Дом Самоубийц. 2-3

2-3

За окном шёл дождь и качались освещённые фонарём кроны деревьев. Было поздно. За окном – ночь. Тишина. Успокоились килограммы праздника. Все спят. Никого. И ветер тоже спит. Это ночь пришла и принесла с собой то ленивое время, когда кровь бежит по венам солидно и неторопливо, когда дыхание становится ровным и ненарушаемым. Счастье тем, кто не спит! Кто сидит сейчас на кухне и впитывает в себя то необычайное состояние доверия и симпатии друг к другу. Они ощущают себя единственными людьми на земле, в мире. Да и мир этот сузился до размеров кухни, и лампочка под потолком освещает этот мир. Всё остальное во тьме, не существует, исчезло и они делят этот мир поровну, согревая его своим чувством неизбежно возникающей симпатии, потому что иначе нельзя, иначе этот мир не позволит им выжить, тогда погаснет лампочка, и он увязнет во тьме, исчезнет, перестанет существовать, умрёт. Они так хрупки, эти миры кухонь!

–  Я покурю? –  спросил Серёга.

–  Конечно.

Серёга прикурил и присел на подоконник, поближе к форточке.

–  Вера?

–  Да?

–  Говорят, ты на гитаре играешь?

–  Играю, немножко.

–  Сыграй?

–  Да ну, все спят.

–  И спой?

Вера нерешительно улыбнулась и взяла гитару за гриф. Видя её колебание, Серёга состроил плачевную гримаску:

–  Ну пожалуйста!

Вера уложила гитару на колени и осторожно сложила пальцы в аккорд. Она пела тихим хорошим голосом, и Серёга ёжился от удовольствия. Ему действительно нравилось и как она сидит, и как она поёт, и как она одета. Он чувствовал доверие к ней, и никак не мог скинуть с себя опасное чувство любования ею. Когда она закончила играть, ему совсем не понадобилось актёрского мастерство, чтобы сказать:

–  Ты здорово играешь!

–  Спасибо.

–  Нет, ты не поняла, ты просто прекрасно играешь, а глаза твои пели вместе с тобой, они излучали именно то состояние, которое звучало в музыке и в слове!

–  Ещё раз спасибо.

Серёга опять увидел её смущение.

–  Нет – нет, ты не смущайся, это действительно правда!  –  загнал её в ещё большую краску Серёга. На его лице было написано восхищение, которое казалось искренним. Да так оно и было наверное. Серёга был неплохим актёром, да к тому же, в этом случае, ему совершенно не пришлось напрягаться. Он говорил правду. Вообще, хорошее он говорил человеку редко, и только когда это ему было нужно, либо просто невыносимо хотелось сказать. Здесь же смешалось и то, и другое.

–  Сыграй ты.

–  Нет. Я и пою громче, и не так хорошо, как ты, так зачем же осквернять эти стены, вкусившие прелесть твоей музыки, моим бездарным аккордом, –  и как бы ставя точку на этом вопросе, он выбросил окурок в форточку и взял в руки стакан, приглашая её сделать то же самое:

–  За способности и таланты, которые скрыты под нашими комплексами, –  сказал он, и, осушив стакан, с хрустом поставил его на стол. –  Вот так!

–  Комплексы, ведь это не так и плохо?

–  Смотря какие, хотя, в любом случае, они есть, и никуда от них не деться.

–  Например, ты стесняешься попеть мне.

–  Да я не стесняюсь, – начал было Серёга, да понял вдруг, что  оправдываться, –  я просто боюсь, –  уже лучше, – я очень боюсь показаться тебе бездарной серой личностью, оскверняющей твой глаз и слух, и вообще... Мне есть за что бояться!

Молодец, Серёга! Вывернулся, сказал небольшой комплимент и признался о своём небезразличии к ней, и это правильно, в самое время, пора бы уж. Серёга изобразил небольшое смущение, давая ей возможность быть более смелой.

–  Ты хороший человек! –  вдруг сказала она.

“Ни фига себе!”  –  подумал Серёга и совершенно неуправляемо задрал брови. И это было его смущение, то самое, искреннее, что делает беззащитным и слабым. Слава богу, что она не нападает. Он ей нравится, поэтому она слаба, поэтому не нападает. Но она тоже ему нравится, что делает его более эмоциональным, чем нужно. Это быстро прошло. Спасаясь, он снова завернулся в куколку небольшого хамства:

–  Будешь? –  спросил он указывая на бутылку.

