Дом Самоубийц. 3

3

Медленно, но всё вернее. Неохотно, но тем бесповоротней. Издалека, но прямиком. И всё ближе и ближе, быстрей и быстрей, сюда. И вот уже тут, сейчас, здесь. И это правильно, потому что так и надо, потому что иначе никак, и ничто никогда не сможет изменить этого.

Твои горизонты тянутся изнутри, и наружу.

Встаёт солнце.

Он просыпался. Издалека, но прямиком. Неохотно, но тем бесповоротней, и чувства приходили к нему по очереди, один за другим, и оставались. Он осознал, что отлежал бок, который ныл зубовным скрежетом, затем он осознал себя. Мир начал протекать в его зрительный нерв сквозь мутную щёлочку век, которая становилась всё шире и шире. Сквозь частокол ресниц пробилось тускло-оранжевое пятно. Когда глаза всё-таки раскрылись и несколько раз моргнули, разбрызгивая в стороны остатки забвения, пятно сформировалось в лампочку. Он смотрел на неё, затем обнаружил, что над нею ещё есть потолок. Окончательно осознав реальность этого факта, вязко просыпающийся мозг двинул глаза прочь от лампочки. Потолок соединялся с грязно-зелёными стенами, вдоль которых иногда стояли трубы. Они были прикреплены одним концом к потолку, другим к ... Он двинул глаза почти за пределы век, ... к полу. Это был очень грязный пол, пыль, песок, ущербная кафельная кладка. Он повернул голову. Рядом с его носом валялся окурок. В этот момент его догнало сознание того, что у него болит голова. И ещё какое-то чувство, непонятное, но неприятное, отчего в желудке слегка похолодело. Но это может быть голод? Оглядываясь дальше, он заметил двери лифта. Наконец, собрав все эти наблюдения в один клубок, мозг осознал своё присутствие в подъезде. Да, человек наконец-то понял, что находится в подъезде, и что проспал в нём неизвестно сколько, и что сейчас он проснулся, и что он отлежал себе бок. Сунув окурок в рот, он поднялся и отряхнулся. На глаза попалось число 14, нарисованное красной краской на грязно-зелёной стене. Он ещё раз поупражнял веки и  поднёс руку к глазам. Секундная стрелка не двигалась. Опять что-то нехорошее сжалось в желудке. Такое бывает, когда накануне спьяну натворил чего-нибудь, а наутро никак не вспомнить. Ладно, разберёмся.

Покурив, он вышел на балкон. После тусклого и холодного коридора, солнце оглушило его светом и свежестью. Он втянул в себя пропахший холодцом чистый запах утра и потянулся. Не так уж всё и плохо. Он подставил улыбку солнцу и зажмурился. До ушей долетали звуки машин и щебетание птиц. Он положил руки на перила и замер. Его существо впитывало это пронизанное голубизной утро, как высохшая губка влагу дождя. Его сознание с жадностью набросилось на сплетение звуков и запахов. Он стал приёмником, и спокойное течение всевозможных волн качнулось и потянулось к нему. Линии и трассы карпускулов теперь кончались в нём, фотоны и кванты впивались в тело со страшной силой, неся информацию и наслаждение утомлённому мозгу. Дыхание глубокое и равномерное. Наступает насыщение.

Когда он опустил руки с перил, его слегка пошатывало, как пьяного. Клетки тела и мозга насыщенны кислородом до предела. Кровь течёт по руслу вен уже не дохлым ручейком, а полноводной величавою рекой, неся жизнь самым удалённым точкам тела, забирая с собой гниль и отмершую ткань. Сердце работает полной грудью, как маховик великолепного механизма. Разум необыкновенно чист и ясен, как это небо, бездонное и пронзительно голубое. Мышцы затосковали по работе. Хотелось двигаться и трудиться. Он потянулся ещё раз, так что хрустнули все суставы и суставчики, и, откинувшись назад, сделал мостик. Выгнувшись сильнее, он расслабил мышцы шеи, и голова заболталась меж рук как гирька в авоське. Глаза смеюще осматривали перевёрнутый мир. Качались стены, пол, перила, кусок неба. Он улыбался, ему было хорошо. Хотелось жить, и жить полной грудью. И он верил в это, и знал, что так и будет.

