Богом забытые

 
Десять часов на поезде - садишься вечером в душный плацкартный вагон, на улице уже темно и потому в большом квадрате оконного стекла отражаешься только ты сам, часть твоего отсека и боковые полки справа. Поезд трогается, мимо проплывает перрон, освещённый фонарями, ты подсаживаешься к окну и отыскиваешь в темноте знакомые, светлые реки улиц - одна половина белая от зажжённых фар, другая красная от огоньков стоп-сигналов.
Пришла проводница, проверила билеты, спросила, не будет ли он чаю. Нет, не будет. Решил экономить в пути на чём только можно. Не потому что родители дали ему с собой мало денег, просто хотел подкопить побольше, а потом купить себе чего-нибудь. 
Не заметил как выехали из города, миновали пригороды и прилепившиеся к самым рельсам деревушки и посёлки дачников. Внизу, слева от рельс, тянулась лента шоссе с рядами фонарей по бокам. Достал из сумки пакет с бутербродами, сходил за кипятком. Ужинал медленно, без поспешности, как взрослый, потом так же обстоятельно укладывался спать.
Как всегда, в поезде не мог заснуть, лежал, закрыв глаза, вспоминая, как это было в прошлый раз.
На усыпанном стружками и щепками берегу озера, в которое впадала рек, стоял завод. Два низких барака, контора, столовая и само белое здание завода. За заводом гора, поросшая лесом.
По реке спускали длинные плоты, скреплённые цепями и железными скобами. На каждом плоту двое-трое сплавщиков, живших по неделе в сделанном прямо тут же, на брёвнах, шалаше. Раз в пять дней из города приезжали грузовики, забирали штабеля брёвен, только лучшие, без брака, бракованные скатывали в озеро, где их долго полоскало в холодной воде, пока не утягивало в протоку.
На другом берегу деревня - полтора десятка изб-развалюх, да и то каждая вторая пустует. Хозяева либо умерли, либо уехали в город. Живёт в деревне его пятидесяти двухлетний дядя Костя, пятеро старух и глухой дед, которого все в шутку зовут женихом.

Когда проснулся ночью, поезд стоял на какой-то станции, он не стал вставать, смотреть что там. В вагоне тишина, нарушаемая только храпом да шумами ночной железной дороги, потом гулко зазвучали под чьими-то ногами ступени спущенной на перрон железной лесенки, кто-то прошёл по вагону, катя за собой сумку на колёсиках.
Сам не заметил, как заснул, проснулся, когда поезд особенно резко поворачивал направо и он сквозь сон почувствовал, что съезжает в пустоту ногами вперёд. Серые рассветные сумерки, в окне поле с маленьким плоским озерцом по середине, за ним длинная, зубчатая стена леса, надо всем этим блеклая, розово-жёлтая полоса зари.
Проверил на месте ли рюкзак, деньги, посидел минуту на постели, потом достал маленькое вафельное полотенце, с вечера засунутое за прибитую к стене резинку. Умылся, почистил зубы, взглянул на своё отражение в зеркале на двери туалета - пятнадцать лет скоро, а на вид мальчишка, больше тринадцати никто не даёт. Набрал воды из бака, сидел у окна, ждал, пока остынет кипяток, прислушиваясь к тихому, радостному чувству, всегда возникающему во время поездки.
Через три часа сошёл на своей станции, обошёл жёлтое здание вокзала, минут двадцать ждал на остановке первого автобуса. Сначала ехали мимо старых, белых "сталинок", потом автобус свернул направо, через посёлок - тут были и старые, деревянные домишки и новые, под красными черепичными крышами, похожие на вагоны. Ещё поворот, и вот оно двухэтажное здание нового автовокзала. Купил билет, вышел на перрон, мёрз на сквозняке в ожидании автобуса.
                2               
  На автостанции деревеньки - последней станции в маршруте автобуса - белого с синим, запылённого ПАЗика, его никто не встретил. Почему-то именно этого и ждал. Пооколачивался с полчаса на на белой, под слепящим солнцем, станционной площади, купил кваса, пил его, холодный, гадая - мыла продавщица этот стакан после предыдущего клиента или нет? Потом зашёл в домик станции, сидел на корточках в крошечном зале ожидания стульев тут не было. Значит идти самому. Все восемь километров. Да ещё какая там дорога... И откуда ты знал?
