Дом Самоубийц. 2-4

2-4

Ветер гнал по асфальту серое небо и осенние листья. Они цеплялись за перила, застревали в прутьях кустов.

Взлетали в воздух листья жёлтыми.. На землю опускались уже чёрными.

– Всё это так не похоже, но ведь мы догадываемся, что человек состоит из противоречий, нельзя быть абсолютно чистым. В каждом из нас есть что-то ужасное. Но мы либо не видим, либо не хотим видеть этого.

–  Ты необыкновенный человек, – сказал Серёга.

–  Почему?

Он улыбнулся, и некоторое время шёл молча.

–  Если жизнь – это сосуд, – начал он, – то очень важно его содержимое. Смерть физическая, это когда сосуд разбит. Жаль, если с осколками разлетятся брызги, но когда вместе с черепками на землю падает лишь пыль и паутина, это горько. Среди своих знакомых я искал человека, чей сосуд был бы полон, и не находил. Чаще всего хватало едва-едва на четверть, иногда на половину, а бывало, видишь в человеке только горький, мутный осадок, на самом – самом дне.. Твой сосуд, Вера, полон. Полон на редкость чистым и незамутнённым содержимым. Ты очень дорога мне, и ты так непохожа на всех, кого я знаю! Ты выше. И поэтому одинока...

– ...Люди все, конечно, разные. Однако, смотря на сколько разные. Каждый человек – это кристалл, и чем он многогранней, ярче, чем больше человек развит, морально, интеллектуально, тем он выше остальных. Чистая, стремящаяся ввысь, к Вечному, душа, ставит его намного выше остальных. И так возникают Личности. У таких людей оценка самих себя и окружающих идёт по очень высокому счёту. Они очень придирчивы.

Наверное, у каждого человека есть свой идеал, будь то портрет известного качка на стене или Господь Бог, извини, и, естественно, этот идеал находится выше того уровня развития, в котором находится этот человек. Но для тех, кто стоит очень высоко, идеал скрыт где-то за облаками и поэтому недостижим. На то он и идеал. Человек всегда сравнивает себя со своим идеалом, но вовсе не требует от себя быть похожим на него. Больше этого ему требуется понимание. Каждому человеку необходимо понимание со стороны другого человека, чувство быть кому-нибудь нужным. Иначе нет смысла жить. Но чем выше он, тем меньше их. Он просто не может найти второго такого же, и если не находит, то уходит в себя.

Такой человек остаётся наедине с собой. И из этого может получиться очень эгоистичный и мерзкий тип, плюющий на всё и вся, а затем наступает падение с тех  заоблачных высот, где он раньше находился. В другом случае, человек уходит в монастырь, чтобы опять же быть наедине с собой, но и с Богом. Это может спасти от крушения личности.

Но счастлив тот, кто имеет рядом со своим сердцем, сердце, бьющееся в унисон!

Посмотри на улицу. Как часто можно увидеть лица одного типа, с одинаковым выражением глаз, с одинаковой причёской. Это толпа. Это союз людей, не умеющих прыгнуть выше голов, союз ничем не выделяющихся людей. У толпы нет мозгов, но есть мускулы. Это осадок. Я там был, я знаю. До встречи с тобой, я считал, что человек я жестокий и мстительный, и, главное, ничего путного в душе не осталось. Понимаешь ли ты, что ты для меня значишь? Наверное, нет. С тобой мне легко, я становлюсь самим собой.

Вера прижалась к его руке, и посмотрела на него снизу вверх. Серёга не понял, что было написано в её большущих карих глазах, но ему хотелось видеть там радость, и он её видел. И что-то ещё, большее чем радость.

–  Я люблю детство, –  сказала она, –  то беззаботное время, когда радости не было предела. Я до сих пор играю в игрушки. А ещё не люблю взрослых: они не о том думают, не так всё воспринимают, и всегда прячутся за собственные проблемы. Но я смотрю на тебя и думаю, как хорошо, что есть ещё такие люди, как Сергей, с чуткой, не потерявшей детской непосредственности, душой. Дай Бог, не растерять всего того, что есть в тебе. И кроме этого, всегда стремиться к чему-то, не потерять путеводную ниточку жизни. Я стремилась всегда неизвестно к чему, наверное, к новым людям, к новым впечатлениям. И если раньше многие терпели и даже принимали это во мне, то теперь осуждают.

За окном шёл дождь. Ночь. Ветер качает мокрые, неестественно освещенные сырым фонарным светом кроны деревьев. Капли стекают по стеклу. Он держал в руке стакан портвейна и курил. Брови нахмурены, в глазах какая-то  тоска.

–  Мне с тобой тепло, очень тепло. И так хотелось бы, чтоб между нами не было фальши! Её и не было, а сейчас она появилась. Я говорю не про тебя, я говорю про себя.

Он видел, как напряжённо слушает его Вера, он видел, как немилосердно сдвинуты её брови, как пальцы её что-то нервно теребят. Потом он почувствовал, как её руки сильно сжали его запястья.