Смеющаяся сетчатка уловила тревогу. Он остановился. Внимательно осматривая этот мирок. Что дало повод беспокойству? На глаза попались грубо нарисованные красным кирпичом часы на стене. Улыбка медленно сползла с губ. Этот рисунок внушал тревогу и какое-то щемящее чувство неизбежности, но неизбежности чего? – он не понимал. Часы показывали десять второго. Он схватился за левую руку, чтобы посмотреть время. Его часы стояли. Маленькая стрелка застыла где-то в районе одиннадцати, а большая не дошла четверти круга до двенадцати.

На него нахлынуло то же непонятное чувство, что уже возникало раньше, не имеющее чётких очертаний, смущающее просто своим присутствием, тревожащее беспокойство, будто бы где-то оставил на плите чайник, не выключил утюг, потерял ключи... да, что-то потерял, но не ключи, а что-то намного более драгоценное и невосполнимое. Опять же, ещё и часы эти!

Ему приснился страшный сон. И в нём нарисовал он эти часы на стене. “ Наверное, спьяну увидел, а потом приснилось“, – подумал он. Всё может быть. А то, что он проснулся в подъезде, его мало беспокоило. Всякое бывало. И раньше нечто подобное случалось. И в подъездах спать приходилось. Однажды приехал в гости в чужой город, а поезд ночью пришёл, так чтоб посреди ночи не будить, улёгся на ступеньках в подъезде. Наутро бабушка какая-то разбудила, подумала будто умер кто у них в подъезде. Огорчилась конечно. Такая новость пропала.

“ Позвольте”, – остановил он себя, – “время уже немалое, часов десять будет, а где же бабушка?” Машинально потянулся к часам, чтобы, хоть примерно, поставить время, но головка крутилась подозрительно легко. “Сорвал” – догадался он. Жаль. Ему стало грустно. Часы он любил и берёг, хотел, чтоб служили подольше, потому что воспринимал их как часть себя, как орган времени. И ещё они напоминали о человеке, который их подарил. За свою жизнь он сменил только пару часов. И тратил на их починку больше, чем они стоили.

–  Воскресенье! – вспомнил он вслух. И, чтобы окончательно выбросить из головы этот тревожащий его сон, он направился к лифтам.

Он понял чего лишился в этом сне.

Красная кнопка горела. Занято. Подождём. Гудел механизм, поднималась люлька. Авось, да сюда. Смолк механизм, открылись двери. Нет, не сюда. Послышалось эхо выходящих голосов, закрылись двери. Погасла кнопка. Время жать. Палец вдавил её в панель. Она зажглась, лифт шёл вверх. Он устало улыбнулся, ну вот и всё, лифт шёл вверх. Приключение кончилось. А сколько эмоций! Остановился лифт. Открылись двери, как ему показалось, этажом ниже. Он бросился к лестнице, крича на ходу:

–  Постойте! Попридержите!

Он летел вниз по лестнице, но двери закрылись и лифт ушёл. Стих его дробот. Стихал удаляющийся гул мотора. Он снова остался один. В тишине.

Он вошёл на тринадцатый. Там было темно и сыро. И страшно. Как-то беспричинно страшно, и неприютно, и зябко. Так что, заходить дальше он не рискнул. Оставалось только спуститься по лестнице ещё ниже, и он опять вспомнил сон. Зашевелился страх. Сомнение. И каким бы ни был абсурдным сон, он боялся его опровергнуть. И страх свой он не понимал. Какой-то инстинктивный страх, нелогичный. Что было странного в этом сне, разум не понимал. Ситуация странная, согласен, но не смертельная же!

Взгляд поскакал по ступенькам вниз, робко, неуверенно, пока не упёрся в стену. Защемило сердце. Это не было сном.

