Дом Самоубийц. 7-2

7-2

Всё когда-нибудь кончается. Или почти всё. Это не столь важно, главное, что куча драгоценного мусора заканчивалась. У соседней стены выросла огромная груда просеянного праха. Тогда закрался в душу страх, что дальше. Он не задумывался над тем, что будет, когда мусор закончится. Но мусор заканчивался, и неопределённость росла. И тогда он снова нашёл фонарь. Но он не рад находке. Он всё реже и реже спускался вниз, но его гнала необходимость, и, конечно, голод. Ему стали сниться плохие сны, он перестал высыпаться. Лицо осунулось, похудело. Щёки впали. Очень хотелось курить. Но сигарет нет, их уже очень давно не было. Он выкинул фонарь. Но снова нашёл его. И снова нашёл. В его жизнь пришли сомнение и страх, не успокоённость. И это мучило его. Он страдал. И снова выкинул фонарь. Когда страдания эти стали совершенно невыносимы, он захотел хоть что-нибудь изменить. А потом он захотел этого вполне осознанно и вспомнил себя. И тогда он начал искать фонарь, только фонарь. Ничего больше его уже не волновало. Конечно, он его нашёл. Спустя два века.

Пусть будет. И одинокий маятник, отмеряющий такт движениям груза и одиночество. Горькое, тоскливое одиночество, среди стен, заполненных людьми.

Пусть будет тоскливо и безостановочно. И этот автобус, соединяющий на миг интимную злобу пассажиров, и этот снег. Маятник  всё отрезает и отрезает от времени равные доли, пусть качается. А он качается, качается...

Слеза на щеке, на нежной щеке, дрожит, вбирая в себя всю безысходность больных отчаянием глаз; слеза набухает горем и срывается вниз.

Кап! Дождинка упала на крышку стола...

Но заиграла музыка, и насмешливые пальцы легли на клавиши финала.

Он работал уже шесть часов. Сегодня было не всё как всегда. Когда он пришёл утром в комнату, в комнате утра уже не было. На окне висели кирпичные шторы. И стоял продырявленный стол. И нигде не было видно инвалидной коляски, но в глубине кабинета мерцало большое уютное кресло. Рядом с камином лежали деревянные идолы, и у стен стояли огромные книжные шкафы. И только один шкаф валялся разбитым на полу. Когда он подошёл к обломкам и ковырнул их лопатой, от стены отвалился кусок крашеной фанеры, и показался какой-то проём. Он стал откапывать его из-под обломков, и проём становился всё шире. Дырка в стене. Заваленая мусором. Он работал лопатой уже шесть часов, ему мешали низкие своды. Дыра в стене оказалась лазом, он захотел забраться в него. Но ему мешал мусор. И вот теперь он работает в должности лопаты уже шесть часов, но продвинулся вперёд только на десяток метров. Но он был уже в стене. Голова упиралась в низкий свод, фонарь валялся где-то рядом. Не было желания вытаскивать мусор наружу, и поэтому он кидал его на освободившееся пространство за спиной. Так он засыпал лаз в стене. Поставил шкаф на место.

Он работал до тех пор, пока не упёрся в стену. Мусор кончился. И он огляделся. Свет фонаря побежал по стенам. Где-то тихо капала вода. Замшелая кирпичная кладка наводила на мысль, что он находится в подвале какого-то старинного здания. Фонарь осветил кучу хлама, который он отбрасывал за спину, и тогда это место стало похоже на старый канализационный колодец, который уже давным-давно используется как помойка. А может быть так оно и есть? Он посветил у себя над головой. Ничего особенного там не оказалось. Тогда он попробовал ткнуть лопатой в остановившую его стену. Стена дрогнула. Тогда он ударил сильнее. Посыпалась земля и каменные крошки. Тогда он ударил со всей силы. Кирпичи провалились куда-то внутрь, и было долго ещё слышно звук их падения. Он отряхнул волосы и оглядел дело рук своих. Перед ним пролом, в который он вполне может пролезть.

