4. Загранка

«Всему удивляешься, пока не побываешь за границей!» - Славка захлопнул томик вольтеровских новелл и, глядя на хищный профиль Вольтера, усмехнулся «ехидный дед, но мудрый»

Это, до слёз наивное, восклицание героини новеллы, юной принцессы, похищенной мавром-корсаром, насилие над которой в каюте пиратской шхуны корсар начал не с лишения её девственности, а с поисков, возможно спрятанных в её анале, бриллиантов, толкнуло его к мыслям о своих «удивлениях» за последние полгода «загранки».

 Начались «удивления» ещё в Петропавловске, когда, сразу после открытия визы, его пригласили в областное КГБ и молодой (должно лейтенант, не выше) товарищ в штатском вкрадчиво излагал ему суть и необходимость стукачества.

 У Славки ума хватило помочь ему:
- Я понимаю, это же нам самим и надо, это профилактика…
Восхищённый понятливостью Славки, товарищ отпустил его, даже не взяв подписки, а Геннадий Михайлович, услышав историю, одобрительно поднял бровь:
- А ты, и впрямь, не дурак – ушёл от подписки!    

Продолжились «удивления», сразу, как только «Олюторка» стала под погрузку в  находкинском лесном порту и с борта опустили трап на пирс.
У трапа, как  джин из бутылки, тут же возник пограничник с «калашом» на груди и строгим, изучающим взглядом при проверке пропуска, выданного  членам экипажа судна. Раз пройдёшь – строгий взгляд, двадцать раз за день пройдёшь – двадцать раз строгий взгляд.

Привыкли. Привыкли и к учениям «погранцов», когда один старлей просил получше спрятать под железными плитами настила машинного отделения «шпиона», а другой лейтенант просил подсказать, где спрятали его. Жалко было обоих – обоим и помогали.

Но уже не на шутку удивился Славка, когда после выхода из гавани, «Олюторка» неожиданно, по команде из порта, стала на внешнем рейде на якорь и, прибывшая на катере команда пограничников, в чёрных комбинезонах, не разговаривая ни с ним, ни с его мотористом, мощными импортными фонарями целый час высвечивала все возможные и невозможные закоулки машинного отделения, действительно, не шутя ища,  укрытого экипажем судна, перебежчика. И, не найдя ничего, пограничная поисковая группа, по определению боцмана - «свалила».

До Цуруги, северного порта острова Хокайдо, «Олюторка», загруженная лесом под завязку, до иллюминаторов капитанского мостика, шла устойчиво, не качаясь, со слов того же боцмана, «как утюг». 

Японские «удивления» начались ещё за час до того, как «Олюторка» пришвартовалась к пирсу порта.

Лоцман – древний, сухой, с белой в три волоска бородкой «японо-дед», как по египетским лабиринтам, целый час совал по сантиметру судно туда-сюда по искусственному, выложенному бетоном, фарватеру, к стенке пирса.

И, дикость, в это же время пепельно-жёлтые, все на одно лицо «японо-доки», с утлых лодочек забрасывали на фальшборт крючья и, как пираты, карабкаясь по борту, брали «Олюторку» на абордаж. 
Не обращая ни малейшего внимания на команду, они хозяйничали на судне, как у себя на кухне, расчаливая крепёж каравана леса на палубе и сбрасывая баграми брёвна за борт, прямо в воду.

А на воде, того веселей, – такие же кукольно-махонькие «японо-бабы» на плоту крутили из соломы жгуты и вязали ими брёвна в ряды.
Когда «Олюторка», наконец, пришвартовалась к пирсу, палуба была чиста, а за кормой вытянулся полукилометровый шлейф, связанных брёвен, который маленькая лодчонка, грохоча мотором, надрываясь тащила к стенке пирса на выгрузку.

Было утро, Славка отстоял вахту и, позабыв про завтрак, с мостика глядел на эти чудеса.
Геннадий Михайлович, мусоля трубку, спокойно наблюдал за процессом выгрузки леса «по-японски» - он не «удивлялся», он уже бывал за границей.
Боцман (это его и «японо-дед», и «японо-док», и «японо-баба») тут же, по деловому комментировал чудеса оперативной хватки японских докеров, при работе «не за призыв, а за деньги». 

Но когда, «работая за деньги», докера разом в три стрелы потащили из трюмов три огромных стропа леса, и в машине от перегрузки автомат вырубил электроэнергию – боцман, как на салазках,  слетел по леерам на палубу и сунул «японо-доку», управлявшему краном, в нос свою клешню.
Тот всё понял и с азиатской хитрецой заулыбался:
-Карасо, карасо!
- Ещё раз нашкодишь – по башке настучу, будет тебе «карасо» - боцман не шутил, и это было видно.
И опять:
- Карасо, карасо – это, уже  хором, одобрительно щебетали «японо-доки». Похоже, что у них в крови почитание хозяина, силы и порядка.   

А Славка с мостика, так же на леерах, слетел в машинное отделение и помог своему сменщику, молодому четвёртому механику, включить снова дизель - генераторы в сеть.

Выгрузка леса снова закипела, и Славка уже у фальшборта любовался  малюсеньким автопогрузчиком, виртуозно, юлой вращающимся на бетоне пирса, растаскивая и укладывая огромные брёвна в штабеля.

