Дом Самоубийц. 5

5


В голове несильно хорошо. И это слабо сказано. В теле ломота. И немоглось. И нехотелось. И тягуче как-то...

Он проснулся на диване. Глаза, вынырнув из-под тяжёлых век, уткнулись в белёный потолок. Да и остались в таком положении. Отдалённые части тела посылали слабые импульсы в мозг, отчего немоглося ещё больше. Но тело возвращалось к жизни, и с этим приходилось мириться.

До ушей донёсся знакомый звук. Нет, не звук, ритм. Но немощно, и хочется, чтобы день закончился быстрее. Чтоб это всё прошло, осталось во вчера. А сейчас тяжело двигаться, тяжело мыслить. Казалось ощущаемым время, которое текло медленно и тягуче. Образы возникали помимо воли и лезли наружу с каким-то дьявольским постоянством. Тягучие капли времени, медленно набирающие вес, срывались вниз. Не вверх, не в бок, а вниз. Так приучены, по другому нельзя, только вниз. Кучка  знакомых образов, и вот готовое мироощущение. А что там, за ним находится - измысливает разум, толкаемый инстинктом веры. И он же, этот инстинкт, говорит, что всё это, до последней запятой - бред. Кап... кап... кап... медленные как патока капли времени. Он повернул голову. Из того места, где должна быть люстра, капала вода, медленно срываясь с потолка в заботливо подставленную железную мисочку. Кап... кап... кап... Движется маятник в своей собственной бесконечности. Взад-вперёд.

Он вспомнил про пиво. Кряхтя повернувшись, он обнаружил, что ящик никуда не делся. Рядом на полу валялась пачка сигарет. Он перетёк в сидячее положение, откупорил бутылку, и с похмельным наслаждением начал пить, огромными глотками загоняя в себя пенистое содержимое. Но пиво кончилось. Утерев губы, он дотянулся до пачки сигарет и прикурил.

Капают капли.

Он курил и наблюдал. Его состояние принимало только такое зрелище. Размеренное, и до бесконечности тупое.

Докурив, он швырнул окурок в железную мисочку. Окурок зашипел и погас, чихнув напоследок струёй дыма. Подоспевшая капля придавила его ко дну. А потом ещё одна, и ещё... Он потянулся. В окна лилось солнце.

И всё-таки утро! Ещё одно. Солнечное, свежее, радостное. Неприятности отступили ещё глубже, увлекая за собой смутные догадки. Когда утро доброе, осадок на душе всегда уходит, чтобы вернуться днём, а пока...

Он встал и направился в кухню. Хозяйничать. Потому что немного, но хотелось есть. А кухню он воспринимал уже как свою собственную.

Там тоже солнце. Там тоже утро. И утренний звук ходиков. И гудение здоровенного холодильника. Он почесал свой лохматый затылок и нырнул вглубь. Среди пакетиков и промасленных газетных свёртков ему посчастливилось выудить бутыль водки. Слегка озадаченный и заинтересованный, он пошёл дальше. И тогда на свет появилась банка тушёнки, связка зелёного лука и пара варёных яиц. А на первый взгляд показалось, что холодильник пуст. Ан нет. Всё не так просто. Вот она, банка тушёнки. А шкафчик, висящий на стене, оказывается, того же свойства. Оттуда, из самых недр, появилась буханка чёрного, свежего, мягкого и пахучего. Он поставил чайник на плиту и пошёл опорожнять заварочный чайник и свой мочевой пузырь. Бачок работал исправно. Хотя весь вид туалета говорил о некоторой заброшенности.

Пока чайник на плите нагревался, он соображал бутерброды с толстенным слоем тушёнки. Налил себе стопку. А пить-то ой как не хотелось! ничего, после первой пройдёт. С шумом втянув воздух, он запустил зубы в сочную мякоть тушёнки. И это было круто. И никого не было за спиной, чтобы сказать ему о том, как это нехорошо.

Скажите вы – он не услышит.

Засвистел чайник. Он заварил себе чаю и оставил настаиваться. А между тем пропустил вторую. Лучше стало. Прикурил, бросил коробок о стол.