Иногда маленький человек в чёрном костюме впадает в состояние крайней болтливости, и вот тогда ему очень нужен я, чтобы слушать. Он это называет беседами. Однажды я имел с ним очень интересную беседу. Он сидел в своём любимом кресле, перекинув ногу на ногу, держал в руках сигару. Когда он что-то говорит, ему очень нужна сигара, чтобы махать ею, так он привык. В его кабинете как всегда уютно и тепло, потрескивает камин, и он, полуприкрыв глаза, машет своей сигарой и рассуждает вслух:

- Двойственность природы кажется чуть ли не очевидной. Мысль о том, что каждое явление имеет своё антиявление, на каждый яд есть своё противоядие, на каждый плюс есть свой такой же минус, абсолютно недоказуема, но с трудом не признаётся. Диалектика! И Ньютон. Какой умница был, кстати, но зануда. То, что существует третья сила - нейтральная, предполагаемо, но не является таким уж очевидным. Это такой же предмет веры, как и первые две силы - действие и антидействие. Эти силы активны, и даже если это - предмет веры, то веры, подкреплённой умозаключениями на основе наблюдений, вера здесь - только в обобщении. Это как бы вводится в Закон, и Закон этот такого рода, что сам собой становится основным из немногочисленных Законов Вселенной. Действительно, интуитивная вера в нулевой заряд действительности, это как ощущение гармонии - чувство меры, когда нет ни перекосов, ни непропорциональностей. Но гармония существует только в системе, каждый элемент системы вообще не имеет такого понятия, как гармония. Мысль о Нуле, это мысль о равновесии, упорядоченности, непоколебимости, и поэтому является очень естественной и разумной, оставаясь, между тем, недоказуемой. И отсюда, само собой, следует гипотеза о том, что на каждое действие есть точно такое же действие, "равное по модулю", но со знаком "минус". Приходит ощущение, что даже поднимая руку, где-то, в чём-то, возникает сила, нейтрализующая это действие. Как? Не ясно, но так должно быть.

Возникает следующий вопрос, какой промежуток времени между началом действия и началом антидействия. Чувство и вера в то, что Мир и Вселенная должны быть уравновешены, и различные колебания от нуля - невозможны, дают ответ, что начало действия и начало антидействия совпадают, то есть, промежуток времени между ними равен нулю, или же, иными словами, реакция в виде антидействия на любое действие является мгновенной.

– Или всё-таки есть колебания в равновесии сил в природе, мире, вселенной? - он хитро посмотрел на меня. Некоторое время мы молча курили. Он не требовал от меня ответа, и я не лез со своими предположениями. Спустя минуту маленький человек продолжил.

– Если на всякое действие есть своё антидействие, не является ли антидействие также действием. Ведь антидействие - то, что возникает в противовес действию. Но между тем, оно всё-таки появилось, повисло в действительности, оно свершается, и оно уже есть. Таким образом, этот закон можно переформулировать как: в ответ на какое-то действие возникает другое действие, которое также требует своего антидействия. Получается, что единожды возникшее явление влечёт за собой цепь ответных действий. И эта цепь будет виться до тех пор, пока не возникнет такого действия, ответом на которое будет являться действие, вызвавшее появление этой цепочки действий-антидействий. Таким образом, цепь замыкается в круг. Но что дальше?

По логике вещей, это вращение должно быть бесконечным, ведь возникающее действие автоматически влечёт за собой противодействие. Достигнув конца цепочки, мы всего лишь производим на свет некое действие, которое является началом цепочки, и которое требует своего противодействия. Таким образом, вращение продолжается. Если реакция на действие наступает мгновенно, то получается, что вся цепь появляется сразу, вместе с начавшимся действием. И крутится бесконечно в одном миге. Ведь на возникновение не тратится никакого времени, вот и получается, что всё бесконечное вращение причин-следствий, действий-антидействий никогда не происходит, получается, что его нет во времени, оно каким-то образом выпадает из времени, что, конечно, звучит как-то уж совсем по фантастически. Другими словами, этой цепочки нет вовсе, ведь времени на всё это бесконечное вращение просто не тратится, если времени в нашей действительности не тратится вообще на что-то, то этого что-то не существует, всякое, что существует, требует времени на своё существование, всякое, что времени не требует - не существует. Это похоже на аксиому.

