Дом Самоубийц. 1

1

Снег.  И ржавые подмостки, мокрые скамейки, облепленные чёрными листьями и клочьями краски. Ограда. Ржавая, липкая, грязная. Подмостки, скользкая сцена, надписи. Ветер.

Снег. И слякоть. Ветер швыряет мокрые снежные хлопья в глаза фонарей, набрякшее ненастьем объявление трепещет обрывками телефонов.

Я люблю когда идёт снег. Пусть идёт. И пусть будет слякоть, когда мокрый снег, вперемешку с грязью, чавкает под ногами. Пусть будет насквозь зябко и безутешно. Пусть. Это осень, тогда пусть будет и осень. И пусть светят окна, и из форточки слышна музыка и смех. Весёлая музыка – там танцуют, там веселятся, там пьют водку, а может хорошие вина, там праздник, а может быть и нет. Может, просто так захотелось.

Тогда, пусть будет праздник!  Кто-то  танцует, кто-то смеётся и наливает себе ещё, кто-то втихомолку целуется. Светятся окна. Здесь ветер сечёт лицо комочками снега, здесь темно и промозгло, а там тепло, там улыбающиеся лица и на плечах нет курток, там полу расстегнутые  рубашки и платья с открытым верхом.  Окна, окна, таящие и хранящие тепло. Как их много!

На серых кирпичных стенах.

Где-то горит свет, а где-то кто-то сидит на подоконнике и курит, смотрит вниз.  До него доносятся  крики, весёлый смех, музыка, а он курит, только курит и больше  ничего. Дым медленно струится из ноздрей, глаза устремлены внутрь утонувшего в вихре запределья окна. Снег. Ветер сползает раздавленными каплями вниз по стеклу, вниз капает вода и падают листья, вниз, только вниз, раздавленный окурок падает на пол, вниз, если что и падает, то всё туда же, вниз, ни вверх, ни вбок, а вниз, и люди знают почему, знают со школьной скамьи. Это знают люди, которые пьют сейчас водку, и люди, которые танцуют, и тот малый, который сидит сейчас на подоконнике и курит – тоже знает. Это знают тётки, стоящие сейчас в кухарном чаду, и усталая учительница, склонившаяся над тетрадями, и этот небритый интеллигент, спящий сейчас в каком-нибудь  подъезде.  И большой толстый дядя,  развалившийся в кресле перед телевизором, и пьяный сантехник, усталый охотник, дворник, который рано проснётся, и сторож, который уснёт под утро, и этот мент, прикуривающий у шпаны в соседнем подъезде, все, все они знали это, знали, потому что сейчас их нет, они исчезли, я стёр их, я так захотел. Сколько окон, домов, городов, одинаковых в своём разнообразии, и серых в своём единстве... И всё! Их нет боле, их не стало, потому что я так хочу, осталась только дорога, покрытая снегом, воздух, пропитанный снегом,  фонарь, окутанный снежным злым вихрем и сгорбленная спина человека, бредущего по этой дороге…

ноги мерно месили эту чавкающую слякоть, маятник качался размеренно и плавно, и стук механизмов всё чётче и чётче раздавался во всё менее и менее разноголосом мраке комнаты.

Он шёл вперёд, бездумно и безучастно, освещённый одиноким фонарём. Вокруг него из темноты глыбились расплывчатые силуэты зданий. И всё вокруг было расплывчатым и бесхребетным, и только его спина тёмным резким контуром несла в себе груз сердца. Он шёл вперёд бездумно и равномерно, неся  тяжким горбом  всю свою пустоту и усталость, и не было на свете силы такой, что смогла бы его поворотить. В его равнодушии стучалась самая сильная, и потому самая страшная устремлённость, которая охватывает всё тело, все чувства, когда ногам не ведомо о холоде, когда глаза слепнут, не видя ничего из того, что проплывает перед ними. Нервные импульсы замещены другими, они  блокированы, все двери закрыты, все окна заперты, все норы засыпаны, и мозг, не отвлекаемый ничем, не реагирующий ни на что, в оцепенении своём болтается в стенках черепа как в склепе.

