19 августа 1991 года

                Агония.
Еще более гранитные, чем Горбачев, столпы империи причину  нарастающего движения захлестывающей страну волны катастрофы видели только в слабости Горбачева и даже в его предательстве интересов страны, когда он допустил свой «плюрализм» ради, как они считали, похвальных слов и поощрительных улыбок со стороны западных империалистов. Все ему ставилось в вину – и «демократия» и «социализм с человеческим лицом». Все до него было так спокойно, так хорошо (для них). Как будто они не видели, что страна еще до Горбачева стала колбасу получать по карточкам. 
Они решили, что страну надо спасать, и что они способны это сделать. Они не хотели и боялись возврата к Сталину, который на кол сажал соратников. Они не хотели к Брежневу, полагая, что снижение темпов развития было из-за всеобщего разгильдяйства. Они хотели вести партию и страну к дисциплине и порядку Андропова, чтобы чиновники не парились в бане в рабочее время, хозяйственники не воровали, и чтобы все жили на трудовые доходы. Они не понимали, что народ не хочет ни к Сталину, ни к Брежневу, ни к Андропову. Народ не хочет назад ни к чему. Поздно!
Я был на дежурстве, когда ко мне пришел сторож соседней базы, в клубе которой был телевизор и сообщил, что сейчас будет важное сообщение. Это было в августе 1991 года.

           Последовало официальное сообщение о том, что в связи с болезнью Горбачева его место занял Янаев и что создан ГКЧП (государственный комитет чрезвычайного положения).
Через некоторое время выступил Ельцин с осуждением содеянного.
Я был буквально потрясен глупостью организаторов ГКЧП, которые допустили Ельцина к микрофону. Для осуществления такого мероприятия, как смена власти, в первую очередь должен быть разработан подробный план, а здесь в город вошли танки, но без указания цели похода – просто идти, чтобы попугать? Кого? При намерении захватить власть в первую очередь нейтрализуют возможных противников и соперников, а здесь боеспособного Ельцина отпустили с дачи, а сомневающегося, руками разводящего Горбачева заблокировали на даче. При любом подобном мероприятии в первую очередь берут в свои руки средства информации и коммуникации: почту, радио, вокзалы, а здесь к микрофону допустили Ельцина, не узнав, о чем он будет говорить, не записав и не проанализировав его выступление предварительно.
Три первоочередные задачи не только ими не были решены, но они это еще и продемонстрировали на телеэкранах, продемонстрировав этим свою глупость.
Лина в ужасе звонит ко мне:
- Ты слышал? Страшно. Неужели все? – Она испугалась возврата к Сталину.
- Лина, успокойся, это агония. Вот теперь действительно для них все. Понимаешь, это их агония!
Ну, кто такой Янаев? На что надеялись организаторы? Они надеялись на поддержку народа или они надеялись на силу? Неужели им было не достаточно Тбилиси, Баку, Вильнюса, Риги? Вот теперь получили Москву. Организаторов арестовали. Кто арестовал? Кто арестовал начальника армии? Кто арестовал начальника КГБ, который сам предназначен для проведения арестов? Какая существовала сила, способная арестовать высших руководителей силовых структур государства?  Кто разрешил создание параллельных силовых структур?
Или силовые структуры быстренько переподчинились, наплевав на присягу?
Мятеж был подавлен, не оказав сопротивления.
То ли на радио, то ли в газете было высказано предположение, что мятежники предполагали в Ельцине своего союзника. Они с Ельциным действительно оказались на одной стороне, только не Ельцин им помог, а они помогли Ельцину свергнуть и Горбачева и их самих. Они дернули за цепь беззакония, и Ельцин с радостью ухватился за эту цепь, и утвердил её в качестве основополагающей в последующей политике российского руководства.

