Поэты и Смерть. Взаимный взгляд, предчувствия...

Вестимо: у кого чего болит, тот о том и говорит.

Я говорю сегодня о том, о чем думаю, а думаю только о том, что 19 августа 2015  года не стало моего отца, поэта Евгения Мартишина.

Он — истинный поэт, в этом можно убедиться, зайдя на его страничку здесь, на сайте. Автор трех изданных, нескольких неизданных книг. Педагог — его лекциями по высшей математике и теории вероятности заслушивались. Кандидат технических наук, доцент. Физик, окончивший ФИЗТЕХ — своими руками для дома собрал магнитофон, мог собрать телевизор, починить что угодно. Помню, как он сжигал в железной бочке кипы ярких технических журналов на английском, где были его статьи. Когда я попыталась остановить, он спросил — кому это нужно? Ты, что ли, будешь это читать? Да, новинки в технике устаревают быстро...

А вот его поэзия — всегда будет свежа.  Сколько людей говорили мне, что его стихи обладают исцеляющим эффектом... Он обладал этим — магией в поэзии.

Такие поэты часто удивляют нас  тем, что «проговариваются» о реалиях своей смерти. Вот и отец написал стихотворение «Август» задолго до августа 2015.

Вот и август пришёл,
Покраснели рябины,
Птицы в стаи сошлись –
Скоро двинутся в путь,
И блестят серебром
Провода паутины.
На душе хорошо
И тревожно чуть-чуть.

Проскакало конём,
Проаукало лето.
Скоро осень придёт,
А за ней новый год.
Так и жизнь пролетит,
Отзвенит песней спетой.
Как бы остановить
Этот круговорот?

Мысль о том, чтобы «остановить август», остановить время в августе... Мысль неоднозначного прочтения — но конкретная по срокам. Что это, как не знание о своей жизни?

Я полагаю, что человек рождается или живет с осознанием своей судьбы. И, хоть супруг мой говорит о вариативности, но много примеров я знаю — о точном знании человеком своего жизненного пути.

Видимо, у праведного пути вариативность очень мала. И широка у неправедного пути.

Русский народ все это знал. Например, на ярмарке мужики прятали деньги в шапку. И это оказывалось надежным местом: редко какой вор покушался на шапку. Хотя — чего проще, сорвать шапку с деньгами... Нет — воры выжидали, когда деньги будут не в шапке. Только самый отчаянный мог решиться, а таких было мало. Дело в том, что народ верил: в шапке — судьба. Вспомните: когда клялись, шапку оземь кидали, клялись судьбой. Братались — менялись шапками. И вор, схватив чужую шапку, хватал судьбу чужую, а что там, в ней — неизвестно. Может, увечье, болезнь, скорая гибель.... Желающих испытать — не было. Говорили так — злой судьбы никто не знает, а добрая всем известна.

Это я про вариативность судьбы.

Тем более известна ( предчувствием) своя добрая судьба самому человеку. Пусть судьба трагическая — но добрая в смысле праведная, правильная в том, что зависело от самого человека.

Поэты — люди чувствительные к ткани мира, они не только четче знают, но и могут проговорить это знание...

Вспомним Дмитрия Кедрина. Он — великий поэт. Или, лучше сказать — он настоящий поэт. Так правильней.

В 19 лет ему написалось, навеялось:


По рельсам бежала людская тень,
Её перерезала тень трамвая.
Одна прокатилась в гремящий день,
Другая опять побежала – живая.
Ах, как хорошо в мире у теней.
В мире у людей умирают больней.

Через 19 лет он погиб на путях железной дороги.
Что это? Литературоведческая  тяга его убийц? Которые решили вот так вот подгадать... Но в гибели Кедрина всё — тайна. Мы не знаем, что там было.  И был ли кто-либо рядом...Это могло быть случайностью...
Но стихотворение — не случайность. Случайные, неинтересные, не важные для них  мысли поэты не записывают.

«Я умру в Крещенские морозы...» - знаменитое прозрение Рубцова. И морозов-то в тот год, говорят, не было, оттепель была — но сроки поэт записал точно. Зачем записал, не прогнал строки из памяти? Мало ли, какая ерунда лезет в голову... Нет — желал сказать об этих сроках. Знал.

«В полдневный жар в долине Дагестана...» - а дальше про гибель со свинцом в груди. Это Лермонтов. Ошибся: не жар, а дождь, грязь, вечер... И не в Дагестане, а чуть ближе по кавказским просторам... Но про главное — знал.