И тут к трапу подкатила, размером с «Волгу», чёрная «Хонда» и из неё вылезли, такие же маленькие, с непроницаемыми лицами «японо-чинуши».
Славка похолодел – таможня, погранцы! А у него  лишняя, сверх дозволенного, вторая бутылка водки! Кинулся в каюту и начал лихорадочно соображать, куда её засунуть – хоть пей, прямо сейчас, с горла!

Дверь в каюту неожиданно резко распахнулась и … на пороге с вонючей трубкой, на насмешливо изогнутой губе, возник Геннадий Михайлович:
- Не шибуршись, ты со своей бутылкой нахер никакой таможне, а, тем более, погранцам, не нужен. Наливай, мы её сейчас вместе спрячем.   

Через полчаса, подогретые «контрабандой», они читали прокламацию на пахабной (серой, с щепками) бумаге и плохом русском, приклеенную пластырем в коридоре на стену: «Уважаемые моряки, у вас есть трудное плавание и мы рады, чтобы вам отдохнуть в солнечной Японии, и хотим сказать  – у нас много есть воры, поэтому, любезно просим, что будем  очень внимательны и если что случилася, звоним в полицию по телефону…».

И всё!!! Ни таможенного досмотра личных вещей, ни пограничной проверки документов, ни шмона судна – ничего!
Свои, дорылись до третьего родственного колена, выдавая визу, обязали стучать, строго глядели в глаза у трапа, до дна рыли пароход, ища «перебежчика», а здесь насмешка вражеского государства - полное презрение к советской личности, к русскому контрабандисту и шпиону!

Вот так, а нам кино про Зорге, про работу ГРУ, о советских разведчиках! Какие разведчики – дивизию десанта можно было распихать по трюмам и «без шума и пыли» оседлать и Цуругу и другие японские порты, и через месяц-другой япошки либо с голоду сложили бы ласты, либо запросили бы «живота».
У Славки было уже не удивление, а почти злость к этому парадоксу. 

А на палубе у трапа благодушие и благодать - чуть раскрасневшийся от  «армянского в три звезды» кэп,  прощально  помахивал с борта не стоявшим на ногах «японо - чинушам», которых шофер с трудом запихивал в «Хонду» после его угощений. 

Ошарашенный, Славка пошёл на шум к трюмам, возле которых опять бушевал боцман. «Японо-док», бросивший лебёдку, с взвешенным на пол пути стропом леса, показывал  Петровичу, что на его часах ровно двенадцать и у него обед. Петрович взял его за шиворот и, как щенка, засунул носом в пульт грузового крана:
- Опусти груз, косоглазый!
И опять:
- Карасо, карасо – «японо-доки», рассевшись вдоль фальшборта на железо палубы, снова одобрительно кивали боцману.

У каждого в руках была картонная коробочка, размером с небольшую упаковку из-под конфет – «забота» фирмы о грузчиках, целый день ворочающих ломами огромные комли брёвен и протаскивающих под них тяжеленные стальные тросы лебёдки грузового крана.
В отсеках коробочки было пару ложек риса, кусочек чёрного хлеба, соевое месиво, пучок водорослей и, конечно, по центру лежали две деревянные палочки.

Славка знал, что азиаты едят пищу не удобными ложками, а неудобными палочками, но не задумывался – почему?
А здесь, глядя на этих голодных, сухих, заморенных «японо-доков», как вологодские кружевницы, сноровисто снующих этими палочками по отсекам коробки, он понял, что с ложкой в этой коробочке делать нечего – раз, два, может три, и обед окончен. А «доки» уже минут десять по рисинке, по травинке вылавливают еду.
«А чёрт их знает, может так потиху и наедаются, и им этого хватает, привыкли, ложками никогда не ели», только подумал Славка, как в столовой разразился скандал.

Дневальная – наша, русская, синеглазая Любаша, не смогла без сердца глядеть на это голодное племя и пригласила двоих, околачивающихся возле столовой, грузчиков.
Поставила перед ними хлебницу полную хлеба и супницу, с почти не тронутым командой, наваристым борщом и с удивлением, и с умилением глядела с какой скоростью, они с двух рук закидывают в себя и хлеб, и борщ, и куски грудинки с желтым хрустящим жиром.       

Так бы и хорошо, по-человечески, но остальные «японо-доки», увидев такую халяву (и у них этот сильнейший стимул тоже только так и должен называться), с шумом ринулись в столовую, остервенело хватая пищу, доедая последнее. Перепуганная Любаша, выбежала из столовой с мокрыми глазами.
На шум пришли кэп, боцман и Славка. «Боцман-Сан», чуть цыкнул и «японо-доки» тут же рассыпались по палубе:
  - Карасо, карасо!
А кэп строго выговорил дневальной:
- Ты, или корми всех, или не корми никого! Развела тут богадельню!
И, глядя на зарёванную перепуганную девчонку, уже по отечески положил ей руку на плечо:
- Ладно, маленькая, это тебе наука
И, глянув на Славку, с усмешкой добавил:
- И основные знания жизни
Славка покраснел, вспомнив свой конфуз при погрузке на дно трюма «Карданахи» со «Столичной» на «Глебе Успенском».    

После обеда помполит собрал команду в столовой и обстоятельно довёл до сведения, всем давно известные, правила поведения советского моряка зарубежом.