Он вдруг подумал, что надо бы сходить в третью квартиру. А! Успеется. Сперва чаю надо попить. Налив себе полчашки чёрной заварки, он долил кипятка. В ноздри прополз терпкий и густой запах крепкого чая. Жить стало ещё лучше. Да с чаем-то. Да утро в окна. Как тут не развалиться на стуле, держа в одной руке чашку чая, в другой - сигарету. О том, что стул был табуреткой, думать не хотелось. Стул, так стул, причём такой удобный. Он закинул ноги на плиту и наслаждался покоем. За первой чашкой пошла вторая. Хоть и сушняк, а так круто! В голове начало проясняться. Приятное чувство.

Текло время. Да, надо что-то делать. А, собственно, что делать, какое дело? Кому надо? Зачем? Квартира подождёт до завтра. Но нет, надобно, да и любопытно. Он скинул своё ленивое тело со стула, и направил его к выходу.

У двери задержался ненадолго. Всё-таки интересно посмотреться в такое зеркало, где кроме тебя ещё куча тебя разных. Да и потом, щетина уже отросла, побриться надобно, да зачем, собственно...

Он стоял напротив двери. Перед глазами жёлтая цифра "3". Там он ещё не был. Хоть и находился тут уже третий день. И уже побывал в двух квартирах. Однако, неуверенность вновь охватила сердце. Неуверенность, и ожидание новых сюрпризов. Что-то здесь было не так. Но что, непонятно. Как человек, которому сообщили о смерти любимой, не верит, и живёт с этой болью, а вот причину боли понять не может, хотя и знает. Странный этот четырнадцатый этаж, странный и страшный, но почему? не понятно, хотя внутри его уже зародилось понимание. Но понимание чего? Этому эмбриону ещё предстояло вызреть и вылупиться, но пока это только комочек из недоразвитого, ему ещё расти и расти. Однако, он уже понял, что болен им.

Он протянул вперёд руку и толкнул дверь. Дверь нехотя отворилась, являя взору зеркало и маятник, который качался, качался... Но это он уже видел. Эта стена с блёклыми обоями, своё отражение. Белёный потолок. Только вот пола не было. Просто не было. Как не было ничего, что могло бы находиться под ним. Вместо него разлита чернота. Он опустился на колени. Пустота. Только пустота. Вместо пола. Чёрный омут. Пропасть. Тихо тикают часы. Он  опустил туда руку. Но ничего не случилось. Хотя он ожидал, что рука по локоть погрузится в чёрную воду. Нет, он видел свою руку. Достав коробок, он чиркнул спичкой и бросил вниз. Огонёк падал, падал, пока не потух, ничего не освещая, ничего не задевая. Он стоял на коленях и смотрел вниз, и вдруг явилось чувство, что кто-то стоит у него за спиной. Не успев осознать этого, его мышцы сократились, отбросив тело назад. Он упал на спину, и откатившись, врезался в стену. За спиной никого не оказалось. Осталось чувство опустевшего пространства. Он часто дышал и пытался принять горизонтальное положение. Пот струйками стекал по лицу и спине. Телу было настолько жарко, что рубашка вымокла моментально. Он часто дышал, и не отрываясь смотрел в дверной проём. Тихо тикали часы, и дверь медленно закрывалась. Стена, у которой он сидел, покрылась испариной. Дверь захлопнулась. Наступила тишина. Дыхание становилось всё реже и реже. Успокоившись, он прикурил. Болела голова.

Он вернулся на кухню. Настроение паршивое. Налил себе в чашку грамм сто и одним махом выпил. Не закусывая закурил. То, что забавляло, прошло, осталась накипь. Он сломал спичку. Сплюнул в раковину. Подошёл к разбитому окну, отворил его.

И ЗАКРИЧАЛ

А люди внизу снуют в мозаике машин. Дома, дома. Правильными прямоугольными глыбами. Он снова закричал. Никто не поднял головы, и не остановился. Ничего не сдвинулось, не пошло вразрез, и шестерёнки крутились с той же частотой, в том же ритме. Он схватил табуретку и бросил её вниз. Она летела вдоль стен и окон дома, всё набирая и набирая скорость, пока не врезалась в серый скрипучий асфальт. Обломки разлетелись в стороны. Люди обходили эту кучу мусора и шли дальше по своим делам. И никто не остановился. И не посмотрел наверх. Крутились шестерёнки с той же ритмичностью, с той же закономерностью. Огромные точные шестерёнки. Налаженный и отрегулированный механизм. Он плюнул. Бестолку. И так ясно. Он вновь прикурил и вышел вон из квартиры. Пора обследовать тринадцатый этаж. И что там, под той квартирой, где нет пола? Что там? Но сердце вспотело в нагрудном кармане. Но это надо сделать. Хотя, почему надо? Просто любопытно, и всё. И всё? И всё... Ну, тогда надо идти. И он пошёл, медленно и осторожно спускаясь по лестнице вниз.