Стена, самая обыкновенная стена, синее с белым пополам, и разбитая кнопка вызова пожарных, начинённая старыми мятыми фантиками из – под конфет, и цоколь давно не существующей лампочки, всё как надо, всё на месте, вот только стена не на своём месте, а ближе, чем надо, и изогнутые перила вырастали из неё, а должны были бы кончаться  перед ней, да и последняя ступенька находится не там, где ей положено, а в стене, в обычной, бело- синей стене с цоколем давно не существующей лампочки и разбитой кнопкой вызова пожарных.

Он спрыгнул за перила, туда, где должно быть продолжение лестницы, ведущей на двенадцатый этаж, однако же и эта надежда оказалась пустой. Там был пол. Самый банальный кафельный пол, с ущербной кладкой и грязный, как тулуп бомжа. Он сел на него и прислонился спиной к батарее. Сквозь куртку пробилось её ребристое тепло. Пошарив в кармане, он выудил вчерашнюю сломанную сигарету и закурил.

Он вернулся наверх. Странно всё это. Странно и непонятно. И тягостно. Но здесь солнце, повисшее где-то за домом, отчего его не было видно. Город сверху, это красиво, потому что далеко и необычно. Новый ракурс знакомых мест всегда интересен. И ходят люди, и ездят машины, и дымят трубы заводов. А он сидит здесь и курит, наблюдая это общее броуновское движение мускулов, сердец и механизмов, отчего острее чувствовалось собственное бездействие и беспомощность. Хотелось кричать. Но кричать глупо. Кричать всегда глупо. Тем более, что ситуация забавная и требовала ясности. Тогда он решил стать “не-туда-попал-извините”.

Докурив сигарету, он встал, стряхнул пепел с колен и “пошёл в гости”. Надо действовать, надо что-то делать.

“Делать-делать-делать”, стучали башмаки по кафелю, когда он шёл до квартир.

Их было три, в узком коридоре. Три двери, три глазка, три коврика. И лампочка, тусклая, экономная, какая и должна быть. Повернувшись  к счётчику, он определил, что в какой-то из этих трёх квартир что-то работало, одно колёсико лениво крутилось, но где, определить он не смог, номера квартир не были подписаны. Бросив взгляд на двери, он обалдел, квартиры назывались “1”, “2” и “3”. Это на последнем -то этаже!

“Начинать всегда следует с начала, особенно если не знаешь, с чего начать” – сказал он себе и вдавил кнопку звонка квартиры номер “1”. За дверью раздалось хрипение и шипение явно электронного происхождения. Он заранее нацепил улыбку и замер в ожидании. Ничего не происходило. Позвонив ещё раз, и не дождавшись, он повторил операцию на двух оставшихся звонках. Звонок квартиры ”3” вообще отказался говорить. Или же отзывался на столь хитрое нажатие, что дилетанту не под силу. Пришлось постучать. Постучал. Постучал сильнее. Затем пнул ногой и дверь открылась, явив взору овальное зеркало на голой стене и часы с кукушкой. Он застыл на пороге, не отрываясь глядя на часы. Казалось, вместе с ним застыл воздух, и звук, не достигнувший ушей, повис в пространстве. Дверцы открылись, появилась кукушка, прокричала два раза, и маятник дёрнулся.

Взад – вперёд, взад – вперёд, взад – вперёд...

Неумолимо и точно, и главное бесповоротно, миг – забвение, миг – пустота. Стук сердца, всплеск кардиограммы, и снова забвение, и снова пустота. И отражение в зеркале не есть истина, всего лишь её модель. А мгновение – не мерило времени, и не сотые его доли, и если есть атом времени, то это и есть –настоящее.

Миг – забвение, миг – пустота.

Взад – вперёд, взад – вперёд, взад – вперёд...

