Чукотка

Пролог

«Восток – дело тонкое» говорил чукча, спокойно вышагивая по многометровому слою озерного льда. Он шел по своим делам, в одиночестве, и слова эти были отнесены, по сути, никому и низачем. Ветер дробил фразу на отдельные звуки и уносил прочь, казалось, слова чукчи так и канут бесследно, но вольный снег, путешествующий вместе с ветром, глотал эти звуки, вновь их складывая вместе… Уже в полете он знал, что однажды превратится в потрясающей красоты льдину, потому что за свою короткую жизнь успел услышать такое замечательное выражение. Ему ужасно повезло, ведь никто не ступал по этому льду многие годы, да и, собственно, лед появился совсем недавно. Снег кружился от восторга, запорашивая следы чукчи, ведь если человек заблудится и станет ходить по кругу, может, он расскажет снегу еще что-нибудь интересное, а то и останется здесь навсегда. Когда люди надолго покидают свои поселки, они почему-то умирают – знал снег – но перед этим успевают вдоволь наговориться, в горячем бреду жалуясь на жестокость мира сего.
Чукча шел, не обращая внимания на игры стихии, он давно привык жить там, где другие выживают. Впереди – рыба… хорошая рыба, горбуша или навага… точно он еще не знал. Но был уверен, что принесет домой замечательный улов, и обрадуется жена, запищат от восторга пингвинята дети, торчащие из своих не по-размеру сшитых оленьих шубок. Снег – лишь преграда на пути к счастью – знал чукча.
Снег свирепел с каждой минутой. Видя тщетность своих усилий, он всеми силами налег на человека: стал забиваться под шапку, резать глаза, мельтешить непроглядной стеной впереди. На Чукотке у каждого своя правда и каждый готов ее отстаивать до победного конца… ничего не помогало, глядя на людей, просто восхищаешься их мужеству и той странной особенности, которая называется ум. Зачем сковывать свои движения, облачаясь в шкуры мертвых животных, таскать странные острые предметы вместо того, чтобы просто накопить массу и обзавестись когтями? Почему они не едят сразу, а несут еду в мешках, заставляя ее портиться и терять все свои полезные качества?.. Тем не менее, люди выживали в этих краях намного лучше, нежели белые медведи или те же рыбы. Может, их ритуалам покровительствовали сами боги?
А человек все шел и шел, казалось, ничто не в силах его остановить. Он был готов к куда большим опасностям. И таежный волк, оказавшийся неподалеку, на секунду остановился, чтобы посмотреть на удаляющийся силуэт. Он, конечно, не стал нападать на того, кому снег – лишь одна из мелких заурядностей жизни… Чукча был уже далеко, когда снег умерил свой пыл. Он не устал, не считал себя проигравшим. Просто так было задумано свыше. Что поделаешь. Можно подождать, пока человек вернется и начать все по-новой… поискать другую жертву, если очень повезет. Шанс, конечно, один на миллион, но…
Вдалеке показалось что-то. Точка – не точка, силуэт – не силуэт… он двигался очень медленно и почти не выделялся из окружающей среды. Поначалу снег подумал на медведя, но вскоре исправился – медведи на двух ногах не ходят. Это явно был представитель сапиенсов… правда, весьма необычный. Одетый в белую куртку и такие же штаны, он был измазан в чем-то черном, а лицо так и вовсе – сплошная тьма, только глаза блестят. Идет – спотыкается на каждом шаге, и дыхание такое тяжелое. Преодолеет с десяток метров – остановится – обернется назад – и снова в путь.
Снег не знает жалости, он бьет прямо по незащищенному лицу, заставляя человека идти против ветра. Тот не чукча, руками заслоняется, кряхтит, и сразу ясно – долго не протянет. Одно опечалило снег – идет бродяга молча… но такого и разговорить не проблема! За тем ли снегу дали второй шанс, чтобы он благодушно упустил его? Этой ли реакции ожидает небо? Не-ет, нужно бить, и бить беспощадно. Чтобы насквозь, до костей! И смотреть, смотреть в эти обезумевшие от боли глаза… и резать их, резать! И посмотрел он в эти глаза…
…Посмотрел и отшатнулся, потому что не было в них боли, только спокойный изучающий взгляд. Так смотрит мученик, принявший наказание и со смирением ожидающий неминуемой участи. Готовый унести свою (пусть и отвергнутую) правду в могилу.
Снег понял одну вещь: тот, что идет сейчас по льду – живой робот, который рефлекторно перебирает ногами, дышит, плачет, смотрит… все сомнения он оставил далеко отсюда. Сомневаюсь – значит, живу. По озерному льду сейчас идет труп. Такое и вправду бывает.
На смену гневу пришло успокоение. Снегу делать тут было больше нечего. Он замедлял движение, делался мягче… свист превратился в шепот, а острые иглы – в идеально симметричные снежинки, ровно ложащиеся на широкое белое одеяло. И падая на землю, он успокаивался, а душа летела куда-то далеко, в небо.
Чувство обманутости поселилось в нем спустя несколько минут. Путник продолжал идти. Лицо человека… на смену отчаянному выражению не пришла радость, когда порывы ветра поутихли, но быстрее сделался шаг, и вроде бы даже проскользнула во взгляде какая-то… уверенность. Надежда? Но… снег силился понять, чувствуя упущенность момента. Боги будут недовольны. Так спокойно… почему же они будут недовольны? Что не так? Труп. Ходячий труп. Такое бывает. Да. Но… опять это проклятое «но»!..
С каждой минутой силуэт становился все меньше. А спустя пол часа тщетных размышлений уже лишь точка маячила вдалеке… потом и она пропала. Снег все думал, думал… думал… Сколько прошло с того момента? Час? Два? Нервные смерчики вдруг закружились вокруг одной из стоянок человека. Они символизировали смех. Снег повелся на обман. Вот оно! Как же он сразу не догадался… люди, ведь они такие… могут потерять все, обезуметь, заболеть страшной лихорадкой, оказаться раздетыми в мороз… но надежда – это то, чего никогда не отнять. Никогда! И пока теплится тот самый огонек, сапиенс не умрет, всеми силами уцепится за жизнь, обманывая даже самого себя… его будет долго лихорадить от пережитого, потекут дни томительного выздоровления… но пострадает лишь время. Он встанет на ноги. И снова двинется в путь. И будет жить.