Движения равномерны и шестерёночны, работает спинной мозг, он двигает суставы в нужном направлении, подчиняясь этой новой силе, новой власти, пришедшей извне и изнутри него, тогда, когда кончились сигареты и погас свет. Он не даёт телу упасть, он не даёт телу возможности остановиться, он должен донести этот несчастный, свергнутый  разум до последней точки, и эта последняя точка будет поставлена не здесь и не сейчас.

Тело движется вперёд. Сквозь колючие заслоны осени, сквозь царапающийся ветер, по жидкой кашице дождя и снега,  вперёд, идёт его дорога, сквозь непогоду, мимо силуэтов домов, мимо горящих окон, мимо прутьев кустов, прямо за границу света, сквозь стены ледяных колючих трасс снежного вихря.

Дорога кончилась, упёрлась в широкую лестницу, ведущую к дверям подъезда, и он ступил на первую ступеньку. Затем и вторая, и третья сами легли под грязную подошву тяжёлой поступи. Шел  снег. Ветер кидал слипшиеся волосы то на затылок, то на воспалённый лоб, нашпиговывая их осколками льда. Скрипела дверь. Он поднимался выше,  также безучастно передвигая ноги.  Скрипела дверь, и ветер где – то бился незакреплённой рамой о бетон. Он показался в тёмном  ледяном преддверии подъезда.  Остановился. Глаза устремлены в пустоту. Тёмная сетчатка. Шаги в пустоту.

За стенами выл ветер, а здесь почти неощутимый сквозняк.

Здесь даже свет есть, правда очень тусклый. Заляпанные  чёрной сажей потолки, побитый кафель на полу, и трубы, крашенные ржавым пацаном, да выжженная кнопка лифта на заплёванной стене. Он  шёл вперёд, всё так же монотонно, и так же монотонно поднял руку. Застыв на мгновение, указательный палец вдавил кнопку вызова.

ХА! Ударил где –то молот по лебёдке! Она проснулась, резко дёрнулась  и,  взвизгнув,  загудела,  опуская  люльку.  Он вздрогнул. Гул шёл сверху,  и всё настырней и настырней, пока лавиной не накрыл чувства.  Былая оцепенелость отпустила, глаза немного просветлели. Он посмотрел куда –то вверх, рукой провёл по мокрым волосам.

Сквозь щель между створками лифта он увидел огонёк опускающейся кабины. Гуденье прекратилось. Открылись двери. Просим Вас!

Он не спешил входить, медлил, ощущая что-то странное в себе. Но он не был собой, он перестал им быть недавно, когда вдруг что –то лопнуло в нём, когда перелилось через край, когда, спасаясь, сознание свернулось в кокон, и он шагнул внутрь. И остановился.

Он повернулся лицом к открытому проёму лифта, решил дождаться, когда закроются дверцы. Он долго так стоял, но не закрывались двери. Набрякло время, насупилось. Пришла тишина и разлилась по подъезду, этажам, квартирам, стих ветер. А он стоял, и что-то говорило ему, что там – мир, что там – беспредельные просторы и дороги, любые, куда угодно,  во все стороны, но упрямое желание заставило поднять глаза на два ряда чёрных кнопок.

Над выжженными, искорёженными, исцарапанными кнопками возвышалась одна-единственная, целая, на чёрной матовой поверхности которой горели две красные цифры – “один” и “четыре”. Они манили к себе, заставляли забыть детали и частности, они отрицали полутона и боковое зрение, они признавали только красно-чёрное, они заполняли собой всё дно сетчатки и на той стороне глазного яблока загорелась надпись   
–  АМИНЬ –
и палец вдавил её.

 

Оборвалось тяжёлой каплей время.

