Фома. Часть 2

 
Гулять он любил искренне, особенно на даче, когда можно было пройтись по лесу. В городе, когда я сидел за компьютером, он посапывал у моих ног. При выключении аппаратуры тут же вскакивал и принимался лаять, всем своим существом демонстрируя готовность отправиться на положенный моцион. Казалось, дай ему ошейник и ремешок, он бы сам их принялся застегивать на себе.
Он выводил меня гулять все четырнадцать лет подряд, исключая те дни, когда меня не было дома. Всё это говорит лишь в пользу домашних собак и никак не наоборот.
Я называл его по-разному: Фомашкой, Афанаськой (только в домашнем кругу), Афошкой – в зависимости от расположения духа. Иногда Фомкой – в минуты назидания. С появлением латиноамериканских сериалов он мог быть и доном Фомкой; а чем, собственно, он был хуже всякого рода донов Альберто, Карлосов и прочих Педро?
В политических дебатах ему приходилось быть то Чубайсом, то Лившицем – порой требовался просто рыжий, но иногда рыжий с премудростью – по ситуации.
Последние годы жизни он был удостоен чести спать возле нашего супружеского ложа, передвигаясь среди ночи с одной стороны на другую. Стоило мне проснуться и тут же возникала его морда с выразительнейшим взглядом мудрых глаз. При этом он чуть–чуть повизгивал, словно упрекая меня за длительное, беспричинное   молчание. Мне кажется, собаки не понимают и не признают состояние сна у хозяев и где-то побаиваются за них.
Полная луна в оконном проеме побуждала его издавать звуки, похожие на волчий вой. От них становилось несколько жутковато – кто знает, что при этом происходило в его собачьем сознании. Может быть, пробуждался зов дальних предков.
Его не стало 12 октября близ полуночи. Тогда мне отчего-то подумалось, что он не захотел двигаться в следующий век, до наступления которого оставалось не столь уж далеко. Был четверг. Ещё в среду мы гуляли в обычное время. Фома дергал поводок, менял направление, частенько тормозил. Утром он рано проснулся и трудно пошел за мной на кухню, но вдруг улегся, ничего не клянча, не гоняясь за хвостом и не путаясь у меня под ногами. К обеду стало хуже; мы перенесли его в ванную комнату. Фому тошнило. Он пил только воду, стремительно теряя силы.
В шестом часу я вернулся с работы, собрал выбросы, счистил грязь с его шкуры. Обычно вылизанный до блеска, он грустно воспринял эту процедуру. Еще делал какие-то попытки привести себя в порядок, но силы отказывали. Вечером мы с сыном вынесли его во двор, надеясь, что свежий воздух, трава, которую он обычно выискивал и щипал, стимулируют инстинкты к самолечению.
Фома лежал на брюхе, уронив голову. Ноги уже отказывались его держать.
Я отнес его на руках домой. Глаза, обычно яркие и  живые, смотрели вверх, как бы принимая в себя всю бездонную черноту неба. Лапы сложились безвольно и трогательно.
Сменили в очередной раз подстилку. Протерли влажной тряпкой шерсть. Видно было, что собака мучается.
По утру решено было вести его в лечебницу к ветеринару, но Фома, отличавшийся самостоятельностью и упрямством, и здесь решил все свои проблемы сам. В начале
двенадцатого его не стало.
Вытянувшийся, осунувшийся и постаревший, он лежал на своей чистенькой подстилке, поразив нас стремительностью своего ухода и некоторой его неправдоподобностью. 
Нет, мы не сдерживали слез.  Утром следующего дня мы с сыном вывезли его на природу, в лесополосу. Нашли молодой дуб, выкопали яму, уложили собаку, оставив с ним ошейник и поводок. Сверху придавили круглым камнем.
Некоторое время его отсутствие ощутимо тяготило всех.  Позже стало чуть легче, но не совсем. Хотелось, чтобы он потихоньку сопел, вздыхал, лаял, надоедал – словом был.
Вполне возможно, что Фома был интереснее и живее, чем я его запомнил. И эгоистичнее – он знал, что после него мы уже никогда не заведем другую собаку.  Так и получилось