Не зря мудрый Арсений Тарковский молвил:

Не описывай заране
Ни сражений, ни любви.
Опасайся предсказаний,
Смерти лучше не зови.

Слово — только оболочка,
Плёнка жребиев людских.
На тебя любая строчка
Точит нож в стихах твоих...

Итак, или поэт знает — и проговаривается об этом знании, отчетливом или подсознательном, но тем не менее выраженном настолько, чтобы отразиться в стихах. И тогда совет Тарковского ничего не решает... Человек знает свою судьбу.

Или поэт «вызывает огонь на себя», затронув тайные струны мира своими строками. Допустим, строки случайны, ради красного словца, на момент написания не относятся к судьбе автора. Но, будучи проговоренными, заводят свои механизмы и раскручивают колеса судьбы в соответствии со сказанным.

Первый взгляд — взгляд реалиста. Так, наверное, сказал бы Лука Войно-Ясенецкий, тот, кто на одном из своих хирургических трудов вдруг захотел написать подпись «епископ» вместо «доктор», не имея к этому ни малейших оснований.
Через несколько лет он «вдруг» стал епископом...

Второй взгляд — взгляд мистика. Так считал бы, скажем, Павел Флоренский с его теорией Слова — Диалога, живого Логоса. ( любое слово, говорил Флоренский, магично, оно услышано и действует в мире)

В настоящее время я склоняюсь к первому взгляду. Хотя ясно представляю себе, как мощно и четко работает то, о чем писал Флоренский...

Все-таки — знание о грядущем. Узнавание грядущего.

Нам раскрывается то, о чем мы хотим узнать — если нужно, то раскрывается.

Фиксируем мы это или нет — это второй вопрос.

Осознаем ли и действуем ли под влиянием осознания — третий вопрос.

Иногда, чтобы лучше понять вопрос - необходимо отстраниться, посмотреть со стороны.

Русская поэзия двести лет твердит нам об этом.

Таким "отстранением для русских поэтов был "взгляд" через призму культуры Кавказа.

Стремление к взаимопроникновению культур было завещано самим историческим развитием России. Если согласиться с тем, что русская литература – самый значительный вклад России в мировую культуру, то вспомним, как часто русские поэты смотрели на Восток в поисках ответов на духовные запросы…

Вспомним: Востоку, Кавказу посвящали свои стихи Державин и Жуковский.

Александр Пушкин обращался в стихах к Корану,  воспевал Кавказ. Пушкин сам стремился побывать на Кавказе, а, побывав, пишет поэму «Кавказский пленник», открывая для всей просвещённой России этот удивительный мир древних былей и современных тревог.

Критик Белинский, оценивая поэму «Кавказский пленник», говорил так: «Грандиозный образ Кавказа с его воинственными жителями в первый раз был воспроизведён русскою поэзиею,  и только в поэме Пушкина в первый раз русское общество познакомилось с Кавказом, давно уже знакомым России по оружию. С лёгкой руки Пушкина Кавказ сделался для русских заветною страною не только широкой, раздольной воли, но и неисчерпаемой поэзии, страною кипучей жизни и смелых мечтаний! Муза Пушкина как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем».

Откроем  «Письма из Дагестана» поэта, воина и декабриста Александра Бестужева-Марлинского. «Что сказать вам о племенах Кавказа? О них так много вздора говорили путешественники и  так мало знают их соседи русские…», - писал Бестужев-Марлинский.

Сколько блистательных имён мы взволнованно вспомним, едва лишь станем говорить на темы «Русская поэзия и Азия», «Русская поэзия и Кавказ», «Русская поэзия и Восток»! Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Денис Давыдов… Вспомним и Льва Толстого: «Песни гор – сокровища поэтические, необычайные», – говорил автор «Хаджи-Мурата» и «Кавказского пленника», которые так и хочется назвать поэмами в прозе.

Вспомним Бунина, Маяковского, Есенина. Неоспоримо влияние Кавказа и Азии на поэзию Георгия Иванова, Николая Тихонова,  Владимира  Луговского, Михаила Дудина, Арсения Тарковского, Вероники Тушновой, Анны Ахматовой.

Вот одно из стихотворений Анны Ахматовой:

Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразили подспудное
И рождённое тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскалённой лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.

