Сутки до следствия

Мне было очень больно, но я терпела. Я утешала себя: если в нем еще столько силы – значит, он не умрет. А потом я подумала, что он держит мою ладонь мертвой хваткой, и мне стало страшно. Я вгляделась в его лицо – оно было иссиня-белым, как и кончики моих пальцев. Я заплакала и совсем забыла отвечать на вопросы дежурной «приемного покоя». Она прикрикнула на меня, а заступиться здесь было некому: фельдшер «скорой помощи», который, кажется, сочувствовал мне, уже уехал. Я заставила себя сосредоточиться и одним духом вытолкнула все ответы:
– Песецкий Евгений Викторович, шестьдесят три, пенсионер, Вокзальная, четыре, квартира семнадцать.
Вдруг я вырвала руку из ослабевающего плена и подскочила к дежурной, этой мрачной сове в куцых очках:
– Послушайте, Еще пару минут вашего занудства – и у пациента, похоже, будет совсем другой адрес… Вы меня поняли?
Она поняла, что я сумасшедшая, выронила свою грошовую авторучку, но в наказание за испуг заставила себя с достоинством завершить дело. Не торопясь, изучила бумагу, оставленную фельдшером «скорой», и в графе «предварительный диагноз» на моих глазах родилась крупная, заваленная влево запись: ножевое ранение груди.
Его унесли.
Когда санитары поднимали носилки, он открыл тяжелые веки и посмотрел на меня.
Его унесли, а я медленно пошла прочь.

                ***

Был тот самый час летнего утра, когда роса еще прячется в зелени городских клумб, а солнце доверчивой улыбкой провожает людей до их заводов и фирм, больших магазинов и крохотных палаток, до школ и больниц… И больниц… Да. Немного поздней юное солнце начнет взрослеть; в течение дня улыбка его будет меркнуть и меркнуть, оно раскалится от увиденного, ему не захочется жить среди этих людей, оно с надеждой уйдет в другие страны – и обманется вновь.
Я знала, что мне следует делать. Оттого, что я это знала, на душе было сносно. И я оттягивала свое действие, потому что потом стану совсем беззащитной. Знание защищает нас, неизвестность изматывает. Я вошла в кафе и села за столик. Пахло чисто вымытым полом и ванилином. Официант в белой сорочке с черной бабочкой у кадыка принес мне кофе в тонкой керамике. Рыжая пенка пузырилась, исходя паром. Официант не торопился, вопросительно взглядывал на меня. Я заказала кусок торта – первое, что пришло в голову. Хорошо обученный подавальщик слегка поклонился и неслышно исчез. Я поняла, что кафе частное. Торт был покрыт спекшейся коркой иссиня-белой глазури, мой желудок восстал. Я бросила на столик несколько купюр и поднялась. В фойе выпячивал себя таксофон, ничуть не обидевшись, что в первый раз я прошла мимо и, как многие прочие, проигнорировала его. Он, словно старый дворецкий, верно нес привычную службу, не желая замечать, что мир вокруг изменился и хозяева держат своего вышколенного слугу лишь из благодарности, доживать. Я опустила монету в металлическую утробу и стала вращать диск.
– У Олега Михайловича Дробота пятиминутка, – капризно проканючила секретарь. Наверное, у нее была беспокойная ночь.
Она не могла определить звонившего по номеру, и на этот раз я назвала себя. Мы не были знакомы, и я назвала себя полностью – Светлана Ильинишна Гудова. Нет, не для солидности – я не сомневалась, что она обо мне «информирована». Сплетни рождаются раньше событий, это одно из множества житейских моих наблюдений. Сработало:
– Алло, Дробот слушает.
Я объяснила, где нахожусь, и сказала, что время не терпит. Он засуетился, стал мямлить – мол, занят, мол, люди, сейчас никак… Я сказала, что мне наплевать. Трубка тут же ответила многоточием. Я представила лицо Дробота и мстительно усмехнулась.
Денег на столике не было, а кофе и торт ожидали меня. Глазурь оказалась не белой, а кремовой, но я не поверила в такую метаморфозу. По моей просьбе официант унес блюдо и доставил мне сигареты. Зажигалка у него была музыкальная, а кофе еще не остыл. Не все плохо, даже когда тебе очень плохо. Эта сентенция созрела сейчас, но, может быть, она тоже войдет в число моих устойчивых убеждений.
Конечно же, он примчался, бедный Олег Михайлович. Он бросил все и примчался, потому что был виноват передо мной и зализывал свою вину, как собака свежую рану. Я его не любила за это, но он не догадывался. Он все списывал на женский «бзик». Такая раскладка нас обоих устраивала, пока.
– Та-ак, – оценил он ситуацию, – закурила, значит что-то серьезное.
Ему казалось, этой фразы достаточно, теперь моя очередь. Я затянулась дымом, и сделала это с удовольствием. Все-таки я неисправимый курильщик, хотя время от времени пытаюсь совершить подвиг. Ради чего? Если ради здоровья, то это, по-моему, в конце концов чепуха. Песецкий когда-то курил и бросил, но сейчас лежит в операционной, совсем по другой причине. Вы, любезный Олег Михайлович, никогда не брали в рот сигарету, а плешь не пощадила вашу здравую голову. Кроме того, мне известно о вас кое-что еще – то, что может быть известно женщине. Вот поэтому посидите чуть-чуть и помучайтесь, а я помолчу, пока табак моей сигареты не превратится в пепел от вашего терпения. Ибо вы человек нервный, как все высокопоставленные. Нет у вас «пагубных привычек», ни одной, и не на что вам прилюдно намотать свои нервы.
– Долго будешь издеваться? Меня же там ждут.
