Дом Самоубийц. Последняя

    7. Последняя

    Он у себя в квартире. Это бред. Конечно, бред! Но между тем, он был у себя в квартире. Он скинул ботинки, повесил куртку на вешалку. Ведь ничего не изменилось! Всё осталось так же, как Вечность назад. Нога привычно пошарила под табуреткой, сама собой обулась в тапку. Вторая проделала то же самое, и  теперь он стал уже совсем дома. Прошаркав на кухню, он открыл воду, налил чайник, поставил на плиту. Устало опустился за стол. Всё пережитое им требовало осмысления, но сил на это уже не осталось. В душ и спать, немедленно. И он пошёл в душ.

    После душа, он вытащил из холодильника бутылку водки, поставил на стол, затем добавил к ней буханку чёрного, банку тушёнки, пару луковиц, пару яиц, и уселся пить чай. После чая он почувствовал себя захмелевшим, потянулся к пачке сигарет, прикурил. Тикали часы. Тишина.

    – Фу ты, господи, накурил-то как!

    Он приоткрыл глаза, и увидел в дверях кухни какую-то женщину, размахивающую у своего носа ладошкой. Смутно знакомые черты. Ей было лет сорок-сорок пять.

    Сорок пять - сорок пять, баба ягодка опять.

    Значительные телеса её укутаны в цветастый халат, на ногах разноцветные толстые носки, с трудом управленные в рваные тапки.

    – Дверь была открыта, я и зашла, – ответила она на немой вопрос. – Открой хоть форточку.

    – Зачем?

    – Открой. Душно, накурил тут, хоть топор вешай.

    Ему было всё равно, он открыл форточку, предложил ей выпить. Приятно поболтать с соседкой, после Ста Лет Одиночества.

    – Спиной сидишь к форточке, пересядь, продует.

    – А, - отмахнулся он.

    – Пересядь.

    – Да мне не дует.

    – Это тебе так кажется, не дует, не дует, потом продует. Глядишь – и воспаление лёгких.

    – Ну, такого не случится.

    Не спеша тянулось время, тикали часы.

    – А если случится?

    – Что случится? - не понял он.

    – Воспаление лёгких. Пневмония! - подняла палец соседка.

    – Есть врачи, они вылечат.

    – Врачи?

    – Угу, а кто же ещё. Ну, можно к бабке какой сходить, но лучше к врачам обратиться. Помереть не дадут.

    – Ты уверен?

    – Да конечно уверен! На то они и врачи, – его начало забавлять соседкино недоверие. Стучал маятник.

    – Ты так и вправду считаешь?

    – Да!! Ну чего за базар-то, я не понимаю никак?

    – Пусть будут врачи... Неужели ты веришь врачам? Что за глупые суеверия! Кому ты веришь? На них же белые халаты.

    – Что за бредятина, а? – он рассмеялся. – Давай-ка, выпей лучше! – и он плеснул в её рюмку трудной воды наполовину. И только тихо стучал маятник.

    – Почему бред? Однажды к окулисту пришёл мальчик. А врач устала. Устала от работы. От однообразной монотонной работы с маленькими сволочами и дебилами. Устала искать мужа, снова натыкаясь на утро. Мальчик решился сказать ей, что ему, иногда, что-то мешает видеть. Как будто какая-то плёночка, небольшой полупрозрачный лоскуток, плавает по глазу, и временами наплывает на зрачок. И она наорала на него. Сказала, что он очень тупой, и что он обманщик и симулянт, и чтобы он лучше умывался по утрам.

    – И что потом?

    – А тебе что, интересно?

    – Что было потом?

    – Покурим? Потом мальчик ослеп. Выпить хочешь?

    – Плесни. И что, теперь не верить врачам?

    – А помнишь, как к тебе пришёл доктор?

    – Она была очень молодой.

    – И стала лечить тебя от простуды, в то время, как ты болел гриппом, и посоветовала твоей маме не давать тебе таблеток от температуры. А потом у тебя стало за сорок, и ты чуть не загнулся, а мама свято верила рекомендациям врача. А ты, в это время, слюнявил бредом мокрую подушку.

    – Но она была очень молода.