Особо, конкретно по этому визиту, он предупредил, что в Цуруге есть магазин с русским названием «Миша», в котором товар подобран дешёвый, специально для советских моряков, но  ходить туда не следует, так как хозяин этого магазина  раньше отбывал срок в Магадане, как военнопленный, и теперь может спровоцировать нежелательные инциденты.
Славка толкнул в бок Геннадия Михайловича:
- И что никто туда не пойдёт?
- Да ты что – все там будут и он первый!

Улыбающийся, неопределённых лет японец ткнул себя в грудь – «Миса!» и провёл их в обширный зал в центре которого в рост человека прямо на полу возвышалась гора самого разнообразного уценённого товара – от трусов до вечерних платьев,  кожаных сарафанов и курток. Товар уценялся только по двум критериям – сезонность и мода, и уценялся не на 15-20%, а в разы.

Помполит, был уже тут и, зарывшись в груде товара, намётанным глазом выделял нужное и укладывал рядом с собой.
Людка фельдшерица, неразлучница кэпа, тоже не зевала, и, подтащив к прилавку, ошалевшую от изобилия, не виданного прежде, товара, Любашу, примеряла  шикарные кожаные туфли-лодочки на шпильках, которые вышли тут из моды из за своей остроносости, и «Миса» вынужденно отдавал их практически даром – по два доллара за пару.
Людка прикинула сколько она может наварить на этих туфлях, которые дома стоили сорок рублей и которых в Находке было не найти, и уговаривала Любашу одолжить ей свои «командировочные», обещая вернуть со следующего рейса «тут же». 

Геннадий Михайлович потянул Славку наружу и, проходя мимо Людки, тихо, но внятно сказал ей:
- Имей совесть, зараза, отцепись от ребёнка, пусть девочка сама себе и родным что-нибудь с первого рейса привезёт. 

Практически все двери домиков на узких улочках Цуруги были входом в лавочки или небольшие магазинчики. Неожиданно брызнул дождь и они заскочили в первую же лавку.
 Чистая, аккуратная, в середине  никелированный камин, заправленный ароматизированным бензином, пара кресел и журнальный столик с чтивом на все возрастные и половые вкусы.
Прилавок, забитый мелким штучным товаром, не имел стеклянной крышки, и
Геннадий Михайлович взял изящную зажигалку и с неё раскурил трубку.

Славка опять «удивлён» - как можно без присмотра оставить открытым прилавок, набитый таким прекрасным товаром? И в Петропавловске, и в Находке его бы вмиг вынесли вместе с прилавком.
И где же эти, обещанные прокламацией, воры?

Геннадий Михайлович, раскурив трубку, уселся в кресло и громко позвал:
- Моси - моси! (алло-алло!) – тишина. Ещё раз:
- Моси - моси!

Из за бамбуковой шторки неслышно, как мышь из норки, высовывается сухонький старичок и, сложив лодочкой ладони у груди, кланяется и кланяется. Геннадий Михайлович встаёт и показывает ему зажигалку:
  - Акарадеско? (сколько стоит?)
Старик указывает на ценник на прилавке – 680 йен.
Геннадий Михайлович хватается за голову (ты меня грабишь!), берёт ручку и пишет на бумажке, лежащих для этого случая на прилавке, - 150 йен.
Теперь старик хватается за голову (нет, ты меня грабишь!), долго думает и пишет - 620 йен.

Видя, что они вошли во вкус, что дело скоро не кончится, Славка сел в кресло и, листая рисованные комиксы с порнухой, стал смотреть на это немое кино - урок торга, который, как он понял, даёт ему дружбан.

Торговали зажигалку минут десять, не больше, сошлись на цене 275 йен, и Геннадий Михайлович, собравшись было выходить, замечает изящную узенькую (как раз для его приложенных ушей и по линейке сработанного папой носа) кожаную шляпу. И понеслось – торговля того азартней.

Через полчаса Геннадий Михайлович, выложив за кожаную шляпу девятьсот йен (чуть больше двух долларов!), надвинул её на свой, «по линейке сработанный» нос, и двинул к выходу. Старик, не разгибаясь, сложив ладошки у груди, шёл за ним, благодарно лепеча:
- Аригото, аригото! (Спасибо, спасибо!)

Славке стало жалко старика:
- Генка, ты же его ограбил!
- С чего ты взял - я его накормил, он на мне сейчас заработал на чашку риса, а больше ему и не надо.
Видишь, он всю свою фанзу оборудовал под лавку, а сам ютится на циновке, на кухне. И живёт, покупая по дешёвке товар оптом и, продавая дороже, в розницу.

А вот если ты, не торгуясь, хватанёшь товар по двойной, им придуманной, цене, он тебе его продаст, но уважать тебя не будет, и провожать до дверей не станет, и «аригото» не скажет, потому – не деловой ты человек. 

На обратном пути на судно, Славку ждало ещё одно «удивление» – за большой стеклянной витриной продуктового магазина на огромных фарфоровых блюдах было выложено мясо.
Нет, не вырезки тазобедренной, спиной, или шейной части животного, а, красиво украшенные зеленью, кусочки свежего мяса,и в каждый был вколот флажок с его ценой.

Да, и в Находке мясо не лежало на прилавках в изобилии и женщины мигом слетались в тот магазин, в котором его «выбрасывали», но кусочками его ещё не продавали.

