Я - дерево

Я трапезничал, когда в дверях таверны показались и прямоходом устремились ко мне две красавицы, белокурая блондинка и темноволосая брюнетка. Я протестно замахал на них руками, точно были они нищими-попрошайками или настырными коммивояжерами, а не о-го-го.
– С вашими-то прелесте-данными да к миллираредам! – закричал я заплетающимся больше от волнения, чем от опьянения, языком.
Но они, уверенно, ни тени сомнения на челах, ни сбившегося шага, приближались, и более легкомысленная и непосредственная белокурая блондинка спросила в лоб через разделявшее нас пространство:
– Вы, что педераст?! Что с так красивы, как мы, не?!
– Ох, – охнула более подкованная темноволосая брюнетка, – милая, разве так нынче говорят, ты человека можешь обидеть и, вообще, это не политкорректно.
– А как говори? – спросила, наивно хлопая длинными ресницами над голубыми глазами, блондинка.
У неё была милая манера не заканчивать предложения и слова, а слова к тому же путать.
– Как? – на секунду замялась темноволосая начитанная брюнетка. – Гипер чего-то там.
– А где быть гомо чего-то там? – усмехнулась блондинка.
– Сексуалист. – вспомнила брюнетка. – Во.
– Гиперсексуалист? Во, дают! – воскликнула блондинка.
– Во-первых, – заговорил я, прожевав, – нынче принято говорить «гей»...
– Гей! – воскликнула брюнетка.
– Хоп! – подхватила блондинка. – Или хлоп?
И хлопнула в ладоши.
– Тру-ля-ля! – поднялась и со стуком опустилась голова пьяного, спавшего за соседним столом.
Я, игнорируя глупости и вольности, продолжал так:
– ...но я не такой и ко мне это слово не применимо, хвала нейронам. – Я широко-важно перекрестился и добавил. – Чур.
– Креститесь-то не так. – сказала белокурая блондинка.
– Во-во. – подтвердила темноволосая брюнетка. – Неправильно.
– А как надо? – спросил я.
– То ли слева направо.
– То ли снизу вверх.
И обе вповалку захохотали. При этом волосы блондинки накрыли миску с орешками, а темная прядь брюнетки оказалась в стакане с мартини. Потому что они уже давно сидели за моим столом и угощались. Как говориться, пили, ели и манили.
А я, уже порядком тяпнув, тянулся к их прелестям через накрытый стол и сатанел, так как хорошо понимал, что, наевшись, напившись и наманившись, они упорхнут, скроются-сбегут, как бабочки-однодневки. И я не успею, так как не посмею в силу характера и воспитания, схватить их за их нежные шеи или как-либо иначе и привлечь к ответу за съеденное и выпитое, за обещанное. От данного осознания я все больше сатанел. Отчего покрывался корой, пускал корни и обрастал ветками. На ветках пробивались почки и зеленые листочки. Ветками я тянулся все выше и выше к небу, корнями укоренялся все глубже в земле. Кора становилась толще – броня, да и только.
Так при жизни, не сходя с места, я стал достопримечательностью. Одеревенелым. Или, кому больше нравится, Осатанелым. Надо мной разобрали крышу.
...Шло время. Ветками я по-прежнему тянулся к небу, а корнями укоренялся в земле. Я постройнел, потому что питался теперь не говядиной с макаронами, а солнечным светом и минералкой. В моих глазах стало столько мысленной силы, и такая в них стала пропасть глубины, что посетителей и почитателей охватывали озноб и оцепенение, когда они встречались со мной взглядом. Поэтому я попросил хозяина таверны надеть мне на глаза темные очки.
Раз в неделю ко мне приходят мои суженные, белокурая блондинка и темноволосая брюнетка. На них старомодные платья с корсетами, пышными юбками, низкими декольте и прочими финтифлюшками. Под юбками чулки с бантиками. При появлении девушек я качаюсь и дрожу, точно налетел ураган, трясу ветвями в нетерпении-возбуждении и по-своему улыбаюсь. Они целуют меня в открытые глаза. Потом я долго не могу проморгаться и вижу всё в слюняво-искаженном виде. Зато следующую неделю до их нового появления, я могу наслаждаться прижизненным покоем и безмятежностью, и продолжать тянуться и укореняться…