После Великой Победы

               
                ПОСЛЕ    ВЕЛИКОЙ   ПОБЕДЫ


          Моё  раннее  послевоенное  детство  прошло  в чудесном, живописнейшем уголке  Северного  Кавказа. Отец  наш  погиб  в 1942 году  под  Сталинградом, а  маму  осенью 45-го года назначили директором  Мезмайского  леспромхоза.

      Мы  переехали из станицы Апшеронской  в  маленький  посёлок  лесозаготовителей, разбросавший  свои крошечные домики,  довоенные  бараки  и все производственные  объекты  на небольшой площадке, образовавшейся  при  слиянии  двух  горных  речек- буйного Курджипса  и мелководной  Мезмайки- на высоте 800м над уровнем моря.
 
Мезмай  с  внешним  миром  связывала только узкоколейная  железная  дорога, семь  километров  которой  приходилось на  знаменитое (теперь)  Гуамское  ущелье. В 1930-х  годах  взрывники  в  скале  вдоль  левого  обрывистого  берега  Курджипса  вырубили  полку, строители  уложили рельсы, по  которым  неправдоподобно маленькие  паровозики  потащили  платформы, груженные  стволами  ценнейшей  древесины  кавказской  пихты,  бука  и дуба.

      ИТЭРовский  барак, где была наша директорская квартира,  отличался  от  бараков  для  рабочих только  наличием нескольких  ступенек  и  небольшим  тамбуром  перед  входной  дверью. Вода -  из  речек  вёдрами, печки топили  дровами. Спички  тоже  были  дефицитом, поэтому  для  растопки брали горячие угли  у  тех  соседей,  кто  уже  растопил  печь. Керосиновые лампы по вечерам. Вот  и все  «удобства»,  но  никто  не  жаловался. Настроение у всех было приподнятое – кончилась кровопролитная война, вернулись домой выжившие фронтовики, отплакали погибших вдовы и матери, дети  начали забывать бомбёжки. По вечерам в посёлке слышались  песни, звуки трофейных баянов.

      Взрослые  работали  все, поэтому мы,  дети,  после  школы  были  предоставлены  сами  себе. Учились  тоже  все. В таком  маленьком  посёлке  в 1946  году  набралось  два  первых  класса  по  сорок  человек,  сидели  по  три  ученика за  одной  партой. Семилетняя  школа – тоже  барак. Учились  в  две  смены. Часы-ходики  с  гирями были только  в  учительской. Перед входом в школу  росло  дерево, на нём висел  отрезок  рельса. В семь  утра  выходил  сторож  и  бил  по  этому  рельсу  железкой  один  раз- (пора  вставать), в  половине восьмого - два  раза (выходите  из  дома),  а  без  десяти  минут  восемь он  начинал  колотить по  этому  рельсу  так,  что  было  слышно  на весь  посёлок- пора  заходить в  классы. Мы  бежали бегом. Радио  было в  каждой  квартире - круглая  такая   чёрная  тарелка. В шесть часов утра  она  «оживала» гимном  Советского Союза, а  в полночь заканчивались  передачи тоже гимном. Часы были не нужны.

     Долгими  зимними  вечерами  к  нам  в квартиру  собирались  соседи,  взрослые  и  дети. Мама наша,  бывая  в  командировках, всегда  привозила    разные  игры и много  книг. У нас  были  шахматы, шашки,  лото,  домино,  карты.  За  большим самодельным дубовым  столом  садилась компания  играть  в  лото, домино или   карты (в «дурака»), на  кровати  кто-то пристраивался играть в шахматы или шашки. В печке жарко горели  дубовые  и  буковые  дровишки - у топки  кто-нибудь  читал  книгу.

    Маму  мы  свою видели редко - она  уходила  на работу  к  семи утра,  мы  ещё  спали,  и  приходила вечером,  когда  мы  уже  спали. Пропадала на лесоучастках, совещаниях, бывала в командировках – план надо было выполнять любой ценой.  Учились  мы  с братом  только  на  «отлично». В  редкие  моменты  общения  с мамой  она  нам  строго  внушала: «Вы  директорские  дети  и  должны  быть  примером  для  всех  ребят». Никаких  поблажек  и  скидок  не  было.  В наши  тетради  и  дневники она никогда  не  заглядывала.

   В  посёлке  был  клуб -  тоже  барак  с  одной  большой  комнатой, возвышением-сценой  и  длинными  деревянными  лавками. В нём проводились  собрания, лекции, концерты (чаще  всего самодеятельные).
  Раза  два  в  месяц  приезжала  кинопередвижка – это  был  настоящий  праздник  для  всех. В  помещение  набивался  народ  до  отказа - сидели,  стояли в  проходах,  на  подоконниках.