Что-то говорило ему, что там – мир, что там – беспредельные просторы и дороги, любые, куда угодно,  во все стороны, но сухой треск резиновых ножей отрезал их, оставив только одну –наверх. Радостно взвизгнула лебёдка, расколов повисшую было тишину, и сквозь её осколки мощный механизм рванул кабину вверх. На мгновение погас свет. По коридорам, вниз по лестницам, прыгая по перилам, ухнуло и рассыпалось гулким эхом гудение мотора, одинокая лампочка мигнула и погасла, качнулась зыбкая паутина.

Лифт шёл вверх.

Пусть будет. И одинокий маятник, отмеряющий такт движениям груза и одиночество. Горькое, тоскливое одиночество, среди стен, заполненных людьми.

Пусть будет тоскливо и безостановочно. И этот автобус, соединяющий на миг интимную злобу пассажиров, и этот снег. Маятник  всё отрезает и отрезает от времени равные доли, пусть качается. А он качается, качается...

Слеза на щеке, на нежной щеке, дрожит, вбирая в себя всю безысходность больных отчаянием глаз; слеза набухает горем и срывается вниз.

Кап! Дождинка упала на крышку стола...

В кабине лифта  сухо и уютно. Убаюкивающе гудел механизм, унося его вверх, и впервые осознал человек, насколько он опустошён. Гудел лифт. А человек стоял без движения и тупыми глазами смотрел как движутся вниз этажи, мерцая перекрытиями в щёлочке дверей, человек стоял без движения под грузом собственного тела, и не было в нём той внутренней силы, которая помогла бы ему преодолеть атмосферный столб. Матовая лампа с потолка освещала переносицу и скулы, оставляя глубокие тёмные лужи под глазами. Остановился лифт, открылись двери. А он стоял и ждал чего –то.

Но не закрывались двери. Насупилось время, налилось ожиданием. Снова из щелей бетонных блоков, из тёмных сырых коридоров потянулась тишина. Он стоял в кабине, в открытом проёме  он видел число – 14 – красной краской на серой стене.

Да, он очнулся преждевременно, но сделал шаг. Закрылись двери, загудел мотор и лифт медленно начал сползать вниз. Качнулась тишина, зазвучали шаги. Он шёл туда, куда хотел, он шёл туда, где хотел быть. Открылись двери, затем ещё одни и он вышел на открытый всем ветрам балкон, доступный всем бродягам и жильцам балкон общего пользования для совместного любования видом и покуривания. Он стоял наедине с ветром, но уже с другим ветром. После затхлой сырой тишины, он был оглушён напором свежего воздуха, и  в душе оттаяло что –то. Он стоял на балконе.

Ночь.

Ночь, горят окна домов, да ещё как горят! Сколько их! А там кран – одноглазое чудовище, а внизу, внизу снег – далеко, далеко! И маленькие машинки. Как далеко видно!  Как много сразу видно! Какими маленькими кажутся маршруты, в два шага! А окон! Вон тётка занавеску дёргает, форточку открывает, прикуривает, ну – ну. А вон! Вижу парочку в окне подъезда, сидят, целуются, а во дворе парень стоит, наблюдает. Самолёт летит. Сколько голубых окошек – телевизор смотрят, у-у, там тепло, наверное, занавесочки, люстра с висюльками, ковры на стенах, кресла в углах, на кухне вкусно пахнущая жена, любимая подруга – от неё пахнет едой, уютно, на ногах – мягкие тапочки. Внизу снег и люди, ма-аленькие  такие, стоят, троллейбус ждут, всё ясно, всё просто, как на подносе, бесхитростно. Домой едут.