Славка же понял, что дробят мясо на мелкие кусочки и едят пищу по крупицам палочками японцы потому, что на этих вулканических скалах им иначе не выжить – это не бескрайние равнинные пашни Евразии.

Следующим рейсом «Олюторка» везла не сосну, а дорогой мебельный ильм с белой плотной древесиной, закрытой в трюмах от непогоды.
По приходу в порт всю команду поместили в гостиницу, в которой Славка удивлялся номером, обшитым сплошь, как посылочный ящик, деревом,абсолютным отсутствием мебели и наличием в тёмно коричневых створках стен таких же тёмно коричневых деревянных чашечек, тазиков, кувшинчиков, предназначение которых никто не знал и потому в руки не брал.
Там же, в стенных шкафчиках, нашли пуховые тюфяки, подушки и кимоно.

На судне остались лишь боцман и старший матрос, помогать японцам герметизировать трюма перед фумигацией - травлением возможных древесных жучков ядовитым газом.
Команде «лафа» - двойные «командировочные» на пропитание в гостинице. Деньги, естественно, на еду не тратили, питались «сухим пайком», взятым с собой. Рассевшись на тюфяках, скрестив по азиатски ноги, в полудетских по размеру кимоно, славяне примитивно пили горькую и заедали колбасой и килькой в томате.

И ещё одно «удивление» - раздельных туалетов не было, был только один с двумя нолями.
Славка столкнулся в дверях туалета с выходящей японкой и, сконфузившись, шарахнулся, но Геннадий Михайлович подтолкнул его:
- Смелей, вперёд, «джентельмен», у них сортиры общие, как всё, когда-нибудь, будет и у нас… при коммунизме.

Двойных командировочных хватило на шикарные, разрисованные яркими букетами цветов, огромные невесомые одеяла.
Так вереницей и тащили через весь город советские моряки эти тюки, провожаемые недоумёнными взглядами японцев.
Холостяку Славке эти одеяла ни к чему, и он шёл в сторонке, сгорая от стыда. Но было и сам опозорился, и более того. Генки с ним в тот раз не было, он и влип.

Как-то, уже возвращаясь на судно, за стеклом фирменного магазина  увидел на манекене шикарный спортивный женский костюм. И прошёл бы мимо, но на этикетке красовалась цена – как раз под его, оставшиеся йены.

Костюм не для себя, для зазнобы, и он, не раздумывая, через «моси-моси», подозвав продавца, выложил деньги на прилавок и показал на костюм. Но тот развёл руками – костюма в продаже нет.
Славка погорячился, поднял шум, собралась толпа и продавец, вынужденный уступить, содрал с манекена костюм, обнажив, для чего-то подробно обозначенные конструктором в пластмассе, все женские прелести.

Уже одно это вызвало в толпе общую молчаливую неловкость, но когда выяснилось, что цифры на этикетке это только цена куртки, а цена на брюки это ещё столько, и что в фирменном магазине не торгуются - теперь уже Славка вынужденно развёл руками, а продавец, пряча срам, начал быстро одевать манекена.
Толпа уничтожающе презрительно молчала.

Это был не «одеяловый» коллективный  позор, это было личное, прежде не знаемое, позорище – позорище от самого сильного, от молчаливого презрения. Зайдя в каюту, Славка раскрутил «Сантори виски», приготовленные друзьям в Находке, и с горла залпом влил в себя «эту западную сивуху».

«Только вымолвить успела, дверь тихонько заскрипела и»… да в дверях стоял дружбан и серьёзно смотрел на Славку. Не смеялся, не судил, молча выслушал, молча сходил за своей «Сантори виски» и, закурив капитанский табак, молча разлил по стаканам.
Он знал «историю любви» дружбана, у него была своя история, и не одна, и он не лез в душу друга.

На следующий день, после фумигации у пирса стал теплоход под греческим флагом и в гости  завалили весёлые добродушные «братушки» югославы, составлявшие машинную команду судна.
Когда кончилась русская водка, они послали гонца и пир продолжился – пили шикарные шотландские "виски" стаканами, без всякого льда и соды, под квашеную капусту и огурец, как и привычно славянам пить самогон, пусть и настоянный в дубовой бочке.

«Приняли» лишнего и, куда деваться, заспорили - чей футбол круче. Вспомнили все поединки югославов с советами, до драки не дошло, но решили завтра на пирсе решить спор "конкретно".
 Утром, с похмелья «сборные» СССР и  СФРЮ яростно, не жалея ни себя ни противника - "кость в кость", матерясь гоняли мяч по пирсу. И упыхавшись, избитые, славяне обнялись и разошлись по каютам - ничья. 

А вечером Геннадий Михайлович со Славкой смотрели с борта, как к греческому судну подкатили две «хонды», и красавцы югославы провели по трапу в свои каюты четырёх японок, разодетых в шикарные, роскошные вечерние платья.

Ни чтобы облизывались советские моряки, но зависть не скроешь.
Геннадий Михайлович тут же заправил трубку и, давясь вонючим дымом, прохрипел Славке:
- Убери слюни – тебе и пяти рейсов не хватит, чтобы рассчитаться  за ночь с «японо-проституткой». Тем более, в таком шикарном исполнении.
И на вопрос:
- А ты знаешь откуда? 
Ответил незамысловато:
- От верблюда. 