Я подавила улыбку. Если бы ее выпустила, туго пришлось бы сегодня вашему секретарю – до конца дня пришлось бы изворачиваться по поводу вашего отсутствия. Вы, Олег Михайлович, от радости не заметили бы яда на моих коварных губах. Но я не улыбнулась, и не сказала вам «ты», и не дотронулась до непокорного вихра у вас на темечке. Это в прошлом. Сегодня мне не до игры. В нескольких сотнях метров отсюда мучится неподдельной мукой мой «работодатель» и ваш друг Евгений Викторович Песецкий. И наконец я вам сообщила об этом.
– Опять сердце? – спросили вы с налетом иронии в голосе.
Вам не хотелось верить, что у Песецкого больное сердце. Этот барин, часто подтрунивали вы, просто перестраховщик, а одышка его от ожирения. «Живет моя  о т р а в а  в высоком терему». Посмотрите на Дробота, посмотрите и позавидуйте – скакун. О да, вам ожирение не грозит, вы сжигаете себя по пустякам, вы умеете это делать. Вы сжигаете себя с таким фейерверком, что никто не даст этому холерику его пятидесяти пяти. И только я ощущаю ваш возраст, да еще, пожалуй, жена. Оттого-то она давно не ревнует вас.
– Ты была у него? – В голосе нетерпение. Но и тревога.
– Я его  с о п р о в о ж д а л а. До больницы.
– Ах, так…
Конечно, сначала ревность, а потом логика.
– Как ты попала к нему в такую рань? Как ты вообще попала туда? По-моему, вы не большие подруги с Ольгой Арсеньевной.
– Теперь мы враги. Я так считаю. Ее мнением пока не интересовалась.
– Ты невозможна. Где он лежит? Я пойду к нему.
– И к нему, и к ней. И ко мне. Ко мне потом, позже, после всех. Я буду ждать, не забудьте, пожалуйста. Времени у меня не густо: всего только сутки, день да ночь. Мне понадобится ваша начальственная мудрость.
Он подозрительно взглянул на меня, хотел что-то сказать, но сдержался. Как бы там ни было, а я пригласила его, и он решил поставить пока здесь точку. Я ведь могла и передумать. Поссориться нам – пара пустяков.
Он ушел, и я знала, что теперь Евгений Викторович не один, рядом с ним зримо или незримо будет присутствовать друг. Это последнее, что я знала наверняка.

                ***

Да, я все видела. Что значит – с самого ли начала? А что вы считаете началом, товарищ следователь? Или, может быть, господин следователь? Мой товарищ – Евгений Викторович Песецкий. Он мне товарищ, для друзей-приятелей мы слишком разнимся в возрасте. Возможно, у меня шок, вы правы, гражданин следователь. Хорошо, встретимся завтра. Конечно, конечно, я тоже считаю – повестка, если что, напомнит. Нет, какой паспорт, мы же собирались ехать на дачу. Как зачем я? А вещи? У Евгения Викторовича сердце… Записывайте адрес, я спешу. Да, я поеду с ним до больницы. Всего доброго…
Что ж, кажется, ничего лишнего я ему не сказала.
Наверное, меня будет искать Ольга Арсеньевна. Или ее зять Роберт. Не удивлюсь, если они придут вместе – надо же нам «сговориться». Дочь Ольги Арсеньевны от первого брака, волоокая Лиза, не доставит себе хлопот. Впрочем, в те роковые минуты она витала в розовых снах.
А я их перехитрю. Я и провидение, или как там его, перехитрю. Оно спутало мои планы – и наверняка пошло отдыхать. Вряд ли ему интересно, как я буду барахтаться. Мне надо распутать нить и накрутить ее на катушку ровно и гладко. Здесь нужны, прежде всего, терпение и последовательность. Главное – это найти начало, вы были правы, товарищ-господин-гражданин следователь. Евгений Викторович сейчас под наркозом, искать придется мне одной. Я должна угадать, чего хотел бы от меня Песецкий. Не Ольга Арсеньевна, не Роберт – а именно сам Евгений Викторович. Для этого у меня есть сутки. Никому и в голову не придет, что я сейчас поведу себя так, словно ничего не случилось и ничто не сбило мои планы. Пусть поищут меня, пусть Роберт поволнуется за свою персону – это самое меньшее, чего он заслуживает…
Эту электричку я изучила, словно свои пять пальцев. В том вагоне, куда я обычно садилась, открывалась только одна створка двери, дачникам с корзинами и ведрами было неудобно протискиваться, и в вагоне всегда оставались незанятые скамейки. Мне нравилось местечко в углу, но иногда меня сгонял кассир-проводник. Не потому, что ему негде было присесть, а для порядка – это место проводника. Но чаще он ходил из вагона в вагон и пугал безбилетников контролером. Это было излишне, дачники народ почти сплошь сознательный, а более того – практичный: проездной на сезон был не так дорог и избавлял от хлопот.
Обычно я брала с собой книгу, утыкалась в нее, и ко мне никто не набивался с разговорами. Мне надоело врать, что листву на моих огурцах побило мучнистой росой, а на деревьях завелась плодожорка. Если бы мой «сад-огород» оказался в порядке, мне пришлось бы делиться опытом.
На этот раз проводник где-то скитался, а книги у меня с собой не было. Ближе всех ко мне сидели две женщины, одна против другой. Беседа у них уже намечалась, пока тихая, но скоро, когда поезд тронется, они будут перекрикивать скрипы и грохот старенького состава. Я поспешила «уйти в себя», даже глаза прикрыла, чтобы уйти глубже. Во мне ничего моего не оказалось. Разве только тоска и тревога. Почему так получилось? Чем все закончится? Евгений Викторович, конечно, поправится – врач сказал, что рана не очень глубокая, ножик был тупой, «хозяина в доме нет». Он неправ, в этом доме хозяев много, пожалуй все, включая трехлетнего Сашку, но исключая смирившегося с таким положением Евгения Викторовича. Только у каждого свой взгляд на власть и свои манеры ее проявления.