    – Практикантка! И ты представь, погожий весенний день, солнце, тепло после надоевшей морозами зимы. И как она выходит из подъезда с улыбкою на молодых устах. Как хорошо! И солнце прикасается к её щеке, глазам. Она уже ничего не помнит о тебе. Тебя уже нет. Она думает о том, как вечером пойдёт с подругою на танцы, и может, там найдётся кто-нибудь, который оценит её по достоинству, предложит сердце,  руку и машину. Она думает, что надо успеть забежать на рынок, купить новые колготки, хлеба и пельменей. Ох уж это весеннее солнце! А стоматологи? Ты помнишь, как тебе рвали зуб?

    – Помню.

    – Конечно, помнишь! У тебе очень болел зуб, и не было денег на обезболивающие. Тебе рвали так, без обезболивания. На халяву. Помнишь потом своё отражение в зеркале? Очень белое лицо, и очень фиолетовые круги под глазами, на висках и вокруг рта. Выпей - выпей. Им было всё равно, как тебе сейчас. У каждого свои проблемы. И очень много проблем. И если каждый раз брать на себя груз проблем пациента, что было бы с их бедным мозгом. Они отвердевают характером и черствеют душой. И было бы очень неестественно, если б было всё наоборот. Мягких докторов не бывает. Да?

    – Да. Пожалуй.

    – И человек хочет власти, разве не так?

    – Наверное, так.

    – А ты? Не испытывал ли ты когда-нибудь желания на короткий миг властвовать над кем-то?

    – Бывало...

    – И возможность этой власти – цель, и когда она достигнута – власть становится наркотиком. Вся власть хирурга – на кончике скальпеля, вся власть тётки в регистратуре – наорать на тебя и послать на хрен. И ты будешь нем. Ведь ты – их раб. Больница – их Храм. И они – жрецы этого храма. Союз скальпеля и регистрационной книги. И рабские оковы очередей, запах бинтов, скрипучие кушетки. Униженный стук в дверь. И раздражённый крик оттуда: " Имейте терпение!" Потому что болезнь приходит без стука. Увечье не планируется. И твоя боль не подчиняется твоей власти - она подчиняется их власти. Боль – вот их власть. Это их инструмент. Они причиняют тебе боль и снимают её, пряча свои тела за белым халатом, и лица за белой маской. И их власть - как белая пелена на твоём сознании. А куда девались его ноги? Ведь их можно было спасти! Просто, так решил хирург. И где теперь его ноги? А мальчик слеп постепенно. Он плакал ночью от страха, но ещё больше он боялся седой сердитой тёти в больших очках, которая орала на него густо нажиренным ртом с выступающими вперёд зубами. Он боялся, а потом стало поздно что-либо исправить. Туман медленно и беспрепятственно наползал на глаза, застилая всё вокруг ровным белёсым покрывалом. Ты слышишь этот звук? Скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип...  Это везут человека в белом халате. Ты слышишь, звук всё ближе и ближе. Тебе больно, очень больно, потому что тебе рвут зуб без обезболивающего. И это она тебе рвала зуб! Ты видишь, как она испугана?! Смейся. Она твоя. Наслаждайся её страхом, теперь боль - твой союзник! Вырви ей зубы, вырви ей все зубы, пусть ей будет больно! А потом – закрой форточку.

    Она со звоном вывалила на стол блестящие инструменты. В углу кухни, в инвалидной коляске испуганно съежившись сидела связанная молодая женщина в белом халате. Поджатые колени блестели в свете кухонной люстры, в глазах бился дикий ужас, безумие. Глаза смотрели на него.

    – Вот эту штуку надо вставить в рот, и тогда она его не сможет закрыть, – очень спокойно сказала соседка. Он перевёл глаза на женщину в цветастом халате. Она сидела и улыбалась, далеко высунув чёрный язык.

    – Нет! - закричал он сбрасывая наваждение.

    – Нет! - вопил он, закрывая рукой глаза, вскакивая со стула.

    Он бросился к двери и, оттолкнув эту странную женщину в цветастом халате, выбежал из кухни. И снова оказался в коридоре.