На утреннем похмелье «братушки» подтвердили осведомлённость штурмана – «девочки» дорогие. Двадцать тысяч йен за ночь и, что важно, филипиночки и дешевле, и искуснее в два раза.
С ценой  может и понятно, но как «в два, а не в полтора раза» оценили «братушки» искусство мастериц древнейшей профессии, для Славки понятно не было, но выяснять это у дружбана не стал - ни к чему лишний раз обнажать свою, почти девственную, неосведомлённость.

А вопрос был.
Молва о том, что японская женщина - образец красоты, утончённого изящества и обаяния дошла до Славки не сегодня, но он был  очередной раз «удивлён», встретив сплошь на улицах штампованных японочек: стриженные «под горшок» жёсткие прямые иссиня-чёрные волосы, белые блузы, чёрные юбчонки, белые носочки и деревянные башмачки-гэта.
Особо удивила абсолютная белизна носков, шлёпающих по пыльным дорогам, японок - чтобы так выглядеть, носки надо менять каждые полчаса.
Чёрные бусинки смотрели через узенькую прорезь улыбчиво, приветливо, но впечатления идеала женской красоты, утонченного изящества и обаяния не оставляли.

Совсем иную природу женщин представляли эти проститутки: гордо, почти величественно (как и положено проституткам, знающим себе цену), шествовали красавицы по трапу в каюты югославов.
Эти на голову выше, вьющиеся ниже плеч каштановые волосы, глаза раскрытые, европейские, с азиатской раскосинкой – опасно красивые, завораживающие глаза.

У Славки было только одно предположение – это продукт смешения рас, единственный положительный результат пребывания американских военных баз в Японии.

Но вопрос оставался – ни одни, ни другие не имели ничего общего с лубочными картинками, перетянутых в кимоно осиных талий, тех идеальных гейш, которых ожидал увидеть Славка в этой чудо-стране Японии.

Но контакт с одной из них у Славки, всё же, состоялся.
Ну, ни что бы контакт и не с гейшей, а езда с девчонкой-подростком по трассе на велосипеде.
Любопытная, она крутилась возле судна по пирсу, щебеча что-то и улыбаясь.
Славка подозвал её, показал на руль велосипеда и сказал единственное слово, которое они знали оба:
- Окей?
- Окей, окей - улыбнулась девчушка и села на багажник. Покрутившись по пирсу, освоившись с велосипедом, Славка выехал на трассу прокатиться «с ветерком».

Трасса пустынна и Славка быстро набрал скорость. Далеко впереди показалась машина, которая стремительно приближалась навстречу, не сворачивая. Девчушка что-то кричала, колотила его в спину и перед самым носом машины дёрнула за руль и они скатились в кювет.
Машина пулей промчалась мимо.

Славка встал, отряхнулся: «Вот тварь, так и не свернул на свою сторону, если бы не малая, размазал бы по асфальту, как муху!»
А «малая» крутила пальцем у виска, повторяя одно слово.
Геннадий Михайлович даже не стал спрашивать, какое слово, и так понятно – дурак.
Ведь оказалось, что в Японии, на другой стороне земного шара, движение такое же, как и в Лондоне – левостороннее! Тысячу раз прав старина Вольтер - всему удивляешься, пока не побываешь за границей!   

Время шло, огромный (мечта оккупанта) чемодан Славки наполнялся. Наполнялся исключительно женскими предметами одежды, одежды для Лидии Сергеевны…

Камчатское Морское Пароходство было, как один большой семейный дом, в котором практически все, практически обо всех знали практически всё, в том числе, и, в первую очередь, «кто с кем».
Как-то, ещё на «Глебе Успенском» в кают-компании Людка фельдшерица, сама удивляясь рассказываемому, поведала сплетню, что на пассажирском лайнере есть «ненормальная дивуля бешеной красоты, которая никому не даёт, ожидая какого-то принца».
- Вот тебе, Славик, она не по зубам! – Людка не могла забыть, свои, не принятые, «подвижки» в его сторону.
Славка не реагировал, не судил Людку, тем более, что она «при деле» с кэпом, а у него в Находке своя зазноба.

И случилось, что «бичуя» в Петропавловске после списания с «Глеба Успенского», в вестибюле «Бич-холла» он наткнулся на ватагу девчонок, устраивающихся в дом отдыха после плавания.
Перешёптываясь, они расступились, и он поднялся в свой номер.

Минут через пять-десять, постучавшись, одна, меряя его любопытными глазами, спросила журнальчик со стола «почитать». Следом за ней вторая вылупилась на него «у Вас, говорят, журнальчики интересные есть».
Было разное, но, чтобы так откровенно «клеили», ещё не было.
Третью Славка встретил в дверях с кипой журналов, оставленных жильцами на столе:
- Вот заберите все, я хочу отдохнуть
Третья старше первых двух, без любопытства, со злостью:
- Не нужны мне Ваши журналы. Вы знаете Лиду Дмитриеву? Хотите её увидеть?

Дурной вопрос «Какую Лиду, чего ей надо?» И тут, как ударило, «Лидка ж в Находке, не может быть!»:
- Если мы говорим об одной Лиде, то, конечно, хочу
- Идёмте – берёт за руку и, как нашкодившего, ведёт в номер.

