За бабушку Гугниху!

    Дикий Яик, еще не перегороженный знаменитым  уральским рыбным учугом, девственно чистый и привольный, несет свои воды меж высоких глинистых обрывов. Его широкая серебристая лента разделяет Европу и Азию. После распада в 15 веке Золотой Орды в Европейкой части течения кочевали ногаи, в Азиатской – казахские племена. В 16 веке появляются здесь ватаги донских и волжских казаков. В ту пору, когда дружина Ермака направлялась в Сибирь, яицкие казаки разгромили в 1580 году  столицу Ногайской Орды Сарайчик.
  Уже в первые десятилетия 17 века по Яику было разбросано до двадцати станиц, которые населяли казачьи общины численностью от нескольких десятков до семисот человек, подразделявшихся на  десятки и сотни. Ими руководили десятники и сотники. Главным органом власти был Круг. Там выбирали войсковых, плавенных и походных атаманов.
   Самые ранние и крупные из станиц хоронились от врагов по островам разветвленного устья. Места эти были изобильны «красной  рыбой», всевозможным зверьем и дичью.
   В 1637 году тайша Дайчин с войском их нескольких тысяч татар и калмыков попытался овладеть казачьим городком в устье Яика, но получил достойный отпор, потеряв много убитыми. Еще не признав власти Московского царя, яицкие казаки говорили, что стоят на заставе пограничной, оберегая Русь от вторжения степняков.
                *  *  *
   Бабье лето 1656 года осыпало багряным золотом листвы вязов и тополей  курень яицкого атамана Семена Меркурьева: крытый дранкою дом из « воздушного кирпича», обмазанный белой глиной; летнюю кухню с мазаными же плетеными стенами; базок-чулан, подклеть, конюшню и другую разность. Под навесом  покачивались на ветерке  серебристые гирлянды воблы.
   Степенный хозяин характерной походкой человека, привычного к седлу,  вразвалку направился к дому. Их кухонного окна доносился громкий женский гомон.  Чертыхнувшись и досадливо сплюнув, открыл дверь и прислушался.
  - Цыц, быбы! – рявкнул грозно атаман, ступая на глиняный пол, - то ж надо, какие «а-ла-ла» на весь курень подняли! Тараторы! Зайди чичас в избу какой человек крещеный, подумал бы: «Никак татары Яик-городок захватили, а жонки их в атамановом гнезде добро делют. Ну, сколь разов говорено было, шоб в дому да под святыми образами басурманским языком казашный дух не поганить! Для того базарный день быват, шоб с татарами по-ихнему торговаться. Лучше б, Стефанида, налила бы ты кумыза с бурдюка. Пить хотца! Уф-ф…
   Шипучий целебный напиток из квашеного кобыльего молока наполнил деревянный ковшик. Семенова жонка, не успев остыть,  трепыхнула, как задиристый петух, богатой алой сорокой на голове и выпалила мужу, который по молодости на раз ее нагайкой учивал:
  - Ты, Сема, сам-то шибко не ухарися! Отошла ноне твоя лафа! Таперь я – в старшинах, а маманя твоя – в атаманах!  Энто на кругу казашном верхами-то ходи, а туто мы сами разберемся што к чему.
  - Ланно, ланно, - наслаждаясь кумысом, замирительно отбрыкнул  атаман, - вы здеся хозяйствуйте с Богом, а я ишшо в Приказ по делам схожу.
   Он снял с вешалки кривую персидскую саблю в отделанных серебром ножнах и татарскую калту – кожаный ремень с расшитой походной сумкой-карманом. Подпоясал калтой стеганый на вате цветастый бухарский халат, нахлобучил на стриженую в кружок голову высокую смушковую шапку с малиновым верхом, оглядел свой бородатый лик в осколке зеркала, вмазанном в глину большой битой печи, и, удовлетворенно крякнув,  шагнул за дверь. Следом и Стефанида, гремя медными подойниками, пошла на двор, в летнюю кухню.
                *  *  *       