Он стоял и смотрел на свои зрачки, а в зрачках затаился страх, и они оба это видели. Качался маятник. Ноги начали движение назад, а глаза не отрываясь вклеились в зрачки угрюмого отражения. Он отступал, пока не упёрся ладонями в холодный бетон стен. Пот горячей струйкой потёк по спине. Взмокли волосы, зажгло глаза. Рукою он вытер себе лоб. Холодная ладонь его отрезвила.

Утерев лицо, он глянул выше. Часы ожившим маятником отмеряли что-то. Что-то, только не время.

Он сидел посреди комнаты на единственном стуле, подперев голову руками и наблюдая, как капают капли с потолка в мисочку.

Кап... Кап... Кап...

Как раз из того места, где должна быть люстра.

А на стенах обои, бесцветные какие-то, тусклые. Бетонный пол и белёный потолок. Окно. Напротив. Сквозь его стёкла косо ложилось солнце на пол. Он заметил, что на потолке, в самом дальнем углу, копотью было выведено слово ИСТИНА. Он даже не придал этому значения. Он смотрел, как падает в мисочку вода с потолка. Это завораживало, подчиняло.

Это часы.

Это маятник.

Там жизнь. Там Они и Она, там будет весна. Всё это будет там.

А здесь будет капать вода с потолка, в мисочку.

Всегда.

А вы? Знаете ответы на свои вопросы?

Капает вода, кап... Кап... Кап... И более ничего, тишина, только звук упавшей капли, и опять ничего.

Миг – забвение, миг – пустота.

Ощущение пустоты и внутри, и снаружи тебя. Медленное как патока, как эти капли, срывающиеся с потолка.

“А есть ли время?” – подумалось ему, – “где оно, если его нельзя ощутить?”. Мысли появлялись в голове неохотно, но всё настырней, как эти капли с потолка. Здесь нет оттенков тональности, здесь есть только одна  частота.

“Мы чувствуем, мы знаем, что оно есть. Мы ощущаем то, что под этим словом подразумевается. Но слово это придумали мы. Мы придумали все слова. Ориентируясь на созвучие звуков. Звуков, способных рождаться в нашей носоглотке. А потом отталкиваемся от них и летим фантазией дальше в этом четвёртом измерении. А где оно?” – он обвёл глазами комнату. “И вверх, и вниз, и вбок я знаю, я это вижу. Три оси с делениями и представлять не надо, более того, они  настолько на виду, как этот  угол, например, что сбивает мысль с пути истинного, и движется она по той же канаве, что уже проложили в этой плоскости мышления привычные образы. А где же четвёртое измерение?”

Навязчивое падение капель всё глубже проникало в сознание, и, казалось, что и сердце, и дыхание теперь работают с той же ритмичностью, и в той же тональности.

“Если бы старец завтра стал юношей, а послезавтра стал бы ещё более старым, родилось понятие бы времени?  Если б дерево не росло бесповоротно встарь, а камень становился то песком, то монолитом, родилось понятие бы времени? И где бы были эти “завтра”, “послезавтра”, не будь так постепенно чередующихся в мире смены дня и ночи?

Вот так вначале родилось само направление времени – встарь, затем явилось осознанье ритма. Так получилось, что всё в мире имеет свой ритм, и это дало свой пульс звучанию понятия времени, а также магию, и непонятный смысл. И поклонение мифическому Янусу, который в стороне от всех других богов, и всех могущественнее. А там пошли и символы, и образы, что и закрепило время в аксиоме, и уж затем настала главная эпоха – циферблата. И этот символ оказался самым гениальным.

И если б не было сравнений “более” или “менее”, где б было это время? А ритм, ведь он присущ не времени, а нам, сердцебиенье, пульс и биотоки. Он нужен нам. А смена дня и ночи не может быть иной, какой тогда бы стала наша Вселенная без тех космических законов, вращающих тела вокруг светила. Небесная механика, не боле. Причём тут время? Время, как самостоятельная сила Вселенной? А причём тут ритм во времени?