1

- Ну, снова здравствуй, красавица! – Поднимающийся по железной лестнице человек раскинул свои огромные ручищи в приветственном жесте. Таня подняла на него усталый взгляд. Этот был уже девятым за сегодняшний вечер. Все они – на одно лицо, когда возвращаются. Руки черные, одежда черная, лицо чумазое, как будто негры одни работают на Иультинском горнорудном комбинате. Только зубы блестят в нарисованной улыбке, да глаза сияют от счастья. Выбрался. Наконец-то.
- Привет. – Едва заметная улыбка очертила пухлые розовые губки, выражая смущение. Стажерка Таня еще не успела выучиться различать работников лишь по цвету глаз, да коронкам в зубах, как это делала старуха-табельщица, баба Маша. Они ведь все рослые, мускулистые, каждый улыбается, приветствие одно на всех… и даже тембр голоса как на заказ, хоть сейчас хор создавай.
Человек, подойдя к стойке, запустил руку в карман и выудил оттуда металлический номерок. Двадцать два. На душе потеплело. Сашка. Принимая железку, Татьяна уже вовсю улыбалась, глядя в сияющие от счастья глаза.
- Как ты? Не устала? – До чего же странный этот парень. Горняк, пахавший весь день под землей, добывая руду, беспокоится о какой-то там табельщице. Да она почитай и не делала ничего весь этот день. Сидит, номерки на крючки вешает, да журнал заполняет. Нет, это, конечно, ответственная работа, и не дай боже какой номерок не вернется в положенное время на место… такой шум начнется. Это же надо бригаду вызывать: два искателя, пожарник, милиционер, врач… пока соберут, пока спустятся… все до мелочей нужно просчитывать и чуть что – сразу бить тревогу! Табельщица – безусловно, одна из ответственейших должностей на комбинате… но ведь это он рискует каждый день загнуться под землей, его придется доставать, случись что.
- Устала. И скучно тут. Сидишь целый день, никто теплого слова не скажет даже… – Она перестала подпирать лицо руками и выпрямилась в кресле, изучая мужчину взглядом. Волевое лицо, чуть широкие скулы, густые, но тонкие брови… этот человек внешне мало чем отличался от остальных работяг. Но если присмотреться, было в нем что-то. Даже не в характере… просто вот так, сразу, приглядишься, и невольная уверенность рождается внутри… а еще спокойно как-то вдруг становится.
- Ну, ну. Сколько до конца еще-то? Я помню, ты уже одетая сидишь обычно, когда прихожу сюда. Только последнего мужика дождешься и сразу вон с комбината. – Саша обеспокоенно глянул на щиток с номерками. Больше половины крючков пустовали. Он помнил, что в шахте оставалось лишь пара человек, когда горняк закончил работу и поехал на лифте прочь.
- Да, тут группу погрузчиков и технарей отрядили опять к машинам. Будут руду грузить, не слышал разве? Я им номерки-то сказала оставить, все равно вернутся.
- Нет, не слышал. – Александр задумчиво просунул руку под каску, чтобы почесать затылок. – Я бы помог…
- Поздно уже. Они как сорок минут работают. Скоро вернутся. – Махнула рукой Таня. Качнувшись назад, она протянула руку и насадила двадцать второй номерок на соответствующий крючок.
- Ладно… так, значит, через пол часа-час ты освободишься?
- Тебе для чего? – Изобразила она недоумение.
- Да так… может, сходим куда? Сегодня в «Пятачке» потрясающее меню! – Потрясающим было все, что предлагал Александр Тане. Прогулки по заснеженному Иультину, катания на коньках, поход за грибами и даже совместное сидение в табельной за обсуждением устарелости «мартеновских» печей и нужде в чем-то новом, более эффективном для выплавки стали.
- Сегодня уже поздно… меня мама ругать будет. – Был стандартный ответ по пятницам, средам и понедельникам. Сегодня выдался четверг, но возвращаться приходилось и вправду поздно.
- Жаль. Тогда завтра. В семь. – Сказал как отрезал.
- Ну, посмотрим. – Завтра ей придется все-таки повторить это «нет», несмотря на то, что соскучилась… несмотря на то, что давно ждала этого приглашения. Ибо завтра важный день. Комиссия. Боже… дай ей пережить это. У них ведь опять бардак в картотеке, а пожарная сигнализация, это ж ужас какой-то! Там лет десять никто не смотрел…
Мужчина улыбнулся.
- Сияние будет. Синоптик сказал – Точно, в семь тридцать начнется.
- Аа… - Ей все больше хотелось с ним пойти. Но никак. Совсем не вырваться! Была бы малейшая возможность, девушка воспользовалась бы ей. Черт. Даже ради такого события нельзя пропустить комиссию… нечто невидимое потянуло девушку к Александру, ей захотелось, чтобы он побыл еще немного здесь. Рядом. Пусть молча. Не глядя. Но здесь. С ней.
- Ладно… Я вижу, ты и вправду устала. Пойду… - Парень не всегда понимал желания Тани.
- Саш…
- Что такое? – Развернулся уже собравшийся, было, уходить мужчина.
- Ничего. Спокойной ночи. – Улыбнулась Таня. И тогда он все испортил. Полез обниматься. Грязный, потный самец… она еле сдержала себя, изо рта вылетел нервный смешок.
- Ну, что опять? – Он, конечно, думал, что понял намек.
- На себя в зеркало посмотри.
- Аа… блин… ну, ладно… Тогда я пойду… умоюсь… а потом вернусь. Так что, не уходи без меня!
- Да куда я от тебя денусь. – Наблюдая за удаляющейся спиной, Таня раскачивалась на стуле, томно разглядывая красные плакаты на потрескавшейся стене. Долго еще эти рабочие будут с погрузкой возиться?.. лентяи! Ей же холодно, сидишь тут часами, ждешь их… девушка поежилась. А в голову уже лез весь прожитый день. Что хорошего было сегодня? Да, собственно, как всегда. Приходят, уходят, приходят, уходят… белые, черные, белые, черные… словно шахматы какие-то. Или, скорее, нарды. С одного конца доски на другой перекачивают, там окраску изменят, да по-новой идут. Вниз, вверх, вниз, вверх… Иногда девочки из столовки заглядывают поболтать. Видят – скучает человек. А они обо всем в городе знают… и чего только не услышишь порой. Вот, сегодня Лера забегала, говорит, к соседке ее по дому какой-то мужик непонятный заявился. В странных одеждах, весь чумазый, как тот же горняк. И в таком состоянии, словно из тюрьмы сбежал. Но Соседка просила молчать о случившемся, она женщина добрая, все ее в Иультине знают, милиции того прихожанина никто так и не выдал. Ходит слух, будто бы муж это ее. Сбежал толи из тюрьмы, толи еще откуда-то. Но менты тревогу не поднимали, значит, в тюрьмах все в порядке. Соседка ничего не объясняет, только плачет, дома сидит безвылазно… в аптеку еженедельно стала наведываться.
Но Лерка много чего рассказывает, и не всегда оно правда – где украсит, а где так и вовсе соврет. Так что все ее повести можно расценивать лишь как истории в детективном жанре. Интересно, однако, совершенно бесполезно.
Правда, еще Трофим, что на погрузчике работает, об этом случае упоминал. Он был первым из заметивших пришельца и даже помог дотащить «этого» до дома. «Худющий как черт.» вещал Трофим, показывая талию в сантиметров сорок. «Я это, удивляюсь, что он не сломался, когда мы с Колькой его несли на третий этаж… это, блин, ну, правда, такой странный человек! Будто бы, это, десять лет в зоне мотал, причем, с этими самыми, которым в ложках, это, дырочки просверливают».
Так что, об этой истории следовало побольше разузнать. Интересно, все-таки. Как там дальше пошло.
Она сидела, закинув ногу на ногу и ждала. Мысли медленно перетекали из одной темы в другую, утопали в чане подсознания, выливались наружу… так прошло двадцать минут. Вскоре вернулись грузчики, уставшие, грязные… а спустя некоторое время и те, что оставались в шахте. Вышел из душа Сашка, чистый и опрятный. Теперь можно было, наконец, идти домой. Таня укуталась в широкий шарф, нацепила куртку, шапочку и выскочила вслед за Сашей на улицу, в мороз.