Номер большой, «групповой», на десяток, как в казарме рядами стоящих, коек. И, конечно, девчоночий бедлам – одна красит губы, другая делает начёс, третья, вообще, перед зеркалом укладывает грудь в новый лифчик на манер «тет а тет»…

И все замерли, все смотрят на него - одни с любопытством, другие, почти с ненавистью.
Славка бегло посмотрел на девчонок и обернулся к сопроводившей:
- Что за шутки?
- Какие шутки, смотри, она здесь!

Он не увидел её, он увидел её, почти плачущие, глаза.
Протиснулся, обнял и прошептал:
- Ты что с собой сотворила?

Славке и сейчас невозможно признать, в этом синем чулке с кукишем на голове, свою «Дюймовочку», тогда в Находке, прятавшую под белой чёлкой огромные, в пол лица почтифиолетовые глаза.

Все знали, что «красатуля» не подпускает к себе никого ради одного, за которым и приплыла за тысячи километров из Находки, и потому  перекрасилась в мымру, ходит в кофте и накрутила кукиш на голове.

«Коллектив» - все десять бедовых девчонок, каждая из которых, когда-то, «случайно оступилась», приняли её стойкость, жертвенность, как своё не состоявшееся, и то что «этот пижон», почти столкнувшись с ней, прошёл мимо, приняли, как пощёчину себе, пощёчину «коллективу».
И теперь, обступив их, обнявшихся, облегчённо, шумно, как родили, выдохнули.

Жанна, та, что привела, отвела его в сторону и жёстко наставила
- Давай, топай в кабак, заказывай места на всех, гулять будем!

Без сегодняшних салонов красоты, без имиджмейкеров, «коллектив» сотворил чудо – по длинной зале ресторана, сошедшая с экрана, шествовала белокурая «Дюймовочка».
Не поднимая, чтобы не обжечь седовласых капитанов, дружно поворачивающих головы ей вслед, своих «почтифиолетовых» глаз, она сжимала острыми ноготками локоть Славки и шептала «наконец, наконец…».

«Коллектив», как по подиуму, шёл за своим творением и раскланивался раззолочённому морскому сообществу, законно принимая часть славы на себя.   

Дорога славы не бывает без терний – каблук сломался и домой Славка нёс её, продолжавшую шептать «наконец, наконец…», на руках.
«Коллектив» «рассосался по объектам» и лишь Жанна - и мать, и сестра, и подруга «Лидунчика», шла следом, приговаривая «Будешь знать, будешь знать…». Славка не чувствовал ноши ещё и потому, что «Лидунчик», обхватив за шею, не расцепляла рук до номера, до постели.

Совершить подлость, не думая, просто. Трудно потом, думая, избавиться от мук совести.

Расстались, расцепились Славка с Лидой только к обеду – Жанна, забрав "Лидунчика", чтобы та "хоть чуток поспала", вечером предложила сходить в кино.

После обеда в номер к Славке подселили молодого штурмана.
Парень красив, даже изыскан строгой правильностью черт лица и так же выдержан – представился одним словом:
- Константин.
Славка «по-мужски» предложил познакомить его с девчонками из «коллектива», на что Константин ответил:
- Не надо меня знакомить, есть у меня девчонка, одна из них.
У Славки сорвалось:
- Лида?
Константин поднял глаза:
- Да

Вот такая подлость на обиде – не пошёл к своей «Дюймовочке», не обнял за плечи, не повел по берегу бухты – остался лежать в номере на кровати.

А Лида, Лидунчик, вбежала, бросилась к нему «Ты что лежишь, пошли, уже пора..» и осеклась, увидев Костю на другой кровати и… кинулась из номера.

Недолго лежал Славка, упиваясь «возмездием» - Жанна влетела:
- Ты, гад, чего разлёгся, иди, поднимай - в кустах она под обрывом, ободрана вся…

В репьях, захлёбываясь слезами, Лида рассказывала, как этот «хитрый лис полгода кружил, в друзья набивался, пока не сыпанул в чай чего-то и как потом в беспамятстве "ссильничал" её».
Славка прижимал её, дрожащую, шепча себе «сволочь, какая я сволочь…»

Это не первые покаяния.
Тогда в Находке он так же обнимал её дрожащую, и слышал её испуганное девичье «ну нет, ну нет …» и так же потом вытирал ей слёзы, шепча , что любит, «как никого и никогда», а совесть ему кричала «скотина, скотина!», что не мешало ему владеть ею снова и снова, а ей, в слезах благодарить его, что сделал её женщиной…

Но разница была. Теперь это были честные муки, теперь он был сам потрясён своим новым чувством к этой беззащитной, так преданной ему, девчушке, и не мог себя простить.

Экипаж «Олюторки» что-то слышал об этом, и, при случае, подсказывал Славке купить, то или это - «для Лидии Сергеевны».

Последний рейс завершён, чемодан набит, Славка и во сне любуется «Дюймовочкой» в нарядах.
 
Капитан, получает сообщение с пароходства, что, если успеет через три дня прийти в Находку, то станет, вместо опаздывающего судна, на линию «Находка – Япония» ещё на полгода.
Ночью, лавируя межу островками пролива, гонит Ванин на полном ходу  «Олюторку» в океан на чистую воду.
На капитанском мостике, как и положено при прохождении «узкостей», вся штурманская команда: старпом на левом крыле, третий штурман – на правом, четвёртый - у радара, капитан со старшим матросом - у штурвала.