Так может быть и нет никакого времени? Нет этой составляющей Вселенной? Может, это просто выдуманная единица, единожды придуманная для упрощения жизни, и ставшая самостоятельным джином, вылетевшим из бутылки нашего сознания когда-то давным-давно? И есть на самом деле только этот набор заманчивых образов, дающих неискоренимое, с молоком всосанное, ощущение реальности времени, настолько же конкретное, как камень на дороге, или, тем паче, свалившийся на голову? В конце концов, ведь время, в том виде, каким мы его  ощущаем, придумали мы же. Набор отрезков циферблата, как равные доли суток. Закончился цикл – закончились сутки. Сутки – тоже цикл. И чувство времени  – не мистическая способность улавливать якобы реально существующие импульсы времени, а умение считать про себя эти отрезки не задумываясь. А в сутки происходит много всего, и нужно разделить их, чтобы мерить действия свои не в сутках, а в долях суток. Почти все действия не больше суток, это первое. Второе, всякое действие, это куча действий малых, то есть, каждое действие можно расчленить на составляющие его действия. Вот и получается, что время мы воспринимаем как секунды, а циферблат – его воплощением. Но где же здесь ВРЕМЯ? Та река, текущая из будущего через настоящее в прошлое? Но зато сколько глубокого и мистического! И всего лишь секундная стрелка. И есть всего лишь старость. И всё движение времени – это движение от возникновения через непрерывное старение к смерти. Движение времени – старение. Старение всего. Всё старится, живое, не живое, всё! Живой организм окисляется – это и есть старение. Растение, букашка, человек, органика, живая или мёртвая. Камень разрушается от воздействия внешних факторов, а вовсе не от времени, как самостоятельной единицы, и это тоже старение. Время мира – его старость. Старость естественна для этого мира, она должна быть. Это и есть изменение, это и есть движение. Движение, одинаковое для всех, и ведёт оно к единственному для всех концу, когда существование заканчивается. И это даёт одну на всех, единственную, природу времени. И это даёт единое ощущение времени” – захотелось покурить.

Рука машинально поползла в карман. Пусто. Вспомнил, что свою пачку сигарет он докурил уже давным-давно, и довольствовался всё это время своими и, наверное, чужими пыриками. Желание покурить и невозможность этого вывели его из состояния философского транса. Капли продолжали падать в мисочку с той же монотонностью и беспросветной тупостью. Он пошарил глазами по углам в поисках какого-нибудь окурка. Не обнаружив ничего, он вздохнул и поднялся со стула.

Выйдя из комнаты, он увидел у двери желанный окурок. Подошёл, нагнулся за ним, а когда начал разгибаться, обнаружил ещё одно зеркало, прибитое к двери, напротив другого, висящего на стене. Оно было в точно такой же овальной металлической раме, как и то, первое, что он заметил при входе. Он выпрямился и увидел бесконечное множество себя и такое же бесконечное множество одинаково качающихся маятников. Бесконечное Я прикурило и вышло в коридор.

В бесконечной галерее отражений, где-то в самом конце, почти невидимый, он только-только прикурил.

Он стоял перед дверью квартиры номер “2” и думал, звонить или не звонить. Воспитание и страх боролись со здоровой логикой. Естественно, победила логика, и капля наглости.

Бесшумно открылась дверь, и он увидел висящее напротив него зеркало в овальной металлической рамочке. Он отражался в нём, небритый, с уставшими глазами, с сигаретой в зубах. Над зеркалом висели часы, и маятник уже качался.

Он прошёл немного внутрь и закрыл за собой дверь. Оглянулся. На двери висело точно такое же, как и напротив, зеркало. В такой же металлической овальной рамочке. Но окурка  под ногами не валялось. Качался маятник. Тогда он прошёл в комнату.

А в комнате стоял старый и обшарпанный диван. А рядом с ним ящик пива. “Ни фига себе!” – присвистнул он. На диване валялась пачка сигарет и спички. “Малина какая-то “, – подумалось ему, – “А, ладно, придёт кто – разберёмся“. И с этими мыслями он вскрыл одну из бутылок о спинку дивана.