–  Нет, у меня ещё есть.

–  А я буду, – сказал он и налил себе ещё. –  Ну, будем. –  И он выпил половину содержимого стакана.

–  Почему хороший-то?

–  Если в человеке есть что-то хорошее, значит он весь хороший.

Звучит уже несколько обидно. Серёга про себя слегка поморщился. Подобные девизы его мало вдохновляли. Вообще, сие утверждение следует копнуть поглубже.

–  А если я сейчас сделаю что-нибудь плохое, например, зажгу сигарету и буду дышать дымом тебе в лицо?

–  Но ведь ты этого не сделаешь?!

“Проклятая женская логика!”

–  А вообще-то, ты знаешь, что такое  хорошо?

–  Я не знаю. Но ведь каждый знает, что вот это “хорошо”, а этого делать не стоит.

–  Неужели каждый?! А вот, допустим, кушать людей?

–  Для нас это – плохо, для тех, кто кушает – хорошо. Это у них там мораль такая.

–  То есть всё дело в отношении к этому у них, у нас, у тех, у других?

–  Да, в общем-то, сие дело вкуса.

–  Весомо, но дело не совсем в этом. Что если кто-то среди нас тайно занимается людоедством? Неужели он тоже не заслуживает осуждения, неужели он тоже хороший?

–  Он больной человек, и его нужно лечить. То, что он делает – плохо, но, между тем, почему он не может быть хорошим во всех других отношениях? Вся его беда в том, что он считает нормой то, что мы таковой не считаем. Она не приемлема нами, смотря с последствий нашего воспитания, а нас воспитало общество. И мы усвоили его мораль, его нормы, и должны жить по его законам. Уход в сторону – преступление, а всякое преступление – плохо, но это тоже воспитание общества.

И где-то это хорошо. На Новой Зеландии, например.

–  Вопрос о Гитлере отпал, –  пробормотал Серёга. –  Война, это доблесть и слава, а где –то заболевание, которое следует лечить. Но вот лечить против воли – это хорошо? А может человек не хочет лечиться, тогда как? Ведь это нарушение норм общества, потому что нарушает свободу личности. Тогда это – плохо?

–  Для такого человека, конечно, плохо. Но поступая так, что требуется лечение, и думая, что это –  хорошо, он, с нашей точки зрения, поступает плохо. Тогда для общества и для нас хорошо, чтобы он больше так не поступал.

–  Однако, ты говоришь, что это плохо, а, следовательно, считаешь его плохим?

–  Нельзя осуждать человека. Это не его вина. Он болен. И я не могу назвать его плохим, хотя поступает он, с моей точки зрения, плохо. То есть, я могу назвать поступок плохим, но это ещё не означает, что человек весь плох.

–  Ты не верующая?

–  Сочувствующая.

–  Неужели мир не делал тебе больно?

–  Делал, конечно, кто от этого застрахован? Но ведь я тоже могу поступать плохо, так что же, я плохая?

–  Нет – нет, хорошая!

–  А ведь ты меня совсем не знаешь!

–  И ты меня тоже.

–  Мы, наверное, по-разному смотрим на мир, Серёжа, ты видишь чёрное в нём, я – белое.

– И ты стремишься оправдать человека, исходя из того, что его окружает и как его воспитали? И всякие его действия можно  оправдать, основываясь на нормы того или иного общества, или даже самого человека? Так?

–  Ну, попытаться можно.

–  А если действия человека не вписываются ни в какие рамки, ни в какие нормы, когда их просто нет, тогда как?

–  Как так? Такого не может быть!

–  Может, может! Вот что такое культура, цивилизация – это сияющая оболочка, скрывающая в человеке животное. Человек – это мозг примата, окружённый светлой, перламутровой оболочкой.