Ах, если бы прокрутить несколько кадров назад и вырезать их, и выбросить, сжечь. Если прокручивать кадр за кадром в обратном порядке, получится следующее: Евгений Викторович поднимается с пола и разгибается; Роберт почти незаметным для глаза движением отдергивает руку с ножом, снимает сыр с бутерброда и прикладывает ломтик к общему куску, потом соскребает масло с батона, шевеля при этом губами; Евгений Викторович, в свою очередь, тоже шевелит губами, отрывает руку от стенки; деревянная планка для утвари сама прикрепляется шурупами, и на ее крючки скачут толкушки, половники, дуршлаги, а последней, вырвавшись из ладони Евгения Викторовича, повисает расписная скалка; я встаю с табурета и пятясь выхожу из кухни… Стоп… Дальше можно не вырезать, иначе Евгений Викторович лишится большого куска жизни, а заново ее не перепишешь.
Электричка уже одолела добрую часть пути. Женщины из соседнего «купе», наговорившись, прикорнули в нелепых позах. Та, что сидела ко мне спиной, уткнулась лбом в раму окна. При каждом толчке поезда голова женщины моталась и билась о дерево. Вторая устроилась комфортней. Двумя руками она держала перед собой новенький черенок для лопаты. Голова покоилась на кулаках, это не грозило ей шишкой. От нечего делать я стала наблюдать за женщиной – долго ли можно дремать в таком положении? Что окажется сильней – усталость, смежившая веки, или бессилие старческих рук? На мой взгляд, женщина более чем пожилая, надо лбом среди седины просвечивает кожа. Мне стало мниться, что я знала такую лысеющую старуху, и что-то с ней было связано. Я зажмурилась, чтобы глаза отвыкли от зримого образа, и потом снова взглянула перед собой. Вспомнила… Да-да, та же поза и проплешины в волосах, и худоба, и ситец, сползающий с острых ключиц… Сосед по лестничной площадке привез из деревни свою престарелую мать. Он нянчился с ней, как с ребенком, на руках сносил с четвертого этажа и усаживал на скамейку перед домом. Старуха сидела, опираясь на палку, спина ее была выгнута дугой, а нос почти касался коленей. Старуха всегда была чистая и опрятная, что делало честь невестке Любови Дмитриевне.
Иногда на скамейку подсаживались другие бабули, пытались разговорить новенькую, но та лишь покачивала головой, словно со всеми соглашалась. На самом деле, голова у нее тряслась от слабости. Бывало, проходя мимо, я слышала, как бабули судачили. В основном о детях.
– Хороший сын-то получше самой хорошей дочери, так я скажу.
– Да че получше? Дети, известно, либо хорошие, либо плохие. Как с ними живешь, середки-то не бывает. Чаще всего им до нас дела нету. Аль не обидно? Ро`стили, ростили, а теперь лишними стали. Деревенские, как ни ступи – все не так, не по-ихнему.
– Ну, знамо, кому мы такие нужны, чтобы с нами считаться? А все ж так я скажу: дочерь всегда замотана – дом на ней, работа, дети. Когда и прикрикнет, а то. Моя намедни сказала, что старость гораздо длинней детства. А я не глупая, поняла. Дак в землю живым не полезешь, а Бог не берет, забыл про меня, других забот у него хватает.
– Ох, теперя хватает, и у Бога забот по горло, коли черти в людей вселились.
– Вселились, правда, вселились. В невестку мою они, поди, еще в материнской утробе вселились.
– Дак сыну пожалься, он из нее чертей выгонит, ежели сын-то хороший.
– Не хочу поперек становиться. Мне все равно помирать, а им жить…
А наша старушка держалась за палку, как за спасение, да все кивала, кивала…
И вот как-то вечером соседка Любовь Дмитриевна позвонила в мою дверь. Я удивилась немного, потому что мы с ней не общались, а только здоровались. Я включила свет в прихожей, и стало видно, что лицо у соседки заплаканное. Пригласила ее в комнату, усадила в кресло.
– Выпьете чаю? У меня есть печенье и мармелад.
– Нет-нет, я всего на минутку, спасибо. – Она вздохнула и помолчала. – Знаете, Светлана Ильинишна, свекровь моя сегодня скончалась.
– О, Господи! – только и промолвила я.
– Ей было восемьдесят шесть лет, но сердце имела крепкое, могла бы еще пожить. Скажите, чего ей у нас не хватало? – Она всхлипнула.
Я не знала, что предпринять. Когда человек плачет, неизвестно что лучше: утешать его или позволить слезам излиться. Я взяла стул, придвинула к креслу, села рядом с Любовью Дмитриевной. Она плакала, а я легонько поглаживала ее по плечу.
– Сказать честно, она была очень беспокойная старуха, все мельтешила, работу себе искала. Ходит, бывало, по комнате и пылинки с ковра собирает. Ей и наклоняться не надо было, старость ее согнула, как ивовый прутик. Мама, говорю, у нас чисто, каждый день пылесосим, отдохнули бы вы… Ничего не ответит, а будто обидится. Или возьмется, к примеру, посуду мыть. Все чашки мне перебила, но я ж ни разу не упрекнула. Ну чем, скажите, мы ей не угодили, за что такой позор на нас лег? Коля, так тот прямо сам не свой, мне его жалко…
– Погодите-ка, Любовь Дмитриевна, о каком позоре вы говорите? Старушкам положено когда-нибудь умереть.