Отхлёбывая из бутылки, он направился в кухню, по пути отсалютовав своим бесчисленным отражениям свободной рукой. Они ответили ему тем же. А на кухне стоял холодильник. “Вот он то и вертел счётчик“, – отметил он про себя. Шкаф на стене, раковина, кухонный стол, с весьма изрезанной поверхностью. А ещё газовая плита, а на ней чайник. А на столе стоял стакан с недопитым холодным чаем. И единственный табурет.

“Нет, не малина” – подумал он, – “маловато  для малины. Какой-нибудь кореш тут волынит иногда, и, по-видимому, не слишком часто “.

Где-то в конце бесконечного коридора он только-только поднимал руку в приветствии.

В холодильнике обнаружилась селёдка. Это первое, что бросилось в глаза. Затем, он более внимательно обшарил глазами внутренности холодильника. Его желудок пел весёлые песни и торопил с выводами. Казалось, холодильник набит какими-то газетными свёртками, промасленными пакетами, грязными мешочками, и в них, наверное, хранилось что-нибудь съедобное. Это хорошо. Там даже стояла початая бутылка водки. Что тоже было неплохо. Он извлёк тарелку, на которой возлежала селёдка, и поставил её на стол, затем добавил туда же лук и помидоры. На столе появилась бутылка. В шкафу, среди вороха свёртков, он нашёл картошку и кастрюлю. Желудок начал петь гимны.

Через некоторое время картошка сварилась, и, прямо так, в мундире, отправилась в центр стола. В одном из пакетов обнаружился хлеб, и тогда он ровными, ноздреватыми ломтиками лёг рядом с картошкой. В том же шкафу нашлась и рюмка. “Пить одному не хорошо” – подумал он.

– Выпьем за то, чтобы не пить одному, – сказал он в пространство, и хлопнул первую. При поступательном движении глаз по кругу обратно к столу, его взгляд упёрся в нацарапанную на нём аббревиатуру ВАСЯ, расшифровывать её он не стал, решив, что так зовут кореша.

–  За Васю! – сказал он и хлопнул вторую.

Издав удовлетворение, он накинулся на еду. Подзакусив и подобрев, он снова потянулся к бутылке, но по пути его глаз снова зацепился за “Васю”. Размышляя об этом Васе, он неожиданно вспомнил о надписи на потолке в первой квартире. Там было написано “ИСТИНА“.

–  Истина, – проворчал он, наливая себе полную рюмку, – Ну, пусть будет истина! – и хлопнул третью, закусив её неторопливо картошкой и селёдкою.

“Истина, истина“ – ворчал он про себя, потому что рот был занят.

“Вечное движение к Истине.

Вечное стремление познать Истину.

Вечная вера в то, что она существует.

А что есть Истина, и что есть Вера в Истину? “

Он потянулся за лучком.

“Вера в Истину... сие предполагает то, что есть Абсолютная Правда, и, как следствие, постулат, что человек, в совершенствовании своём, должен к ней стремиться.

Не родоначальник ли этой Веры Инстинкт Неправды – сомневайся во всём? То, что перед носом, совсем не то, что ты думаешь. Если что-то идёт как надо, то здесь что-то не так.”

Он налил себе ещё, выпил и прикурил. Сел вполоборота к раковине, и стряхнул туда пепел.

“Инстинкт борьбы. Ну конечно. Самая страшная битва – с самим собой. Если куришь, брось курить, почувствуй облегчение и свет, вместо того есть другое, что-то более светлое, взамен того кайфа есть кайф покруче, только сразу не достичь. Надо как-то через жопу ухитриться. Вообще, чем круче, тем тяжелее достаётся. А потому что есть в нас такая аксиома –  везде и всегда, бороться и побеждать. И победа – не главное, главное – борьба.”

–  За борьбу и победу! – хлоп, пошла, хорошо пошла, да селёдка кончилась.