- А ты слышал про Лерину соседку?.. – Послышался удаляющийся ее голос. Старый охранник, принявший вахту, уселся поудобней в еще теплом кресле, достал прошлогоднюю газетку и приготовился к семи часам бессмысленного сидения за разгадыванием кроссвордов. Наступала ночь.

2

- Пить… – Он опять просил воды. Эта странная, и в тоже время очевидная особенность больных людей: отравление ли, головная ли боль, в горячечном бреду все желания сольются воедино… - Пить. - Влажное живительное нечто, дарующее неземное наслаждение, когда на иссушенные губы упадет драгоценная капелька, а затем просочится в рот, на язык, вызывая бурю ощущений… смачивая горло будто смазка для машинного двигателя… - Пить. – И потечет вниз, дальше, но это уже не важно, а хочется еще, этой потрясающей субстанции, чтобы вторая капля, а затем и третья… пусть тонкой струйкой вода наполнит рот, и тогда можно будет совершить первый глоток, а затем еще и еще… - Пить! – Хочется, чтобы поток этот лился, не переставая, чтобы он заполонил собою все тело, глуша боль и затапливая разум… Пить – это так просто. И… словно вода является неким идеальным лекарством от всех недугов, спущенным на землю не иначе, как богами.
Жена, кряхтя, приподнялась на лавке. Она прекрасно понимала, какие муки испытывает больной, и потому спешила поскорей смахнуть сон подобно назойливой мухе. Встать… нужно было обязательно поднять свое измученное тело, чтобы сделать эти несчастные десять шагов до стола, где стоит ведро. Опираясь рукой о стенку, женщина кое-как приняла вертикальное положение. Отдышалась… Преодолев в полумраке нужное расстояние, она нащупала холодный ковшик.
- Пи-ить… - Прохрипел еле слышно Сиротин, беспокойно ворочаясь на самом краю печки. Жена, зачерпнув на две трети, поспешила в обратную сторону, стараясь не разлить содержимое ковшика. Она вскарабкалась на табуретку и, нежно проведя рукой по волосам мужчины, подставила к его губам емкость. Тот, едва почувствовав прохладу, потянулся вперед. Сиротин обхватил ковшик дрожащими руками, и, не заботясь о ручейках, стекающих мимо по подбородку, прильнул надолго к нему, лишь только глотательные звуки, да редкое «чфф» доносилось до уха женщины…
Она смотрела на него, как мать смотрит на больное дите, но жена не могла быть матерью Сиротина. Она всегда любила его, как самого лучшего на свете человека, столь удачно повстречавшегося на ее пути. И полагалась на того абсолютно, когда вышла замуж… старалась всегда прислушиваться к решениям мужчины. Но теперь, когда он слег, жена не знала, как поступить… Все это… оно произошло так неожиданно… но за восемь месяцев его отсутствия можно было научиться быть самостоятельной!
Когда Сиротина забрали, жена не находила себе места. Все эти восемь месяцев она рыдала ночи напролет, пропускала работу, несколько раз чуть не ушла в запой… подруги говорили – крепись, ты должна это пережить. Они думали, что Сиротин больше не вернется. Что он, как и все они, канет в небытие. И только скорбная грамота окажется однажды в ее почтовом ящике… но жена верила. Она знала, этот мужчина не сдается просто так, он обязательно выживет… или, если уж на то судьба, непременно придет попрощаться перед смертью. Он не оставит ее вот так просто. Нужно было сжать волю в кулак и ждать… И она ждала, считая каждый день по минутам. Должен был пройти год. Но минуло только восемь месяцев. Муж вернулся… теперь она поняла, что лучше бы он не возвращался. Лучше бы он умер там, боги! и она осталась бы в неведении… Наблюдать за тем, как он медленно разжижается, тает, когда ничто не в силах спасти от окутывающей тело болезни… нет, это невыносимо. Лучше бы он умер там.
Осушив ковшик, Сиротин протянул его жене. Он не сказал спасибо, сил оставалось совсем мало. Женщина, превознемогая усталость, натянула сползшее одеяло на огромную мускулистую фигуру.
- Ты спи… - Она пыталась передать всю свою оставшуюся нежность в одном лишь взгляде, потому что на движения сил почти не оставалось.
- Я… - разлепил губы Сиротин.
- Завтра расскажешь, тебе нужно поспать.
- Я… но ты так и не знаешь… чем все кончилось.
- Утро вечера мудренее. Я завтра с тобой весь день буду, расскажешь… а заодно и запишем всю твою историю по-порядку.
- Нет. Мне… нужно сейчас. Я… чувствую. Осталось немного. Потом… уже не смогу. – он устало прикрыл глаза, сделав глубокий вдох.
- Да что же ты такое говоришь… - жена нежно провела рукой по заросшей щеке. – Все будет хорошо. Мы тебя вылечим. Ведь сейчас знаешь, какая медицина… о-о-о… потом будешь ходить, смеяться. За две недели на ноги поднимешься. Не говори таких глупостей. Ты просто устал. Спи...
- Не будет завтра. Я чувствую. – Поморщился Сиротин. И во взгляде его появилась уверенность живого мертвеца. Та самая. – Пойми… я будто жизнь по второму разу прожил. Это все мое состояние. Восемь месяцев в райском аду. Пожалуйста… выслушай. Что останется после меня? Что ты расскажешь нашим детям?
- Я… - она запнулась, понимая, что мужчина слегка не в себе. Ему ли не знать, что детей не будет. У нее не может быть детей. У них… после того случая в баре. Жена не хотела вспоминать. Она смотрела в его просящие глаза и, казалось, чувствовала всю боль мужчины. Хотела забрать эту боль себе.
- Дай мне рассказать. И тогда я успокоюсь. Ведь… это так просто. Выслушать. – Взгляд Сиротина не мигал. Все его помыслы сосредоточились на одной цели. Он давно для себя все решил. А жена сейчас лишь помеха на пути к долгожданной смерти. И не важно, чего хочет она, у мужчины остались последние часы. Ему нужно…
- …Хорошо. – Выдохнула она. Лицо мужчины тут же разгладилось. – Я только за блокнотом сбегаю. – Сбегаю – лихо сказано. Кряхтя, она сползла с печи и долго блуждала по комнате в поисках маленькой потрепанной тетрадочки, в которую была вложена такая же изувеченная черная ручка. Вскарабкавшись обратно, жена села рядом с мужем. Лампа была тут же, к трубе приделана. Включив ее, женщина на несколько секунд прищурилась в тщетной попытке привыкнуть к тусклому лучу старого светильника. Запахло чем-то горелым, но никто не обратил на это внимания… В свете лампочки она смогла разглядеть изможденное лицо мужчины и поняла, насколько же тот изменился с момента возвращения. На лбу морщины превратились в сухие порезы, кожа шелушилась, сквозь мешки под глазами проступала кость… волосы, как ни странно, были почти не тронуты. Говорят, радиация их первыми уничтожает. – Тебе не ярко? – она старалась контролировать мимику лица, чтобы не выдать дикую жалость… Сиротин покачал головой.
- Я буду говорить, а ты записывай. Не переспрашивая… а то совсем что-то поджимает… - Он поморщился. – Потом сама все поймешь… или разъяснят.
- Хорошо. – Ей не оставалось больше ничего, как соглашаться.
- Эту историю нужно будет также отправить по адресу, который я тебе дал. И… я знаю. Многие приходят к нам. Когда я умру… не говори сразу. Соберется толпа, поднимут шум… сделай все тихо. Пусть меня обнаружат в лесу. – Женщина кивала, глаза ее слезились. Она выслушала его просьбу до конца. И пообещала исполнить. А потом взяла черную ручку и принялась записывать. И, слушая рассказ, с каждой новой строчкой понимала, что делает некролог. От этой мысли становилось жутко. Она писала и писала, не вникая в смысл повествования. Все уже не важно. Только бы еще раз заглянуть в его темно-карие, вечные глаза… только бы никогда не прекращал звучать этот хриплый голос…