– Светлана Ильинишна, миленькая, так если бы своей смертью. Отравилась она. Открыла аптечку и все таблетки, что были, выгребла…
Я долго потом гадала, зачем именно ко мне пришла со своей бедой Любовь Дмитриевна. Лишь много позже мне стало известно, что она побывала у всех соседей. Надеюсь, кто-нибудь оказался умней меня и сказал Любови Дмитриевне те слова, которых она ждала. Старуху уже не воротишь, а живым с таким грузом на сердце несладко.
От электрички до дачи ходьбы минут двадцать. Это если идти вдоль шоссе. Напрямик, дачными улочками, поменьше. Я пошла улочками, хотелось поскорей укрыться, побыть совершенно одной. Когда зарядят дожди, на улочках этих болото, а сейчас только пыль под ногами пульхает. Мои светлые брюки понизу вскоре выкрасились в грязно-пепельный цвет. Дачная пыль особая, в ней и зола, и торф, и частички высохшего навоза. Я раньше не понимала, зачем городскому человеку возиться с землей. Труд адский – земли ведь бросовые, а толку на грош. То засуха, то град, то элементарно – воры… Оказывается, в основном не наживы ради люди берут участки. Свой клочок землицы – своя вотчина, где можно дать отдохновение душе. Наблюдаешь, как проклевывается зеленый росток из посаженного тобой зерна – и важней нет ничего на свете. Ты нужен хотя бы этому вот хрупкому ростку, без тебя он погибнет. Откуда силы берутся: рыхлить, поливать, подкармливать… И только если истопчут, сорвут недозрелый плод бездельники или хапуги, сердце у дачника оборвется в груди, погорюет, он, попричитает – да все заново, опять все заново…
Дача была не моя – Песецких. Я совсем забыла, что в будни здесь живет бомж. Только что за оградой мелькнула его обнаженная спина.
– Игнатий! Идите сюда, Игнатий. Откройте калитку, мне лень в сумочке рыться, ключи искать. Доброе утро, Игнатий.
– Здравствуйте, бонна, милости просим. – Он прозвал меня бонной за те наставительные фразы, которые иногда срывались у меня с языка. Это слово ему очень нравилось, как и некоторые другие, нахватанные им бог весть откуда, а то и придуманные самим. – А где же хозяин будет, отстал?
– Вы знали, что мы собираемся вместе приехать? – удивилась я.
– Ага. – Он откатился на коротеньких ножках, уступая мне путь. Я вчера его навестил. У меня цемент кончился, а то я бы и боковые дорожки заделал. Он обещал цемента купить. Да что же, старика одного за ним вытолкнули? Один он не справится, где уж. А то – зять пупок поднатужить отважился? – Быстрые глазки сверкнули смехом.
– Ох, Игнатий, много вы знаете, как погляжу. О хозяевах много знать не следует.
– Так и вы, бонна, знаете. Я не кому-то чужому, а мы с вами глаза-уши имеем, им не прикажешь, они помимо нашей воли свою работу работают.
Приплыли: бомж и дизайнер уже на короткой ноге. Кореша. А ведь доля истины в этом есть, верней была, в те времена, когда нас нанимали.
– Болтун вы, Игнатий, что в переводе – весьма разговорчивый. – Я на ходу сдирала с себя футболку, чтобы скорей остаться в майке и шортах. Черти с утра раскочегарили свое пекло.
Игнатий приотстал, но до меня долетело его бурчанье:
– Намолчался, поди, отчего бы слово не обронить.
Обиделся, значит, «кореш». Надо мириться. Рассерженный, он несносен.
– Ладно, хвастайтесь лучше своими успехами. – Я швырнула одежду на траву возле дома. – Стоки закрепили? Ну, отлично. А здесь, кажется, закругления несимметричны. Вы измеряли?
– Будьте спокойны, начальник, раствор подсохнет – эти наплывы я запросто стешу. Сейчас нельзя, можно все испортить. Игнатий ни одного дела еще не спартачил.
Что верно, то верно. Можно подумать, это его хозяйство, его дом. Работает и караулит бесплатно, за кров да за харчи. А ведь еще не стар, – я скосила глаза, – лет за пятьдесят, наверное, если отмыть. Просто поношенный, мятый, как завалявшийся пиджак.
Мы сделали еще несколько шагов. Я залюбовалась – все-таки удачно вышло, сама от себя не ждала. Я же специалист по интерьеру: школы, музеи, квартиры – мои рабочие площадки. Как все круто переменилось в жизни! Разве в школу сейчас приглашают дизайнера? Сексолога – да, психолога, бизнесмена, прокурора, священника, иногда поэта или барда, но не художника, не дизайнера. Мне остались банки да офисы, нарождающиеся, как недоношенные дети. Их укутывают в красивые дорогие пеленки, чтобы скрыть врожденное несовершенство. Я не желаю быть повитухой, теперь я счастлива, что спустилась на землю, в прямом смысле слова. А как упиралась, когда Песецкий меня уговаривал! Обаянием, сединами победил. До сих пор не знаю, кто его на меня навел, молчит и щурится, любит маленькие секреты. Почему, спрашивала, именно я? Потому, отвечал, что берете недорого, я человек небогатый, а красоты хочется, постарайтесь. Я в охотку так старалась, как никогда. Кучу журналов перевернула, со многими специалистами консультировалась. Жимолость-каприфоль разводила возле крыльца. Яблоню на карликовом подвое достала, айву японскую и голубую ель. Детскую площадку предусмотрела, для внука. Столовая на открытом воздухе пока не совсем готова, зато газон у ограды вполне уже в порядке. Жаль, Евгений Викторович отказался дорожки замостить плиткой – дорого, да велел вместо чубушника посадить еще одну вишню, чем нарушил общий чертеж. Есть и другие изъяны, но если о них не скажешь, они постороннему незаметны.