“Мы – итог борьбы наших предков, наши потомки – результат нашей борьбы. Бороться и сомневаться, сомневаться и бороться. Чем больше извилин, тем больше сомнений, терзаний, томлений, и там разум борется с инстинктами, а полубезумная интуиция дубасит обоих кувалдой алогичных аксиом. Интуиция – это вообще какая-то ****нолицая старуха с горящими глазами, и спутанными седыми волосами, и хоть кол ей на голове чеши, а ей всё об стенку горох. О! Это образы пошли. Ужасно противная штука – образы, они могут и подсказать, и всё враз разрушить, вот зародилась на миг тонкая нить куда-то в нетуда, дикая, несусветная, но в тот же миг появившийся образ, кирпичом валится на эту паутинку, и вот уже “в не туда” не существует более, и никогда уже это пространство не откроется вновь, останется только память, что оно было, было! и горечь, что более нету и не будет. Но изъясняемся мы тоже образами.”

Он налил себе снова и произнёс:

–  Порочный круг прямо какой –то, – и уже про себя:

“Не выйти, не выпрыгнуть, а только вглубь стакана. И там, на дне, искать, шарить руками, слепо щупать вокруг себя пространство и нащупывать ещё нити, но как и вода, не стихия это для человека. И вот он, выброшенный наружу, но не за пределы, снова ведёт борьбу, сомневаясь во всём, и веря во всё, и снова сомневаясь в своей вере, и снова веря, туда – сюда, туда – сюда, и нет покоя. Можно научиться прикрываться руками, защищаться, можно отречься от Борьбы, и тогда наступает отдохновение, а?!” – он снова себе налил полную рюмку и, уже порядком пьяный посмотрел в тёмное окно, увидел своё отражение с поднятой рюмкой, и переспросил у себя в окне:

–  А?! Кто сказал, что не отдохновение, а полураспад?! – он выпил и с треском поставил рюмку на стол. – Кто-то сомневается?! И правильно! Отказ от Борьбы ещё не означает отказ Борьбы от тебя. Но не замечать болезнь можно. Не замечать и жить, научить тело что-то делать, автоматическое, что будет миновать мозг, и не замечать болезнь. И вот её нет. Но она ведь есть! А в этом где истина? Болезнь есть, или её нет? Хочешь, докажу, что она есть, а хочешь, что её нет? Я скажу – есть Истина! И тело содрогается в экстазе, что, мол, есть, конечно! А может её и нет?  Я сомневаюсь! Кто может запретить мне сомневаться! Что же, значит я живу? Значит, я существую? Не это ли имел ввиду великий Декарт?

Он сел на табурет, обхватил голову руками и застонал:

–  О, Декарт, великий создатель справедливости кинозала, что мне делать? Меня гложут мысли, как черви, и мозг мой забит чёрными разумными тараканами. Они ползают, шевелят усиками, наталкиваются друг на друга и ползут дальше, они не торопливы в темноте, но на свету они шустры, они его боятся, они разбегаются от него, прячутся в норки, извилинки, и от этого мозгу моему щёкотно и суетно. Я хочу света, они его не хотят, и они сильнее. Что же мне делать, о великий Декарт?!

Он взял бутылку за горлышко, вылил оставшееся себе в глотку, а затем со всего маху запустил бутылкой в окно. Стекло треснуло и звонко осыпалось снежными осколками. Он взял в руки недопитое пиво и поплёлся на диван, попутно отхлёбывая из горла. В комнате откупорил ещё одну бутылку, запрокинул в себя, выпил всё сразу, ни охнув, ни вздохнув. Прикурив, хотел пойти искать приключений дальше, но споткнулся о порог и растянулся на полу, пьяный, с зажжённой сигаретой в пальцах. Он так и уснул, а над ним стучал маятник. Без остановок и перекуров, олицетворяя собой вечное ВСЕГДА, как символ отсутствия надежды. Что может быть лучше, чем вечное ВСЕГДА? Я и не знаю, и он этого не знает, хоть и гложут его мозг чёрные разумные тараканы, и не узнает никогда, потому что человеку никогда не было свойственно ВСЕГДА, ему намного ближе НИКОГДА.