3

Всю дорогу от порта их везли в закрытом тесном кузове. Было слышно, как скрепят рессоры громоздких машин, непрестанно курсирующих по единственному маршруту туда и обратно. Сиротин, припадая глазом к едва заметной щели, пытался разглядеть происходящее снаружи, но та оказалась слишком узкой, лишь неясные тени пробегали мимо, когда очередной грузовик обгонял их. Газик то и дело заносило в стороны, от чего изможденные долгим плаванием пассажиры все время налетали друг на друга в темноте. Их было пятеро. Не спавшие вторые сутки, люди в кузове молчали, не было сил даже на разговоры, несмотря на то, что тем для обсуждения наличествовало предостаточно.
Один Сиротин все еще считал себя способным трезво оценивать ситуацию. Мужчины пытался запоминать все: пройденные километры, время, количество пассажиров (ему почему-то казалось, что люди в кузове исчезают один за другим)… То место, куда их везли, оставалось загадкой во всех отношениях, и даже исправительные работы, которые заключенные будут осуществлять, в договоре упоминались лишь мельком и совсем непонятно…
Дорога длилась не более получаса. За это время грузовик успел не раз резко повернуть в сторону, порой меняя направление чуть ли не до противоположного… словно бы водитель пытался запутать пассажиров, дабы те и не задумывались о том, чтобы найти обратную дорогу, сбежать… хотя, какой тут побег, если вокруг – вода? Причем, даже не морская. Северный Ледовитый океан не спутаешь ни с чем… Но в договоре острова значились, как строго засекреченный объект, и, наверное, водитель – юный красноармеец, посвященный в тайну тайн, стремился поддержать статус этих мест всеми своими выкрутасами. Сиротин бы, конечно, высмеял водилу, будь он уверен, что так оно и есть на самом деле…
Газик встал как вкопанный, лишь только прозвучал предупредительный сигнал. Послышался топот армейских берцев, и что-то впереди издало протяжный металлический скрип. Это был звук несмазанных петель автоматических ворот. Они прибыли на место.
Двери распахнулись, когда машина уже была на территории. Сидящие в кузове как по команде прищурились, заслоняя ладонью глаза от ослепительного белого сияния, бесцеремонно ворвавшегося внутрь. И вместе с этим заключенных обдало леденящим порывом ветра. Они жались к стенкам подобно хомячку, в крыше жилища которого некто по-хозяйски проделал внушительное отверстие, и который не знал, куда деться от буквально нависшей над ним напасти. Кто-то скомандовал вылезать, но ему пришлось повторить этот приказ раза три, а затем и вовсе забраться в тесный кузов, выталкивая мужчин одного за другим на улицу…
Они сгрудились в кучу, будто стайка пингвинят, из последних сил пытаясь переминаться с ноги на ногу, дабы сохранить улетучивающееся с быстротой молнии тепло. Тот, кто раздавал приказы, показался из машины, он был одет в толстую белую куртку и такие же штаны. С неодобрением посмотрев на полураздетых заключенных, солдафон покачал головой. Он сказал, что если заключенные простудятся и умрут, ему будет нагоняй. Он велел следовать за ним.
Следующую стоянку пассажиры Газика осуществили уже в помещении – это была точная копия районного военкомата. Здесь, наверное, проводили инструктаж приговоренных, прежде чем отправить их на работы. Наконец-то им все толком разъяснят. Сиротин приготовился запоминать, нельзя было пропустить ни единого подпункта. Он относился столь кропотливо к предстоящему делу, потому что знал – другого шанса не будет. Их могли расстрелять. Но не расстреляли. Год, всего лишь год на исправительных работах, невиданное доселе поощрение. И какова бы ни была причина, следовало беречь подаренную жизнь.
Однако, в конторе заключенным толком ничего не разъяснили. Им сказали, что отныне каждому будет присвоен номер. И по этим номерам их только и будут называть. Им сказали – одежду и снаряжение заключенные будут получать в специальных местах, для того предназначенных. Им сказали, что рабочий график будет состоять из двух больших частей. Шесть часов работа – обеденный перерыв – и снова шесть часов работа. Все, что остается – на сон и прочие нужды. Им сказали – следует придерживаться графика, и даже в туалет ходить по расписанию. Чем грозило это «следует», оставалось неясным, однако, инструктор пространно намекнул о каких-то подвалах со звуконепроницаемыми стенами, и еще чем-то таком… Сиротину не нужно было дополнительных причин, чтобы соблюдать режим. Он твердо выслушал инструктаж от начала до конца, ни разу не отведя уверенного взгляда от офицера, ведущего неспешный размеренный монолог.
Потом все тот же солдафон, что сопровождал их доселе, повел номеров в казармы, где им выдали (вопреки инструкции) одежду на первое время. Заключенные с радостью облачились в это грубое тряпье, однако, ни единой улыбки так и не проступило на изможденных лицах.
Было сказано занять свои койки в соответствии с номерами и ждать, пока не позовут на обед.
Уже спустя десять минут казармы стали наполняться людьми. Доселе новоприбывшие не видели других заключенных, которые по графику должны были находиться на исправительных работах. Однако… ничего особенного Сиротину в них обнаружить не удалось, разве что преобладало число лысых (не выбритых наголо зэков, а по-настоящему лысых, потерявших свои волосы вследствие какой-либо болезни).
Соседом по койке (человеком, чье место располагалось на втором ярусе сиротинского лежбища), оказался худощавый парнишка лет двадцати. Вскарабкавшись наверх, он первым делом всем своим весом опрокинулся на койку и лежал так минуту, закатив глаза. Дышал он ровно, однако, во всем облике номера можно было ясно разглядеть порядочную физическую изнеможденность. Приподнявшись, наконец, он свесил голову вниз, чтобы приветливым взглядом одарить трущего ладони Сиротина.
- Как жизнь, Девяносто четвертый?! – Воскликнул он, протягивая руку. Сиротин принял рукопожатие, удивляясь добродушному виду паренька. Оно, конечно, молодость и все такое, но… - Я девяносто третий. Все ждал, когда же на место Хилятика поставят кого-нибудь. Ты вовремя пришел, а то с этими – он обвел взглядом помещение, по которому струились ленивыми потоками человеческие тела – не поболтаешь даже.
Девяносто третий поведал Сиротину, как они здесь живут. На удивление, даже он знал совсем немногое. Большую часть времени приходилось работать. Работа шла под землей и была трудоемкой. Рудник, предназначенный для добычи урана, осуществлял бесперебойные доставки, не утихая даже ночью. Лишь только заканчивалась первая смена, у входа уже толпились новые работники.
Парень рассказывал обо всем с такой живостью и интересом, будто бы с рождения мечтал о работе на урановом руднике. Сиротин пытался понять, что же такого ужасного совершил Девяносто третий на большой земле, что заключение видится ему спасительным избавлением.
Девяносто третий рассказал о досуге. Еда здесь была просто замечательной. По его словам, местная столовая являлась насмешкой богов, подаривших заключенным жизнь в тяжелом труде, но оставивших им напоминание о том светлом прошлом, которое было, несомненно, у каждого. Распитие спиртного стояло первым же пунктом в перечислении запретов, далее шло еще порядка сорока, порой, совершенно бессмысленных правил, как, например: «запрещено уничтожение грызунов гвоздометом». Когда Сиротин спросил Девяносто третьего насчет этой странной записи, тот покаялся, что да, было дело, еще с месяца два назад, когда один особо нервный заключенный украл гвоздомет со склада, дабы урезонить осточертевшую мышь, вечно скребущуюся у него под кроватью.
- И что было дальше? – Спрашивал Сиротин.
- А ничего. Отрядили его на добыче работать, поближе к урану. – Пожимал в ответ плечами Девяносто третий. Вскоре Сиротин понял, что работа на добыче – самое суровое наказание здесь. Всю смену находиться в прямом контакте с облучающей заразой… тут ничто не спасет, и даже хим-костюмы новейшего поколения не в силах сдержать волны разложения, поражающей любую органику. Обычно вниз отряжали номеров, проработавших на руднике пол года. Они и жили в отдельном помещении, что немало удивило Сиротина, однако, когда мужчина попросил рассказать в деталях об этой особенности, Девяносто третий вдруг скис. Он начал отнекиваться и бормотать что-то невнятное… пришлось сменить тему.
- Когда нас позовут обедать? – Сиротин гладил исстрадавшийся живот, спиной прислонившись к спинке кровати. Его клонило в сон.
- Вон часы… Смотри, как раз пора! Впе-еред.
Они прошли в столовую, где новоявленный №94 убедился в справедливости слов своего нового товарища. Еда была вкусной и сытной. При желании можно было даже попросить добавки… Что удивительно, заключенных не подгоняли, и, размеренно поглощая пюре с черной икрой, Сиротин только радовался жизни, да глядел по сторонам, изучая новую обстановку.
- …А женщин здесь нет. – Повторял Девяносто третий в который раз, и, похоже, этот факт печалил его больше всего. – То есть, они появляются иногда, ака труженицы, готовые жертвовать здоровьем во имя Советского Союза, но проработав немного, да понаслушавшись того, что солдатики глаголят, как-то сразу пыл свой умеривают, и… ну, ты понимаешь, аллергия какая вдруг обнаружится, или срочные дела на большой земле. Женщины, они ведь все такие. Правду им сказать не «по морали». – И вздыхал так протяжно. Сиротин кивал головой, уплетая свою порцию. В нем поселилось легкое сомнение, обстановка вокруг витала слишком благоприятная для места заключения смертников. Пусть даже вкусная еда, оно для работы продуктивно, и вообще… но банальная дисциплина… Запри их по прибытию охрана в холодный карцер на три дня, ему и то бы было спокойней. Тайком рассматривая лица других заключенных, парень не мог обнаружить в них чего-то особенного, страшного, грозящего жуткой опасностью… тем временем, как опасность эта витала буквально повсюду. Нечто легкое, бесплотное, пропитывало окружающую действительность, оно просачивалось сквозь стены, обрекая все живое на медленное увядание.
Особо почувствовал Сиротин этот холод, когда, возвращаясь с обеда, неожиданно натолкнулся в коридоре на человека. Тот был одет в непохожий на прочие синий костюм заключенного и как-то странно припадал на левую ногу. Но не это главное. Лицо человека… Сиротин отшатнулся. Будто бы маска из засохшей глины окутывала эту когда-то довольно симпатичную мордашку парня лет двадцати четырех. Девяносто четвертый прижался к стенке, пропуская урода. С замершим сердцем мужчина наблюдал за тем, как нечто, когда-то бывшее нормальным человеком, размеренно вышагивает прямо посреди прохода… И он не позволил себе даже шелохнуться, покуда тот, устремив взгляд в пол и не замечая никого вокруг, не прошел мимо и не скрылся за поворотом.
- Что это? – Спросил Сиротин у Девяносто третьего, который глядел вслед уроду со смесью страха и отвращения. Шаги бедолаги были все еще слышны, и Девяносто четвертый вдруг уловил в этих звуках ритм… это была песня из постановки «Юнона и Авось»… в памяти всплыли слова.