– А центральная аллейка хороша, правда, Игнатий? Виноград разрастется – как в шатре гулять будем.
– Неплоха. – Он сунул руки в карманы драных штанов. – Я над ней три дня бился. Неплоха, стерва.
Поговорили, два кулика…
– Вы, Игнатий, на сегодня свободны. Можете в город поехать или еще куда. Ночевать, естественно, возвращайтесь, – опомнилась я. – Последним рейсом я укачу отсюда.
Он помрачнел. Потом его озарило:
– А Викторыч приедет, а цемент привезет? Пока дни погожие, надо боковины закончить. Неизвестно, сколько отпущено, передавали – какой-то циклон прет. День потеряешь – наверстать ого-го…
– Игнатий, цемента не будет. Боковые дорожки временно дерном заложим. Сейчас очень сухо, лопату в землю не вбить. Выпадет дождь, тогда…
Вдруг мне стало трудно двигать губами, как после наркоза. Я подняла голову, чтобы жгучий комок скатился по горлу вниз, не пролился слезами. Игнатий юркнул чуть вперед, тронул меня за руку.
– Худо с хозяином, бонна? Не виляй, не умеешь. Игнатий человек, Игнатий тоже шибко переживает. – Панибратства он не заметил. – Говори, худо с хозяином, да? Сердце?
Я не могла разжать челюсти. Игнатий забыл про меня, покатился в сторону дома. Сейчас я останусь одна, как хотела. И буду выть.
– Игнатий!.. Игнатий, у вас выпивка есть?
Он споткнулся и прирос к земле.
– Вы пьете по утрам, бонна?
– Послушай, артист легкого жанра, я убью тебя.
Он повернул голову и смотрел на меня через плечо.
– Я убью тебя, щербатая перечница. У меня сердце зудит, руки чешутся, мозги сохнут. У меня острое воспаление печенки, селезенки и слепой кишки. У меня зуб на тебя, и на букашку, что ползет по тебе, и на весь белый свет. Я же… я…
– Крепленое будете? Красное? В ведре с холодной водой стоит.
Мы сидели за неопрятным столом и пили дешевое вино. Игнатий налил мне половину стакана, а себе до краев – подчеркнул, что уважает во мне женщину. В доме было не прибрано, запах стоял тяжелый – запах гниющих объедков, резиновой обуви, всякого хлама.   
– Свинья ты, Игнатий, живешь, как во хлеве. – Я уже начала пьянеть. – Не мог подмести хотя бы?
– Я не уборщица, бонна, пускай хозяйка строги-мандроги наводит. – На круглом его лице с обвисшей кожей у шеи отражалась блаженная меланхолия.
– Сам ты мандрог, на печке продрог. Вытурят к дьяволу, что будешь делать?
– Начальник, так не шути. – Ни один мускул его не выдал обиды.
Ну и парочка, усмехнулась я, осталось подпереть голову кулаком и затянуть песню «Вот кто-то с горочки спустился». Неизвестно, как поведет себя во хмелю этот Игнатий. Пока тихий. Когда-то я побаивалась его. Может, не так его самого, как этого слова – бомж. Потом привыкла. Так привыкают к чужой собаке. Бросишь ей кость – будет вилять хвостом, а попробуй узнай, что ей однажды взбрендится. Боюсь чужих собак.
Я закурила, протянула пачку Игнатию. Он только глазом повел:
– Трава. У меня свои, верные.
Игнатий мне надоел. Картина вокруг была еще хуже. Бомжа отправлю, тогда приберусь. Это громко звучит – приберусь. Перевешивание порток на другой шесток. Но хоть топчан Игнатия перетряхну да стол вытру. Газеты мятые надо сжечь. Тут все не мешало бы сжечь, кроме самого дома. Какое несоответствие: во дворе – по приличному классу дизайна, а в помещении – как на свалке. Я предлагала Песецким – мол, давайте оформлю, здесь-то я мастер. Евгений Викторович отмахивался: я на воздухе отдыхаю, разбросай мне плетеные кресла-качалки по саду и гамак под вишню пристрой, я люблю вишневое дерево. Ольга Арсеньевна вроде бы соглашалась – надо. Но без ее указки тут что-либо менять запрещалось, а сама уже и дорогу сюда забыла. Не трогай ее, советовал Дробот, она, видишь ли, на жилу напала. Пока не отмоет весь золотой песок, не успокоится, сейчас ее лучше не отвлекать. Но Песецкий признался, сказала я, что он человек небогатый, и по всему видно – так оно и есть. Конечно, подтвердил Дробот, он живет на свою пенсию, и только. Вот в чем дело, подумала я, они разделили свою семейную жизнь на дольки, как апельсин. Что ж, в каждом монастыре свой устав.
– Игнатий…
– Я весь тут, бонна.
– Ты когда-нибудь был женат?
Мы поочередно растерли окурки в мыльнице. Игнатий налил в оба стакана, поднял свой, подмигнул мне осоловелым глазом. Меня передернуло.
– Будь другом, Игнатий, принеси какой-либо овощ с грядки, не могу я пить без закуски.
– Пардон, – сказал бомж, – промахнулся.
Огурцы он не помыл, и я взяла нож, стала срезать кожуру. Аромат лета ворвался в комнату, освежил меня, как чистый родник.
– Я и сейчас женат, бонна.
– Что? Извини, я задумалась.
– То есть, не разведен. Мы не сошлись характерами.
– Ух ты. Это серьезно.
Он не заметил иронии. Он доверял мне, кореш Игнатий, он сейчас искренне доверял мне. Я отпила вина, со смаком понюхала огурец, отбивая противный дух суррогата.