Он долго ещё говорил, а я крепко задумался и слушал его в-пол-уха.

Есть что-то ворожащее в названии "Тёмные Территории".

Я догадался, что он рассказал мне о Никому Неизвестном Месте.

Он долго падал. "Вниз, вниз, какой-то колодец!" Потом свалился на кучу сухих листьев. Это была огромная куча! Неплохо было бы повторить это замечательное падение, но как забраться на горку?

Царь горы!

Скатился вниз, осыпанный ворохом осенних листьев, встал, отряхнулся. Тёмная зала. Высокий сводчатый потолок с дырой в центре. Эк, куда его занесло! Сколько же он падал? Он очень долго падал. Он даже успел поспать в полёте. Может быть, он умер?

– Я умер? – спросил он у потолка.

– Ну, блин, поспать-то дай, а!

Он вздрогнул и огляделся. Недалече, полуприсыпанный осенними листьями, привалившись к куче, полулежал полубритый мужик. Он протирал глаза своим здоровенным кулачищем, и, очевидно, пытался разглядеть пришельца.

– Ангел? - спросил пришелец.

– Ага, конечно, – отрицательно повертел головой мужик, почесал волосатую тельняшку, и вытащил бутылку. – Будешь?

– Нет.

– Да не дрейф, браток! Тут навалом! - он запустил руку в кучу листьев и вытащил кусман чёрного хлеба, банку огурцов. – Давай, подключайся. Новенький?

– Что значит новенький?

– Ты сверху прилетел?

– Да. А что, бывает и снизу?

– Бывает. Спишь, спишь, и вдруг какой-нибудь тип с дикими глазами вдруг как выпрыгнет из кучи, как заорёт: Где, мол, я! Я ему популярно объясняю. Он – в слёзы. Я ему предлагаю бутылку. Так они обычно у меня её с руками выдирают! Прикидываешь, браток? Да. А вот те, что сверху, либо уже прилетают бухими, либо отказываются.

– Давай, тогда, выпьем.

– Хе-хе, что-то новенькое.

– Давно здесь?

– У-у-у-у-у! - закатил глаза мужик в тельняшке.

– Ясно. А внутри кучи что? Откуда берутся эти, с дикими глазами? Не лазил, не смотрел?

– Зачем?

– Интересно.

– Обычно тем, кто прилетает, уже ничего неинтересно. И вообще, у меня развитый мизонеизм, – он опрокинул бутылку в рот, – да, стучатся в двери травы – глупо.

– ?!

– Не лучше ли просто открыть дверь и войти... А кому это нужно? Ты сам станешь дверью.

– Тогда, куда ведут эти двери?

– В одну тюрьму, из другой тюрьмы.

– Тогда зачем?

– А так быстрее достичь солнца.

Помолчали, попили.

– Иностранцы прилетают?

– А как же! Только оболваненные они какие-то. Я им – привет, мол, братва, а они мне – фак, да фак. Других слов будто не знают. То ли дело наши, и так то тебе скажут, и этак, любо-дорого. Что за слово-то: фак?

– Совокупление в извращенной форме, а также предмет совокупления, по-английски. Но так весь мир ругается, кроме наших, разумеется.

– Так это они меня по-матушке, что ли?

– Угу.

– Уроды. Всё, дальше без фонаря не уходят.

– Международный конфликт!

– А кого это здесь интересует.

– Куда деваются те, кто прилетает?

– Вона, водишь дверь? Туда и уходят. Никто ещё не вернулся. Правда, прилетали потом некоторые, ну очень похожие. Ты вот, тоже мне кого-то напоминаешь.

– Мн-да?

– Мн-да. Лицо, вабще, вещь многостранная. Оно и место выражения, и место приложения. Так что, не в лице суть. Хотя, из той-то вот двери приходит иногда одна, но она местная.

– Женщина?

– Угу. Докапываться приходит, но я её посылаю, сука она, по-моему, тварь, но грациозная.

– Твари всегда грациозны.