    Его ждал зверь. Посмотрев на него грустными глазами, он встал и подошёл к нему. Лизнул. Всё нормально. Нам пора дальше.

    Нам пора дальше.

    Но ничего не изменилось. И коридор оставался таким же прямым и пустынным. Вот только зверь теперь был ему попутчиком, и он перестал слышать свои шаги. Вечность имеет много начал и много финалов. Вечность –  кольцо, но человек видит всегда прямо. Так рождается Спираль Вечности. И он шёл вперёд от двери к двери. Но дверь – всегда одна, витки – разные.

    Он снова шёл вперёд. Всё то же подземелье. Но почему подземелье? Где он? Что он? Зачем он сам? И снова в свете фонаря – дверь. И снова он возвращался в подземелье. Вот так он узнавал Вечность.

    Ни что не вечно в Вечности. Угас фонарь. Он должен был угаснуть. И он остался в абсолютной темноте. Где зверь? Зверь далеко. Так он остался один.

    Как хочется курить. И пить. Где зверь?

    Потянулось время. Может быть, секунды, может года. Время – это просто старение. И он старился. Так он отмерял время.

    А, может, он не старился? Тогда он должен уместить всё вечное свое блуждание в сиюсекундность. Тогда он не существовал. Но он существовал. Он чувствовал холодные стены, и боль от ушибов, когда падал на них.

    Но он не старился...

    Что это? Раздался леденящий душу вой. И издалека донёсся мелкий дробот лап, царапающих камень. Темно, куда бежать? Но он побежал. Куда-то. Куда? Здесь должны гореть факелы, но он пришёл сюда с фонарём, поэтому нет факелов. И нет света. Из-за спины летел, впивался в мозг вой. Это зверь? Неужели это мой ласковый зверь? Он бежал, раскинув руки, в абсолютной темноте, вой настигал его. Он выбился из сил, и был готов уже упасть, ждать окончания, но...

    Тут он ударился бедром о что-то острое. Странно, в этом подземелье только стены, пол. Что может здесь быть острого? Вой оборвал поток вопросов. Он начал шарить вокруг руками. Почувствовал какую-то цепочку, свисающую, очевидно, с потолка. Он схватил её, и дёрнул. Зажёгся свет. Он находился в странном месте. Но вой оборвался на пол-ноте, его не стало, и это хорошо.

    Он был окружён, покуда хватало глаз, со всех сторон, углами столов. На каждом углу лежала пачка сигарет, спички, а рядом стояла бутылка пива. Он не спеша взял пачку сигарет, открыл, достал сигарету, прикурил. Об угол стола открыл пиво. Отхлебнул. Углы столов не были отпиленными или отрубленными. Они были частью целого стола, только всей остальной части то ли не было  видно, то ли вообще не подразумевалось. И вот такие вот углы в каком-то хаотичном порядке простирались во все стороны, образуя горизонт. И над ними - небо. Настоящее голубое небо. И сияло солнце. Это что же, получается, что я включил Солнце? Он поискал глазами цепочку. Она была рядом. Свисала с неба. Он дёрнул её.

    Не делай этого!

    Погасло Солнце. И тут же, совсем рядом, прокатился оборванный вой, и два красных глаза стремительно надвигались на него. Зверь прыгнул.

    Он всё ещё сжимал в руке цепочку. В последний миг, в последний вдох, он со все силой дернул её. Зажёгся свет. Включилось Солнце. Зверь заскулил. Его не стало. Он оказался в странном мире, составленном из углов столов.

    Но это тот же коридор. Он шёл по нему. Но только направление он мог выбирать какое вздумается, во все стороны, сам. Он шёл, огибая углы столов. Над ним сияло Солнце. Нигде, ничто не происходило. Горизонт по-прежнему составлен из углов. Когда он хотел пить, он брал пиво. Когда он хотел есть, он курил сигареты. И он скучал по Зверю. Так продолжалось очень долго.

