Если друг оказался Матрук...

Собака насторожилась, услышав непривычное шкрябанье у входной двери. Даже собиралась предупредительно гавкнуть, но почему-то закрыла пасть и начала неистово вилять хвостом. “Что-то тут не так!” - подумала я и посмотрела в дверной глазок. По ту сторону находилась зарёванная Евгения. “Господи! Случилось чего? Цела? Здорова? Пожар? Война? “Двойка” по биологии?” - пока открывала замок, в голове пронеслись варианты возможных бедствий. Женя плакала навзрыд, волоча по коридору ненавистный портфель и сменку. “Что случилось?” - в двадцатый раз спрашиваю, уже переходя на крик. Дочь подняла на меня бордовые глаза и прохрипела: “Мама, мне так жалко Матрука!”...

Теряясь в догадках, за что так сильно жалеет моя младшая дочь девятиклассника Матрука, помогла ей снять пальто. Освободившись от громоздкого кокона, Женька пустилась в разъяснения: “Он такой несуразный! Некрасивый, прыщавый и худой. Плохо учится. Его никто не любит, только издеваются над ним. А ещё у него очки-и-и-и-и-и...” Рёв перерастал в истерику. Я решила, что мы достаточно погоревали насчет несуразности Матрука. Хватит! Надо успокоиться. Через несколько минут, запивая тоску чаем с лимоном, мы принялись обсуждать несправедливости переходного возраста. Матрук пришелся очень кстати. На примере этого мальчика, ставшего отрицательной школьной достопримечательностью, я попыталась пересказать Женьке очередную историю про “гадкого утенка”. Аргумент “Главное, чтобы он был человек хороший” не прокатил. В двенадцать лет внешняя красота порой перевешивает чашу весов и побеждает в неравной борьбе с богатым внутренним миром. Мои доводы разбивались об аргументированные примеры Евгении. Как ни крути, выходило, что для Матрука единственный выход - раствориться в толпе и исчезнуть с глаз долой, подальше от жестоких одноклассников, терроризирующих долговязого переростка немотивированной ненавистью.

"Забавно!” - подумала я. В любые времена, в каждом детском коллективе живет вот такой друг-матрук, на котором экспериментируют одноклассники, разыгрывая из себя деспотов, психологов, надзирателей и прочих юмористов-садистов. “У кого четыре глаза, тот похож на водолаза,” - лейтмотив советской офтальмологии. У нас в школе тоже были “матруки”. И много.

Юра Трунов пришел в наш класс поздно, уже имея в наличии пионерский галстук. Юра был толст и неуклюж. Мы ржали во весь голос, когда он, с опозданием минут на сорок, финишировал кросс на три километра. Он так смешно пыхтел, потрясывая огромным животом, пытаясь заполучить несчастный “тройбан” по физре... Оказалось, что у него больное сердце. Никому из учителей этот факт не был интересен. Наличие в школе физкультурной спец.группы бросало тень на показатели по сдаче норм ГТО. Что стало с Юрой по окончании школы? - поглотили нашего “Трутня” лихие 90-е. Накопившаяся злость за детские унижения вскормила в Юре желание мстить всем и постоянно. Сидит ли где в местах отдаленных или давно пристрелили? - никому теперь неизвестно...

Аня Левашова обладала внешностью, сильно востребованной бы в современном кинематографе: плоская фигурка, каштановые локоны, пышные губы и белёсые глаза с поволокой. Добрейшие одноклассники именовали её не иначе, как “губошлёпка”, даже после того, как в пятом классе она ошеломительно исполнила роль капризной принцессы в новогоднем спектакле. Училась Аня ни шатко, ни валко, ориентируясь на старшую сестру, которая пошла по стопам матери, благополучно устроившись в торговлю. Вольный ветер перемен закружил Анюту в табачно-водочном наркотическом танце, как только мы перешли в восьмой класс. Её отлавливали по подвалам, отбирали пакеты с клеем, приводили в чувство и усаживали за парту изучать геометрию. Она разнузданно харкала по сторонам, развалившись на школьном стуле. Мы побаивались её плевков, начитавшись газетных статеек про СПИД и прочую гадость. Не смотря на то, что она пропала на три месяца из образовательного поля зрения, на экзамен по русскому языку её-таки привели. Да не одну, а с нарядом милиции. Аня писала сочинение, мент скучал за соседней партой. Когда она поднимала руку и отпрашивалась в туалет, вахта передавалась другому охраннику. Худо-бедно, не без помощи советской милиции Аня сдала экзамены и получила свидетельство о неполном среднем образовании. Школа свободно вздохнула впервые за последний год. Второй раз школа вздохнула истерическим “Ой!”, когда в милицейских сводках прошла информация о том, что 20-летняя Анна Левашова погибла в результате пьяной потасовки, оставив сиротой дочь-малолетку, никогда не знавшую биологического отца, но обладающую впечатляющим букетом противных заболеваний...