Мужик в тельняшке как-то совсем по-другому посмотрел на него:

– У-у, я вижу тебя там заждались. Тебе пора двигать.

– Прогоняешь?

– Констатирую. Я так-то в бытность свою философом был, да, уличным. Вот и подзадержался здесь, интересно, знаешь, на пришельцев посмотреть, себя показать. Как-нибудь сам туда пойду. Тебе что-нибудь дать в дорогу?

– Что, например?

– Например, компас. Шучу. Сейчас.

Мужик подошёл к стене и пихнул в неё руку, потом полускрылся сам. Из-за стены послышался визг, грохнулась посуда, и мужик довольный возвернулся обратно. В руке у него был фонарь.

– Как это у тебя получается?!

– А! – Отмахнулся он. – Долго учиться. Вот фонарь, может пригодиться. А, может, останешься? Научу. Снаружи бывает очень интересно. Весь мир на ладони, ты счастлив и нем.

– Да нет, пойду я пожалуй.

– Тогда, пока. Привет Элвису. И вообще, знаешь? – Упасть на раскалённые камни просто, намного труднее оставить на них след. Ты оставил там следы?

– Нет.

– Я так и думал. Ну ладно, иди.

И он пошёл к двери.

За дверью оказалась лестница. Самая обычная... Нет, узкая, выбитая в скале лестница. Древние ступени вели вниз. Мшистые стены съёживались от света фонаря, они привыкли к факелам. Но факелы никто не зажёг. Поэтому они съёживались от электрического света. Стены, как правило, очень консервативные сооружения.

Лестница вела вниз, но жарче не становилось. Он два раза спал. Прямо на лестнице, прислонившись к мягкой стене. Он очень устал. И поэтому пропустил поворот. Такой незаметный поворот налево. Лестница раздвоилась. Но это оказалось им незамеченным, и поэтому, кто знает, куда привела бы его эта дорога, сверни он на неё. Очень многие пропустили этот поворот. Он всё шёл и шёл вперёд, вниз. Потому что другого пути не было, и он шёл, а что ещё оставалось делать.

Лестница кончилась. Кончилась коридором. Покуда хватало света фонаря, коридор был прямым, и таким же узким. Здесь тоже должны быть факелы, но факелов не было, и поэтому стены съёжились от света фонаря. Но это его весьма приободрило. И он шагнул в тёмный коридор.

Тишина. Мёртвенная тишина. Неподвижный воздух. И только его шаги гулко разбегались в подземелье. Так продолжалось очень долго, хотя, кто знает, как долго. Понятие времени весьма относительное. Но он шёл очень долго. Один. Совершенно один. И только гулкие отблески собственных шагов были ему попутчиками. Но вот однажды он услышал новый звук.

Этот звук слабой тенью примешивался к его шагам, и затихал в отдалении, когда он останавливался, чтобы прислушаться. Ничего страшного. Но всё равно стало страшно. Что-то новое, за это время он начал боятся нового. Звук шёл из-за спины. И ему ничего не оставалось делать, как убыстрить шаги в том направлении, какое он до сих пор поддерживал. Из-за спины снова послышался звук. Это похоже на звук шагов. Эхо? Наверное, всё-таки эхо. Изменилась скальная порода, стены стали более гладкими. Конечно. Это эхо. И он остановился, чтобы подтвердить себе это. Звук отдалённых шагов тоже затих. И он облегчённо вздохнул. Он стоял на лестнице, ведущей вниз. Свет фонаря выхватывал из темноты приличные куски реальности, и это его очень радовало. Он стоял в абсолютной тишине. Он прислушивался, но не мог уловить и намёка на подкрадывающийся шелест лап. Сзади не было ни звука. Он успокоился.

И вдруг кто-то побежал. Да, побежал. Он отчётливо услышал частый дробный звук, исходящий из глубины коридора. А потом раздался вой. Вой проник в тело студёной изморозью, мгновенно охватившей сердце, а затем кипящей лавой, взорвавшейся в голове. Он побежал. А вы бы не побежали?