– Я сам от нее ушел, ты не думай. Оставил все и ушел. Игнатий человек, Игнатий не будет женщину мучить. Не хочешь – не надо. Так? Ищи себе дендю на свою мендю. А я с природой сольюсь, воедино. Не пропаду. Природа, бонна, великая вещь.
Я помычала, стараясь не рассмеяться. Игнатий с достоинством выбирал траву из зеленого лука, складывал его перышко к перышку, потом зацепил в горсть, несколько раз подтолкнул в рот и хрумкнул.
– Игнатий, а ты не хочешь устроиться на работу, на настоящую работу?
– Куда это? – Он аппетитно прожевывал.
– Ну, я не знаю. У тебя руки, я вижу, правильно вставлены, к чему-нибудь приспособишь, тебе решать.
– Что – у теперешней власти совсем хреновы дела? Бомжей к станкам созывает?
– А ты не прост, прохвост. – Я поглядывала на него с интересом. Физиономия… – Я не шучу, Игнатий. Хочешь, попрошу Дробота, он влиятельный, подсобит?
– Нет, – резко сказал Игнатий, – Дробота – нет! Этому обо мне – ни слова. Иначе я с тобой все шерлики-мерлики прекращаю.
Я загорелась любопытством:
– Ты как будто боишься Олега Михайловича? А, Игнатий?
– Может, боюсь.
– Отчего же? Он близкий друг Песецкого. А ты с ним едва знаком. Чем он тебя так напугал?
– Квадратный шибко.
– Что, что?
– Служака он, твой Дробот, законник, своего в нем ничего нет. Дали службу – он служит. Завтра другую дадут – другой служить будет. Только бы под нее закон написали. Напишут закон – всех бомжей за черту выселить, – он меня первого под принудиловку подведет.
– Так ты же работать будешь, комнату снимешь, как человек.
– Не буду я на их капитализм работать. Кто тебе это сказал?
– Я подумала – ты не против. Ты же на себя работать будешь, прежде всего.
– Я против. Категорически. Имею желание возразить.
– Гляди-ка, «вино высвечивает тайны души».
– Чего сказала?
– Это не я сказала, это Гораций.
– А-а, твой знакомый еврей? Н-да, они тоже выпить не дураки. Особенно, если на халяву. На халяву никто не откажется – ни язвенник, ни трезвенник. – Он хихикнул.
– Они и в остальном не дураки, Игнатий. Ты, например, когда-нибудь встречал еврея-бомжа?
– Кажись,  не доводилось. А что?
– А то, что не такая это завидная участь, вероятно. Возьмем тебя. Разве тебе, Игнатий, нравится вот это чужое хламье? А отсюда попросят – где жить будешь, что жевать? Кстати, куда ты исчезаешь, когда здесь отдыхают хозяева? У тебя есть какое-то место?
– Это, бонна, тебе знать не положено.
Спугнула Игнатия. Замкнулся. Плохой из меня воспитатель.
– И черт с тобой. Я хочу спать. Гамак на месте? Хорошо, дай мне подушку. Впрочем, не надо подушку, не надо. Можешь сам на ней спать. Ох и устала я от тебя, вольный птах, ох и устала…
Листья у вишни сочные, несмотря на многодневную жару. Деревце еще молодое, но уже плодоносит. Ягода перезрела, ни у кого из хозяев до нее руки не дошли. Может, сварить хоть банку варенья и отнести Евгению Викторовичу в больницу? Он скоро поправится. Правда, Господи, он поправится? Если ты «иже еси на небеси», дай мне знак. Пусть эти легкие облачка сбегутся надо мной и превратятся в смешную рожицу, или в котенка, или лучше в оленя. Я оленей люблю, хотя видела их лишь по телеку да на картинках. Я подожду, Господи, куда мне спешить, я даже глаза прикрою, чтобы не видеть, как ты будешь творить….
Я по-честному закрыла глаза, под веками – светящийся экран с пропавшим изображением. Вот он зарябил плывущими точками, а сейчас там какие-то сполохи, словно на небе перед закатом солнца. И волны, волны…
Закат, сонные волны залива, и далеко-далеко, где залив начинает набирать глубину, две подвижные точки. Они иногда сливаются, и я вижу одну. Но меня не обманешь, я уверена, что там двое – Олег Михайлович Дробот и та случайная женщина. Совсем случайная и совсем молодая…
О, Господи, разве я об этом просила тебя? Зачем ты к одной боли всегда посылаешь другую? А на радости для человека ты так скуп: не успел подарить, как уже требуешь искупления. И почему счастье у тебя почти всегда означает грех? А что есть правда твоя, Господи? Завтра я пойду к следователю, и он потребует от меня правды. Я скажу ему, что своей неуступчивостью Роберт вывел тестя из равновесия, тот схватился за скалку, а в руке Роберта в это время был нож, которым он нарезал сыр. Непроизвольная самозащита. Это может быть правдой. И Роберт выйдет сухим из воды. Или я скажу, что от хамства своего зятя Евгений Викторович пошатнулся и машинально схватился рукой за скалку, а Роберт бросился на него с ножом. Это может быть правдой, а может не быть. Но я единственный прямой свидетель, и я не терплю Роберта. Мне омерзительны такие упитанные бычки тридцати с лишним годов, пасущиеся на чужих лугах. С виду они породисты, их держат для естественного продолжения рода, но они мухлюют, закормленные, и не до конца исполняют свой долг. Им нравится только первая часть своего предназначения – она связана с удовольствием. Вторая требует ответственности, набрасывает узду. Роберт не любит никакую узду, он предпочитает роль погонщика. А повозку пусть тянет теща, ради блага своей доченьки. Тесть – тот давно разобрался, кто есть кто, он только мешает, хоть и устранился вроде, сославшись на свое нездоровье. Вот еще одна правда, но она к следствию не относится. На моей совести останется каждое мое слово. На моей совести – и на чужих судьбах. Мне кажется, это я жду суда над собой, и он будет длиться всю жизнь. Всяк по-своему будет судить меня, но строже всех – я сама.