И всё, хватит – нет их, я больше не хочу, я заслонил всё это бетонной стеной, избитой и отёкшей. Есть только балкон и он, сидит, прислонившись спиной к противоположной стене, курит. Брови сдвинуты, глаза устремлены в пространство за стеной, зрачки расширены и тусклы. Лишь равномерное движение сигареты к губам и обратно. И больше ничего. Стена, ещё одна стена, железные перила, снаружи укутанные алюминиевым  листом, пол, с воронками от кованых, тяжёлых каблуков. Он, тёмной фигурой привалившийся к стене. Рука, как рычаг, туда – сюда, медленно, равномерно,  туда – и замерла,– сюда, и снова нет движения.  Туда – сюда, туда – сюда...  стучит  маятник,  качается  груз,  взад – вперёд,  взад – вперёд, взад – вперёд. Идёт снег.

Спустя какое-то время , быть может час, а может быть столетье, он наклонился и подобрал лежащий на полу осколок кирпича, повертел его в руках, чисто механически, как из вежливости. Остановился. Замер. Перевёл взгляд на стену перед собой. Стена, окрашенная  в непонятный цвет, потёки многолетней грязи. Он подошёл к ней и обломком кирпича нарисовал неровный круг. Выбросив окурок за борт, поставил точку в центре и от неё провёл две линии, одну побольше, другую поменьше. Затем маленькими чёрточками разделил окружность на части. Их было двенадцать. Часы показывали без четверти одиннадцать.

Снег, и ветер. Понуро шагая, что-то невнятно бормоча, дёргая спутанной, грязной, седой бородой, в которую частенько запускалась давно немытая рука, из темноты показался бомж. Он двигался зигзагами, то у одного, то у другого, стреляя сигаретки. Сигареток никто не давал, зато какой –то парень дал ему в глаз. Упал бомжик. На спину упал. Вздёрнулась седая борода. Балконы, балконы, уходящие в небо правильным строем, красиво, перспективно. Снег. Подошёл и ушёл троллейбус. Откуда –то сверху прилетел окурок и шлёпнулся на грудь бомжику. – Спасибо, мил человек, – прокряхтел он, сунул ещё дымящийся бычок в недра своей бороды, встал, отряхнулся,  и поплёлся себе прочь.

Ночь. Снег и ветер. Это осень.

Балкон. Часы на стене, криво нарисованные осколком красного кирпича. Он стоял, держась за перила и смотрел вниз. Курить не хотелось. Ветер трепал его волосы, гудел далёким эхом в коридорах. Шёл снег. Человек стоял, держась за перила, и смотрел вниз. Тянулось время, неторопливо, тягуче. Тянулось время, пальцы замерзали. Неподвижное тело остывало, кровь медленно текла по венам, лениво подпитывая кислородом размякшие мускулы. В глаза беспрепятственно струился свет из окон квартир, расположенных ниже, и там тоже жизнь, там тоже смотрят телевизор, последние новости, равнодушные сплетни, телефонные звонки, суп на плите. И даже в этом доме – занавесочки, висюльки, ковры, половички у дверей. И этот дом, тоже полон жизни, тоже полон света, уюта, тепла, скрытого за серыми дверьми и однотипными окнами. В глаза струился мир, заснеженный, обычный. Он стоял, держась за перила, и смотрел вниз.

Потом медленно поднял руку, которой держал осколок кирпича, и разжал пальцы. Камень полетел вниз. Всё быстрее и быстрее. На дне глазного яблока точка становилась всё меньше и меньше. Камень падал вниз. Сжатые губы, тусклые глаза. Равнодушная сетчатка. Он видел как осколок влетел в снег. Слух уловил как будто бы стук, наверное, показалось. Слишком высоко. Снег больше не шёл, только ветер. Зачем нам снег? Ну его. Надоел.

Когда кончились сигареты, он распрямился, выдохнул из себя застоявшийся воздух и пошёл к лифту. Тусклая лампочка. Обычная лампочка, как везде. Число 14 на стене. Он нажал кнопку вызова. Не реагирует. Нажал ещё раз. В общем, дело обычное, никому не нужное. Лифт отсюда не вызывается. Довезти довезёт, а чтоб вызвать его нужно спуститься пониже. Что ж, придётся идти пешёчком, хотя это даже радовало, быстрого возвращения не хотелось. Хотелось как можно дольше побыть наедине с собой, и он вступил в тёмное пространство лестницы.