Он бежал на пределе дыхания, а звук царапающих камень когтей становился всё ближе. Он хрипел сердцем, рвущимся из глотки, а вой раздавался уже совсем рядом. И он боялся обернуться, посмотреть. Уходя, оглянись. Но он не мог. Совсем, уже совсем близко. Рычащее сердце преследователя. Казалось, вот-вот он почувствует гнилое дыхание у себя на затылке. Пятно фонаря бешено прыгало где-то впереди, далеко обгоняя зрение. Но вот оно во что-то упёрлось. И стало осязаемым. Острые когти  царапали камень и выгрызали мозг. Мозг кипел. О, как кипел мозг! Мозг плавился пульсом и пульсировал воплем. Вечная тишь подземелья навсегда вобрала в себя этот вопль. В глазах поселилось безумие. Но дверь он в конце концов сумел разглядеть. Да, впереди была дверь. Конечно же, старинная. Такая, как принято изображать в картинках про вампиров, но сейчас его это не волновало. Он понял только, что это дверь, что надо успеть до неё добежать, потому что зверь сзади уже близко, и дышит ему в спину. Звук затих. Зверь прыгнул. Он влетел в дверь и упал наземь, обхватив голову руками. Сзади послышался глухой стук, дикий вопль, и пол вдруг начал дрожать и гудеть.

Он не почувствовал когтей, раздирающих его плоть, гнилых клыков, прокусывающих ему позвоночник. Пол дрожал и гудел. Вокруг него что-то происходило.

– Пьяный, наверное.

– Эй, вставай, парень, ты что же это, а?

Он с опаской поднял голову и увидел ноги. Много ног. Он приподнялся на корточки, пошарил вокруг себя руками, на что-то упёрся и встал. Он ехал в трамвае, и на него с опаской и неодобрением смотрели люди.

Наверное, уже осень. Люди ехали одетые в пальто и куртки. Было зябко.

Он подошёл к свободному сидению и рухнул рядом с каким-то стариком. Старик удостоил его высокомерным взглядом и отвернулся.

– Где я? – спросил он, вытирая грязь с глаз.

Старик встал и направился к выходу. Он пересел поближе к окну и попытался рассмотреть пейзаж на маршруте. Пейзаж очень ему что-то напомнил. Он ехал домой.

Он закрыл глаза и откинулся на сидение. Неужели всё. Вот и всё? Так просто? Не бывает так. Конечно, не бывает. Деревья капают. Так, как будто кто-то уронил на них грустную сказку.

Я кисну, мне плохо, помогите мне. Я разлагаюсь на миражи, и чей-то голос мне читает нараспев. Голос с призрачной тенью глаз. Мне очень плохо. Хочу сорвать с себя лицо и выдавить глаза, они мешают мне. Оглянись! Страшно...

Нет бури, нет покоя. Не видно разрушений, но нет и солнца. И луны. И никуда не хочется идти. И потому что не хочется, и потому что нет ни одной двери. Одни глазки. Что же это? Это страх...

Я слышу разговоры, но не вижу людей, нет ни одного человека, одни жопы.

Его ударили по лицу. Он отворил глаза и увидел хихикающего юнца, нависшего над ним.

- Ну что, алкаш, мало? - и двинул ногой. Вокруг стояла группа парней. Он это понял, когда кто-то схватил его за шиворот и вытолкнул на заднюю площадку. Его били долго. Просто так. Время девать было некуда, вот его и били. Ногами. Потом трамвай подъехал к нужной остановке, и парни вышли. Доехали и вышли. Он остался лежать на истоптанном осенью полу, пытаясь дышать очень экономно.

– Вон он, - донеслось до него. К нему кто-то шёл.

– Что с ним? - спросил сердитый голос.

– Этот алкаш ввалился в трамвай, и какие-то ребята его побили.

– Очень правильно, - сказал голос. - Эй ты, вставай!

Он попытался подняться, но чья-то нога заехала ему под дых. Он загнулся от дикой боли, и где-то  в области сердца остановился выдох.

– Встать, я сказал! - выплюнул голос, и врезал ему по затылку. Кто-то рывком поднял его. Перед ним вынырнуло искажённое лицо в форме. Лицо хотело что-то сказать, но остановилось и принюхалось.