   Шагал по обочине, потому что середина дороги, разбитая за много лет гусеницами бульдозеров, после дождей стала одной большой луже, если только бывают лужи такой длины.

  Через три часа вышел на берег озера, огляделся по сторонам. Вроде всё то же - и завод, и река, и деревенька, но кое-что всё же изменилось. Крайние избы совсем обветшали, брёвна стали пепельно-серые от времени, сырости и дождей, на крышах вспучились поросли зелёного мха, да и сами крыши просели, как спина у старой лошади, тропинки ещё больше, чем два года назад заросли травой. Он поправил рюкзак, чтобы лямки не давили на натёртые места, двинулся к деревне, но не сделав и пяти шагов остановился, прислушиваясь - завод молчал, ни стука молотков, ни визга пил - неужели закрыли? Ведь грозились...
   На досках перед крыльцом ворох сухих, не сметённых листьев, дверь подалась с трудом, заскрипела на ржавых петлях. В сенях было темно и потому он оставил её открытой, что бы не налететь на что-нибудь. Распахнул вторую дверь, тоже будто приклеенную к косяку, шагнул через порог, уже по одному затхлому запаху понимая, что тут давно никто не живёт.
   Исчезла с подоконника жестянка- пепельница, пропала пара старых тапок, всегда лежавших в углу на случай прихода гостей, стулья стоят не слева, а справа от стола и под ними и на столе нет хлебных крошек, нет горы немытой посуды, которой иногда приходилось дожидаться хозяина по нескольку дней. Чисто прибрано,вымыто, только на полатях навалено что-то бугристой горой и прикрыто сверху мешковиной.
   В комнате тоже всё вычищено, прибрано, даже выметена пыль из-под кроватей.
Занёс из сеней рюкзак громко захлопнул входную дверь, чтобы хоть как-то нарушить эту устоявшуюся в доме тишину. Затолкал его под кровать, аккуратно застеленную ватным одеялом в красном сатиновом чехле, вышел из избы.
   Обошёл весь участок, в сараюшки заглядывать не стал - там давно не держали никакую скотину, только поднялся по шаткой приставной лесенке на курятник - тонкие ступени скрипели, трещали и прогибались под ногами. Тоже ничего, только в гнёздах белеют подклады, да всё так же остро как прежде пахнет курами, и перья - рыжие, белые, на полу, стенах, даже на паутине, свисающей с потолка. Осторожно спустился вниз, стараясь не угодить ногой между перекладинами-ступенями.
   Дома выдвинул обе заслонки печи, чтобы затхлый воздух утягивало в трубу. Достал рюкзак из-под кровати, вынул из него и бросил на постель тугой, перевязанный бечёвкой бумажный пакет со сменной одеждой, полотенце, в которое была завёрнута мыльница, нащупал у самого дна кругляшок консервной банки. Кое-как вскрыл её перочинным-складным ножом на обеденном столе, вспомнил про ложку. Обычно ножи, вилки и ложки торчали черенками из высокого, вырезанного из дерева стакана, стоящего тут же, на столе, но теперь его не было.
   Вернулся в комнату, потянул за ручку верхний из трёх ящиков, под узкой дверкой шифоньера, в котором всегда держали большой запас посуды - пусто.
   -Значит будешь жрать руками.
   И вдобавок всё либо сырое, либо холодное, потому что печь топить ты так и не научился.
   По очереди выдвинул два других ящика - тоже ничего. Раньше в одном лежали чистые носки, в самом нижнем гвозди, шила, пару молотков - запас на всякий случай, так-то все инструменты в большом фанерном ящике, в чулане. Распахнул все три створки шифоньера - в большом отделении одиноко висел на вешалке проеденный молью коричневый пиджак, внизу навалены старые, исписанный школьные тетради дядиных дочерей, теперь живущих в Москве, обрывки бумаги, открытки, письма, в конвертах и без них и поверх всего, книга в тёмно-зелёном переплёте.
   В левом отделении было побогаче, на полочке лежали две тонкие стопочки постиранных трусов и маек, за ними старомодная коричневая дамская сумочка, в которой, как он знал, были фотографии живых и умерших родственников дяди.
   Умер.Конечно умер. Переписывались-то редко, прошлой осенью дядя писал матери, что всё так же работает на заводе, только недавно приболел, просил прислать посылкой каких-то лекарств. Послали или нет? Могли и не послать. Не по злобе и не от жадности, просто завертелись и забыли.