В естественной жизни побеждает сильнейший, более приспособившийся. А в обществе естественного отбора нет. Вместо него – отбор социальный, более приспособившихся к жизни в обществе. Происходит отбор норм и правил, которые призваны делать общество лучше. А общество стремится стать лучше. Это и есть тот слой перламутра, окружающий мозг примата. Но это только налёт, наплыв, нечто непостоянное, – Серёга находился в состоянии заноса, такое с ним случалось нечасто, не перед кем было. –  Как так может быть, ты спросила. А вот представь себе ситуацию, двое в лодке, а вокруг беспредельный океан. Обилие воды, которую нельзя пить, сводит с ума. Солнце вытапливает из тела жизнь. И вот уже эти двое кидают друг на друга кровавые взгляды. Налёт культуры, морали улетучивается, и остаётся зверь, который хочет жить. Наконец, более сильный однажды убивает своего более слабого спутника и съедает его. Страшно? Страшно. Ужасно съесть человека! Но ведь он не больной, не сумасшедший. Ты ставишь себя на место другого человека, которого хочешь оправдать? Поставь себя на место одного из этих двоих в лодке. Не возникает ли мысли: зачем погибать двоим, когда один может выжить? Ведь всё равно погибнет, рано или поздно, так лучше я его съем. Я сильнее, а он слабее. Зачем ему жизнь? Лучше я её возьму у него, ведь сделать в этой жизни я смогу больше, чем он, я энергичнее, настойчивей, моложе, у меня столько мыслей и планов. Я слабну, я скоро умру, солнце и океан сводят меня с ума, нет, мне обязательно нужно жить! Меня ждут на берегу, а этого дохляка кто может ждать? Он же говорил, что нет у него никого. Никто его не ждёт. Никому он не нужен. Да он ведь всё равно умрёт, и я умру. А так кто-то будет счастлив.  Либо мы вместе умрём, либо умрёт только один из нас. А он похоже уже что-то замышляет. Пусть он умрёт и отдаст жизнь мне, как это благородно, по – божески! Он не даст мне умереть! Да и не очень-то благородно! Ведь жизнь из него уходит, а он не хочет поделиться тем, что уже ему не принадлежит! Так я помогу ему... Культура, мораль сползает, как старая краска со стены. Представь себя там. Со всей силой разума представь! И, может быть, покачнутся твои моральные устои. Он – абсолютно нормальный человек, воспитанный как ты или я, а вот обстоятельства... И ведь он понимает, что поступает плохо. Но поступает. И убеждает себя, что поступил хорошо. В этих обстоятельствах.

–  Я. Я не знаю...

–  Есть ли оправдание ему?

–  Обстоятельства...

–  Но он мог бы  умереть, и не делать этого, в тех же обстоятельствах! Хороший ли он человек?

–  Я не знаю!

–  А я знаю! Плохой он человек, гнусный он человек, и нет ему прощения!

Вера чуть не плакала. Серёга остановился, перевёл дух и прикурил сигарету.

–  Пойми меня правильно, я не собираюсь утверждать здесь Абсолютное Зло. И что человек в основе своей гнусный примат. Но история даёт такие примеры, в сравнении с которыми мой пример, так, мелочь. Вспомни голод на Украине, Поволжье. Образованные, культурные в прошлом люди выкапывали трупы, чтобы покушать. Матери ели своих детей, ведь всё равно не выживут!

–  Нет, свыкнуться с мыслью о жестокости общества, которое лепит из Человека подобие человека, я не могу. Каждого из нас можно назвать просто приспособленцем в жизни. Редко встречаются, если вообще бывают, люди без маски. Мы не можем жить не защищаясь от мира и даже от людей, живущих в нём. Эти двое, то, чего они хотели от жизни, их вряд ли теперь волнует, только бы жить, какая разница – как, но тот, сильнейший, сможет ли он спокойно смотреть в глаза людям после того, что он совершил, ведь лишить человека жизни может лишь Бог, мы не в праве решать это за кого-то.

– Бог –  бог, – проворчал Серёга, – какая –то эфимерная субстанция служащая либо орудием, либо оградой. Бог – это слово, но не понимание, а интуитивное желание видеть что-то свыше, над головой своей, отца родного, хранителя судеб, чтоб быть, как у Христа за пазухой. И идёт это от желания видеть смысл во всём этом нашем тутошнем существовании. Загробный мир существует во всех религиях в разной транскрипции, но это не доказывает существование оного. Будь мы с тобой рождены на необитаемом острове, мы бы тоже придумали нечто подобное, единожды увидев смерть. Согласись, жаль умереть без продолжения, неужто на этом всё кончается!, и потом, хочется всё же увидеть смысл во всех наших деяниях. Тогда бы мы придумали и Судилище, а Судьёй стал бы Бог.

–  Ты циничен.

–  Я знаю. И не вижу в этом ничего плохого. Диоген был первым циником.

–  Ты отрицаешь Бога, значит отрицаешь и душу?