Вверх нельзя спуститься, вверх можно только забраться, чтобы снова упасть. Вниз.

Взад-вперёд, взад-вперёд, взад-вперёд... и не мне вам говорить, что такое натянутые нервы, и пусть не пугает вас этот оптимизм, Вы, дышащие на окно. Часы на стене, рисованные кривым красным кирпичом, показывают почти что пять, ведь насилие - это не болезнь, а метод самовыражения. Трамвай трезвонит к заутрене. Сквозь стеклянные клетки окон. Выпусти, пусть побежит подстреленная птица по полю, рассветному полю, а что остаётся? Пинать осенние листья? Или бежать в закат? А что за ним? Опадают листья, стынут глаза, это значит, что скоро зима, то время, когда влага на лице станет изморозью. Качается маятник, взрезая на сочные ломтики, с которых сочится и падает тёплыми каплями в мисочку, заботливо подставленную холодной рукой. И стыло станет, когда всё вытечет. И тогда уберут мисочку, и тогда остановится маятник. Часы на стене, криво нарисованные красным кирпичом, показывают почти что пять. Качается маятник, взад-вперёд, взад-вперёд, взад-вперёд...

Он стоял на пороге этого коридора, но не решался войти, тот, обжитой уже четырнадцатый, казался ближе, и роднее, и светлей, а здесь во мгле всё, зыбко, вяло и обволакивающе влажно. И эта тусклая лампочка, слишком далёкая, и слишком слабая, чтобы иметь при себе мошкару, холодные скользкие трубы, уложенный битым кафелем пол. Навечно приржавленная к стене велосипедная рама. Пахнущий плесенью ларёк для картошки. Санки с продавленной спинкой. Серый потолок с огромными пятнами влаги и воздух этот, насквозь пропитанный каким-то мокрым грибком, налипал на губы и застревал белой плесенью в ноздрях.

Он всё равно заставил себя сделать шаг вперёд. Потом ещё один. И ещё... Слабо качнулась лампочка, затем в другую сторону, по той же траектории. Взад-вперёд. Он остановился. Нога натолкнулась на что-то мягкое. Он нагнулся посмотреть. Это оказалось мёртвым котёнком. Стеклянные глаза его смотрели куда-то вдаль, и кто знает, что за слепотой его, по ту сторону зрачка, осталось фотографией на сетчатке. Какое драное худое тельце. Дряное тельце. И тут до него донёсся странный звук.

Звук плавно двигался в этом вязком воздухе откуда-то издалёка, но он всё ближе и отчётливей. И тогда он стал знакомей. Не тембром. Ритмом. Какой ужасающе знакомый ритм. Скрип-скрип,  скрип-скрип, скрип-скрип... Он доносился из-за двери, на влажной крашеной поверхности которой, почти невидимой, отблёскивала цифра "2". Звук становился громче, чётче. Он приближался. Ноги двинулись навстречу. Навстречу звуку, ближе к двери. Из тумана испарений всё чётче обрисовывалась двойка. А звук всё ближе, ближе. Когда глаза остановились против цифры, звук прекратился, ноги у порога. Затихло всё. И лампочка качаться перестала. Застыл сам воздух этот. И капля влаги, слетевшая с потолка, застыла в нём. Он поднял руку и положил её на влажную поверхность двери, толкнул её. Дверь нехотя и медленно открылась. Напротив, прямо напротив него, стояла инвалидная коляска.

Прямо напротив него, стояла инвалидная коляска, слабо мерцая в сумраке лампочки блестящими сочлениями. Влага на полу стала какой-то вязкой и неподатливой. Откуда-то донёсся слабый звук падающих капель, как прежде медленный, как прежде монотонный. Качнулась лампочка.