Славка в кают-компании с боцманом гоняет кости в «шеш-беш». За бортом «Эдем»  -  в иллюминаторах, отражаясь от чёрной глади воды сотнями разноцветных огней реклам, сверкает, плывущий мимо, японский берег.
Людка со скуки зевнула:
- Вот где бы сесть на мель, да на пол годика стать на ремонт – отоварилась бы!...
- Не накаркай, сука! – едва успел осадить её боцман, как в машинном отделении загрохотали цилиндры двигателя, получив в противоход под поршни заряд сжатого воздуха - способ экстренного торможения вращения огромной махины.

Судно, как на кол, с полного хода налезло на песчаную мель и стало.
Людка, вылезая из под стола, куда улетела, с задранной юбкой, материлась по площадному
С мостика, как горох, посыпались штурмана, боцман со Славкой впереди их, уже стояли на носу, ничего не понимая – справа, как чёрный клык, скала, слева скала, а «Олюторка» устроилась аккурат в пасти этого дракона - посередине на его языке, на песчаной отмели.

Ничто так не школит, не учит людей, как экстрим в море.
Без разговоров «что да как», все делали своё дело. Штурмана с матросами палубной команды сразу, замерив лотами наличие воды в танках и трюмах, убедились - течи нет, корпус цел. Пока цел. Через час-полтора начнётся отлив и «Олюторка» развалится на песке, как калоша.

Сойти, «слезть» с мели есть два способа – задним ходом, гребя винтом и стягивать себя с мели якорями, заведёнными с носа за корму, выбирая брашпилем якорную цепь.

Боцман командовал и матросами, и штурманами, которые, как бурлаки на Волге, тащили троса с задних грузовых кранов к якорям на носу.

Дед со вторым механиком уже отработали «задний ход» и «Олюторка», бурлила винтом воду, крутила задом вправо-влево, ложилась с борта на борт, но с мели не сходила, ни на миллиметр – форпик, носовой балластный танк, запрессованный забортной водой «под завязку», прочно держал «Олюторку» на мели.

В машине уже включили балластные насосы, откачивая воду с форпика за борт, но, чтобы уверено слезть с мели, надо закачать воду в задний танк – ахтерпик, и тогда судно, задрав нос ещё выше, уверенно сойдёт с мели.
Но балластная система судна не позволяла, одновременно выкачивая воду из форпика, перекачивать её в ахтерпик, а природа не позволяла тратить часы на раздельные откачку и закачку балластных танков – час, полтора, максимум, и начнётся отлив.

И тут пригодился Славка, который по совету Геннадия Михайловича, ожидая в Петропавловске «Олюторку» с перегона, проштудировал не только устройство главного двигателя, но и все системы жизнедеятельности этого судна.
И ему удалось, перекрутив десятка полтора задвижек, задействовать одновременно с балластной, и пожарную систему и направить воду, вопреки инструкции, напрямую из форпика в ахтерпик.

До вахты оставался ещё час, и Славка прилёг вздремнуть – вахта, после случившегося, предстояла непростая. Но, начав засыпать, вскинулся от крика кого-то из матросов
- Вода на корме!
Ну, всё - пора увязывать чемодан, подумал, было, Славка, но боцман осадил матроса:
- Чего орёшь, придурок, это вода из запрессованного ахтерпика через «воздушники» пошла. Всё, теперь «окей», танк полный - сейчас сползём с песка.

И точно - «Олюторка» почти незаметно, как бы сторожко, чтобы не повредить днище, начала сходить с мели.

Славка, не дожидаясь часа своей вахты, спустился в машину.
Обычно замкнутый, немногословный, стармех пожал ему руку:
- Спасибо, Слава, не ты – накрылась бы «Олюторка». Матросня опозорилась полностью, не только выскочили на мель, но и не завели якоря за корму – оборвали шкентеля.    

В словах деда слышалась нота старой неприязни между штурманами –«белыми воротничками» и «маслопупами» - механиками, о которой Славка знал, но не ощущал – вся палубная команда, не говоря о Генке дружбане, боцмане и кэпе – все относились к нему ровно, без сюсюканий и высокомерия, как и положено жить в море, которое запросто может смыть за борт любого. И это знали все.

Малым ходом «Олюторка», выйдя из пролива, стала на якорь – на ревизию главного двигателя.

Вещи, предметы – живые существа.
Не постоянно, но когда от них многое зависит, они оживают. И кэп, и дед, и боцман с Геннадием Михайловичем заворожено смотрели на ожившую стрелку микрометра, медленно, неуклонно ползущую к красной черте – предельно допустимому значению расхождения щёк, при вращении коленчатого вала.

Превышение предела приведёт при работе двигателя к усталостной прочности металла и разрушению коленчатого вала. Потому, при переходе стрелки за красную черту, надо будет вызывать аварийно-ремонтные японские службы, чтобы отбуксировали «Олюторку» в док на капитальный ремонт, который может стать для пароходства дороже всех, заработанных «Олюторкой» за полгода, денег.

Первым не выдержал боцман:
- Слава, погоди, погоди, куда ты «её» гонишь, останови валоповоротку, пусть «она» отдохнёт      
Славка выключил электропривод, вал остановился, стрелка замерла.

У Ванина нервы тоже на пределе:
- Петрович, чего ты лезешь, здесь не палуба, там ты уже накомандовал, порвал все шкентеля! Славка , включай – что будет то и будет!