   Доставал пальцами куски мяса из банки, стараясь не изрезаться об острые края, потом вспомнил про выдвижной ящик стола, поднял клеёнку, потянул ящик за ручку, и передняя стенка вывалилась легко и беззвучно. Положил её на пол, пошарил рукой в тёмной пустоте - пара ложек, нож. Ну, хоть руками есть не придётся.
   Сейчас, после еды, очень хотелось спать, но он решил, что будет лучше пройтись по деревне, может получится найти какую-нибудь из старух, не все же они перемерли в самом деле.
                3               
Домой вернулся под вечер, когда солнце стояло в красном, закатном небе над самой горой. Достал из кармашка рюкзака взятый на всякий случай коробок спичек, обшарил весь чулан, зажигая спички одну за другой, пока не нашёл то, что искал - старую жаровню - ржавую решётку на четырёх ножках. На кухне сдёрнул мешковину с того, что было навалено горой на полатях. Старый, закопчённый жёлтый чайник, большое сито, пара пустых трёхлитровых банок. чугунок, узел тряпья. топор...
Взял чайник, спустился спустился с ним к реке. Теперь солнце почти село, длинная тень горы вытянулась на этот берег, накрыла деревню. Он наклонился к воде, зачерпнул чайником, ополоснул его, потом напомнил доверху, вернулся в избу.
Взял с полатей топор, заглянул в дровяной сарай, взял оттуда пару бревёшек, расколол их на широком пне перед крыльцом. Долго устраивал костёр, вынес из дома стул, сидел, подбрасывал щепки в огонь.
Теперь он знал гораздо больше, чем утром. Те старухи, которых ему удалось отыскать, были самыми молодыми из всех, и они остались в деревне одни. Больше никого.
Старух он нашёл не сразу, пришлось побродить по селу. Двух из пяти, правда, говорили есть третья, но плоха, всё лежит. Долго сидел с ними на завалинке, тянул скучный разговор - старухи жаловались на нищую, сиротскую жизнь в ожидании смерти, поили его чаем из сушёных полевых травок. Спрашивал про дядю, отвечали скупо, будто нехотя, по приказу выискивали в памяти что-то такое, чему давно забыться пора.
-Завод ишшо стоял, как он помер.
-При заводе, при заводе - подхватила другая, с маленьким, тёмным, будто закопчённым лицом, имени которой он никак не мог вспомнить.
- Вот мужики заводские его и хоронили. Нас уж кто будет не знай. Вот сначала он, потом жених наш. Помнишь его?
Сказал, что помнит.
-А что дядя болел?
- Болел. Странный стал, смирной. Спал всё. Пока тепло было на завалинку выползет, сидит. Раньше ведь был - ты не знаешь, огонь-мужик был, а тут... Потом обезножил совсем, а как язык отнялся, дак и помер...

К ночи похолодало, от реки и озера поднимался белый туман, трава стала мокрой и холодной от росы, и ему пришлось в дом за курткой и кружкой, а потом ещё раз за остатками дорожных бутербродов. Пил чай, поглядывая на проступающие в тёмно-синем небе звёзды, пока совсем не заели комары. Потушил костерок остатками кипятка из чайника, занёс в дом стул, чайник и кружку, только жаровню оставил снаружи - она была слишком горячая, и, пожалуй, прожгла бы тряпку, которой он хотел обмотать одну из её ножек.
Он никогда не был особенно религиозен, но перед тем, как лечь спать, всё же перекрестился на тёмную дощечку образка на стене -уж больно жутко было засыпать одному в пустом, тёмном доме , разделся, побросал вещи на стул у кровати, нырнул под одеяло, закрыл глаза и сразу потонул в тёмном омуте сна.
               
Утром он побывал на заводе.
   Полчаса спускал тяжёлую лодку к воде, оступился, угодил левой ногой в реку, и ледяная вода обожгла его до колена.
   Исчезли штабеля напиленного тёса, коры, брёвна тоже вывезли почти все - оставили только самую дрянь. Все двери заперты на висячие замки. Заглянул в окна завода - пусто. Непонятно, что и запирать было. Сидел на старом, окорённом бревне на берегу, смотрел на деревню. Сегодня, в свете серого, холодного дня, всё это выглядело не так уж плохо, самое главное, прошло то дурацкое ощущение, что всё это не наяву и вместе с тем уже было когда-то, словно ты оказался в каком-то месте, которое видел ещё ребёнком, а потом забыл об этом, и вот приехал снова, лет десять спустя.
