бы на то,чтобы произнести с этого балкона речь, обращенную к редким прохожим,  снующим по каналу Вечности. то есть, по бульвару Вселенной. Овчинка никак не стоила бы выджелки.никто бы на самоубийцу и взгляда не поднял: некогда!
А потому никто и не выходил, но и не то, чтобы здесь не происходило никакого движения, а именно: дверь ровно в полночь уходила в сторону и в образовавшемся проеме двери проплывали вполне гуманоидные фигуры. В отличие от символических фигур старинных часов на башнях западноевропейских городов, эти были оживлены электричеством, собственно это и были живые люди, пусть и временно живые. Время жизни, конечно, понятие очень относительное. Можно оживить фигурки пока они проплывают по кругу часов, а можно и сделать их призрачное существование более продолжительным, увеличив его до семидесяти лет, чтобы они могли, расположившись, скажем, вокруг меня, сыграть комедию, а можно и так:дунув на них, дать им возможность действовать в течение сотен лет. И первое, и второе и третье – это сущие  пустяки, если смотреть на эти временные промежутки со стороны Вселенского бульвара.
Куда важнее разделение времени и пространства на два сектора: на мир внутренний, и мир внешний. Мир внешний должен раздражать мир внутренний, вызывая в нем разные мысли и ощущения, которые являются для нас, для меня в данном случае, учебой, а ее результаты на эти раздражения, моя реакция и мои мысли, как знать, могут пригодится для целей мне неведомых тех, чьи задачи я постигнуть просто не в силах.
И вот я радостном озарении, хотя должен был бы выть от горя, я осознал, что спектакль окончен, а проплывающие мимо меня фигурки, оказавшиеся на удивление знакомыми – все они сопровождали в этой, уже миновавшей, жизни, знаменуют финал. Я видел, как на мгновения появляется в дверном проеме толстенькая фигурка Песковского – подмигнувшего мне, потом его сменил .казалось бы, уж совсем случайный силуэт, с основательным профилем ,хозяина кафе «ПельменьИ»…была тут сколь модная, столь и тощая романистка, ненавистница бумажных книг…были и другие знакомые и полузнакомые персонажи. На каком-то этапе я уже перестал фиксировать знакомых, потому что понял, что вижу их в последний раз.
Я начал путешествие по этой жизни в самом начале Вселенского бульвара и вот теперь, дойдя до его конца, понял, что меня уже давно ожидают в иных мирах. Заждались и не понимают, чего это я так долго, чтобы ни сказать преступно, медлю. Что меня может задержать в этом несовершенном мире,на которого достаточно беглого взгляда, и только!
Словом, я больше не стал заставлять себя ждать – свет наполнил все мое существо и я потянулся к нему…
Само собой, я понимаю, что это происшествие мало кого заинтересует, ведь у каждого есть множество собственных забот, куда более важных. Скажу только, что я – нет, не умер.
Часть меня осталась в этом мире, в моем теле. Не знаю, как ее обозначить. Как собственную тень, свое второе Я или как-то еще? Но именно эта часть осталась здесь. Она обогнула удивительное здание электроподстанции, прошла по переулку Старого Большевика, мимо дома кубинских инсургентов и вышла на проспект Покоя – пустой и светлый, как само небытие. Мимо меня шли люди, абсолютно меня не замечая. Но так было и раньше, поэтому сразу я не смог определить, жив ли я в полной мере, или это мой неприкаянный призрак бродит по некогда родному для меня городу.
О дальнейшем же – тишина. Как и написано на мемориальном камне при входе в Введенское кладбище, ну вы знаете, где это.