Это было в Ялте

               
     После смерти писателя  хлынула волна дамских воспоминаний о Чехове. Некоторые из них вошли в золотой фонд Чеховианы, как например,  воспоминания О.Книппер-Чеховой, Л.Авиловой. Т.Щепкиной-Куперник. Однако в большинстве своем художественные достоинства их были сомнительны, зато  эмоции хлестали через край.  Появились и «Воспоминая госпожи Мурашкиной», которые кое-кто принял за чистую монету. Однако у понимающих людей уже сама фамилия «мемуаристки» вызывала  улыбку: так величали героиню чеховского рассказа «Драма». В этой остроумной шутке Чехов реализовал ситуацию, подмеченную еще Пушкиным: «Схватив соседа за полу, душу трагедией в углу». Госпожа Мурашкина, сочинительница невообразимо длинной  драмы,  так примучила  маститого литератора, что тот прикончил ее  массивной чернильницей… Шутка «Драма» была экранизирована – героиней была незабвенная Фаина Георгиевна Раневская.  На радио  рассказ звучал в прекрасном исполнении Олега Николаевича Ефремова.
Как видно, г-жа Мурашкина благополучно выжила и даже сочинила «мемуары»... Их автором был Иван Леонтьевич Щеглов-Леоньтьев. Я обнаружил  черновой текст  шутки в Рукописном отделе  Пушкинского дома еще в аспирантские годы. Выступая с лекциями о Чехове в санаториях – а мне довелось быть в свое время  руководителем секции литературы и искусства в Ялтинском обществе «Знание», - я вставлял для разрядки и усиления ялтинского колорита  воспоминания «любовницы» - и неизменно  пожинал  лавры…  Здесь текст дается в некотором сокращении. Итак –

                «Мой любовник – Антон Чехов»
                (Из воспоминаний г-жи Мурашкиной).
    «Это было в Ялте … Стоял теплый апрельский вечер… Чехов сидел на скамейке, на берегу моря,  одинокий и грустный. Сердце мое подсказало, что надо делать: я села рядом!  Что в том, что  я  не была с ним знакома? Его произведения сделали меня  как бы его «духовной любовницей». И, наконец, я специально приехала в Ялту для того, чтобы видеть  е г о   и сидеть с  н и м  рядом!  Но он не пошевельнулся. Я пододвинулась к нему ближе. Он даже не повернул головы. Тогда я придвинулась к нему совсем близко, так что мои колени касались его коленей. Чехов чуть-чуть вздрогнул и поднял к верху трость,  бывшую в его руках  …
    Я инстинктивно отодвинулась, но он тотчас же опустил трость и, указывая ею  на рокотавшее впереди море, глухо проговорил:
-  Это – море!
    Боже мой! Я наконец услышала то, чего так страстно добивались: я услышала  е г о  голос. Я чуть не лишилась чувств от счастья! Всего два слова,  но какая божественная гармония  человеческой простоты! Другой бы на его месте произнес непременно: «Прощай, свободная стихия!» или: «О, как я обожаю  это вечное царство лазури», что-нибудь  в том же духе – а тут классически краткое: «Это – море!»
    Душка Чехов! Как мне хотелось обнять его и расцеловать! Но я вспомнила, что передо мной титан русской литературы и, опустившись  на колени,  я благоговейно  облобызала кончик его шевровой ботинки. Я чувствовала, что  обжигаю его моим горячим дыханием и обливаюсь потом от стоявшей  южной духоты, но не  в силах была умерить моего священного порыва.  Чехов слегка отдернул свою ногу и, прищурившись сквозь пенсне,  вдумчиво проговорил:
-  Вы того … часто  бываете в бане?
   Я густо покраснела.  Я сейчас поняла, что он намекает на «духовную баню», то есть,  часто ли я читаю  его сочинения. И, так как я взяла за правило  аккуратно каждую субботу  на ночь прочитывать  хоть один из его дивных рассказов,  я смело ответила,  любовно глядя ему в глаза:
-   Каждую субботу, дорогой учитель!
     И, сложив ноги по-турецки, уселась у его ног на песке, как преданнейшая из его идолопоклонниц.
    Чехов тяжко вздохнул…
     О, если бы вы слышали этот вздох! Это был не вздох, а как бы затаенная символическая  скорбь за свою бедную родину,  лишенную «духовной бани»… А он – он, дни которого были зловеще сочтены, что он мог дать кроме того,  что уже было дано в  издании Маркса?
    Такой вздох  в состоянии был перевернуть всю душу человеческую, тем более дамскую, я не выдержала и истерично разрыдалась. Очевидно, нервы Чехова не могли  выдержать женских слез,  он отвернулся в сторону и тихо-тихо, как бы про себя,  прошептал:
-   Как она мне надоела…
    И не договорил.
    И я сразу  чуткой женской душой угадала, кто эта «она»: «она» - это была его собственная догоравшая жизнь, становившаяся ему в тягость. Бедный, побежденный Титан! Ты ли не бодрил своими нерукотворными созданиями  хмурых людей, и сам теперь гибнешь  под тяжестью неумолимого рока…
     И осторожно, затаив дыхание, чтобы он не мог заметить,  я вытащила из кармана его пальто  свежий носовой платок… на память о нашем  мимолетном, но памятном, глубоко символическом свидании!
     Не знаю, заметил ли мое движение Чехов  или нет – но он вдруг решительно встал и, безнадежно махнув рукой,  побрел домой… Помните конец  классической  чеховской «Шведской спички»?
-   Пойду – запью! – решил   он,  выйдя за ворота…
    И в этой одной фразе  - весь Чехов! …»

                1997.