Сделав над собой усилие, он поднял руку и отвёл глаза. Нащупал ручку двери и потянул её на себя. Но дверь закрываться не желала. Что-то мешало ей. Он приподнял глаза и увидел, что колесо коляски встало на пути к косяку. Тогда он дёрнул дверь сильнее. Колёсико скрипнуло о пол. Сердце ёкнуло и бешено забилось. Кровь бросилась в голову, он дёрнул со всей силой. В теле взрывом рос страх. И в панике, ещё раз, со всей силы. Коляска подалась, и дверь с треском вошла в косяк.

Он прислонился к стене. Холодная и влажная стена как никогда ещё была любима вмиг вспотевшей жаркой спиной. Он прикурил. Казалось сигарета набухла влагой и не хотела разгораться. Курилось тяжело, сквозь силу. Минутный страх ослаб, исчез, забился в норы, оставив после себя усталость и пустоту. Но это был тот самый страх, яростный и буйный, который охватывает тело в какие-то доли секунды, но он остался, где-то там, в желудке, в нервах.

Напротив него дверь, с тусклой цифрой "3" на поверхности. Он сидит и курит не желающую раскуриваться сигарету, и смотрит на освещённый изнутри глазок. Глазок был действительно светлым, как-то неуместно весело светлым в этом коридоре. В желудке дремлет страх. В желудке свернулась тупая боль истерики. Это та самая квартира, где не должно быть света вообще, потому что квартира выше не имеет пола, потому что из квартиры выше, сюда вела бездонная чёрная пропасть, но глазок горел. А в желудке дремал страх. А в голове пустота, и нет места удивлению, и нет места мысли. А глазок горел, так весело и маняще. И вдруг погас, и снова осветился. Как датчик неслышных тапочек и шелестящих шагов. Глазок снова горел. В желудке заворочался страх. Он вскочил. И телом онемел у глазка. Он стоял с дымящейся сигаретой в руке, и безотрывно следил за ним внимательным зрачком. Но не показалось ли?  Страх снова поднял голову, и из желудка, пополз выше, в глотку.

Спиной почувствовал движение, обернулся. И страх чуть не задушил его. В тёмном плесневелом коридоре, где всё должно прогнить насквозь, где велосипедная рама памятником приржавленная к стене, олицетворяет собой повсеместное тление, бесшумно и медленно, очччень медленно, открывалась дверь квартиры "1". Жёлтая цифра отодвигалась вглубь, тусклый свет сбегал с изъязвленной поверхности, мерцая волдырями бугристой краски. Дверь открывалась. Медленно, неумолимо. А за ней ничего, чёрная комната, в мёртвом городе. Ни звука, ни света, ни запаха. Абсолютно ничего. А дверь всё шире, а щель всё больше. И на сетчатке темнота растёт, и на сетчатке всё шире и шире - ничего. И тогда он громогласно, на пределе связок, проорал туда что-то трёхэтажное, плюнул, швырнул окурок и выбежал вон.

А клетки делятся так. Сперва есть одна клетка, потом она делится пополам, но в этом нет ничего страшного, потому что клеток стало две. Затем, каждая из них снова делится и клеток уже четыре. А потом их станет восемь, затем шестнадцать. Очень быстро их становится очень много. О чём это я? Ах, да! Об эмбрионе.

Было страшно, и он дышал, часто-часто. Но не уходил. Он стоял вначале тёмного коридора, и стоял не просто так. Рядом лифт. Вернее, кнопка вызова лифта. Но она там, где-то дальше. До неё надо дойти. И вот как раз это сделать - было страшно.

Он стоял в коридоре, тёмном, как глаза слепого, но не уходил. Он думал, что может быть сейчас получится, через страх, что может быть так и задумано. Ведь всегда надо что-то преодолеть, чтобы заслужить, всё просто так не бывает, надо как-то через жопу исхитриться.

А ЗАЧЕМ? - вдруг прозвучало в голове, ясно и просто. И это было так неожиданно, и так правильно, что вся решимость как-то сразу испарилась. Действительно - зачем? Но нет, это страх балабонит. Мешает двинуть рукой, ногой. Но даже если это и не страх, то всё равно - ЗАЧЕМ? И слово это сразу навалилось на мысль всем весом своего авторитета, всей силой своей логичности - зачем?

