Дом Самоубийц. 2-1

2

Ему было трудно.

Дверной замок щёлкнул у него за спиной, но не было в карманах ключей. Он их выкинул, выкинул в окно. Выкинул, когда кончились сигареты и погас свет. Мучительно медленно двигаясь в сигаретном тумане, он вышел наружу и попал в коридор. Коридор, пустынный, как эхо в водопроводных трубах. Мерно качалась лампочка под потолком. Тусклая лампочка, слишком далёкая и слишком тусклая, чтобы иметь при себе мошкару. Стены, может быть крашеные, разве поймёшь, пол и потолок в паутине. Прямоугольность и перспективность, линейность и бескривость, уводящая в запредельность. Затхлость, и неподвижный воздух вперемешку с каплями пота на холодных стенах.

Из потолка в пол, из пола в потолок, как колья росли трубы, неизвестно где начинающиеся и уводящие неизвестно куда, по ним стекала вода и мерно капала на бетонный пол. Иногда в них, неизвестно где и как далеко отсюда, может за тысячи километров, а может в нескольких метрах, кто-то плакал и звал маму, кто-то бился железным воплем, наверное желая выбраться, но захлёбывался в блевотине, что иногда урчала в них.

Мерно, в такт лампочке, качалась паутина и покачивались стены. Из-под двери клубами полз горький никотиновый смог и стелился по полу. Разгребая руками нити зыбкой паутины он двинулся в путь.

И ему было трудно.
 

– Серёга, а мы пиво пьём!

– Ну и что?

– А пиво вкусное!

– Ну и слава богу.

– А от меня подруга сбежала.

– Ну и как ты?

– А пиво путное, и водка есть.

– А вас много?

– Васька, Сухарь, Иван Грозный с подругой и я.

– Сейчас я коньяк принесу.

– Да бог с ней, с этой сукой трахнутой!

– Да? Тогда я ещё и закуску прихвачу.

– Ну давай. Двигай!

Когда он позвонил, дверь открыл Иван Грозный. Его так называли за то, что у него были густые брови, сросшиеся на переносице галочкой. Где-то под носом у него красовалась грозная улыбка до ушей. Он икнул и добавил:

– Пр-р-роходи, дорогой!

В комнате грохотал  Пинк Флойд и Васютка, очевидно, пытался подобрать его на гитаре. Серёга поставил бутылку на стол.  Вася перестал играть, сфокусировал глаза на этикетке, затем начал двигать их к потолку, после этого внутрь себя, и когда у него это получилось, упал с кресла. Зато из туалета появился Сухарь, посмотрел на Васюткины ноги и грустно так сказал:

–  Всё течёт, всё изменяется...

– Точно, всё течёт, всё... одним конкурентом меньше, – выдала из своего угла Грозниха и подула на палец.

– Закуску на стол, – приказал бывший обладатель суки трахнутой.

– Я тебя люблю, Игорёк, – прошептал Серёга.

– Ясно, – вздохнул Игорёк, – закуску ты не припёр. Ты хоть сигареты принёс? А то у нас к нулю дело идёт.

– Только для избранных, сигареты “ Риск” называются.

– Потянут, так ведь и закуска на нуле.

– А чё ж так–то?

– Так ведь думали, ты принесёшь.

– И зря! Ну что ж, будем пить культурно, коньяк с водкой, под корочку чёрного.

Игорёк грустно взглянул на Серёгину челюсть.

– Я же сказал, на нуле закуска.

– Вода в кране есть?

– Ну, есть, кажется, а что?

– Вот тебе и закуска!

– Сволочь ты всё-таки, Серый!

Серёга довольный разулыбался:

– Будет, будет тебе закусь, не плачь, – и широким жестом он                вынул из карманов две банки консервов.

– Я люблю тебя, Серый, – прошептал бывший обладатель суки трахнутой.

Наутро ему сообщили, что он наставил рога Ивану Грозному, и что тот обиделся, и что ему пора на учёбу, то есть к восьми тридцати и даже напомнили, как лучше туда добраться, на что Серёга обрисовал в общих чертах направление, по которому должен пойти такой –то, и, что самое главное, конечную цель этого путешествия, и перевернулся на другой бок.

Когда он добрался до дверей, трубы изрыгнули что-то насмешливое. А за дверями оказался ещё один коридор. Та же самая прямоугольность и беспредельность, и где-то впереди должна быть кнопка лифта. Господи, какой холодный пол и тусклый свет! “И пошли они дальше”, и покоряли плитку за плиткой на ущербной кладке. Секунды, минуты, складывались в часы, в это тягучее, липкое время, убийственное, и вовсе не лечащее.

Он терпеть не мог труб, они играли марши и постоянно ржавели, они бессмысленно плакали и вели неизвестно куда, они опоясывали мир стальной хваткой, прутья этой железной клетки прошивали и этот коридор, насквозь, и прижимали его к земле, и в них что -то двигалось, что-то скрытное, в них бурлила какая-то своя тайная жизнь, омерзительная, как трупные черви под ногами в земле давно забытого кладбища. Внутри них полости, забитые до отказа злобой, которая сидит там до поры до времени и когда-нибудь вырвется на свободу, чтобы наполнить этот коридор гноем, блевотиной  и фекалиями, чтобы все в этой железной клетке захлебнулись ею. Он двигался вперёд, раздвигая лбом липкое время, но он не знал, что лифт не работает.