   Бабка Марья, столетняя мать атамана, на удивление еще бодрая старуха, сохранившая память, зрение и здравый ум, по-прежнему острая на язык, продолжала сидеть за прялкой и сучить пряжу, наматывая шерстяную нить на веретено. Как у всех пожилых яицких казачек, на ней был холщовый окрашенный черной краской сарафан-дубас «на кажный день» и сорочка с длинными рукавами. Голову почтенной прародительницы венчали сорока из кумача, накинутая поверх рогатой кички, и очелье-налобник, расшитый речным жемчугом. Она тихонько напевала старинную казачью песню. Скрипнула дверь…
  - А-а-а, Гриша! – ласково прошамкала бабка пятнадцатилетнему правнуку, - с табуна вернулся?
   Гриша был младший в семье и бабушкин любимчик.
  - Поел? Садикась- нето, милок, рядком да погутарим ладком. Ох, как времячко-то летит! Оглянуться не успеешь, как ты в возраст войдешь. Кабы дожить до жанитьбы да невесту бабке поглядеть…
   Гришка покраснел от смущения и отмахнулся недавно приобретенным баском:
  - Ну, ты, баушка, скажешь тож. Рано ишшо об том…
   Хмыкнув, бабка Марья хлопнула себя жилистой рукой по колену и начала рассуждать, вспоминая былое, учить правнука уму-разуму:
  -Бабье лето на дворе, а у меня в жисти зима-не зима, Бог знат што. Бабий век –сорок лет. Стал быть, я два веку с лишком отмахала. Случалися бедовы годочки, а вроде как летось токо молодухой была. Примечаю, Гришенька, што ты на девок-пустоволосок глаз косишь. Дело понятное. Главное - штоб промашки не вышло. Казак-от завсегда в походах, а то при делах обретатся.А жонка евойная должна семью обиходить, деток ростить, древне благочестье блюсти. Мы, родительницы, - корень рода казашнова. Твой прадед, царствие ему небесно, уж на што крутенек был, да понятье имел. Вернется, бывало, из походу, дак я ему щец на особицу подавала, в черепке. Ить он скверны в походе-то много на душу принявши… И эдак – покеда не покается да молитвы очистительной не сладит…Ты  баушку слушай, всякого нагляделась за жисть, плохому не научу!
   Старуха вытерла слезящиеся глаза подолом сарафана и вдруг пропела  тонко и задорно:
                Мне родны-то наказывали:
                Не жанись, не жанись, молодец.
                Не жанись, друг Егорушка!
                Ежли женишься – раскаешься,
                С молодой жаной намаешься.
   Потом снова продолжала тоном спокойным и назидательным:
  - Ить может  и тако случиться, коль не знать, што любовь- от  разна быват. Одна – сглядна. Друга – притягна. Перва – от любви обоюдной, природной.  От ее – счастье в дому. Втора – невольна. Ето ежли дурна девка наговорами да волховством молодца привораживат, присушками разными… Опосля тот сохнуть начинат… Отчего? Сам не знат…
   Гришка, осмелев от бабкиных откровений, спросил:
  - Сказывают, баушка, у казаков в других местах за девками придано дают, а у нас на Яике того в заводе нету. Пошто?
   Бабка Марья пожевала морщинистыми губами, подумала немного:
  - По то, мил дружок, што ходили завсегда казаки вольны на Яик селиться без жонок… Воля-то – воля, река да поле, а как бобылить  одним-от да в дому хозяевать?  Како тута придано, когда и чичас  холостёжи у нас полно, а девок и баб незаводных – малым-мало. Куды деваться?  Хто на Русь искать невесту едет – тамо энтова добра много. Иные у татар и калмыков ясырку умыкнуть норовят. А то и купят. Сам знашь. Токмо ты того не моги – басурманку некрещену брать! Упаси Бог! Мы те казачку природну завсегда сосватам, котора люба будет… Таперя не как в старину…
  - А как - в старину? – поинтересовался Гриша.
  - Помню: годков двадцать мне было, слыхала я от баушки своей, што девкой знавала она стару казачку из татар прозвишшем Гугниха. Та и поведала ей о годках своих молодых…

                СКАЗ БАБУШКИ ГУГНИХИ.