    Однажды, маленький человек в прекрасном чёрном костюме предложил мне пойти с ним на работу. Мне всегда казалось, что он получил наследство от бабушки, или, может, нашёл клад в затерянном городе, я никак не думал, что у него есть работа. Он попросил меня одеть белый костюм. Как я не люблю белый костюм! Но он настоял. И вот мы выходим на улицу. Наверное, мы  интересно смотримся. Он невысокий, в чёрном костюме, полный, ему очень пошёл бы старомодный котелок, и я, высокий, худой, в белом костюме, сидящем на мне, как на корове седло. Это я так думаю, но он думает по-другому. Как бы он не заставил меня носить его постоянно. Ну вот, значит, идём мы, беседуем, не спеша так, беседуем. И вдруг встречаем одного моего очень хорошего знакомого. Он остановился, помахал нам рукой. Мы подошли. Я представил ему маленького человека в чёрном костюме. Я вижу, что он произвёл впечатление на моего знакомого. Мы разговорились. И тут маленький человек говорит:

    – Это он.

    Я не понял, что он имеет в виду, но что-то нехорошее, как предчувствие, зашевелилось в моей душе. И я отвечаю:

    – Нет, это не он.

    – А я говорю – он! – маленький человек начал сердится. Мой знакомый недоумённо переводит глаза то на одного, то на другого, а мы спорим. Я ему доказываю, что это не он, а он мне – что он. Потом, маленький человек вдруг достаёт свою записную книжку, и тычет в неё пальцем.

    – Вот смотри!

    Я смотрю и вижу в ней инициалы моего знакомого и сегодняшнюю дату.

    – Да не он это, просто однофамилец, тёзка.

    – А! – рассердился маленький человек. – Отстань. Говорю он, значит – он.

    И из внутреннего кармана своего шикарного костюма он достаёт огромную косу, взмахивает ею, и от моего знакомого отлетает верхняя часть туловища. Я пожал плечами. Ему виднее. И вообще, он не любит, когда с ним спорят. Мы пошли дальше, продолжая прерванную появлением моего знакомого, беседу.

    Больше не прервёт...

    Он всё шёл и шёл. Может быть, маленький смысл жизни в том, чтобы идти? Но ему просто не оставалось ничего другого. Потом, он услышал голоса. Сперва ему подумалось, что он просто свихнулся, однако же, голоса становились всё громче и громче. Это были даже не отдельные голоса, а гул, который производит огромная толпа людей.

    У толпы нет мыслей, только мускулы... Он сжался в недобром предчувствии.

    Вскоре, можно было уловить даже отдельные реплики. Горизонт по-прежнему чист. И нигде не видно ни одного человека. И вдруг!

    И вдруг он упал. Покатился вниз по склону. Кубарем. Голоса смолкли. Это не было долгим падением, он свалился в долину.

    Это была круглая долина, с озером посреди. Он встал и увидел огромное множество людей. Все молчали и смотрели на него. Странные это были люди. Оборванные какие-то, грязные. И все молчали.

    У толпы нет мыслей, только мускулы...

    Потом, к нему подошла какая-то женщина.

    – Ты знаешь, недоносок – это недоношенный ребёнок. Мне кажется, что люди, пока что, все – недоноски, – сказала она. И огромная толпа снова заговорила. Они говорили друг с другом, сами с собой. Люди потеряли к нему интерес. Они были заняты сами собой. Он подошёл к ним. Вошёл в них. И оказался среди них. Люди! Люди?

    К нему подскочил какой-то оборванец со всклокоченными волосами, и, протянув к нему изъязвленные руки прошипел:

    – Соскреби с себя кожу, посмотрим, что под ней, – и впился ему когтями в лицо. Он закричал. Кто-то двинул безумца по гладкому черепу, и он утих. Над ним склонился бородатый мужик.

    – Однажды, – сказал он, – один увеченный воскликнул "Я люблю Вас!". И все поверили. И, на всякий случай, убили его.

    – Но почему?

    – У него дёргалась щека, и плохо выговаривались согласные.

    – Разве это преступление?

    – Зато все поверили. Лицо у него было убедительное.

    Он пошёл к озеру. Что-то странное было в этом озере. Что именно? Ясно что. В такую жару никто не купается. Его кто-то остановил. Подозрительный тип тянул вперёд палец и просил:

    – Выслушай, о путник, теории научного тыка. Первая теория. Необходимая, – он приосанился и зычным голосом продекламировал: – Среди всего многообразия тыков, по крайней мере один, должен быть научным.