Тут он почувствовал на себе внимательный взгляд, будто бы кто-то смотрит на него из глубины коридора, и движется к нему, неторопливо, не сводя пристальных насмешливых глаз. Из глубины тёмного коридора, тёмного, как глаза слепого.

Он бежал по лестнице вверх, и в горле клокотал вопль, и затылок ловил горячий смрад преследования. Ресницы взмахивали пот. В глазах плескались ужас и отчаяние. Часы, рисованные битым кирпичом, показывают пол-шестого.

Он выбежал на свой балкон, его балкон был выше всех, четырнадцатый этаж. И крикнул что есть мочи. Крик его ударился о небо, упал на землю, разлетелся на осколки. Кому какое дело. Тогда он начал бить ногой в железный лист, прикрученный к перилам, кричать, кричать. Кому какое дело...

Внизу всё также суетились люди на асфальте, бежали с сумками куда-то, и даже вечно любопытные старушки, на лавочках глухими оставались. Детишки продолжали бегать во дворах, крутить педали, прыгать в рисованные мелом клетки на асфальте. Никто не вышел на балкон, не открыл форточку, не отставил рюмку. Горели окна этажами ниже, из форточек лилась сюита телефонных трелей, звон кастрюлей, последние известия с экранов и голоса эстрады. Никто не вышел, не спросил, не пригрозил. Никто. И ничего не изменилось.

Один лишь толстый лысый дядя на балконе двенадцатого этажа, куривший сигарету, вдруг поднял голову и улыбнулся:

– Чего шумишь, молодость?

– Послушайте, я хочу отсюда уйти!

Дядя задрал брови на лоб.

– Как так? Что ж тебе мешает? Иди, коли надо.

– А как?

– Как все. Как собирался.

– А вы пробовали отсюда спуститься?

– Зачем это? Я туда и не поднимался никогда. Зачем? Что мне там нужно!

– А вы попробуйте!

– Зачем?

–Зачем?! Да здесь стена между вашим двенадцатым этажом и тринадцатым. Вы что её никогда не видели?

– Видел.

– А зачем она-то здесь?

– А, наверное, чтоб не войти было. Я так думаю.

– Но лифт-то выше ходит!

– Ну, а лифт, чтобы не выйти. Ты жрать поди хочешь? Сколько там?

– Третьи сутки. Да здесь есть всё. Только девочек нету.

– Ну уж, захотел! И девочек! Радуйся тому, что есть. Живи себе и живи, и жизни радуйся. Чтоб так жить, некоторые работают, а тебе и так всё досталось. Поищи, может ещё чего найдёшь. Поищи-поищи. - Лысый дядя встал с табуретки, очевидно собрался уходить.

– Я же в чужую квартиру залез! Это же преступление! Ну, вызовите милицию, что ли.

– Это ещё зачем?

– Я ведь преступник!

– Дурак ты, а не преступник. Ну, пока. - лысый дядя выкинул окурок за борт и ушёл с балкона.

– Эй, постойте! Погодите! - заорал он, но не заметил даже намёка на движение за тёмными окнами. - Эй! Ты! Мудак лысый! Чмо поганое! Пингвин надутый! - и долго ещё других могучих слов понеслось вслед странному лысому дяде.

Истощив запас, он устало опустился на колени и упёрся головой в пол. В его груди вибрировал гулкий вой, но выхода наружу не находил. Устав, он сел спиной к стене. Как этот тип сказал:

"Стена, чтоб не войти

А лифт, чтобы не выйти"?

Зародыш ударил ножкой в живот.

Постой, ещё не спето столько песен.

Куда ты собрался? Тебе ещё рано!

Одинокая вешалка плакала в темноте спичечной квартиры. Квартиры, стиснутой с боков, и сверху, и снизу, другими квартирами. Легко ли дышится? Легко ли думается? Поплакать? Легко! Запах прелой старушатины источает этот кирпич. Вынь его, а сколько останется! Не разберёшь же ведь целый дом! Никто не даст, даже если бы захотел. Нет предела картинкам с выставки, есть предел у тебя, перешагнуть не пробовал? Не пробуй. Не понравится.