И качнуться бессмысленной высью
пара фраз залетевших отсюда.
Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду.

- Наше будущее. – Тихо произнес парнишка. – И не будем об этом. – быстрым шагом он направился дальше по проходу.

4

- …Откуда знаешь? Тебе Лерка взболтнула? Так, ведь она этих подробностей не знает… Са-аш. Колись давай, чего молчишь? Эй, Штирлиц! – Таня попыталась вскарабкаться на могучую мужскую спину, но не тут-то было. Александр ловко извернулся, подхватив девушку на руки. – Отпусти, а-а-а! Я буду кусаться… честно. Саш, ну, чего ты, в самом деле. Как разведчик земноморья… – Парень упорно продолжал молчать. Он сделал шаг, другой, третий, ускоряя темп. Едва успев перехватить зубами слетающий шарф, девушка вцепилась в Сашину куртку. Она бы закричала, но весь воздух вдруг осел куда-то вниз, а горло словно перекрыла пробка. «Ну, зачем же так…» повиснув рюкзаком на здоровенном теле, она ощущала каждое движение мужчины: как паровоз, все чаще отбивали ритм шаги, неровное чуть сбитое дыхание… и пульс… такой спокойный, будто бы они стояли. Не успела Таня удивиться этой странности, как парень оттолкнулся от земли в последний раз, особо сильно, и, подпрыгнув, заскользил вперед по ледяной дорожке. Было страшно. Нестись в неизвестность, наблюдая, как позади змеится вдаль кривая синяя полоска… и пусть любители экстрима заверяют всех, как круто мчаться с горы на лыжах под углом в сто сорок градусов! Она же девушка, в конце концов. Неужели даже это мужики не понимают? Таня зажмурилась, ожидая столкновения… Но фатального ничего не последовало. Дорожка кончилась столь же неожиданно, как и началась.
– Дурында-а… – Оказавшись на земле, Таня укоризненно посмотрела на весельчака. Она слепила маленький снежок и запустила парню в спину. – Вот тебе, получай, разведчик и ворюга! Девушек невинных похищает он. Я тебя заставлю расколоться. Ты у меня под пытками все сейчас расскажешь. – Саша засмеялся, уклоняясь от второго снаряда. Он пятился назад, руками преграждая путь все новым и новым снежкам. Вдруг нога зацепилась за что-то, и разведчик свалился всем своим громадным шпионским телом в сугроб. Девушка победоносно закричала. Она нависла над Александром, скрестив руки на груди. Это оказалось ошибкой… «Ну, кто же кичится перед недобитым врагом?» подумал парень, заваливая победительницу рядом с собой на снег.
- И что же за пытки мне уготованы? – Кисти крепко обхватили руки девушки, лицо оказалось слишком близко. Таня ощутила странный аромат… помесь хозяйственного мыла с чем-то сладким и приятным… Она не смогла сдержать интерес, необходимо было обязательно попробовать этот аромат на вкус. Губы едва коснулись крепкой шеи… а уже спустя мгновение весь мир ушел куда-то далеко: она не замечала лютого мороза на дворе, повсеместный снег и ветер превратились в мягкое ложе, окутанное приятно покалывающими кожу ароматами мяты… Девушка тонула в собственной фантазии, забыв про время и не ощущая даже, как ласкает губы что-то мягкое и теплое…
…отойти смогла она уже спустя добрые пять минут.
- Говорят, поцелуй – это лучший способ согреться. – Александр помог девушке встать. Его уверенный взгляд не отрывался от опущенных глаз.
- Ага… - Тихо прозвучал ответ. Взявшись за руки, как маленькие дети, они направились дальше.
Вокруг светился желтыми оконными проемами поселок Иультин. Он мало похож на своих западных собратьев, человек не властен здесь ни над природой, ни над творениями собственных рук. Дома торчат из снега как грибы, укутавшись пушистым белым одеялом. Иногда даже приходится проделывать тоннели в поднимающемся на два-три метра слое снега. Зимой здесь всем хозяйствуют колючие ветра, летом та же сила поднимает в воздух песчаные бури. Не особо разгуляешься. Лишь только с весной приходит относительное спокойствие… и то, как повезет.
Таня поймала ртом очередную снежинку.
- Как тихо сегодня… хочется романтики… а еще – пить. – Сказала она, и Александр купил минералки. Потом они минут десять нарезали круги по площади, разговаривая на отвлеченные темы. Подобно двум теннисистам Саша с Таней перебрасывались мячиками фраз, и никто не хотел проигрывать. Будучи взрослыми, в душе они оставались шестнадцатилетними подростками, рождая все новые интересные темы, оригинальничая с ответами и просто пытаясь держать настроение на высоте. Однако, вскоре мороз начал брать свое и Таня поняла, что пора уже бы переходить к делу. – …Ну, так, что там все-таки с Сиротиным? Это его фамилия? – Спросила, наконец, она, надеясь, что не будет снова поймана на руки хранящим свои тайны разведчиком.
- Да. – Спокойно отозвался парень. – В четвертой квартире жил с женой Сиротин. Думаю, что это он вернулся. Больше некому… Попробуй описать.
- Ну, он такой… не очень-то высокий, лет тридцати, может… родимое пятно на шее в форме лепестка… - Припомнила Таня сомнительно подробное описание от Лерки.
- Ну… в принципе, похож. – Парень задумчиво уставился на небосвод, усеянный мириадами звезд. Его ничуть не удивил рассказ о странном человеке, заявившемся на днях в квартиру Леркиной соседки. Иультин – поселок беспокойный, да и люди здесь, по большей части, непростые. Постоянно что-нибудь случается. Он мог припомнить лишь за этот год с десяток происшествий, половина из которых, между прочим, официально проходила под грифом секретности. Одно было странно: любая новость от самой незначительной до государственных указов разлеталась по поселку не позже, чем спустя два дня. Сиротин, судя по всему, явился несколько недель назад, а парень до сих пор о нем не слышал…
- Эй! Разведчи-ик… ты чего затих? – Вывел Сашу из раздумья голос девушки.
- Да, да… - Александр смущенно улыбнулся. – На чем это я…
- На Сиротине…
- А-а… Конечно, знал я его. – Он почесал затылок, вспоминая, что хотел сказать. – Мы ж работали на комбинате вместе, еще до тебя. Странный парень… не пьянчуга, а все равно такой вечно бодренький… и безделье не любил. – Сашины глаза уставились куда-то далеко, в неспешном ритме они изучали страницы прошлого. – Так неожиданно, знаешь, его забрали. И забрали то, почитай, ни за что. Я бы только за характер многих своих знакомых за решетку посадил, а этот… чист. Ну, то есть не совсем чист. Однако, назвать Сиротина злым… у меня рука не поднимается. – Саша неопределенно качнул плечами. Таня понимающе закивала головой. Они уже приближались к той развилке, где обычно расходились по домам. В свете тусклого прожектора зловеще навис над ними Дом Культуры. Но прощаться не хотелось… вся эта история, будучи окутанной суровой тайной чукотских снегов, обещала оказаться интересной, а откладывать на следующий день было ну никак нельзя. Ведь завтра она точно забудет… во всей этой суматохе с комиссией… Таня чуть сильнее сжала руку Александра… Но тот и сам хотел поведать до конца. Они минули развилку, и, ни словом не обмолвившись по поводу, зашагали далее.
- …В тот вечер дул такой же легкий ветер, как сейчас. Но было много ярче, ведь горели праздничные костры. Играла музыка… Народ прощался с летом. Восемь месяцев, кажись, прошло уже… Ты помнишь?
- Я тогда еще жила в Эгвекиноте. – Девушка неловко улыбнулась.
- Ах, ну, да… тогда слушай. – Они уже подходили к заветной парадной, и Саша ускорил повествование. – …И у Дома Культуры, как раз, центральное пиршество состоялось. Там все произошло. Вначале праздник шел на редкость хорошо… Но ничего, похоже, в этом городе спокойно не бывает. Пьяная толпа в конце развеселилась не на шутку, и, как это водится, родился беспредел… Я пришел как раз когда распили первый ящик водки. В тот вечер я запретил себе пить, поэтому все помню, словно это произошло вчера… Как поначалу собрались гурьбой все пьяницы, как закричал в толпе один дурак, потом – другой, потом в ход пошли кулаки… как пришла милиция… – Тут парень вздохнул. – А Сиротин с парой трезвых ребят, лишь ментов заприметили, пошли дерущихся растаскивать, чтобы тех не повязали… Не успели. Мало того, первый же подоспевший мент принял самого Сиротина за пьяного и огрел того дубинкой. Этот руки выставил перед собой, говорит «да какой я тебе пьяный, посмотри, дурачина», а мент будто бы не слышит. Махает направо и налево. Тогда Сиротин вырвал у мента дубинку и отбросил в сторону… озлобленный, тот выхватил пистолет, хотел, видать, пальнуть в воздух. Испугался горняк, ногой по руке с пистолетом долбанул… а мент возьми, да прострели себе ногу. Ходи потом, доказывай, что нападать ты не хотел… – Тяжелая дверь парадной со скрипом отошла в сторону. Настало время Тане принимать задумчивое выражение лица.
- Так вот, как оно на самом деле… И больше ты ничего не знаешь? куда его потом отправили?
- Тань. Нападение на милиционера. Ты чего…
- А что такое? Нет, я понимаю, срок большой, наверняка, но…
- Смерть. Это смертельный приговор.
- Но, как же тогда он вернулся… через восемь месяцев? Не из мертвых же восстал? – Девушка поежилась.
- Понятия не имею… - Качнул плечами Александр. – Но я считаю так. Меньше знаешь, крепче спишь. Дело это пахнет гнилью, и нам с тобой лучше в него не влезать, на твоем месте я бы… - однако, что бы сделал он на месте Тани, никому не суждено было узнать, потому что в этот момент, прорезав вечернюю тишину, раздался женский крик, полный боли и отчаяния.