–  Это очень сложно объяснить. Мне всегда было, в общем-то, наплевать, что обо мне могут подумать, ненавижу оправдываться, особой мнительностью никогда не страдал. Но как важно чувствовать себя своим, незаменимой частью чего-то более цельного, нежели сам. А я всегда чувствовал себя чужим. И особо от этого не страдал. Я – одиночка. Я хочу всё делать один, или контролировать всё и вся единолично. Никому не доверяю. Даже себе. Большие компании вызывают головную боль, маленькие – скуку. Всегда стараюсь сесть в углу – защищены две стороны и спина. Я – эгоист. Так все думают. И, наверное, они правы. Рыцарское благородство голопузого детства осталось далеко позади. Жизнь ставит перед тобой разные задачки, а как ты их решаешь –  твои проблемы. Так вот, своих целей я добиваюсь далеко не всегда хорошими путями, а обманом, хитростью, грубостью, оголтелым хамством, лестью, унижением человека. И это иногда доставляет даже удовольствие – умно обмануть, ловко вывернуться. Особое наслаждение – это когда удаётся с блеском вывернуться из особо трудной ситуации. Ах, какой я умный!  –  Серёга давился горечью, пьяно размахивая стаканом.

–  У меня не было близкого человека, и вдруг ты, такая чистая, прекрасная. Переворот! Я почувствовал себя своим, нужным, необходимым, и мне захотелось стать лучше, чем я есть на самом деле, для тебя. Со всеми остальными прежний, а вот с тобой все мои принципы к чёрту! Мнительность откуда-то взялась. Ловлю себя на том, что начинаю оправдываться, и мне далеко не наплевать, что ты обо мне можешь подумать, – Серёга замолчал ненадолго, глаза бешеные, зубы сжатые и боль, боль во всём теле.

–  Маленький когда был, считал, что все люди умеют летать, только они этого не знают. Но стоит только спрыгнуть вниз с крыши дома, и очень – очень сильно захотеть полететь, ты полетишь. Как-то раз я оказался в области крыши четырнадцатиэтажного дома и около часа стоял в раздумии, прыгать или не прыгать, – Серёга опять замолчал, Вера поглаживала его руку. Он опустил голову, затем сказал глухим голосом:

–  Больно! Мы сейчас всё ближе и ближе друг к другу, а затем будем отдаляться, всё дальше и дальше. Как две галактики.

Вера схватила его голову руками и заставила посмотреть себе в глаза:

–  Нет! –  почти закричала она, – Страшно, если всё так, как ты говоришь –  будем отдалятся всё дальше и дальше. Как две галактики. Нет! Я не хочу! И не переживу этого! Неужели всё так плохо. Ведь в наших силах всё сохранить! В твоих силах! А ты сильный и всё сможешь! Неужели, если между нами начнёт расти бездна, мы будем смотреть на это безучастно? Пойми же, что бы там ни было, какой бы ты ни был, я уже приняла тебя, я принимаю тебя таким, какой ты есть, и ты дорог мне таким. Ничто, слышишь, ничто не изменит моего мнения о тебе! Ты для меня останешься чем-то тёплым, душевным, мягким, пусть немного колким, но своим. Слышишь, что бы там ни было, родной мой человек!

И он не выдержал, обнял её, поцеловал. Она отстранилась и всё ещё пылающими глазами, с тревогой и надеждой, вонзилась ему в самое сердце:

–  Ты любишь меня?

–  Да! – воскликнул Серёга и обхватил её руками. Она разрыдалась.

В пустынном, зыбком коридоре безудержно и страшно рыдал человек, из глотки рождался вопль и превращался в хрип, он рыдал и не мог сдержаться. Он голосил, бился затылком о стену, и только эхо, уносящее его вопли далеко в сумрачную зыбь сырых коридоров, было свидетелем. А он рыдал. Слёзы текли потоком по щекам, стекали на шею, грудь, губы кривились в припадочном оскале. И затылком, о бетон, и ещё, и ещё! Кулаками в грудь, в пол. Он выл в потолок и царапал лицо, губы, шею. Он хотел вырвать себе глаза и выбросить их прочь, чтобы они покатились по коридору, запрыгали по лестнице вниз, разбежались в разные стороны, чтобы они забились где-нибудь в пыль и кто-нибудь их растоптал. И он снова бился стриженым затылком о бетон, и снова разрывал себе кожу на лице, шее, груди, разбивал кулаки о пол. Текли слёзы безудержным потоком на щёки, грудь, шею. Он рыдал. Страшно. Истерично. И тут он почувствовал холодное прикосновение чьих-то рук, они нежно вытирали слёзы, гладили по волосам.

–  Ну, ну, – успокаивающе шептал чей-то голос, – не надо, перестань. – Он узнал голос царицы Тамары. Он открыл глаза.

Она сидела перед ним, красивая, бледная, шептала ласковые, нежные слова. Его рыдание постепенно перешло в слабое всхлипывание.

–  Уже лучше, лучше, успокойся – говорила она, – пойдём, нам предстоит ещё долгий путь, – и протянула ему руку. Он хотел ухватиться за неё, но не сумел, она уже немного отошла.

–  Идём! – звал голос.

И он двинулся вперёд, ползя на брюхе по грязному, заплёванному полу, помогая себе одной рукой, другую он держал вытянутой на весу впереди себя в надежде ухватиться за ладонь Царицы Тамары, которая всегда была чуть впереди. Она улыбалась.

Он тоже улыбался. Своим худым, исцарапанным, мокрым лицом.