–  Не отрицаю я Бога, я отрицаю этого седого субъекта с иконы, и всё, что с ним связано. Я принимаю Бога, как всякий человек, своим желанием верить и инстинктом верить, но я человек сомневающийся, я хочу быть свободным от догм и девизов. В отрицании рождается истина, и только в отрицании. И, как человек сомневающийся, сразу спрашиваю себя, а что есть истина? Я не отрицаю Душу. Хотя понять сие не могу, как, в общем-то, и никто не может.

Серёга прикурил сигарету и отпил из стакана:

–  Мы вышли из природы, животных снисходительно называем меньшими братьями, но хотим вернуться обратно. Человечество поставило себя вне законов природы, мы выпали из чего-то общего, связанного. Именно по этому человек всё сильнее хочет обрести утерянную гармонию с миром. А прогресс человечества, цивилизация, увеличивает этот разрыв, но это тоже стремление. Сейчас на первом месте вот эта вот Душа, или воспоминание о ней. Это желание Вечности, Гармонии. Многие стремятся к этому, но немногие пытались понять это и находят “гармонию” в водке, наркоте разной. Они хотят освободиться от душащих всех нас оков обыденности. Но на самом деле опускаются до низшего, физического, уровня свободы, когда членам всё возможно и ничего не страшит. Но они испытывают чувство свободы! Я испытываю чувство свободы! Я освободился от чего-то, а чего-то – это и есть те моральные, духовные рамки, которые сдерживали меня, трезвого. Я освободился, не важно от чего, главное освободился. Вот оно – чувство свободы! Человеку кажется, что душа летит куда-то... Но это самообман, иллюзия. Он просто стал зверем, которому всё можно. А душа всё равно простит свободы, полёта. Жизнь потом задавит глупое понятие –  душа. Немногие могут сохранить в себе огонь, вкус соли на губах ещё неведомого моря. Иные топятся в лужах на обочине, а ведь тоже шли к морю.

–  Нет, нет! Я не согласна, что человек, освободившись, становится зверем.

–  Так ведь и не о том речь была...

–  Он свободен, и разум с ним, так почему же не пользоваться разумно свободой? Я хочу тебя спросить, что бы ты выбрал, честь или свободу?

–  Вера, человек, освободившись, не становится зверем! Человек, чтобы освободиться, иногда становится зверем. А чтобы я выбрал?... Хотелось  бы и то, и другое. Но бесчестный, я не почувствую себя свободным, а если свободный я не уберегу чести? Вообще, это вопрос настолько сложный, что однозначно на него ответить нельзя. Если свобода – это одиночество, зачем мне честь? Мы живём среди людей, поэтому бесчестная свобода недолговечна.

–  Я понимаю, это сложный вопрос, и ответить на него определённо может далеко не каждый. Когда-то  я ответила себе: “Я выбираю свободу!”.  Но если  в этом порыве остаёшься один на один с собой, то это уже больше похоже на одиночество. И всё равно, когда-то захочется вернуться к людям, но для них ты уже изгой. Так что же, лучше жить по правилам, установленными людьми, но быть уважаемым человеком в обществе, или остаться одному, но не чувствовать оков на своих плечах, мешающих двигаться и дышать. Свобода и одиночество или честь и жизнь с людьми? Ведь в данном случае, другого не дано. Какой-то замкнутый круг. Тебе  не тяжко от этого?

–  Бывает.

–  Порою хочется уйти в монастырь и там...

Тут что-то кольнуло в серёгином сердце, и что будет в монастыре, он прослушал. Его мозг заработал с утроенной энергией. В монастырь отпускать её он не собирался.

–  Да, человек ищет пути за пределы обыденности, и находит тупиковые тропинки, уводящие в болото. А иные уходят в монастырь. Я сам хочу туда порой. Хочу, но не навсегда. Ведь монастырское житьё –  это кошмар! Тихо, чинно, я понимаю, что порою хочется умиротворения, покоя, но монотонно! Ни всплесков, ни передряг. Жизнь сегодня, точно такая же, как и вчера, и будет завтра! Но это для того, чтобы обрести... А надо ли тебе это? Ведь обрести может далеко не каждый, и только когда потребность переросла уже в жизненную необходимость.

А без этого, что? Весь ужас-то в том, что завтра ничего не будет. Могила какая-то... а человек-то, живой! Мозги просят пищи и впечатлений, а тут ни дерзости , ни открытий, сплошная серость! Может быть, там выслушают, пожалеют, чего нам так не хватает здесь, дадут добрый, но стандартный!, совет, но поймут ли твою ищущую душу?