Постой, ещё не спето столько песен!

Трагедия обычно не в причинах, а в последствиях.

Так много истерики, так много загнувшихся нервов. Пускай. Не станет нервов - не станет страданий.

Он поднимался неохотно, но надо было двигаться, надо что-то делать. И он пошёл обследовать квартиры. Если стандарт везде одинаков, то на этом этаже ещё есть четыре квартиры.

В домах всегда есть эти двери. Они отделяют Большой мир от Малого. Они создают прихожую. Люди хотят объединиться против врага. А враг - это ты. В этой общей прихожей стоят санки, ларьки и играют дети. Все, кто живёт за этими дверьми - свой, остальные - чужие, чуждые, иные, они пришли из других общественных прихожих. Рядом, на косяке, всегда можно найти иконостас звонков, но когда ты будешь молиться, чтоб открыли, из-за той стороны тебя спросит - КТО? И ты всегда можешь ответить - ЧУЖОЙ! Тебе поверят, потому что это правда, иначе у тебя должны быть ключи.

Он остановился. Четыре звонка. Он не спешил, он уже ощутил за плечами Вечность. Там четыре квартиры. Наверное, те же часы с маятником, зеркала в овальных рамочках. И всё же, что там? Он потянул ручки на себя, двери открылись, и он упёрся в кирпичную кладку.

Стена была сложена из белого кирпича, и такое ощущение, что недавно - цемент выглядел совсем свежим. А оттуда доносился детский смех. Он почувствовал нечто необъяснимое, казалось умершее, но сейчас охватившее всё его существо. Говорят, это чувство умирает последним.

– Эй, - неуверенно сказал он и хлопнул по кладке.

Было слышно, как они бегают там, за стенкой, догоняют друг-дружку, смеются. Грохочет игрушечный самосвал на верёвочке.

– Эй! -сказал он громче и ударил в стену кулаком.

Детский смех не умолкал, да их там целая ватага, горлопанящих малышей, носятся, наверное, по коридору, гоняют свой самосвал на верёвочке. Им там весело.

– Эй! - заорал он и ударил в стену сильнее, – Эй! Пацаны!

Их голоса становились всё громче. Хлопнула дверь, и послышался женский сердитый говор. Чья-то мамаша наверное вышла отругать за лишние децибелы, потому что весь этот гвалт мешает дедушке уснуть.

– Эй! Сударыня, не уходите! - орал он и бился плечом. – Тётка! Постой! Эй!

Какое-то время царила тишина, нарушаемая только его воплями и глухими ударами ноги о кирпич. Потом снова донеслось детское щебетание. Он разогнался и врезался в дверь плечом. Плечо заныло.

– Эй, пацаны, мать вашу так!

А дети смеялись.

Он снова разогнался и врезался в стену. Её надо разрушить, во что бы то ни стало. Оттуда донёсся чей-то плач, вскоре перешедший в визгливое истеричное рыдание. Снова хлопнула дверь, и раздалось грозное мужское начало. Истошно завопила детская глотка.

– Эй, папаша! Эй! Рогоносец хренов!

Он бил стену кулаками, ногами, плечом, а она даже не дрогнула. Оттуда доносились вопли, папин бас и истеричное женское повизгивание. Он сорвал дверь с петель, и действуя ей как дубинкой, размочалил её о стену. Хватая то, что осталось потяжелее, долбил этим. Стена стояла, и никто не слышал. Он разбивал руки в кровь, и дерево в щепы. Оттуда послышался звонок. Хлопнул дверной замок! Добавился новый тембр. Звонок! Он посмотрел на панель, где были прибиты четыре звонка. Нажал на первый попавшийся. Ничего. Второй, третий. Тишина. Последний... Он разрыдался. Упал на колени перед стеной, на груду щепок, укрыл глаза ладонями и заплакал.

Он сидел перед стеной до тех пор, пока за ней не стихли звуки, а потом ещё долго сидел просто так, потому что некуда идти, некуда воткнуться. Он сидел и слушал как где-то капает вода, как тикают часы. Где-то стучит маятник. Некуда идти. А потом встал и ринулся прочь. Звук маятника стал ближе. Он ворвался к себе в квартиру. Вот он, сволочь! ВОТ ОН!