– Кто сказал, что он пьяный? - вопросило лицо, обращаясь, очевидно, ко всему трамваю. Весь трамвай смотрел в окна.

– Отпусти его, - приказало кому-то лицо в форме.

Его отпустили. Он добрёл до сидения и упал на прежнее своё место.

– Мужчина, - донесся до него чей-то брезгливый женский голос, – Вы очень грязный, с вас течёт, как вам не стыдно садится на сиденье. И вообще ехать в таком виде в общественном транспорте! – И все вокруг дружно поддержали этот брезгливый женский голос. Он хотел огрызнуться, но рот ворочался с большим трудом, поэтому промолчал. Он разозлился.

– Вы что, не поняли? Вас просят выйти! – не унимался голос. Его дружно поддержал разноголосый хор. Трамвай уже не смотрел в окна. Трамвай развлекался. Трамваю очень нравилось быть правильным.

– Вы! - взревел он и вскочил.

– Вы! - повторил он, и сжал руки. Его окровавленное лицо исказила гримаса ненависти. – Вы!

Трамвай замолчал. Трамвай испугался. Трамвай очень легко пугается. Трамвай снова начал смотреть в окна.

Дурачок кричит на пятом этаже. Ему хорошо, хотя он и кричит. Его все жалеют. А ему хорошо. Но сейчас он кричит, пронзительно и долго, и люди, пожимая плечами, плюются и презирают его. Жалость и презрение ходят всегда рядом. Презирают люди дурачка, затем, чтобы завтра пожалеть. Замолчал дурачок. Ему только что перерезал глотку другой дурачок. Его не жалели, и ему, наверное, стало завидно. Пожалейте его, убогого, люди, вам-то он ничего пока не сделал. Хватит его бояться! Вы ведь тоже дурачки. Пожалейте его, пока не поздно.

О, ну конечно, Вы будете его жалеть! Теперь - да! Он же дурачок, хотя не знает об этом. И он счастлив теперь.

Слишком много дурачков. Пора падать на Солнце...

Рядом с ним опустился на сидение какой-то мужик. Ему было всё равно. Хоть кто. Дайте спокойно доехать. Он уже совсем рядом с домом. Он уже представлял себе, как придёт домой. Как войдёт в прихожую.

– Да, у толпы нет мыслей, только мускулы, не правда ли?

Он повернулся. Мужчина смотрел на него добрыми участливыми глазами. Перенесём и эту проблему. Он снова отвернулся к окну. За стеклом проплывали знакомые места. Освещённая фонарями осень. Как до боли всё знакомо и хорошо! Как он соскучился по такой осени!

– Зверьё думает желудком и ногами, люди – жопой и кулаками. Кто лучше?

Какой настырный!

– Что вам нужно?

– Я о зверях.

– Что-что?

– Я говорю о том, что в каждом человеке своя зверюга скрывается. В каждом. И порой убежать от зверей снаружи проще, чем от зверя внутри себя.

– Ваш билет! - вдруг раздался над головой стандартный голос. Но он смотрел на холёного невысокого мужчину, который в эту минуту небрежно помахивал проездным.

– А ваш?

Он посмотрел наверх. Над ним застыла кондуктор-контролёр.

– У меня нет.

– Вот это вас сейчас били?

– Да.

– Алкаш. Быстро из трамвая.

Он посмотрел на мужчину, сидящего рядом. Он улыбался ему всё также участливо и добро. "Хоть бы билет мне купил, зануда. А, пропади оно всё пропадом" – подумал он и юркнул в открытые двери трамвая. Споткнулся. Упал на холодный пол подземелья.

Рядом валялся включённый фонарь. Он не сразу понял всю трагедию случившегося. А когда понял, вскочил и бросился к двери. Дверь открылась без малейшей заминки. Но за ней была гладкая каменная стена. И на стене табличка.

Ваш трамвай ушёл.

Трагедия - не в причинах её, а в состоянии, поэтому нельзя смеяться над трагедией, даже если она Вам кажется смешной, ведь другой её переживает, и это у него может не получиться. Трагедия - не в причинах, а в последствиях.