В пустынной тишине возникли редкие шаги. Темно, здесь нет лампочки, и вряд ли когда-нибудь была. Темно. На ощупь. По стандарту. Он спускался вниз. Неторопливо. Рука скользила по перилам. Раздумья не были мыслями, скорее состоянием, в которое он опустил себя. Тоже оцепенение, но другое. Тоже пустота, но другая. Не возникало мысли никакой, он просто шёл, спускался вниз, отдавшись власти спинных рефлексов, опять оставив  мозг бесполезно болтаться  в грустном черепе, в себе самом, но уже по своей собственной воле. Рука скользит по перилам, ботинки стучат ступени. Нити зыбкой паутины. Тянулось липкое время в тёмном ожидании, похожим больше на забытье. Капала вода в отдалении. Где-то далеко. Сплетение коридоров, лестниц, дверей. Клубок, а сердце ощущает пустоту вокруг. Тяжёлый воздух, неподвижный, вязкий. Стучит маятник, ботинки падают на ступени, и –раз, и –раз, и –раз. Качается маятник.  В расплывчатом тумане всё чётче очертания. Всё чётче тёмное пятно. Всё ближе. Всё правильнее грани. Он надвигается. С каждым шагом, заполоняя собой пространство. И вот уже он не оставил ничего вокруг,  есть только он. Чёрная стена. И нет времени, нет места, нет пространства...

Удар! Он зашатался, отступил назад, ошарашено барахтая в воздухе ресницами. Пощупал  лоб. Болит. Ещё плохо соображая, с натяжкой возвращаясь к реальности, он всё же понял, что впереди препятствие. Заструились мысли, заиграли вены, сердце участилось. Это хорошо. Это значит, что в это тело пробирается жизнь. Он вытянул вперёд руку и двинулся туда, где только что получил по лбу. Ладонь упёрлась в холодный влажный камень.  Спустившись ниже, он ощутил тоже самое, и в стороне тоже. Рука наткнулась на перила. Тогда он зажёг спичку. Слабое пламя выхватило из времени секунду света. И отразилось от стены в расширенные темные зрачки. И это показалось абсурдным. Но он зажёг ещё спичку, и ещё одну. Пока не осознал, что перед ним стена. И лестница кончалась в ней. А ступеньки вырастали из неё. Спичка погасла. Обернувшись он увидел выше по лестнице смутные очертания двери. – Наверное, не заметил выхода,  –   подумал  он,  – и проскочил мимо , в подвал. Поднявшись несколько ступеней, оказался перед дверью, взялся за холодную ручку. Что –то неправильное было во всём этом. Потянул на себя. И оказался на балконе, который предназначен для совместного покуривания и любования видом. Посмотрел вниз. Да, он был ещё очень далеко от земли. И на лестнице стена.

Он пошёл к лифтам. Тусклая лампочка. Число на стене. Это тринадцатый этаж. Он не поверил своим глазам, оказывается, он шёл всего один пролёт, но как долго! Как долго! Палец вдавил кнопку вызова. Ничего не произошло. Не дёрнулся механизм, не загудел мотор. Тишина. И не загорелась лампочка. Его проигнорировали. Тогда он нажал ещё раз. Никакой реакции. Нажал снова. Всё его существо напряглось, ожидая услышать, шорох  подъезжающей кабины лифта, но ничего, совершенно ничего не случилось, полнейшее безразличие, и он не выдержал. Кровь, тёмной силой бросилась в голову, и он, одурманенный ею, с силой врезал ногой по створкам лифта. Покатился грохот в шахту, отразился от стен, дверей, лестниц и упал куда –то вниз.  Он взревел. Бешенство, уходящее корнями в ему ещё не ведомый страх, овладело им. Он яростно бил кулаками в  двери, кнопку - она молчала. Пот обжёг глаза. Но он снова и снова бил, кричал, плакал.