   Ладно, можно вернуться домой через неделю, что ж тут такого, ведь никто не виноват, что так вышло. Если будет совсем туго седой, помогут старухи, хотя это гнусно, подло даже просить у них, когда сам должен бы им помогать. Не забыть бы оставить им свою аптечку, когда буду уезжать, только надо объяснить, какие таблетки от чего, а то ведь...
   В тот день он переделал много дел. Хоть и не с первой попытки, но всё же сумел растопить печь, заварил кипятком суп концентрат, нагрел большую "ведёрную" кастрюлю воды, помылся в тёмной, пропахшей прелыми вениками, баньке, потом делал что-то ещё и ещё - ему нравилась эта игра в рассудительного деревенского хозяина, умело и ловко делающего свою работу, это было так ново, так не похоже на то, что дома. К вечеру устал до того, что повалился на постель не раздеваясь, даже не вспомнив о вчерашних ночных страхах.
      -Парень, ты здесь? Парень ты не бойся.
Сел на кровати, чувствуя, как сердце бьётся под самым горлом, а выступивший в подмышках пот ручьями течёт по бокам.
   - Я те ни чё не сделаю - скрип досок в кухне и бледно-сиреневое пятно света на полу.
   Сначала он подумал, что это поднявшийся ночью ветер с озера хлопает чем-то железным во дворе, но вставать, проверять, что там не хотелось, да и немного страшновато было вылезать из-под одеяла, шарашиться по тёмной избе, в которой меньше года назад умер человек, и только когда с грохотом распахнулась входная дверь, и кто-то тихо выругался на пороге, со всей отчётливостью понял - это конец.
   Он зажмурился, когда слепящий свет фонарика резанул по глазам, потянул на грудь одеяло, будто оно могло его от чего-то защитить.
   -Да ты не бойся, я тебе ничего не сделаю. У тебя жрать есть чего?
   -Ты кто? - спросил и подивился своему голосу - во рту пересохло, горло сдавили железные пальцы нервного спазма, вышли не слова, а птичий клёкот.
   - Да никто. Беглый я. Из части. Дезертир. У тя еда есть?
   Сам не помнил, как и когда вскрыл банку тушёнки, перелил остатки супа в тарелку поставил всё это на стол. Опомнился только когда сел на кровать, свесив руки между колен, изредка поглядывая на нежданного гостя - невысокого, худого, желтолицего парня с сизым, бритым теменем и широкими монгольскими скулами.
   Они проговори всю ночь. Дезертир, назвавшийся Иваном, долго рассказывал про свою, обокраденную капитаном часть, голод и нищету, и о том, как двое парней, успевших до армии отсидеть в колонии для малолетних и отбыть первый "взрослый" срок установили во взводе тюремный порядок, а теперь их часть отправят в Афганистан, а у Ивана родители, пусть не старики, но и не молодые, мать болеет...
   На рассвете гость ушёл. На прощанье оставил патрон от своего автомата - как-то ловко выщелкнул его из запасного рожка. Патрон был длинный, вытянутый, сужающийся к концу, грязно жёлтого цвета гильза, острая, цветом напоминающая бронзу, головка пули. Всегда холодный, никак не удавалось его согреть в руке.Было холодно и безветренно, деревеньку накрыло белое облако тумана, на озере протяжно и жалобно стонали чомги.
   Он уехал домой через два дня. Утро было холодное и ясное, словно омытое ночным дождём. Весь день перед отъездом прибирал дом - почему-то захотел оставить всё так, как застал в первый день, потом зашёл к старухам - попрощаться, домой вернулся затемно, сидел прямо на давно не крашенных досках крыльца, в дрожащих, оранжевых бликах костра, думал о том, как они, такие старые, слабые, останутся в этой деревне, ну летом ещё как-нибудь, а зимой?
   Утром, перед самым выходом, стоя в сенях, вспомнил, что  надо бы заколотить входную дверь, но оставил - кому здесь и что брать? А если найдутся охотники, пусть берут, теперь это всё ничьё.
   Проснувшись, он долго лежал на своей верхней боковой полке в железном лязге поездной ночи, потом провёл рукой по глазам - мокры. Значит плакал во сне, как когда-то давно, в детстве.
   - Господи, - прошептал он в полутьму кренящегося на повороте вагона -Господи, неужели и я...неужели и со мной так?