Он сорвал часы со стены и с бешеной силой швырнул о пол. Полетели осколки и стрелки! Ногами! Ногами! Топтать! Из глаз рвалась злоба, рот кривило на клыки. Разлетались пружинки, шестерёночки, колёсики. Переломился маятник пополам. Хрясть ногой! Продавленный циферблат отлетел к стене. Лопнул красный пузырь, заливая разум. Заломило руки! С визгом он сорвал зеркало и высоко вскинув над головой ахнул его под ноги. Брызнули осколки во все стороны, подпрыгнула и взвизогнулась металлическая рама. Он отодрал с двери второе зеркало и швырнул в стену. Шрапнелью расчирикало стену. Рама упала, и немного прокатившись овальным ободом, рухнула на груду обломков. Он тяжело дышал, сжимал и разжимал кулаки, созерцая следы погрома. Сердце успокаивалось, билось всё медленнее и медленнее. Наконец, он выпрямился, вздохнул полной грудью, и пошёл на кухню. На столе стояла недопитая бутылка. Он налил себе рюмку и аккуратно выпил.

За разбитым окном - ночь. Он сосредоточенно жевал свой бутерброд. Мрачно поковырявшись пальцем во рту, сплюнул в раковину. Ну, хорошо, пусть будет так. Пусть будет водка каждый день, жратва, сигареты, пиво. Что ещё нужно? Он уже начал привыкать к такому своему положению. Пусть будет.

– Но третьи сутки же?!  Искать будут!

– Надежда появилась? Зря! Кто знает, где ты и куда пошёл. Ну кто?

– Никто...

– Вот видишь.

– Совсем допился, сам с собой начал разговаривать.

– А вообще, чего ты припёрся сюда, чего тебе надо было? Помнишь? Делай дело, да пойдём отсюда.

– Идиот!

– Сам такой. Не хочешь - не надо. Тогда сиди и помалкивай, вона – водка недопита. Плохо что ль?

– Собутыльника нет.

– А я-то чем плох? Налей и мне.

– Двойную порцию, что ли?

– А хотя бы.

– Надо ещё раз на тринадцатый зайти...

– Да зачем? ЗАЧЕМ?

– Во-первых, любопытно.

– И всё? А что это тебе даст? Любопытно - значит хорошо? Кто это тебе сказал? Это в школьных букварях написано, кто ищет, тот всегда найдёт, а в жизни? Пригодилось любопытство?

– Да!

– Не верю! Понимаешь? Не верю! Припомни-ка.

– Так это... Я ещё и вспоминать должен?!

– Ага, значит не помнишь. Ну а во-вторых?

– Во-вторых, там может выход какой есть.

– О, господи! Куда? Какой там может быть выход? Ты что, так ничего ещё и не понял?

– Но может быть починят лифт!

– Ты так ничего и не понял? Стена, чтоб не войти, лифт - чтобы не выйти.

Выпала рюмка из рук. Упала на стол. Разбилась.

Он встал. Нагнулся, чтобы убрать, да плюнул. Повернулся, пошёл. Нестерпимо хотелось бежать. Куда-нибудь. Но он плёлся к дивану. Тупо передвигая ноги через гору мусора.

Нет маятника? Нет. Под ногами. Что же стучит?

Ты слышишь звон? Это колокольчик шута, жуткого карлика на кривых ножках. Может быть, это тебе звенит колокольчик? По ком стучит колоколЬЧИК?

Он шёл к дивану. Последнее прибежище - сон. В сон. Заснуть. Уйти прочь. Тогда, неужели последнее?

Рядом с диваном стоял ящик пива, на диване - пачка сигарет. И капала вода в заботливо подставленную железную мисочку. Кап... кап.... кап... Когда он упал на диван, тело уже ушло в сон. Глаза замутнели. Как будто бы тельняшка проплыла перед глазами. Причуда. Усталый мозг хотел умереть. Он очень устал.

Когда лежишь на диване, так трудно взять молоток, а когда берёшь молоток, так просто лечь на диван. А люди так часто выбирают то, что попроще. Наверное, такие же сволочи. Листья стучат в окно. А может быть ветки? Или листья? Откуда взялись? Откуда? Листья стучат в окно...