    – Вторая теория. Ободряющая, – подошёл сзади второй подозрительный тип в чёрном халате и с квадратной шапкой на голове: – Среди всего многообразия тыков, по крайней мере один, будет научным, и один – верным.

    – А что такое – правильный тык? – спросил он у подозрительных типов.

    – Правильный тык, – ответили типы хором: – Это предел бесконечной последовательности научных тыков.

    – Психи, – подумал он, и продолжил свой путь к озеру. На берегу сидел очень худой старик в чалме.

    – Почему в этом озере никто не купается? – спросил он у старика. Старик хитро прищурился, и, мелко затряс тощей бородёнкой.

    – А ты выпей колодезной воды. В неё столько раз плевали, но ты всё равно - выпей колодезной воды.

    – Просто никто не может выйти на берег, – пояснил парень в рваной футболке, – заходят в воду, а на берег выйти уже не могут. Да вон, сейчас сам посмотришь! – и он указал куда-то пальцем.

    Он обернулся, чтобы посмотреть, на что указывает парень, и увидел драку. Две женщины, вцепившись в волосы, пытались загнать друг друга в воду.

    – Обе свалятся, – проворчал могучий мужик.

    – Ставлю на рыжую! – воспротивился дохляк, стоящий рядом с ним.

    Женщины пихались, царапались, выдирали друг другу волосы под свист и улюлюканье зрителей. Здесь так мало развлечений! Потом они свалились в воду. В воде они сразу же потеряли интерес к драке, и попытались выбраться на берег, но разгорячённые зрители толкали их обратно в воду. Озеро было, очевидно, глубокое, и женщины не могли встать на дно. А зацепиться за берег руками им не позволяли зрители.

    – Проиграла твоя рыжая, – грустно сказал могучий мужик, и, взяв за шкварник дохляка, выкинул его в озеро.

    Они все утонули.

    – Как ты мог! – закричал он могучему мужику.

    – А что такого-то, – обиделся мужик, – Женщин судят по поведению, а мужчин – по делам. Хочешь, и тебя щас выкину.

    Тогда ему пришлось заткнуться.

    Рядом с ним оказался бородатый мужик, спасший его от безумца:

    – Теперь тебе ясно?

    – Что?

    – Хороших людей надо собрать в резервации и подорвать атомной бомбой. Их как раз достаточно мало для этого. Это – не та резервация.

    – Вы все – безумцы.

    – И ты – безумец. Вон видишь, человек на коленях? Ему всё равно, ему хорошо. А знаешь, почему? Подойди к нему и спроси, что он делает. Стой! Он тебе скажет нараспев, что люди молятся Христу, а ждут Антихриста. А потом скажет: "Нет уж, я лучше буду молиться Солнцу!". Это его кредо, вера, девиз. Солнца здесь навалом. Каждый зажёг своё Солнце, только для себя. Ведь ты тоже зажёг Солнце? Не мог же ты сюда придти в темноте!

    – Я включил Солнце.

    – Нет, я включил Солнце!

    – Нет я!

    – Нет Я!

    Вокруг зарождалась новая драка.

    – Пойдём отсюда, – сказал бородач, развернулся и пошёл прочь.

    – Принимаются ставки, принимаются ставки! – кричал на холме могучий мужик.

    Стоит ли это всего, что осталось?

    Истина... Как много на свете истин, и нет ни одной правильной.

    Может быть, истина – это то, что уже было? Но тогда это не истина, это – прошлое.

    Может быть, истина – это то, что будет? Может быть... Но как сказать про что-то наверняка?

    Ты умрёшь, это наверняка. Когда-нибудь. Вот это – и есть истина.

    Он встал, и пламенем свечи вывел на белёном потолке слово ИСТИНА.

    Каждый шёл своей дорогой. Некоторые пришли сюда.

    Он разбежался, и прыгнул в озеро.

    – Принимаются ставки! Принимаются ставки!