    Мы, дети,  располагались  на  полу  между  первым  рядом  и  экраном - куском  белой  материи  перед  сценой. Задрав  головы,  мы  видели  только  нижнюю  часть  экрана, конечно,  было  неинтересно,  потом приспособились  смотреть  фильмы,  расположившись на  сцене за экраном.  Всё  отлично  просвечивалось, но  самое  смешное начиналось,  когда  привозили «трофейные»  фильмы - надписи  с  переводом приходилось  читать  в  зеркальном  изображении. Я  быстро  освоила  это  нехитрое  чтение  и  громким  шёпотом  читала  всем собравшимся. Детей на  эти  фильмы   киномеханик обычно  не  пускал  даже  с  билетами, но  мальчишки  во главе  с  моим  братом  всё  равно  проникали  через какой-то  лаз  на  сцену, а  меня  брали с  собой,  чтобы  я  им  читала текст.

    Зимы  на Мезмае  в  те  годы  были  снежными  и  морозными.  Горок  в  посёлке  было  достаточно, мы  их  сначала  раскатывали  ногами, а  потом  катались  с них на  самодельных  саночках  из  дубовых  и  буковых  дощечек, которые  добывали  на  лесозаводе. Тяжеленные  такие были, приходилось  с  трудом  втаскивать их  на  гору,  зато вниз – удовольствие,  дух  захватывал. Приходили  мы  с такой  прогулки  облепленные  снегом, замёрзшие,  но  румяные  и  счастливые.

    Школа располагалась  на горЕ, многие ребята  шли на занятия с  саночками,  обратно  уезжали  с  ветерком  и  с весёлым  гиканьем. Гора была  крутая и  почти  всегда  обледеневшая,  спускаться с  неё на санках да и  просто  пешком было страшновато. Портфели были у немногих. Почти все  школьники носили  учебники  и тетради  в  самодельных матерчатых  сумках с лямкой  через  плечо. На этих сумках было очень удобно съезжать вниз.

   Летом  все бегали  босиком. В  июне  на  лесных  полянах начинала спеть душистая  земляника, но  мы  даже  за  ягодами  обувь  не  надевали, да  и  мало у  кого  были  сандалики. Заноз, порезов, ушибов и  ссадин  на  наших  ногах  было не счесть, но всё  как-то  быстро  заживало.

         Речек в посёлке  было две. К  буйному  Куджипсу с его  водопадами  и отвесными скалистыми  берегами  мы даже  не  подходили, а  в мелководной  Мезмайке,  барахтались всё  лето. Ребята  делали запруду  из  камней  и  веток, получалось  довольно глубокое  озерцо,  где  мы  учились  плавать и  нырять. Из  ледяной  воды  выбегали, когда губы начинали синеть, а тело покрывалось пупырышками (гусиной кожей). Выскочив на каменистый берег, мы  прижимались к  горячим  от  солнца  булыжникам и  быстро согревались.

      Все мы тогда много  читали. Совершенно  истрёпанные,  почти  истлевшие  томики  Купера,  Дюма, Рида, Ж. Верна передавали  друг  другу, была  очередь. Иногда  книгу удавалось  заполучить  только на  сутки  и, чтобы  её  прочитать, спать  не  приходилось.  Всё  это  было  интересным, но чем-то  чужим  и  далёким. Мы  никогда  не  играли в  индейцев,  мушкетёров и  даже  в  войну. Нашими играми были  лапта,  городки,  прятки – у  мальчишек, у  девочек – классики,  прыгалки, самодельные  качели, бегали  летом до  темноты.
 
    О чем мечтали? Вопрос не для нас - мы не представляли другой жизни, кроме нашей, мезмайской, которая казалась нам единственно возможной. Ведь мы тогда ещё не знали, что именно нашему поколению, которое потом назовут "шестидесятниками", предстоит осваивать целинные земли, делать первые шаги в Космосе,строить огромные гидроэлектростанции и заводы, создавать мощный оборонный щит Родины, чтобы избежать нового вторжения врага на нашу землю.

Работа  у  лесорубов  и  грузчиков была тяжелой. Огромные  стволы вековых деревьев  твёрдых  пород – бука, дуба,  пихты пилили  ручными  пилами, потом  топорами и пилами   разделывали ствол, выделяя  ценный ( деловой)  кругляк, диаметром до метра  и  более. Подтаскивали  эти  огромные брёвна  от  лесосеки  к платформам узкоколейки при  помощи  быков и  лошадей, грузили на платформы вручную.