Он чувствовал, как напряжённо её существо, он видел её внимание, и он знал, как горят сейчас его глаза. Ну так вперёд, разрушая стенки недоверия!

– Ты стремишься к Вечному, но ты не знаешь чего тебе хочется, но ты хочешь этого! Это жизнь –  ты желаешь и ищешь, значит живёшь! Так ли уж важно знать – чего именно? Можно желать машину, холодильник, квартиру – и всё, предел - но это не для тебя, ты намного выше всего этого. В тебе сидит оно, это смутное желание Вечного, Гармонии, но можно ли понять Вечность и Гармонию? Нельзя, иначе мы бы стали богами. Нельзя этого понять, это вне человеческого понимания, есть только подспудное желание, стремление к этому. Но я знаю, чего надо боятся, как огня –  монотонности. Страшно умереть в болоте! Каждый день должен стать неповторимым.

Она сидела неподвижно, укутавшись в тёплую кофточку и глядя на костёр. В больших чёрных зрачках отражались язычки пламени. Серёга подбросил ещё одну корягу. Он насобирал их на берегу. Плавун отлично горит. Шумели кроны деревьев, и прохладный речной ветер уносил алчных кровососов прочь отсюда. Смеркалось.

–  Смотри, гроза идёт! –  сказал Серёга, указывая на небо. Из-за горизонта ползли низкие жирные глыбы, чёрные – пречёрные, и сквозь них, красным глазом, катилось солнце за край земли. –  Красиво, глобально! Смотри! Ну что может быть лучше подобного зрелища!

–  Ты любишь грозу... – тихо сказала Вера, как бы сама себе.

–  Да, люблю! Я обожаю грозу! – издалека прокричал Серёга. Он стоял на берегу, откинув голову и протянув руки навстречу стихии. –  Вот  она надвигается, и всё замерло, притаилось. И вдруг! Порыв ветра. Да такой, что деревья стелятся по земле и гром, неожиданный, без молнии, а потом огромная молния, вспарывающая небо на две половинки, которое через доли секунды снова целое, чтобы быть распоротым вспышкой снова, и снова, и снова.

–  Ты любишь грозу, – тихо сказала Вера, – что-то бушующее, стихийное. Твоё – это гроза, а я всегда восхищалась пургой, метелью. – Он смотрел ей в лицо и улыбался, а она всё говорила и говорила... –  Как –то возвращались откуда –то с девчатами зимой, и погода была чудесная, на мой взгляд, порывистый ветер, хлопья колючего снега в лицо и всё вокруг стонало, ныло, было темно и немного тесно, вот бы обнять весь мир руками!, ничего не видно, только снег застилает глаза. Медленно, почти интуитивно, идёшь к цели, задыхаешься от ветра и какого-то непонятного восторга, я помню прыгала от счастья, бросалась в сугробы, хотелось громко кричать, чтобы голос пронёсся над головами лавиной. Это было прекрасно, я всегда питала слабость к бунту! Это ведь сама природа идёт против человека, стараясь его сломить. Когда прибежала домой, ничего не хотелось, только лететь, лететь куда-то, ничего не видя перед собой, хохотать так, чтобы у всех душа замирала от суеверного страха. В такие минуты я становилась похожей на ведьму. Когда я читала “Мастера и Маргариту” - как я ей завидовала, когда она стала ведьмой, она упивалась полётом, местью. Я как будто всё переживала вместе с Маргаритой! Нет, это просто не высказать! Я даже сейчас чувствую, как глаза мои загораются каким-то недобрым огоньком! Если бы я захотела покончить жизнь самоубийством, бросилась бы вниз с высотного дома, и перед смертью узнала бы, что такое полёт, на миг стала бы свободной!

Ему нестерпимо хотелось её поцеловать. Она была так близко, а он не смел даже намёком, прикосновением, выдать своё состояние.

–  А ночью, когда всё тихо, и звёзды загораются на небесах, всё совсем по-другому. И вот уже за спиной вырастают крылышки, и я, как птичка, лечу в объятья неба, где звёзды поют тихие песни, а месяц рассказывает о том, как прекрасны Тишина и Ночь. И вот уже, убаюканная колыбельной Тьмы, засыпаю с блаженною улыбкой на устах.