Лена Шаханова имела скромный характер и неприятные прыщи на лбу. Её никогда не было ни слышно, ни видно. Она потихоньку заходила в класс, пробиралась вдоль стеночки на свое место, усаживалась за третью парту слева и терпеливо впитывала знания. По неизвестной никому причине знания эти не задерживались у неё в голове, обрамленной темными волосами, постоянно замотанными в длинную тугую косу на прямом проборе.  Прическа такая совсем не украшала, напротив, причесанная Лена становилась ещё угрюмее, ещё прыщавее и ещё тише. Учителя постоянно издевались над её ответами: “Что ты там мямлишь? Не слышу? Рупор принести?” А весь класс неистово гоготал, получая не только порцию смеха, но и выговор за дисциплину. Лена стояла, сложив руки перед собой, как бы загораживаясь от злобы и непонимания. Переживая очередные нападки, она накручивала волосы на палец и пыталась их сгрызть. От этого жеста хохот в классе усиливался, а к недовольству учителя её знаниями прибавлялось замечание по поводу жевания собственных волос, обрамлённое унизительными эпитетами.  Когда у Лены умерла мама, отмучившись от страшной болезни, никто в классе не заметил перемен. Она и так никогда не улыбалась. Она просто стала чуть больше наматывать волосы на пальцы. Прозвище к ней приклеили “Шаханиха-Шамаханиха”. После восьмого класса она растворилась в толпе. И появилась спустя 20 лет. На встрече одноклассников за калорийным ресторанным столом. Такая же спокойная, такая же длинноволосая. “Как жизнь молодая?” - я подсела поближе. На рассказ про житье-бытье у Лены ушло три предложения. Ничего нет: ни семьи, ни детей, ни образования. Нет радости, но и горя тоже нет. Есть работа и угол в родительской “хрущевке”. В следующий раз я встретила Лену в городской поликлинике. В белом халате, со шваброй в руках. Словно исполняя ритуальный обряд, она выгребала мусор из больничного сортира, не обращая внимание на скандальных хворающих бабок, лишь изредка разгибая спину и перекидывая через плечо тяжелую поседевшую косу...

Мне в какой-то момент стало стыдно за свое благополучие. Ведь мы с ней вышли из одной и той же тюрьмы непонимания. Меня дразнили в школе изощренно: “Матильда, осторожно! Собака не стерильна!” Мальчишки громко обсуждали мои “гусарские” подростковые усы и сросшиеся на переносице брови. Торжественно и жестоко посвящали меня в гренадеры и тяжелоатлеты, потешаясь над моим высоким ростом и крупным телосложением. Только в отличии от Лены, мне было, где спрятаться. У меня была мама и музыка...

Если всё это сказка, то пусть будет со счастливым концом... Потому что так бывает, что из “матруков” вырастают великие люди. Такие, например, как Пашка Базанов. Он был безумно близорук. Противно щурился сквозь громоздкие окуляры, списывая с доски ненавистные формулы. Он был левшой, которого учителя гнобили денно и нощно за то, что он посмел родиться левшой в советском государстве. Если полагалось написать сочинение в классе или диктант, Паша долго ковырял ручкой по парте, прикидываясь, будто не знает, что писать. Как только учителка теряла бдительность, он быстро перекладывал перо в левую руку, аккуратно излагал правильные мысли и сдавал работу вместе со всеми. Он был симпатичен, как девчонка, и немногословен, как не признанный гений. И зачем-то выщипывал густые брови. Вручая Паше аттестат, директор школы не преминула отметить, что это скорей всего единственный его документ об образовании, потому что по её мнению толка от него ноль, а то и на “три с минусом”. Паша, как будто издеваясь над всей системой образования, сообщил тогда, что собирается поступать в медицинский. Так искренне не смеялись наши учителя никогда до, и вряд ли после. Их рыхлые тела, облаченные в праздничный кримплен, колыхались в истерике до самого рассвета, передавая, словно бородатый анекдот, эстафетную палочку смеха родителям, пришедшим забирать по домам новоиспеченных выпускников. И Пашка не поступил. В тот год не поступил. Но через год он приблизился к своей мечте. Потом были сложные годы борьбы за знания.  А потом весь мир аплодировал профессионализму доктора Базанова, научившегося спорить с природой и подарившего тысячам пациенток счастье материнства...

Евгения слушала мой рассказ внимательно. Громко отхлёбывала кислый чай из блюдца, будто старалась запить полученную только что информацию. “Матрук”, как диагноз, навис над её поколением удачников и неудачников. Захотелось взглянуть сквозь какой-нибудь магический кристалл, чтобы подглядеть, какое будущее ждет гонимых “плохишей” и фаворитов-отличников. Чтобы вовремя сдержать смех и угостить шпаргалкой, чтобы никто не потешался над далеко идущими планами, разбавляя одиночество состраданием.