5

Сиротин устало прислонился к ребристой стене пещеры. Кирка сама собой вывалилась из мокрых рук. Все. Ну, сколько можно? Он и так корячится подряд вторую смену из-за безалаберности местной охраны, запутавшейся в расписании. Тридцать часов на ногах… дрожащими руками он выудил из нагрудного кармана бутылочку. Тридцать часов практически бесперебойного дробления скалы. Где вся та автоматика, что на большой земле сверкает своими красками, почитай, на каждом втором плакате? Где новейшие отбойники, экипировка… где костюмы химзащиты последнего поколения? Пальцы крепко обхватили крышечку, однако, маслянистая сукровица и боль не сразу позволили горняку добраться до спасительной воды. Рука скользила и подергивалась. Но Сиротин не сдавался. Превознемогая боль в мозолях, резким движением он таки скрутил неподдающуюся крышечку. Пластиковый колпачок отлетел в сторону, застучав по земле. Уроды, даже фляги не выдали, пришлось у Американца покупать. А этот торгаш такую цену заломил, что мама не горюй. Воякам не понять, что значит – тридцать часов работы в седьмой пещере. У них автомат с минералкой в каждой коморке стоит. Пей – не хочу. Сиротин давно хотел съездить по одной из этих морд. Призывники единственные были на всей территории рудника, кто заставлял его трястись в душе от злости. Командиры, и те покладистей. Не говоря уже об остальных. Врач каждую неделю посещает номеров, постельное белье меняют им по первой просьбе, тренажерный зал и даже тренер в любое свободное время, а повара так и вовсе горняков за своих считают… одни эти вот. Уроды зеленые. Коммунизм бы почернел, узнав о столь опустившихся знаменосцах своих. Сегодня на обед давали ананасы и пельмени. Но зачем Сиротину пельмени, если под землей вояки даже из-под крана не дадут воды напиться? Заключенный подобрал крышечку и спрятал ее в нагрудный карман, лишь только после этого позволив себе приложиться к бутыли.
Вокруг бесперебойно грохотали десять кирок – номера работали. Облаченные в потрепанные противогазы и огромные штаны-комбинезоны, они походили на мифических животных из эпохи динозавров. Сверху капала вода, внизу уже скопилась порядочная лужа, и иногда кто-нибудь из заключенных отстранялся на время от работы, чтобы ведром отчерпать в специальную яму скопившуюся жидкость. Пить ее, конечно, было нельзя. Фонила водица не хуже самого урана. Впрочем, на горняков дозиметр ругался не намного меньше…
Он сделал только три глотка, после чего убрал бутылочку обратно, в карман.
- Эй, ты! Чего остановился? – Девяносто четвертый вздрогнул. Обращались явно к нему. Однако, наблюдатель ушел на обед какие-то десять минут назад, и, как ни крути, успеть вернуться явно не мог. – Тебе говорю! У стенки. А ну встал и за работу, живо. – Сиротин попытался разглядеть силуэт, маячивший в тени. Голос казался ему до жути знакомым.
- А у меня День Радости сегодня. – Ухмыльнулся номер.
- Что еще за день? Не понял… ты отказываешься подчиняться?! – Обладатель командного голоса отчего-то не спешил показываться на свет.
- Угу, религиозный праздник. Каждый час я должен непременно встать у стенки и сделать три глотка воды.
- Но ты же…
- Правильно, мой юный друг. Я не верующий. А ты, как всегда, шутишь грязно. У меня аж сердце екнуло… - Посетовал Сиротин, окончательно поняв, кто заявился к нему в гости.
- Блин. Ну, не застанешь же тебя врасплох! – Говоривший сделал шаг, затем другой… Улыбающаяся физиономия Девяносто третьего показалась в тусклом свете лампочки. За ним маячили еще три тени. – Никудышный из меня актер.
- А ты рукой бы горло обхватил, тогда в голосе хрипотца эдакая появляется. – Слегка изогнув уголки губ, Девяносто Четвертый выпрямился. Они обнялись. – Как же я тебя давно не видел… где пропадаешь? – Словно встретились случайно два старых друга. Месяц назад Девяносто третьему страшно повезло – товарищ капитан, решивший провести маленькую инспекцию, обнаружил в парне потрясающие способности к языкам. Девяносто третьего вместо того, чтобы перевести работать вниз, напротив, отрядили в центр связи, где он стал помощником радиста. Парень получил реальный шанс вернуться домой не в цинковом гробу.
- Где пропадаю… Да, знаешь, много где. Тут проверка на проверке, вся эта бумажная волокита у меня знаешь где уже сидит? А начальству все неймется, напрягли меня по полной, лучше уж сюда… наверное. – При этих словах парень слегка смутился. Он, разумеется, пытался выпросить наверху место и для Сиротина, однако, тщетно. Было отвратительно вот так спускаться и смотреть, как друг стареет на глазах, как медленно увядает его тело и разум… Но Сиротин держался достойно. Воля его оказалась крепка, а тело привычно к подземным работам. Однажды они поклялись друг другу во что бы то ни стало дотерпеть проклятый год и выжить. И домой поехать вместе. Эта клятва в последнее время стала для обоих чем-то вроде веры, идеала, до которого необходимо добежать. Не важно, сколько это сил займет. Они добьются. Выживут. – …И документы оформлять приходится мне всякие, ты знаешь, я там на десяти работах сразу… где печати проставить, где анкеты заполнить… а теперь еще вот… распределителем назначили. – Он поманил пальцем троицу, сгрудившуюся за спиной. Теперь Сиротин смог рассмотреть их. Дети… Мальчики по восемнадцать-двадцать лет. Мордашки перепуганные, глазками по сторонам стреляют, будто бы столовой местной еще не лицезрели. – Новенькие. – Пояснил Девяносто Третий. – Дезертиры. Сначала их хотели по военному трибуналу, но внезапно выяснилось, что на руднике нехватка силы рабочей. Ну, и предложили выбор. Только, жаль, они еще не понимают, что уж лучше по трибуналу, чем сюда. - Обернувшись, парень подмигнул самому младшему на вид из троицы, худощавому блондину с забитым взглядом. Мальчишка вздрогнул, опустив глаза. 
- И, что же… - Сиротин почувствовал, как в нем закипает ярость. – Их сразу сюда отрядили? Да, это же… Женя, они там совсем с ума посходили? Да, я сейчас всех наших подниму…
- Спокойно, спокойно. – Девяносто третий положил руку бывшему напарнику на плечо, увлекая за собой. Они отошли к стене, так, чтобы разговор не был слышен новичкам. – В нравоучение начальство хочет, чтобы парни с месяц поработали на руднике, да устыдились, а потом их отпустят. И надо сразу мордой в грязь ткнуть, чтобы испугались, чтоб не ослушались больше военачальника…
- Посмотри на них. Они же из родительского дома выйти не успели. Женя…
- Что Женя? Ну, скажи, что я могу!? Недавно и так выговор заработал, ну, после этой вашей затеи с пьянкой… а теперь за мной следят. И чуть что, не пожалеют, пулю в голову, без проблем! Патроны списывают, как отсыревшие спички. Пойми… мне себя не жалко. Но кто будет слушать такого, как я? Вот, ты мое имя знаешь… а товарищ командир меня по номеру зовет, и для него я как машина. Он же в нас души не видит, ему главное – извлечь побольше блага. А коли начнет машина болтать не по делу, товарищ командир, уверен, найдет способ эту функцию навсегда отключить.
- Это… все равно это неправильно. – Детская обида бушевала в Сиротине.
- Весь мир поганая штука… Да, ты не переживай так. Может, их и раньше выпустят. Лучше вот что. Бросай свою работу, да покажи ребятам, что да как у нас делается. Инструктажик проведи там… вот тебе жетон на этот день, чтобы охрана почем зря не останавливала. – Девяносто третий протянул пластиковый брелок.
- Женя… - Сиротин, конечно, все понял. Парень хотел подарить ему день, целый день без радиации. Самая желанная награда здесь. Девяносто третий, видя, что его приятель от избытка чувств заступорился, сам положил жетон в ладонь горняка.
- Давай, иди. – Дохнул он прямо в ухо, а затем, развернувшись к троице, продолжил в полный голос. – Так, ребятки. Это ваш экскурсовод, Сиротин Николай Сергеевич. Слушаться его безоговорочно. Услышу от него какую-либо жалобу… короче, подвалы для всех желающих открыты круглосуточно. – Юнцы тревожно зашептались, но Девяносто третий пресек зарождающийся бунт одним суровым взглядом. Положив руку Сиротину на плечо, он пробормотал. – Ну, удачи. Свидимся еще вечерком… - После чего незамедлительно удалился, не забыв попутно дать подзатыльник белобрысому пареньку, задумчиво уставившемуся куда-то вдаль. Тот обиженно почесал ушибленное место, но ничего не сказал.
- Ладно. Пошли. – Сиротин махнул рукой, приглашая несостоявшихся дезертиров следовать за собой. – Мордой в грязь, говорите… - Он повел ребят через тропу. Кротовые тропы – самый быстрый способ добраться из одной точки шахты в другую, однако, мало кто ими пользуется. Причину этого понимаешь сразу, лишь только ступив на порог узенького земляного тоннеля, подпертого парой-тройкой покрышек. Вода течет из каждой второй тропы, и частенько проходы заваливает. Иногда – вместе с людьми. Вытащить из-под завала по понятным причинам никого даже не пытаются.
– Здесь, конечно, неприятно… - Говорил Сиротин, старательно перебирая конечностями по влажной не то земле, не то песку. – Но во всем есть свои плюсы… Вот, к примеру, был у нас такой… десятый уровень. Тысяча триста тридцать два метра под землей… Нашли хорошую скалу, ну, и давай ее бурить. Скала та оказалась сплошь испещрена подземными ручьями… Это не река, которая мгновенно все уничтожает, уровень минут пять заливало… Но никто из тех, что побежали по главному ходу, не успел спастись. Да и ворота в шахте запечатали. А тропы, их не запечатаешь, и вот, мы с парой ребят поползли по этим тропам… Смешно сказать – поползли. Несемся так, что пятки сверкают, а позади обваливается все. И так бы сгинули… но Славку, последнего, размокшая земля придержала, и… в общем, ухнул, как в болото он. Только макушка из земли торчит. От этой пробки обвал попритих… вырвались мы, да завалили остатки тропы к чертовой матери… А сгинуло там, почитай, двести с гаком человек. Человечишек – не человек. Все мы здесь не люди… Вы, ребята, зря сбежали. Знаю, что деды лютуют, сам когда-то получил свою порцию тумаков… и все же, глупо это. Жалко мне вас.
- Мы, дядя, - послышался голос из-за спины, - все понимаем, конечно. Но ты не прав. Не от дедов сбежали мы. Наша рота, вот настоящие дезертиры. А мы наоборот, хотели доложить начальству об опасности… Солдаты наши хотели отступать… Дать деру от врага! А это ведь так подло! – Говорил Петруха, самый старший из тройки. И, похоже, говорил он честно… не умеют дети врать.
- Это что у нас за враг такой? Война ведь кончилась, сейчас все мирно, вроде… - Задумчиво пробормотал Девяносто четвертый. Он, наконец, увидел свет в конце тоннеля… и пополз быстрее.
- Все, да не все. Немец, он ведь хитрый, падла. Понимает, падла, что война проиграна, но в плен сдаваться не спешит, проведал, что не поздоровится в плену… вот, все восточные формирования по лесам и попрятались. А мы Сибирь обшариваем в поисках недобитков. И порой с такими бандами приходится столкнуться… Если обычные солдаты, рядовые, то сдаются сразу… но вот идейные нам жару задают немало… задавали… Эй, дядя, осторожнее! Земля в лицо ведь сыплется! – Он возмущенно стукнул по ботинку ведущего, этот маленький идейный мальчик, глупый до такой степени, чтобы пожертвовать жизнью ради правды. Сиротин на него не обижался, даже стыд почувствовал. С чего бы вдруг…
- И что же вы комиссару не сказали, что рота ваша – сплошные предатели?
- Слово рядового ничего не значит по сравнению со словом капитана… Все из-за него ведь, негодяя трусливого. Прапор наш хотел отпор дать фрицам, следовавшим по пятам за нами уж вторые сутки… и вдруг натыкаемся мы на вот этого. В кровище весь, говорит, спасите, братцы, еле убежал. Ну, мы его на носилки, а ненормальный капитан орет, мол, принимаю все командование на себя… совсем от страха голову потерял, видать. А потом… потом он приказал смываться… драпать! Представляешь!
- Может, у него секретное задание особой важности… - Задумался Сиротин. Все это ему казалось смутно знакомым. Правдивая ложь. Идеалы, нарушаемые без проблем…
- Угу. Я видел… чувства долга на лице гаденыша было не больше, чем воды в решете. А вот страху за собственную шкуру – хоть отбавляй. И… знаешь, что было дальше, дядя?
- Что? – Сиротин подтянулся на руках, вытягивая тело из норы.
- Фрицы, что за нами следовали, на деревеньку наткнулись. Триста человек. Обычных сельских жителей… не то, что ваши номера. Немецкие падлы, наверное, досадовали, что за нами не угнались… всех убили. – Осунувшееся лицо парнишки показалось в проходе. И смотрел он как-то так… совсем по-взрослому. Сиротин подал руку, но пацан самостоятельно выбрался наружу и помог следующему за ним белобрысому. – А виноватым за их смерти… ощущаю себя я… Понимаешь? Не успели доложить… а если и успели бы, то все равно, скорей всего, не помогло бы… - Когда из норы вылез третий парень, все они в тишине зашагали дальше. Больше никто не хотел ничего вспоминать.
Сиротин показывал ребятам где что находится и не пытался их запугать. Он понял. В голове кружились мысли… Все это было слишком мрачно. Мир, построенный руками работяг… чрезмерно идеальный, чтобы не возникла нестыковка… маленькая, но способная разрастись в любую секунду до невероятных размеров. Эта нестыковка ощущалась везде и во всем. Даже здесь, на руднике, царила странная идиллия… пельмени с ананасами на обед…где это могло быть? В какой-то старой сказке… кажется, называлась она… но названия Сиротин вспомнить не мог. Одна деталь лишь всплыла в памяти, герой из мира идеального того сбежал… А это выход. Можно просто ведь сбежать, и никаких проблем. Всегда можно сбежать… только нужно поразмыслить и не повторять за дураками глупые ошибки. Ведь побег – это не пуля в голову. Побег – это…
Он все брел и брел вперед, а позади тащилась троица подростков, которые здесь, конечно, останутся навсегда, что бы там ни говорил Девяносто третий… потому что объект засекречен и никому не позволят узнать о нем. Они умрут здесь: от радиации или всеобъемлющего страха. Лучше, конечно, от страха. Умрут… а он спасется. Сиротин непременно выживет и убежит с проклятой шахты. Он это сделает. И, обходя, может, в последний раз объект, он постарался запомнить каждую деталь, ведь нужно было сохранить все в памяти. Чтобы дети не повторяли ошибок взрослых. Не делали глупостей. У Сиротина, конечно, не будет детей… Он все брел и брел в темноту, ожидая, когда же появится этот проклятый свет в конце тоннеля, а свет не появлялся, и тогда Девяносто четвертый подумал, что света он не достигнет никогда. Нужно было завести собственный свет. И он включил фонарик и пошел с фонариком. А новички, наивные, были настолько самоуверенны… но вскоре заключенный перестал замечать и эту самоуверенность. Он все шел и шел, шел и шел… по бесконечным тоннелям рудника.