Здесь обращение поэтического взора к мистическому свету Востока: «прапамяти», к самой себе, отражённой в зеркале «чужих ладоней».

А вот одно из последних стихотворений Геннадия Шпаликова – одно из самых последних… Трагически оборвавший свою жизнь 1 ноября 1974 года, поэт датирует  стихотворение октябрём этого горького года. Но почему в пронзительном и прощальном, осеннем стихотворении возникает Северный Кавказ?

Сжигала женщина листву,
Бесцельно, запросто.
Рукой по чистому листу –
Молчком, безрадостно.

По золоту, по сентябрю –
Горели листья.
Я по-аварски говорю –
Остановитесь.

Родной, единственный язык,
Он – непереводимый –
Что мне пожаловаться вкрик,
Ей – нелюдимо.

«ЧIеза-б-изе, чIезабе», – так звучат по-аварски слова «останавливаться, остановите». Похоже на шелест листьев и шарканье дворового веника просто по созвучиям?  Последнее впечатление, последнее стихотворение, последняя земная просьба…
Ведь Шпаликов, родившийся в Карело-Финской АССР, аварцем не был. Но последний, стихотворно-невнятный, крик о помощи – на аварском, как на языке мировой души, - на единственном, космическом, первом и последнем…

Если бы это слово – «Остановитесь!» можно было написать на сером заборе!  Остановитесь, подумайте…

В 1945 году Дмитрий Кедрин, один из прекраснейших поэтов России, пишет стихотворение «Другу поэту», посвящая его Кайсыну Кулиеву:
 
Ночь позёмкою частой
Заметает поля.
Я пишу тебе. – Здравствуй! –
Офицер Шамиля!

Вьюга зимнюю сказку
Напевает в трубу.
Я прижал по-кавказски
Руку к сердцу и лбу.

Искры святочной ваты
Блещут в тьме голубой…
Верно, в дни Газавата
Мы встречались с тобой…

В 1945 году Дмитрий Кедрин погиб среди подмосковных ночных полей, на Ярославской железной дороге, видимо, ввязавшись в тамбуре поздней электрички в драку с грабителями или бандитами.  Последним прозрением, последним заветом звучат слова «Другу поэту»:

…Тлела ярость былая,
Нас враждой разделя:
Я – солдат Николая,
Ты – мюрид Шамиля.

Но над нами есть выше,
Есть нетленнее свет:
Я не знаю, как пишут
По-кавказски «поэт».

Но не в песне ли сила,
Что открыла для нас:
Кабардинцу – Россию,
Славянину – Кавказ?

Открывшаяся сила – разгаданная загадка? Дорогой ценой платит поэт за прозрение… Вот стихи Николая Рубцова «В горной долине»:

Над горной долиной – мерцанье.
Над горной долиной – светло.
Как всяких забот отрицанье,
В долине почило село.

…Я видел суровые страны,
Я видел крушенье и смерть,
Слагал я стихи и романы, -
Не знал я, где эти тюльпаны,
Давно бы решил посмотреть!

И только когда вспоминаю
Тот край, где родился и рос,
Желаю я этому краю,
Чтоб было побольше берёз…

Не правда ли, неожиданная тема – Николай Рубцов и горы?  Стихотворение проникновенно, серьёзно… Оно похоже на одно из поэтических завещаний: признание, пожелание… И судьба Рубцова не обошлась без «кавказской» мистики…

Известно, что, даже весьма нуждаясь, Николай Рубцов  не занимался художественными переводами – подработкой, которая хорошо «кормила» многих студентов и выпускников Литинститута. Почему же  он сделал исключение для осетина Хазби Дзаболова и дагестанца Газим-бега Багандова? Он оставил нам прекрасные переводы их стихотворений. Не потому ли, что стихи Хазби и Газим-бега отвечали его Музе, его душе? Вот  перевод из Г. Багандова – стихотворение «Жизнь и время»:

Жизнь и время – взмыленные кони!
Время мчится к далям дорогим,
И в азарте бешеной погони
Человек соперничает с ним.
И пока для слёз, для упованья
Существует в мире человек,
Бесконечен бег соревнованья,
Знаю я, что вечен этот бег!

Да, поэт ведет соревнование с самим собой, возвышая и выверяя строки произведений. И судьба тоже что-то своё выверяет…

Николай Рубцов трагически погиб 19 января 1971 года. Он предсказал это: «Я умру в крещенские морозы…», – так начинается знаменитое  провидческое стихотворение.
Но до гибели Рубцова была трагическая гибель Хазби Дзаболова: и это было 28 января 1969 года.  Хазби тогда было 36 лет. Столько же исполнилось Рубцову через два года.