Грохот его кулаков, казалось разбудил весь дом, но ничего в ответ не произошло, никто не вышел отпинать хулигана, никто не высунул голову в двери и сонным голосом никто не спросил:

– А шо это вы тут делаете, молодой человек?

Никто. Ничто. Он закричал было, но оборвал себя, сказал себе – стоп! хватит, успокойся. А может быть это сказал его страх, что кто-то выйдет, отпинает, спросит? Не важно. Он сжал кулаки и опустил голову. Напряжение уходило.

Лопнула лампочка. Стало темно. И страшно. Он быстро встал и пошёл выше, на четырнадцатый. Он надеялся, что пока ходил здесь, незаметно куда –нибудь завернул, а это значит, что где-то должна быть нормальная лестница, и он её найдёт. Но очень быстро и очень просто он попал на “свой” четырнадцатый этаж.  Он вернулся туда, где уже был, где уже стоял. На полу его окурки, на стене рисованные красным кирпичом часы. Он подобрал с пола бычок и закурил. Теперь курить хотелось.

Что-то было здесь неправильное, он это чувствовал, он вообще сейчас был очень обострённым, как оголённый нерв, но не понимал этого, он просто чувствовал это. Какое-то внутреннее беспокойство. Так бывает, такое случается, а причину понять не можешь. Но он не видел ничего непоправимого, он просто устал, чтобы действовать, и понимать.

Он чувствовал маятник.

Палец вдавил кнопку лифта, уже вяло и безжизненно. Он ждал этого. Конечно, лифт не пришёл. Привалился к стене, сполз по ней вниз. Он сидел, курил, сплёвывал на пол, а над ним красовалось гордое и последнее число – 14 .

Устал,  устал безмерно. Устал. Кончились сигареты. Рядом валялась мятая пачка “Родопи” . Не его. Он повертел её в руках и выбросил подальше, в полумрак коридора. Захотелось покурить. Тяжело встав, он поплёлся на балкон. Нашёл свой бычок, прикурил, сел, прислонившись к стене. Одинокая сгорбленная фигура, и свист ветра. Только рука, поднялась – и замерла, опустилась – и снова без движения.

Потом он встал, опёрся на перила холодною рукой и посмотрел вниз. Посмотрел с какой –то грустью, и где –то даже с досадой. Сплюнул. Отвернулся и прислонился спиной к стене, бездумно шаря в пространстве пустыми глазами. Ветер. Только ветер. Голая стена. На глаза попался рисунок. Часы неровно нарисованные красным кирпичом. Его рисунок. Отвернулся. Выпустил кольцо дыма. Потом вдруг как –то судорожно посмотрел снова. Он смотрел и смотрел не отрываясь, изредка покуривая.  Затем выкинул окурок, сплюнул, растёр ногой и вышел вон.

Часы показывали пол – двенадцатого.

Рисованные часы на бетонной стене.

Устал очень. Что-то ушло, а взамен ничего. Пустота. Тупо как-то во всём. Спина заскользила по стене вниз. Стены. Тусклые и влажные стены. Качалась лампочка. Тишина. Везде тишина. Гулкая и вязкая. И сырая. Лампочка качалась медленно и монотонно. Взад... вперёд... взад... вперёд... Обожжённые потолки и сырые трубы. Веки тяжелеют, наливаются свинцом. Опустились руки. Какой холодный пол. Опрокинулось тело. Лампочка качалась. Сквозь частое моргание. Глаза закрылись, сердце бьётся  медленно и равномерно. Качается лампочка над опрокинутым телом, качается лампочка, взад –вперёд, взад –вперёд, взад –вперёд...