    Он долго падал. Очень долго. Он даже успел поспать пару раз. Он думал, что умер. Ветер свистел в ушах. Он падал вдоль лестниц, анфиладой крутивших лабиринт. Вдоль клеток, наполненных людьми. И в клетках стояли серванты, диваны, телевизоры. Потом были клетки, в которых сидели твари. Твари плевались в него ядом и шипели. Их острые глаза горели ненавистью. Звери. Ему показалось, что он видел и своего зверя, грустную собаку, которая заскулила, увидев, как он пролетает мимо. Он падал очень долго. Он даже поспал пару раз в полёте, и ветер свистел в ушах.

    Он упал в кучу сухих листьев. Вернее, он в ней оказался. Он был захоронен в листьях. И он испугался, что это так. Он бешено закрутил руками, пытаясь выбраться наружу. И выбрался.

    – Ну, блин, поспать-то дай, а! – раздался голос. Привалившись к куче листьев пыталась продрать глаза какая-то женщина неопределённого возраста. Волосы нашпигованы листьями. И помятое лицо наводило мысль о бутылке.

    – Слышь, сестричка, - сказал он: – Выпить дай, а?

    – Все вы одинаковы, - проворчала она, пошарила в куче листьев рукой, и вытащила бутылку пива: – На! Сегодня водки нету. А уходить тебе, милок, нужно – во-он в ту дверь.

    – Знаю, знаю, - он торопливо отхлебнул: – Спасибо и на этом.

    – Ну, полегчало? Откуда хоть вы берётесь-то, а?

    – Залезь сама, посмотри.

    – А, - отмахнулась она, - стучатся в двери травы - глупо.

    – Ты даже не представляешь, как ты права.

    – Это не я сказала, это вот такой же взлохмоченый тип мне сказал как-то раз.

    За дверью оказалась лестница. Самая обыкновенная лестница, синее с белым пополам. И цоколь давно не существующей лампочки. И кнопка вызова пожарных, начинённая старыми мятыми фантиками из-под конфет. Вы видели такие лестницы, они есть почти в каждом доме. При условии, конечно, что дом многоэтажный. И ему было трудно.

    Нет времени, нет места, нет пространства...

    И только маятник стучит во всё менее и менее разноголосом мраке комнаты. Взад-вперёд, взад-вперёд, взад-вперёд... Кап! Дождинка упала на поверхность стола. И есть только он, единственный и нерушимый, всепроникающий и вездесущный... Загадочно улыбается Царица Тамара. Ей есть что сказать, но это Вы услышите потом. А пока... Качается маятник в вечном своём пространстве, заключённом в двух овальных зеркалах. Вот они, рисованные часы на грязной стене, показывают без пятнадцати одиннадцать. Время пришло. Или оно никуда не уходило? Кто знает... Маленький человек в чёрном костюме раскурил ещё одну сигару. Он задумчив. И он не станет размахивать своей сигарой у моего носа, он приличный человек. Но я не знаю, человек ли он. И зачем ему я. Он как-то сказал мне, что я очень циничен. На что я ему ответил, что цинизм - это нежелание называть вещи не своими именами. И он согласился со мной. Ему очень нравится со мной беседовать. Он не любит меня обижать. И не берёт с собой на свою работу. Я прошу, а он не берёт. Он просит, чтобы я наконец-то расставил все точки над i.

    Осень. Поздняя осень. Ветер бьёт в лицо шрапнелью колючего льда, и ни черта не видно. Фонарь обливает светом трепещущее телефонами объявление на заборе, люди стоят на остановке, зябко кутаясь в слишком-не-по-погоде одежды. Сигарета горька. Сигарета гаснет, прикуривать плохо. Ветер намыливает лицо фонарей. И фонари стонут. Им не нравится это. Но они не могут уйти. Подъехал и уехал троллейбус. Покачиваясь из стороны в сторону, по одинокой улице брёл старый бомжик. Откуда-то сверху, с глухим стуком, упало на землю тело. Снег окрасился красным. Но сразу же был припорошен метелью. Осень... Из тела выпала пивная бутылка и покатилась по мостовой. Странно, не разбилась. Бомжик подошёл, нагнулся, взял бутылку и положил за пазуху. И пошёл, покачиваясь, дальше. Он, наверное, пьян? Осень. Ветер. И сигарета постоянно гаснет.