Рубцов знал о трагедии с другом. Не проговорил ли он нам в стихе-предчувствии  поэтически, иносказательно: «Хазби – это я»?  Не «Я умру…», а «Я умер, умерло моё сердце», – ведь сердце не умеет «не жить» частично. А дата – крещенские морозы –  была уже известна. И судьба приняла её к сведению. Не было ли это так?  Поэзия, личность Хазби Дзаболова была как нельзя более сродни душе Рубцова. Первая книга стихов осетинского собрата называлась «Долг».  Интернет-энциклопедия «Осетинские писатели» сообщает об этой книге: «В первом его сборнике большое место заняло изображение радостного труда, будней шахтёров и геологов». Но радостный труд, долг созидания – это главная тема всей  лирики Николая Рубцова, по злой иронии литературной судьбы прослывшего среди современников «тунеядцем».

Несомненно, в сердцах русских поэтов есть явственный «кавказский след», иначе зачем принимать реалии «этого края» к сердцу так близко?

Но разве интерес к магической, мифологической Прометеевой стране, к родине земного огня, не был завещан русским поэтам ещё Сергеем Есениным? Вот что писал Есенин в мае рокового, последнего в жизни, тревожного 1925 года:

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.
Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.
И сердце под рукой теперь больней и ближе,
И чувствую сильней простое слово: друг.

Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!
Хладеет кровь, ослабевают силы.
Но донесу, как счастье, до могилы
И волны Каспия, и балаханский май…

«Нести счастье до могилы» поэту оставалось полгода… Перечитайте этот отрывок. Да, он всё чувствовал, обещая: «донесу». А ещё ближе к роковой дате, в августе того же года, Есенин писал в «Персидских мотивах» о прикаспийском просторе:

Многие видел я страны,
Счастья искал повсюду.
Только удел желанный
Больше искать не буду.
Глупое сердце, не бейся…

Случайные совпадения? Нет: поэты и провидцы знают, что говорят. Признался и Есенин в  цикле «Персидские мотивы», написанном в окрестностях Баку:

Я сюда приехал не от скуки –
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла…

Сказано это прекрасной Шаганэ, в чьём имени – звучание чаганы, струнной старинной «лиры» горцев, поющей иные песни, чем северная тальянка. И кого -  может быть, чагану? – Есенин просит:

…Расскажи мне что-нибудь такое
Про твою весёлую страну.
Заглуши в душе тоску тальянки…

Можно уверенно сказать, что интерес новых поколений русских поэтов к Востоку и Кавказу будет только возрастать: не угаснет и не ослабнет. Да, это взаимопроникновение культур завещано самим развитием русской поэзии.


Мы  поймём, что братские народы сильны общей причастностью к судьбам мировой истории и культуры, сильны единой судьбой. Мы вместе выстояли в Великой Отечественной войне, вместе покорили космические выси. Мы богаты дружбой друг с другом, и мы сможем сообща дать отпор тем, кто пытается посеять смуту, вражду, принести взаимное горе в семьи мирных народов.  А для этого народам России надо уважать, любить, ценить друг друга, изучать историю и культуру, сотрудничать, духовно взаимообогащаться.

Заметка и так получилась длинной.

Ну, и напоследок.

На память приходит Есенин с его разнообразными «предчувствиями» судьбы — на все случаи «жизни» - тут и финский нож в кабацкой драке — и все, что угодно. Всё подошло бы. На любой финал.

Кроме единственно желанного поэту: «Положите меня в русской рубашке Под иконами...»

Но ведь то — не предчувствие, а просьба. И просьба, не исполненная Небом.
Или — исполненная с точностью до наоборот.

Причина неласковости Небес кроется, скорее всего, в тех днях, когда  Есенин да его друзья, выходя из московских кабаков по темноте, расписывали белые стены Страстного монастыря разными вольностями, которые я повторять не стану. Страстной монастырь был строгим, монашки огорчались, и читая вызовы, обращенные к Всевышнему,  и оттирая испорченные стены.  «Злой судьбы никто не знает...»

А в доброй судьбе всё известно...

Страничка  Евгения Мартишина:
http://www.stihi.ru/avtor/emart1