       Корм для животных поставлялся вагонами по узкоколейке – овёс, ячмень,  жмых,  а сено  заготавливали сами работники леспромхоза по  выходным дням, он тогда был  один в неделю.  Всё  лето  на  Камышанову Поляну (урочище  выше  Мезмая, альпийский  луг) отправлялись  сначала  мужчины с  косами -  косить  траву,  затем  ехали  женщины  ворошить и  просушивать  сено. Потом  весь  коллектив  леспромхоза  и гужевой  транспорт мобилизовывался  на  вывозку  сена  в  посёлок.  Так  что  народ  работал  всё  лето  почти  без  выходных.

     Зарплата у  лесозаготовителей по  тем  временам  была приличной,  но  купить на  неё  было  нечего -  всё  по  карточкам.  Чтобы  прокормиться, приходилось  после тяжёлой  работы на  производстве  трудиться  вечерами  дома.  На  вырубках люди  могли  взять  участок, раскорчевать  пни и  посадить  там  огород-  картошку,  кукурузу. Назывались  эти  участки  «корчёвками». Урожаи  на  этих  корчёвках  всегда  были  хорошими, хватало и  на  еду, и поросёнка  выкормить, курочек.  Почти  в  каждой  семье  держали  коз,  всё  лето  они  паслись  в  стаде по  лесным  полянам, был  пастух.

     Весна  и  лето 1946 года  выдались  жаркими  и  сухими, картошка    даже  на  корчёвках  выросла очень  мелкая, а  кукуруза  не уродилась  совсем, так что  весна  47-года  была  голодной. Хлеб  выдавали  по карточкам - по  300граммов на  работающего и  по  100- на иждивенцев ( детей). Между  тем на  гуждвор  исправно  поставлялся  овёс и  жмых  для  лошадей  и  быков,  но  взять  из  этого  фонда  для  людей  даже  один  килограмм было  бы  преступлением.

       Уже  когда мы подросли и  уехали  из Мезмая,  мама  рассказала  нам  историю, как  она   без  ведома  начальства  распорядилась  выдать  к  празднику  1-го  мая  47года  семьям с  детьми по  ведру (5кг) овса,  как много  ночей  не  спала,  ожидая прихода  работников  НКВД. Но  всё  обошлось  благополучно - то ли рабочие  не  выдали  своего  директора,  то  ли там поняли  голодных  людей. Нам тоже  полагалось ведро этого овса, я его хорошо помню. Овёс  сначала  распаривали  в чугунке на  печке, затем подсушивали, поджаривали и размалывали  на  ручной  мельничке.  Варили толокно  или  кашу.

С одеждой у народа было совсем плохо, особенно зимой. Взрослые донашивали довоенные штопанные и перешитые блузки и юбки. Верхней одеждой у всех служили телогрейки, на ногах – сапоги зимой и летом. Мужчины почти все были в военных гимнастёрках  и  брюках, у фронтовиков сохранились шинели. Ну а детей одевали, кто  как  мог. Почти все донашивали родительские телогрейки с подвёрнутыми  или подшитыми рукавами, подпоясанные солдатским ремнём или  маминым платком. К праздникам 1-го Мая и 7-го ноября привозили и раздавали так называемые «американские подарки», в основном детские вещи, которые собирали американцы и посылали нам. Из этих вещей мы быстро вырастали и отдавали в семьи, где  дети были  младше.

В начале 50-го года, уже после каникул, наверное, в феврале,  по школе пронеслась весть, что на Мезмай привезли трактор. Мы, конечно, представили себе трактор, который  видели в кинофильме «Трактористы», с круглыми шипованными  колёсами, и все, бросив занятия, помчались на станцию смотреть его. Велико было  удивление, когда мы увидели стоящий на платформе новенький гусеничный трактор, на капоте которого ярко блестели буквы «СТЗ». Вместе с трактором прислали и две бензопилы «Дружба».

    К станции стал подтягиваться свободный от работы народ, собрался стихийный митинг, пришла из конторы наша  мама. Ей помогли подняться на платформу, и она громко рассказывала, как облегчат труд лесорубов  эти механизмы - все были растроганы и  радостно аплодировали, некоторые вытирали  слёзы.

    В этом же году леспромхоз был преобразован в лесоучасток, поскольку вокруг узкоколейки ценный  лес практически вырубили полностью. Маму перевели на работу в Апшеронскую, и нам пришлось туда переехать. Кончилось наше чудесное мезмайское детство. Уезжая, я горько плакала – так трудно было расставаться и с подругами, и с милой речушкой Мезмайкой, и со всеми лесными тропками.