Хотя, это уже не существенно.

– Меня твоя морда убивает, Алексий! Чего стряслось?

Алексий поднял на Серёгу свои большие глаза и тихо – тихо прошептал:

– На гитару сел...

– Чего – чего?

– На гитару сел, понимаешь?

– Как сел?

– Понимаешь, взял, задумался, и не целясь устремил седалище к дивану, а там, понимаешь, гитара.

– Ну и?

– Пополам. Гитара-то не моя, мне её Боря дал подклеить.

– Мн-да, починил инструмент... Насколько я понимаю, взирая на сей струнный синтезатор, Боря очень расстроится. Очень-очень, понимаешь?

– Ты знаешь Борю?! – с изумлением и надеждой вопросил Алексий.

– Нет! – отрезал Серёга.

– Я так и думал, – мгновенно потух Алексий.

– Ну, пойдём.

– Куда?

– К Боре, знакомиться. Ведь это один из тех музыкантов, с которыми ты меня давным - давно собирался познакомить.

– Да?

– Да!

– Ну да... Так  есть.

– Ну вот и пойдём, самую скверную часть твоей истории я возьму на себя. Так что утри скупую слезу и пойдём.

Звонок у Бори напоминал подстреленную канарейку. Под троекратный хрип имитатора пернатых выполз Боря. Протягивая руку Алексию, его глаз споткнулся о сломанный гриф своей выстраданной, навороченной и дорогой гитары. Рука застыла в воздухе, зато начала двигаться вниз челюсть. В его горле начал зарождаться звук, похожий на вопль его пернатого звонка.

– Я Сергей Демидов, очень рад увидеть столь талантливого человека в момент рождения очередного шедевра, – выдохнул Серёга, – разрешите войти. – И нежно обхватив плечи гения легонько затолкал его обратно в квартиру, и вошёл сам. Следом, на цыпочках, пробрался Алексий.

– Привет, я Борисов, – выдохнул гений, прижатый к стене широкой и дружеской Серёгиной грудью.

– Я готов любить тебя в любое время дня и ночи, ты только не плачь, дорогой! – взорвалась широкая и дружеская Серёгина грудь.

– Он что, голубой?! – обратился Борисов к Алексию, яростно оттирая лоб.

– Нет, у него просто очень своеобразный юмор.

– Ну–ну, кстати, я Борисов.

– А я Демидов.

– Вот и опаньки.

– Точно.

Алексий осторожно положил инструмент на диван. Гитара предательски ойкнула. Боря перевёл взгляд на диван, и глаза его стали похожи на костыли в тумане.

– Да будет тебе, – вздохнул Серёга, возлагая ласковую длань на хрупкое плечо музыканта,– Пойдём, выпьем по чуть-чуть, и успокоится душа у тебя грешная.

– Но я не пью, – попытался взбрыкнуться музыкант.

– Я тоже, – широко улыбнулся Серёга.

Часа через два они распевали песни на кухне под столом, со свечкой. Романтика!

Он  устал. Сил тяготения действует даже здесь. Тяжко. Чёрт знает сколько времени назад он увидел что-то  впереди себя. Он так решил, не отдыхать, пока не доползёт. Дополз. Это оказалось мёртвым котёнком. Он осел у стены. Котёнок был очень маленьким и драным. А ещё он был очень – очень худым. Широко открытые глаза стеклянными зрачками вонзались в темень коридора.

Сдох. Он закрыл глаза. Вот котёнок умер и уничтожил мир. Просто всё. И мира нет. Страшно, что это навсегда. Зато и мира нет. Навсегда. Ничего нет. Сильные уничтожают мир день за днём, планомерно и методично, и чтобы видеть это, они живут. Слабые уничтожают мир сразу, мгновенно и навсегда, но не могут насладиться содеянным.

Но пусть мир погибнет, взорвётся, растворится, развеет прах его космический ветер – останутся трубы, гигантским скелетом сгоревшей плоти планеты, летящие по той же орбите вокруг звезды. Гигантский клубок леденящих своим безумным ржавением труб.

Он приложил ухо к толстой трубе, на которой кем-то было выведено слово – “труба”, и закрыл глаза. Мерно поскрипывал тухлый свет и методично потели стены, биясь каплями о независимый пол. Затхлая тишина, запределье помойных баков и оплеванных решёток. Он слушал уханье и бульканье самодовольной блевни. Прошло много времени, когда сквозь урчание недопереваренных желудков донёсся троекратный вопль подбитой канарейки, и кто-то там заплакал, плач прервался глухим стуком и возобновился вновь, затем вдруг яростный крик – Вероника!, перешедший в истеричное рыдание. Он узнал свой голос. Устало откинувшись к стене, усмехнулся. Теперь он вспомнил её имя.

Где-то впереди, в тухлом свете засраной мухами лампы, мелькнула тень царицы Тамары. Он услышал её ласковый голос с едва мерцающими ноткам ревности.

–Уйди, – прошептал он.

И она ушла, пока.

   Да, это будет всё сплошное Прости.

   Да, и это минор, и это Прощай. Это всё – сплошное Расставание Навсегда, и некуда скрыться, некуда спрятать голову, это Неизбежность, и поэтому пусть будет.

  Это – Вскрытие Раны немытым сапожным ножом.

  Это – когда больше НЕ ВЕРНЁТСЯ, и это то, что больше не вернётся. Никогда.

  Да, это всё – сплошное НИКОГДА.