Толпа в центре Москвы ликовала, уверенная, что двери  Европейского дворца распахнулись, и мы вошли в сверкающий зал демократии и благосостояния.
На улицы рванула воодушевленная возможностью победы молодежь – это так интересно и увлекательно без сопротивления громить власть, а ведь громили ее комсомольцы. И не потому, что вся страна выстроилась в очередь, а колбасу и сигареты стали отпускать по талонам, бунт произошел в Москве, в Москве талонов не было, на Москву таких товаров хватало. Бунт показал, что «не хлебом единым жив человек». В Москве тоже какие-то ограничения были со снабжением, но это был только повод, взрывная сила накопилась за многие годы советской власти, когда народ был лишен какой-либо возможности проявлять политическую активность – «одобрямс» это не активность, это «одобрямс». Активисты и ими зараженная буйством толпа стали стихийными бунтовщиками, свергли Дзержинского и начали громить Центральный Комитет КПСС.
Где те сотни тысяч московских коммунистов, почему они не встали на защиту своего «родного» Центрального Комитета?
Было две причины разгрома ЦК КПСС.
Первая заключалась в том, что Партия перестала быть союзом единомышленников не при Горбачеве. Еще при принятии на XXII съезде Программы Строительства Коммунизма эту программу абсолютное большинство членов партии восприняло как формальную болтовню, не имеющую никакого отношения к действительности. Но они оставались членами этой партии, чтобы активно участвовать в грандиозном жилищном строительстве дешевых квартир для трудящихся, в строительстве школ, заводских корпусов, дворцов культуры, больничных корпусов, и все это строилось.
Оглянитесь вокруг, Все, что вы видите, в основном тогда построено. Строители были членами партии, но не коммунистической, которая провозгласила бредовую цель, а просто партии активных членов общества.
Ельцин был членом этой партии строителей, он не мог сразу переступить через себя и распорядился, чтобы кабинет самого Горбачева в ЦК не громили.
Комсомол и партия собрали в свои ряды передовую часть советского общества. Именно эта часть стремилась к свободе. Именно она стала бы альтернативной частью старой партии, которую надо было разделить. Может быть, именно она сумела бы преобразовать Россию, не отдавая ее в воровские руки. Но руководство партии не пошло на разделение, и здравомыслящая часть партии вышла из нее. У Центрального Комитета не было партии, его некому было защищать. Оставшаяся консервативная часть руководства не спасла партию, а только спровоцировала ее полный разгром.
Всего за несколько дней до разгрома, Горбачев выступил с докладом о новой Программе. Я сейчас еще раз прочитал этот доклад. Были в этом докладе интересные мысли, но его заключительные слова: «…у нас есть реальная возможность консолидировать партию на базе новой программы…» были только треском из-за закрытых дверей туалета – история уже переварила эту партию.
Вторая причина заключалась в том, что отшлифованная до идеального совершенства вертикаль централизма не допускала даже малейшего шага, даже слабого писка во всей вертикали без команды сверху. Ни в ЦК, ни в горкоме, ни, хотя бы, в одном из райкомов не нашлось члена партии, способного взять на себя инициативу спасения своего Центрального Комитета.
А вот громить его было кому.
Руководители партии полагали, что они осуществляют власть рабочего класса, диктатура которого реализуется через их управление. «Народ и партия едины» – коммунист и беспартийный жили в соседних комнатах одной коммуналки, токарные станки коммуниста и беспартийного стояли в одном цехе рядом. Должность руководителя зарабатывалась трудом и талантом. Назначая начальника цеха, анализировали кандидатов из мастеров, назначая директора завода, анализировали работу начальников цехов – кандидатов на должность директора. Все были из одного «котла». Конечно, каждый здравомыслящий человек понимал, что руководитель должен быть освобожден от бытовых хлопот, и это воспринималось как должное.
Естественно, Политбюро полагало, что если вдруг неустойчивые, не имеющие классового сознания интеллигенты и служащие, начнут шевелиться и, чего доброго,  бузить, то рабочий класс будет естественным и безусловным защитником СВОЕЙ ВЛАСТИ. Исходя из этого, Политбюро старалось сохранить пролетарский характер столицы и насыщало Москву промышленными предприятиями.
Однако, когда к концу правления Брежнева экономика забуксовала, даже то, которое было, минимальное неравенство, которое руководители имели при Советской власти:
зарплату – в два – три, ну в четыре раза превосходящую зарплату квалифицированного рабочего,
прекрасную квартиру с числом комнат в два раза большим, чем у многодетного рабочего,
наличие правительственных курортов и дач,
наличие у директора персональной машины с шофером
стало раздражать толпу, а с развалом экономики при Горбачеве положение стало ненавистным.
Горбачев первый из своих предшественников понял, что нужна гласность политической полемики, чтобы народ мог сравнивать уровень неравенства у нас и в капиталистическом обществе. Но политикой при пустых полках заниматься уже было бесполезно – поздно.
Ельцин это, ставшее ненавистным неравенство, поднял на щит, как цель, на уничтожение которой призывалась толпа. На этом акцентировалось внимание толпы, и именно на этот призыв откликнулась толпа.
И рабочий вместе с интеллигентом и служащим вышел на улицу, полагая, что они вышли бороться за равенство. (Это громко сказано: «рабочий вместе с интеллигентом и служащим» – ни кто уже не скажет, сколько там было рабочих, но за пределами Содового кольца, по отзывам знакомых, москвичи отнеслись к этим событиям, можно сказать, равнодушно – «бузят там в центре»). Ни кто не предполагал, во что это вылиться.   Ельцин, который клеймил привилегии, был ширмой для полководцев, ведущих  эту толпу к еще большему, принципиально другому неравенству.