6

- Коленька… - Она устала. Странно, но настолько очевидно, что не приходилось сомневаться. Женщина, прождавшая почти что год, кропотливо выцеживая минуту за минутой в чан тревоги, наконец, дождавшаяся мужа, не могла сдержать себя в последние часы. Она смотрела на него, стирая слезы мокрым рукавом, а воск со свечки непрестанно капал на руку, которая уже не дрогнет никогда. На руку мертвого любимого, лежащего с открытым ртом, как будто бы покойник что-то очень хотел сказать в последние моменты жизни, но сил оставалось слишком мало, и он только сделал вдох, последний вдох… Она давно не замечала звуков, даже собственные всхлипы и рыдания казались очевидными, как будто завываниями ветра, недостойными внимания. Ей было наплевать, что улица услышит эти крики, что сбегутся люди и узнают о сбежавшем заключенном, что ее попробуют схватить, отправить под арест… Жена, конечно, знала, как она поступит. Нож за поясом торчал с того момента, как Сиротин произнес свое «мне надо». Вернее, нож там был и раньше, но вот осознание – зачем, пришло ей в голову лишь после окончательного слова Коли. Это будет больно… после всех страданий, после четырех десятков лет, и даже после тех восьми раз по четыре недели, которые она провела, опутанная циничной проволокой обстоятельств, стоя на крупных осколках разбитого счастья. Лучше – вены. Так привычней. К горлу не приставишь нож, рука сама виляет в сторону, а режа овощи, жена не раз кромсала пальцы… и сместить лезвие немного правее… будто бы случайно… она встанет у стола, достанет мытую картошку, обопрется… да, все будет выглядеть, как будто бы она случайно… В состоянии истерики жена не понимала, что, конечно, все поймут – она себя убила, и случайность ни при чем, но нужно было убедить себя… сейчас. Иначе никогда. Иначе – десять лишних лет страданий. Может, больше…
Почему-то ей казалось, что Сиротин смотрит на нее. Он не лежал спокойно, как в кино или во сне. Такая мимика присуща только мертвецам: когда один уголок губ приподнят, брови будто волны неестественно изогнуты, и даже нос какой-то слишком… острый. Если долго наблюдать за мертвым, кажется, как будто что-то движется под кожей… что-то чуждое… сквозь бурю незаконченных эмоций женщина пыталась разглядеть, понять, что это, и она приблизилась к лицу покойника, уже не издавая тех рыданий… затихая понемногу… Поцелуй был жадный и наполненный тревогой, это был поцелуй женщины, теряющей рассудок, растрепавшей до такой степени остатки нервов, что они вздувались, распухали, прижимая разум, все заполонил один инстинкт – тепла! Скорее, высосать остатки жизни, все, что он готовил для нее, последнее добро… нет, пусть это продлится дольше… еще дольше… бесконечность… все, до капли!..
В комнате царила тишина, и только потому, когда открылась дверь, жена смогла какими-то остатками сознания понять, что кто-то еще теперь находится рядом. Двое… Парень и девушка. Она повернула изнеможенное лицо. На губах поблескивала кровь. Чужая кровь. Жена свалилась с печки, тяжело ударившись коленями о пол. Но боли она почти не почувствовала. Внезапный прилив сил позволил сразу же подняться, хищно оглядевшись.
- Вы в порядке?! – Парень попытался подбежать, чтобы помочь, но женщина отпрянула. Бочком, вдоль стенки, она обогнула замершую посреди комнаты парочку и кинулась в проход. – Постойте! Куда вы? – Он, конечно, мог успеть ее поймать, но почему-то не успел. Наверное, сыграл испуг. Никак не ожидал Александр увидеть вместо старой женщины дикого зверя, вполне возможно, хищного, готового порвать любого, кто осмелится приблизиться. Она, не одеваясь, распахнула дверь на улицу и выскользнула в ночь. Парень ринулся за ней…
Спустя минуту он вернулся.
- Убежала… Черт! – с проклятьем шандарахнув в стену, Саша стянул удушающий шарф. Таня стояла, не решаясь шелохнуться. Александр испугал ее сильнее женщины. Никогда еще не видела она его таким.
Послышался скрипучий стон двери, которая ходила взад-вперед, влекомая порывом ветра. Где-то вдалеке завывали собаки, подражая своим диким собратьям – волкам. Но город спал. Никто не вышел разузнать – что вызвало ужасную какофонию звуков, разнесшуюся над Иультином.
- Вернется… ей ведь тоже холодно. А если не вернется, приведут. – Попробовала успокоить Таня парня.
- С трупом делать что?.. – Александр поднял красные глаза. – Ведь это он, Сиротин, я же сразу понял… - Парень обхватил голову руками. Ему не хватало слов, чтобы объяснить этой маленькой глупой девочке – почему он так тревожен, что терзает его мысли в данную минуту. Некая мораль, задвинув все инстинкты в угол, требовала действий.
- Милиция приедет… - неуверенно попробовала девушка высказать свою идею, но парень прервал:
- Он беглый. Половина города знала об этом. Понимаешь, что теперь будет? сколькие в итоге пострадают?! – Девушка молчала. Саша и не ждал ответа. Он прошел к печи, где, развернув лицо к гостям, лежал Сиротин. Здравствуйте, родные. Парень опустил глаза, не в силах выдержать усталый взгляд покойника. Внимание его наткнулось на тетрадку, та валялась на полу. В лунном свете еле различимы были буквы: «Расскажите всем». Он подобрал и развернул тетрадь. На выцветших страницах шли неровные обрывистые записи. Писалось явно наскоро, с диктовки. Несколько секунд прошли в молчании. Лицо Александра, который, в общем-то, хотел швырнуть тетрадку поначалу на комод, замерло в удивлении, брови его поползли вверх, а через несколько абзацев вовсе стали хмуриться. – Не видно ничего… - Он подошел к окну, в свете луны пытаясь разобрать заляпанные чем-то серым строчки.
Таня осторожно встала за спиной у парня.
- Что там? – Вправду… Что могло быть настолько важным? заставившим Сиротина отдать последние минуты жизни? Исчерпавшим все его остатки сил… Какую информацию скрывали эти строки, от чего хотели предостеречь читателя? И, черт возьми, кому они были адресованы?! Письмо мертвеца…
Нужно было действовать. Тащить куда-то труп, покуда не пришла милиция. Затирать следы, сочинять алиби. Искать жену… Они стояли в полумраке, и ничто не в силах было оторвать их от тетради. Парень с девушкой исчезли в этом мире, появившись в мире том, за сотни километров, из тетрадки… там, на островах, боролся за свои остатки жизни несправедливо осужденный человек… Девяносто четвертый номер, он же – Сиротин Николай… беглец.
И вот уже они, сгрудившись у подоконника, по десять раз перечитывают жестоко написанные фразы, помогая друг другу разобрать то или иное слово, и каждый раз ужасаясь значению этих слов, но все же продолжая изучение тетрадки… парень с девушкой не слышат шум метели, ворвавшейся в квартиру, не обращают внимания на странный запах медицины и чего-то сладковатого, перед ними вырастает тот далекий ход событий, что уже прошли, но кажутся как будто бы реальными, как будто еще можно изменить, спасти от роковой судьбы уже погибшего Сиротина. Ведь каждый человек живет мечтами. Даже если у этих грез нет будущего. Даже если тот мир – сам ад. Они читали, не взирая ни на время, ни на что-либо еще, в том мире у всего свои законы, месяца летели, как часы. И вскоре стало ясно, что спасти Сиротина нельзя… что слишком мало времени. И мир свалился в бездну.