Славка включил валоповоротку, стрелка чуть двинула вперёд, остановилась, «подумала» и почти незаметно двинулась обратно к нулю.
- Не лезь, не лезь! Видишь, стала подумала и делает что надо - боцман залез в картер к Славке и, не обращая внимания на горячее масло, капающее с цилиндра за воротник, начал протирать залитое маслом стекло микрометра белоснежным платком.

То, что «Олюторка» села на мель, капитан сообщил по рации в пароходство сразу, как только уткнулись в песок – таков порядок. После получения информации о том, что судно течи не имеет и главный двигатель не повреждён, руководство приказало загрузиться в Северной Корее цементом и идти в Петропавловск «на ковёр - на разбор полётов».

Команда знает, что виноват в аварии четвёртый штурман. Знает, что молодой штурман отвлёкся от радара, зазевался, засмотревшись на огни реклам берега, и не переключил во время радар с диапазона дальнего видения на ближнее и радар «смотря» вдаль, теперь за скалы, показал «чистую воду», что штурман и доложил капитану.
А капитан, зная, что после скал с левого борта «кирпичи», мелководье, резко заложил штурвал вправо на глубокую воду, а, на самом деле, направил «Олюторку» прямо на скалы.
И только, когда увидел визуально прямо по курсу скалы, Ванин успел лишь «сунуть» судно между скал, на песок в «пасть дракона».

Это так для команды, а для руководства пароходства – всегда и во всём виноват капитан, и это правильно - на то он и капитан.
Он командир судна –«главнокомандующий» части территории СССР, у него потому в сейфе и пистолет, и флаг страны. И он один за всё, что происходит с судном или на судне главный ответчик перед страной.

«Олюторка» же, очистив о песок ракушки с днища, добавила пол узла и на третий день стала под загрузку цемента в порту Северной Кореи.

На берег дальше портового ресторанчика команда не ходила, на выданные «воны» в городе купить было нечего. Зато в ресторане был нормальный советский бильярд и моряки гоняли шары, и ели-пили то, что было в буфете – солёные орехи с пивом. Водку рисовую в рот никто не брал – похмелье с неё, как после контузии.

Если «Олюторка", гружёная до верху лесом, ходила в Японию, устойчиво, «как утюг», то загруженная тяжёлым цементом по весу только на треть трюма, болталась, и без волнения моря, как «ванька-встанька».

И так все четверо суток - до Петропавловска не было и часа без качки.
Страдал от качки не только Славка – никто не смеялся, все и, боцман в том числе, лежали по каютам.
Дневальная Любаша поднимала бортики, столов, застилала их скатертью и поливала скатерть водой, чтобы тарелка с борщом, присосавшись к мокрой ткани, не летела со стола через бортик на пол.
А «спал» экипаж в каютах растопырившись - уперев руки и ноги в стену и в бортик койки.
И, лишь зайдя в родную бухту Авачу, экипаж вздохнул.

Ещё с «Олюторки» толком не установили на пирсе парадный трап, как «Дюймовочка» в бирюзовом халатике вспорхнула на него и бросилась Славке на шею. За ней с ухмылкой шла Жанна:
- Ну, мореплаватель, где наши гостинцы, яви народу свою добычу!

Но, когда Славка вывалил  из «мечты оккупанта» «гостинцев» во всю койку, обомлела:
- Ты в себе? Всю эту кучу этой пигалице? А себе, что - вот этот куртец, что нацепил, и всё? Вот это любовь! Иди я тебя расцелую!
Как в танце, по мужски, заложив руку за спину, прижала и, целуя шутя, не шутя язычком раздвинув ему губы и запустила его в рот.

- Ты чё присосалась к нему? Слава, она тебя по настоящему?! Ах ты зараза, ну подруга! – «Дюймовочка» села на пол и у неё брызнули слёзы.   
Славка присел к ней, взял её личико в ладони и стал слизывать слёзки
- Не по настоящему, не по настоящему, глупышка, она любит тебя…

И вновь – «дверь тихонько заскрипела и» … в каюту, конечно, входит Геннадий Михайлович в «фирменной», в той с Цуруги шляпе – справа подмышкой «шампусик», слева подмышкой коробка с «птичьим молоком»,  между пальцев – фужеры:
-Ну что,Слава, угодила команда «Олюторки» Лидии Сергеевне? Ничего ещё не мерили? А что так, откуда слёзы, от счастья? А вообще, чтоб знали - кто не пьёт шампусик розовый, тот ляжет в гроб берёзовый! Наливай!

Славка, видя, как «поплыла» Жанна с появлением дружбана, понял, что, если он сейчас закурит «капитанский», то Жанна проснётся в его каюте.

Мужчинский запах «капитанского» разлился по каюте, «шампусик» быстренько-быстренько, прямо на полу распили, и Геннадий Михайлович, обняв Жанну за талию, а больше за грудь, прежде чем захлопнуть дверь, пожелал «молодым» «больших и красивых детей!»

- Ну что посмотришь свои наряды – Славка целовал, уже просохшие, глазищи, купаясь в их фиолетовой голубизне.
- Потом тряпки, закрой, пожалуйста, дверь.

Скинув с койки весь ворох одежд, «Дюймовочка», глядя в пол, распахнула халатик...

Под ним, бирюзовым, не было ни ниточки, ни–че–го.