Уснуть мне не удалось, тем не менее, я почувствовала себя посвежевшей. Выбравшись из гамака, прикрепленного к брусьям, вкопанным в землю, я поискала Игнатия. Хотелось пить, а коловорот над колодцем прокручивался туго. Бомжа нигде не было, его засаленные штаны висели на крючке возле двери. Я ощутила себя свободной, и настроение улучшилось. Завтра я буду другая, но сегодняшний день – мой. И прошлого никому у меня не отнять. А это уже кое-что. Сейчас я пройду по саду, утолю жажду смородиной  и крыжовником, а потом посижу во всех креслах-качалках и подумаю о Евгении Викторовиче. Может быть, мои мысли достигнут его и облегчат страдания.

                ***

Цветник уже был разбит, земля вскопана и удобрена. Я сажала дицентру, когда приехала Ольга Арсеньевна. Увлекшись работой, я не услышала, как отворилась калитка. Ко мне подошла женщина в простом платье из ситца, и я подумала, что это соседка Песецких. Неведение избавило меня от замешательства. С Евгением Викторовичем мы к тому времени успели найти общий язык, а о хозяйке я еще ничего не знала. Почему-то она представлялась мне очень строгой.
– Здравствуйте. Так вы и есть Светлана Ильинишна?
– Здравствуйте. Подержите, пожалуйста, вот здесь, да, а я землей присыплю. Спасибо. Как вы вовремя подоспели.
Незнакомка была лет на двадцать старше меня, но лицо ее с утонченными чертами хранило следы былой красоты. Ухоженное лицо, знававшее руку хорошего косметолога. Крепкая, еще упругая фигура, густые, светлые, подобранные кверху волосы. Только лапки морщинок возле глаз выдавали возраст, да еще сами глаза – не было в них молодой искорки.
– И что из этого вырастет? – спросила она без особого любопытства.
– Цветок. В народе его называют «разбитое сердце». Будет такая изогнутая кисть с трогательными сердечками и изящной листвой.
– «Разбитое сердце», – словно бы про себя проговорила моя помощница. – А ему здесь не темно, за деревьями? Впрочем, когда еще он вырастет…
– Это многолетний цветок, на одном месте он может жить до пяти лет. Полутень ему не вредит, на солнце он развивается хуже и быстрей отцветает.
– Вы ботаник, наверное?
– Нет, я дизайнер по внутреннему интерьеру. На ходу переучиваюсь. Уже и не знаю, что мне нравится больше.
– Выбирайте то, что приносит больше дохода. Всякая работа, в конце концов, надоедает. У вас дети есть?
– Я не была замужем.
Она смерила меня оценивающим взглядом, но ничего не сказала, лишь неопределенно кивнула и пошла к дому. Я поняла, что это – хозяйка, Ольга Арсеньевна. Так называл ее Песецкий, когда почему-либо упоминал о жене в нашем деловом разговоре.
Мы перекусывали, когда появился Евгений Викторович. Оказывается, он приехал той же электричкой, что и жена, но добирался кружным путем. Евгений Викторович ходил медленно, каждый шаг прилаживая к дыханию. Он был нетороплив, размерен в движениях – полная противоположность Ольге Арсеньевне. Она не удивилась его появлению, и для меня осталось загадкой – была это их совместная поездка или нет?
– Я не голоден, – отказался Песецкий от пищи. Он трудно дышал и был в поту, хотя уже начиналась осень, изнуряющая жара спадала.
Разговор не завязывался, я почувствовала себя лишней и вышла прогуляться. Далеко ли уйдешь на шести сотках? Я слышала, как Песецкие переругиваются, и сожалела, что не поторопилась на электричку, теперь ждать до вечера. Скорей всего, хозяева останутся здесь ночевать. Я подумала о себе. Когда супруги при мне ссорятся или милуются, я думаю о своей судьбе. Ни то, ни другое мне не подходит. Поэтому в свои почти тридцать лет я не замужем. Мне надо найти третье измерение, а я его себе не представляю. У меня есть квартира, относительный достаток, есть ухажер Гена, преданный и привычный, есть работа, а главное – есть свобода, расстаться с которой мне уже трудно. Я могла бы принести эту жертву, да где тот алтарь, который ее достоин? Бывает, когда я стою под душем и из ладоней выскальзывает моя обнаженная грудь, меня охватывает нестерпимое желание материнства. Я представляю, как детский ротик ловит мои набрякшие соски, как мягкие щечки касаются моей кожи, а крохотные кулачки покоятся на моем теле, – и голову пьянит воображаемое блаженство. Я поспешно открываю синюю ручку крана и снова вхожу в надлежащую форму. Но если мой ухажер Гена, который немного моложе меня, угадает прийти в такой вечер, ему крупно везет. Он не понимает, что со мной происходит. Сначала он только подчиняется мне, замирая от наслаждения, а потом откликается так же яростно и ненасытно. А еще позже он просит моей руки. И все портит.
В открытую дверь дома мне было видно, как туда-сюда сновала Ольга Арсеньевна. Она то подхватывала какую-либо вещь и уносила из поля моего зрения, то выплескивала из кружек через порог, то орудовала веником. И все говорила что-то в глубину комнаты. Изредка ко мне долетали фразы, но я не вникала в их смысл. Мне было скучно, я решила как можно незаметней собраться и покинуть дачу. Если подфартит, поймаю попутку, деньги при себе есть.
Я подошла к порогу. Меня увидели, но еще по инерции каждый досказывал свое.