   Во времена далеки один донской казак, Васька Гугня, да тридцать товаришшев, да один татарин с имя, из казаков же, ушли с Дона «за зипунами. Ишшо в малых летах прослышал он от стариков, што не шибко далеко от реки Яик  город Астрахань есь. Изладили казаки лодки и пустилися по морю по Хвалынскому. Дошли до устья Яика, увидали лесисты берега запустелы, вырыли землянки да стали жить. Зимы на Яике зимовали, а по весне ватага гуляша шла на море и Волгу  суда купечески да караваны потрошить, корм себе добывать. К осени казаки верталися назад «дуван дуванить» - добычу делить, другой весны ждать… От энтого Васьки Гугни и завелася така вольна повадка середь вольных казаков яицких.
  Все бы ладно, да токмо без жонок, известно дело, и домовничать хлопотно, и жить не в радость. Да где их сыскать? Станиц-от и острожков ишшо ить не было. По суседству в степе-то кочевали татары ногайски семьями, которы отпали от Орды. Стала тада ватага Васькина незванно в кибитки ногайски наведываться. Опосля одного набега, побивши трех братьев-ногаев, взяли казаки в полон ясырку. Красавица, видать, была. Ну, и подарили ее своему атаману. Так стала она Гугнихой.
   Сказывала потом татарка Гугниха, што будто казаки те гуляшши, охочие до жисти холостой, беззаводной, положили меж собой закон: идут когда в дальний поход – жонок некрещеных, ясырок, да детей, от них прижитых, жисти лишают…
   Токмо сердце - не камень. До того люба стала полонянка Василью, што не замог он оторвать ее от себя, нарушил закон… С той поры вольны казаки покорилися нужде жить семейно, по обычью православному, да детей ростить по укладу казашному.
   Гришка Меркурьев, известный в будущем яицкий атаман, проживший сто лет, затаив дыхание, слушал столь важное для каждого здешнего казака, но жутковатое повествование  о жизни и нравах  первых яицких казаков. Когда бабушка Марья, притомившись, закончила свой сказ, он облегченно и одобрительно произнес:
   -Знамо дело, по-людски-то и по-божески жить завсегда лучше!

                *  *  *
   Указом Екатерины Второй река Яик была переименована в Урал, а Яицкий городок – в Уральск. Александр Сергеевич Пушкин, посетивший его осенью  1833  года, записал в числе прочих казачьих преданий и то, которое поведал восьмидесятилетний Григорий Меркурьев станичному атаману Рукавишникову в начале 18 века. Краткое изложение древнейших сведений из жизни казаков на Яике  последний привел в своем донесении  государственной Коллегии иностранных дел в 1720 году.
   В работе над «Историей Пугачева» Пушкин как историк-исследователь тщательно проверял любые письменные и устные источники. Подвергнув сомнению возможность существования Гугнихи и ее мужа в 15 столетии, он указал на вторую половину 16-го. Пушкин оказался ближе своих современников к мнению ученых  конца 20 века, которые считают, что Гугня
пришел на Яик между 1520 и 1550 годами.
   « И Гугниха, и Рукавишников, и Рычков в Истории Оренбургской, и предания, мною самим слышанные в Уральске и Гурьеве, единогласно говорят, что уральские казаки происходят от донских», - соглашался Александр Сергеевич. При этом великий поэт в своем историческом труде, не без  доброго уважительного юмора, отметил: «Доныне, просвещенные и гостеприимные, жители уральских берегов пьют на своих пирах  здоровье бабушки Гугнихи».


                В соавторстве с Юрием Литвиненко.
                Опубликовано в журнале «Уральский следопыт», №9-1999г.
                Иллюстрация – Ю. и Т. Литвиненко