7

Сиротин лежал в канавке, прислонившись к бетонному забору. Где-то там, впереди, за непроходимыми сугробами маячила внушительная фигура постового. Так всегда бывает. Если ты с утра окутан аурой везения, и все дела идут по маслу, если, сколь бы ни была сложна задача, ты способен выйти из воды сухим… такая череда везений непременно кончится провалом. Просто, настанет миг, когда поток удачи оборвется.  А причиной может сделаться какой-нибудь дурак, решивший закурить в сорокаградусный мороз… Охранник будто специально встал напротив места, где хотел ползти Сиротин.
Это был конец. Еще минуты две, и он уже не сможет сдвинуться на метр – понимал Сиротин. Незамерзшая соленая вода в канавке оказалась самым страшным испытанием за этот день, как будто хищное растение, она с садизмом поглощала тело заключенного. Вода сжигала нервные каналы, от чего те непрестанно испускали тысячи зарядов, превращая мозг Сиротина в безумный трансформатор. Трансформатор не справлялся. Он пытался отыскать хотя бы малую возможность избежать холодной смерти, но боль отнюдь не ускоряла эти мысли, а скорее, вызывала отрешенность, нежелание бороться дальше… Разумеется, подняться, сдаться и пойти вперед Сиротин даже не подумывал. Лучше сдохнуть под покровом снега, чем в проклятых рудниках. Уж слишком хорошо он помнил лица тех, кто проработал восемь месяцев. Слоящаяся кожа, вздутия, запавшие глаза… Девяносто четвертый и не знал, не хотел знать, что сам давно превратился в ходячий труп. Внутри него кипела жизнь… и так, как эта сила никуда не пропадала, то мужчина верил – шанс спастись еще не испарился. Он не знал, что облучение способно жить годами в теле человека, постепенно разрушая изнутри саму основу…
Только наступила ночь, Сиротин выскользнул за дверь казармы и, стащив форму одного из срочников, пролез через окно на улицу. Он сразу двинулся к воротам, через них пройти был маленький, но все же шанс… карабкаться по крыше, избегая множества натянутых колючих проволок и заграждений оказалось бы последним, что предпринял номер. Ну, а так какая-то возможность… Конечно, можно было бы забраться в кузов самосвала, но не факт, что поутру вояки не поднимут шум по поводу пропавшей формы и одного заключенного, и не примутся все тщательно обыскивать. Сиротин поступил спонтанно, наудачу… У него и документов не спросили. Нужно просто было буркнуть «смена, на девятый пост». Раскрылся турникет. Охранник не поднял глаза и не увидел тех уродливых, изувеченных радиацией черт лица, которые с потрохами выдавали в Сиротине заключенного… Он просто надавил на кнопку, словно подчиняясь указаниям извне.
Подростки умоляли взять с собой. Особенно просился белобрысый. Он неслабо сдал за эти месяцы. Вначале парни все храбрились, чувство собственной правоты и вселенской несправедливости поддерживало их. Но время шло… Никто не в силах справиться с опасностью, подстерегающей за каждым поворотом, в каждом камне. Радиация… Кому-то – смерть, кому-то – деньги… И бороться с этим тоже должен каждый сам. Конечно, он пошел один. Когда ребята поняли, что убеждения не помогают, пригрозили, что расскажут о побеге, если не возьмет их. Это было глупо. Девяносто четвертый вспомнил Женю. Он припомнил и других… а главное, поведал «деткам» о неписанных законах, по которым «сдавших» избивают и закапывают прямо в руднике с куском урана на груди. Ребята погалдели, но спустя минуту успокоились. Смирились. Возвращаясь в койку, самый старший даже извинился. Он сказал – удачи. Нет, не так. Он сказал – да прибудет с тобой удача. Но это уже не важно… Удача стала как спасением, так и проклятием Сиротина.
Пройдя по снежной колее с пол километра, номер миновал еще один охранный пост, на этот раз решив не рисковать и обойдя его за метров двести. Далее пошли заборы… чайки голосили впереди. До порта оставалось совсем немного, не сказать – почти что ничего! Ведь вот он, впереди… виднеется труба, и ни единой вышки часового. Поразительная безалаберность!.. И вот, почти добравшись, будучи уже уверенным в возможности спасения, Девяносто четвертый напоролся на охранника. Сволочь толстомордая. Ведь чует, что-то здесь не ладно. Мозгом не фиксирует, но опыт вместе с подсознанием родили некую опаску… черт. Трижды черт! Хорошо еще, что нет собак, на островах их почему-то крайне мало. Это даже не те самые натренированные здоровые немецкие овчарки, а обычные ездовые, что в упряжке сани тащат. Глупости. Ему и без собак проблем сейчас достаточно. И даже сверх того.
- Ну, что же ты… - Собственный голос показался чужим, ничтожное подобие змеиного шипения. Сиротин подтянулся на руках. Конечно, можно было подползти еще поближе, но какой в том смысл? Пересечь дорогу невозможно, не попав под чуткий взгляд охранника. Необходимо было что-то делать. Срочно…
И тогда Сиротин сделал то, чего не сделал бы в другой, чуть менее опасной ситуации. Он двинулся вперед ползком. Дорога начиналась в десяти шагах, однако, он не останавливался. Полз, стараясь не глядеть в ту сторону, где встал охранник. Если обнаружит, все равно конец. А так хоть нервы зря не будешь изводить… Уткнувшись в кучу снега, на которой был конец канавки, номер замер. Разумом пытаясь осознать, зачем приблизился так сильно, рефлекторно он уже копал проход. Снег поддавался с поразительной легкостью, и вскоре стало ясно, что никакой это не сугроб, а просто маленький завал, ведущий в поддорожную трубу. Не долго думая, Сиротин протиснулся в образовавшийся тоннель. Воды здесь было еще больше, но теперь бояться было нечего. Все-таки, удача.
Он добрался до причала без особенных проблем. Над миром бушевала непогода. Волны, поднимаясь на три метра, ударяли в каменные стены, раскачивали корабли на волнах, будто те ничего не весили, резвились в искусственной бухте… Где-то позади мерцал проклятый огонек. Тот постовой, наверное, ослеп, раз не заметил номера. А впрочем, разве это плохо? Девяносто четвертый, невероятным стечением обстоятельств оказавшись на палубе корабля, идущего к Большой Земле, с улыбкой осознал, что последний раз называет себя Девяносто четвертым. Он укрылся в грузовом отсеке и, не в силах больше ничего предпринимать, забылся сном. Он не услышал, как корабль набирает обороты. Не почувствовал биение о борт могучих волн. Сиротин спал и видел сны, прекрасные и светлые. В них не было той дряни, что осталась позади, на островах. Он не узнал, когда отбыл корабль, но беглец почувствовал всем естеством то облегчение, которое испытывает чайка, оторвавшись от земли. Его ждала свобода.

Эпилог

Ветер веял над могилой –
Черной ямой посреди пустой равнины,
Мы ее три ночи рыли,
Продираясь сквозь булыжники и глину.
Гроб сколочен был из цинка,
И никто не видел искалеченного лика.
День рожденья, смерть, поминки,
Все в одном смешалось дне; и блики
Сочной радуги в пол неба
Возвели дорогу прямо к раю
И подснежник в томной неге
Просыпался, силу к жизни обретая.

К Саше подошел какой-то человек. Он постоял немного рядом, наблюдая за могильщиком, забрасывающим яму. Тот совсем не торопился, обстоятельно выравнивая каждый кубометр почвы. Вскоре здесь появится вторая яма и жена присоединится к Сиротину. Ее нашли окоченевшей далеко от дома. Парень вспомнил. Память не хотела затирать проклятую картинку. Синяя и хрупкая… Она была совсем как неживая, сотворенная из мрамора скульптура, и, как ни жестоко это, очень подходила мертвому супругу. Положенные рядом, они безумно в чем-то оказались схожи.
- Александр? – Обратился незнакомец к парню.
- А?.. Да, да, он самый. – Вышел из раздумий Саша. Человек прокашлялся.
- Меня зовут Евгений. – Он слегка повысил интонацию на последнем слове.
- Евгений… - Машинально повторил Саша.
- Я надеюсь, вы благоразумны и не вызвали милицию… ведь мы же договаривались.
- Милицию… зачем? – Он все еще не понимал. Поток сознания закупорила пробка. Парень чувствовал, что что-то не в порядке, но припомнить, где он раньше слышал имя незнакомца, не мог.
- Ну, мы же с вами договаривались. – Некто Евгений добродушно улыбнулся. – Я звонил вам, помните?
- Аа… точно… так, это вы тот самый Женя из тетрадки? Девяносто третий, да, да, да… - Саша с интересом посмотрел на парня лет примерно двадцати пяти.
- Вы прочитали? Значит, понимаете, насколько важен этот текст. Я мог бы сам, конечно, описать все то, что было там… на руднике… - При этом слове Женя содрогнулся как-то неестественно. – Но Коля был внизу. Да и потом, его побег…
- Не надо объяснений, забирайте. Мне она без надобности. – Запустив руку за пазуху, Саша вынул помятую тетрадку. Незнакомец тут же выдернул ее из рук и спрятал в недрах своего бушлата. Осознав, что поступил уж слишком резко, он смутился.
- Вы поймите. Мне действительно нужна…
- Все в порядке. Я бы все равно, не долго думая, спалил бы ее к чертям, как улику. Вы же ей найдете применение. – На это Женя только головой кивнул. Он снова обратил свой взгляд к могиле, и в глазах этого человека Александр успел заметить нотки обреченной скорби. Парень понял – тот ни на секунду не забывал Сиротина, когда заключенный пропал. Искал его… ну, а найдя, намного раньше, чем планировал, стремглав пустился вслед. Не знал Саша, как уж этот на вид достаточно хрупкий паренек сумел сбежать… но он сбежал. И все равно, не успел. Опоздал на какие-то сутки.
Постояв еще немного, Женя развернулся и собрался уходить.
- Постойте! – Александр сделал жест рукой, как будто попытавшись ухватить того за что-нибудь. Евгений замер. – Как такое получается? Я думал… это невозможно! Сколько нужно затаить в душе садизма, чтобы изощренно убивать такими способами… пусть и заключенных. Пусть – убийц. Я сам когда-то думал, что для них любое наказание возможно. Но прочтя тетрадку… Это… Как такое допустили? Мы ведь все… люди… – На Сашином лице была растерянность. Евгений постоял немного, видимо, обдумывая сказанное. Он, конечно, для себя давно нашел ответ. Но передать этот ответ простому человеку, не бывавшему на острове… это было трудно. И все-таки, он смог. Синие губы дрогнули в улыбке.
- Нам не больно. Мы погибли много месяцев назад. Вы зря переживаете… и все. Забудьте. Вы меня не видели. – Он развернулся и ушел, а Александр еще долго думал над словами Жени. Над словами сумасшедшего романтика. Он обратил свой взгляд наверх, где озаряло небо северное сияние. Внезапно рядом оказалось нечто белое, пушистое… манящее… Танюшка. Он прижал к себе девчонку, все еще задумчиво буравя небосвод. Тепло… А там, наверное, все знают. Где-то далеко, где ледяные капли освещаются лучами солнца, испаряясь прямо в воздухе. Там знают цену мертвым и живым. Там никогда ничто не делают зазря. Там… где рождается надежда.