Он хотел плакать. Но здесь так часто плачут, что он не стал. Он встал и пошёл дальше. Вглубь коридора. Вглубь тёмного коридора, освещённого только светом фонаря. Этот коридор ждал его, он готовился к нему, он был построен специально для него. Но свет фонаря не предусматривался. Свет был нежелательным элементом. Эх, мужик в тельняшке всё испортил! Как всегда. Разными дорогами ходят люди, но видят всегда прямо. Так получается спираль.

Он шёл по тёмному коридору. И ждал дробота когтистых лап, но не слышал его. Он ждал двери, но не находил. Только гладкие стены, уводящие прямо. И снова, только гулкий звук его собственных шагов был ему попутчиком. Как это утомительно - ждать двери! Как это невыносимо – ждать поворота! Чтобы за поворотом увидеть окончание. Не важно, что находится за поворотом, лишь бы он был. Но поворота не было. Не было перекрёстков. Был один, намного раньше, но он его пропустил. И теперь шёл по прямому коридору. И нельзя поворотить назад, потому что пройденное расстояние казалось невозможным пройти снова, казалось, что уже нельзя будет вновь вынести предсказуемое однообразие обратного пути, и поэтому он шёл вперёд, только вперёд, строго по прямой. Так он накручивал витки спирали.

Он выдыхался, и потому был спокоен. Он устал настолько, что отупел. И когда впереди замерцали две красные точки, он не испугался. Зверь ждал его. Хоть кто-то ждал его. Он остановился и посветил фонарём. Свет фонаря выхватил далеко впереди сидящую собаку. Или волка? Далеко, не понятно. Он посвистел. Зверь поднял уши. Встал и не спеша пошёл к нему. Но не было страха, не было желания поворотить и бежать, бежать, бежать. Нет, он просто уселся на пол, и стал ждать. Зверь подошёл к нему, сел, и лизнул лицо шершавым языком. И тогда он почувствовал горячий спазм уставшей радости в горле. Зверь заскулил, и снова лизнул его. Он поднял руку и опустил на жёсткую шерсть головы, между ушей, и стал гладить зверя. Дальше они шли уже вдвоём.

Зверь бывало убегал вперёд, и его долго не было, тогда он начинал скучать. Но зверь возвращался. Он всегда возвращался, и иногда с добычей. Он бежал довольный-довольный, держа в зубах котомку. А в котомке лежала буханка чёрного, консервы. Откуда он всё это брал? Но как спросить у зверя? Откуда? - спрашивал он, поднося к его носу буханку. Но зверь не понимал, что хочет от него человек, и думал, что его ругают. Поэтому он обижался, и долго не приходил.

Так продолжалось целую Вечность. Но в Вечности бывают окончания. Ведь не может же что-то быть бесконечным. Всё имеет своё начало и свой конец. Поэтому у Вечности много начал и много окончаний. Надо только выбрать на свой вкус.

Сахар и соль добавлять по вкусу.

Так снова наступила дверь. Её нашёл зверь. Он убежал куда-то вперёд, его долго не было, а потом донёсся далёкий вой. Неужто тот самый? Он побежал. Быстрее, быстрее. И впереди раздавался вой. Это уже было. С той лишь разницей, что вой доносился спереди, и не было царапающих камень хищных когтей. Так он добежал до двери.

Дверь была такой, как это принято изображать в картинках про вампиров. Рядом с ней сидел зверь и улыбался, далеко наружу высунув чёрный язык. В этом коридоре должны быть факелы. И в эту минуту вокруг должен быть слышен только треск горящих факелов, которые бросали бы вокруг себя загадочные нервные отблески. Цветовая гамма должна быть красно-коричневой, но их не было. Дверь освещена белым светом фонаря, и в тишине, висящей в подземелье было слышно только тугое дыхание зверя. Это дверь, и в неё надо войти. И он вошёл. Зверь заходить отказался и, сунув морду в проём двери, сорвался с места и удрал куда-то в подземелье. От этого стало грустно, он прикрыл дверь и огляделся. Он стоял в своей прихожей. Он дома.