– Тебя это не касается, – скорей устало, чем грубо, поставила точку Ольгу Арсеньевна.
– Оля, ты меня извини, я в ваши дела давно не лезу, но знать, что происходит в моем доме, имею право. Я, как-никак, член семьи. Или ты уже так не считаешь?
Ольга Арсеньевна отправилась вынести мусор, и спор прекратился.
– Светлана, давай выйдем на воздух, посидим где-нибудь в теньке, – предложил мне Евгений Викторович.
Я сочла неудобным оставлять сейчас Ольгу Арсеньевну и принимать сторону другой враждующей партии. Я вообще никого не хотела поддерживать или осуждать. Они через час помирятся, а я окажусь в незавидном положении. Но и уйти сейчас не очень-то просто. Им известно, что до вечера электрички не будет.
– Если не возражаете, Евгений Викторович, я почитаю. У меня тут журналы чужие, надо срочно вернуть.
– Что за журналы? О модах, наверное?
– «Приусадебное хозяйство» и еще в этом роде. Хотите?
Он сморщил нос. Ольга Арсеньевна вошла с веником и совком. Евгений Викторович посторонился, будто боялся, что она прикоснется к нему краешком платья. Я легла на топчан и раскрыла первый попавшийся журнал. Теперь я осталась наедине с хозяйкой. Какое-то время она переставляла посуду в шкафчике, смахивала тряпочкой пыль с полок. Я наблюдала за ней исподтишка. Эта женщина имеет семью, но она одинока, более одинока, чем я. Сама она, видимо, так не считает, у нее есть о ком заботиться. Но и у меня есть – мама. Я иногда посылаю ей деньги. Предлагала переехать ко мне, она отказалась. А если бы переехала? Что значит – заботиться о родителях, которые еще не прикованы к постели? Родители умеют помочь своим детям, а дети родителям – нет. Почему? Я люблю маму, больше всех на свете люблю, паникую при мысли, что когда-нибудь придет срок… Но – что я могу для нее сделать, что ей необходимо, чем согреть ее душу, не знаю. Уютно ли ей в жизни? Думаю, не всегда, потому что так не бывает. Значит, я должна придумать что-то такое, такое… Ольга Арсеньевна закрыла шкафчик и на мгновенье замешкалась. Я подвинулась на топчане, поджала под себя ноги. Она благодарно мне улыбнулась одними губами – знак простой вежливости? Нет, она присела на край топчана, глаза ее потеплели, и я поняла, что благодарность не исчерпалась улыбкой.
– Хотите прилечь? Я найду себе другое место.
– Нет-нет, – отказалась она. – Сейчас засяду за свои бумаги, надо еще кое-что дооформить, завтра клиенты придут, все должно быть готово.
– Вы себя не жалеете.
– Это, девочка, удел молодых. Ваша мама себя жалеет?
Я почувствовала, что краснею. С этой точки зрения я о маме не думала. Она вот-вот должна выйти на пенсию, и считалось в порядке вещей, что надо крутиться.
– Вы живете с родителями?
– Моя мама вдова. Отца своего я плохо помню…
– И она с тех пор не пыталась устроить личную жизнь? 
– Нет. Ей казалось, что я от нее отдалюсь, и все такое.
– С одной стороны, она права. Вам еще трудно представить, насколько она права.
– Но я не была против. Возможно, я бы уважала ее мужа.
– Возможно. Но для этого отчим должен был взвалить заботу о вас, истинную заботу, на свои плечи. Или, по крайней мере, закрыть глаза на прорехи в семейном бюджете.
– На меня шло не много. А теперь я вполне обеспечиваю себя.
 – Но вы учились. Вы, наверное, окончили вуз?
 – Мама сама настояла, чтобы я училась на очном. Плакала, когда я собралась пойти к ней на прядильную фабрику.
– Она директор? Технолог? Нет?
– Простая красильщица. Но какая! О ней весь район знает, ее фото на Доске почета висит, – сказала я в тоне школьного сочинения. Меня покоробило это, и я замолчала. Оказывается, о тех, кого любишь, рассказать невозможно – банальность тут же выпятит уши.
Ольга Арсеньевна усмехнулась.
– Девочка, я не о том. Я хочу, чтобы вы кое-что поняли. Лучше набираться ума на чужом опыте, меньше получите синяков. Не обижайтесь.
– И не подумала, что вы!
– Вот и прекрасно. – Она погладила меня по ноге. – Ваша мама, «простая красильщица» прядильной фабрики, подарила своей дочери замечательное будущее. Нет, не подарила – выстрадала. Может быть, вместе с вами. Даже скорей всего так. Вы, лично вы, голодали, как порой голодают студенты?
– Не очень. – Я оглянулась на свои студенческие годы. – Нет, не голодала. Мама два раза в месяц присылала мне мясную тушенку, часть я меняла на хлеб и масло.
– Не понимаю…
Я развеселилась. Где ей понять!
– Знаете, так удачно все получилось. Наша соседка, тетя Ирина, работала в ларьке от мясокомбината. Она выписывала маме на комбинате мясную обрезь по какой-то смехотворно низкой цене. Тетя Ирина была очень толстая, и мама в ее дежурство убирала лестницу. Взаимовыручка и расчет. Я тоже убирала лестницу, когда приезжала домой на каникулы, а тушенку готовить не научилась. Мы с мамой до сих пор над этим подтруниваем. Дизайнер начинался с половой тряпки.
– Нет, девочка, дизайнер начинался с вашей мамы. С половой тряпки начинался человек. Я имею в виду вас. И хорошо. Я уверена – ваша мама чувствует себя счастливой. Она смогла дать, а вы сумели достойно принять. Думаю, ваша мама и теперь вам дает, что может. Например – свободу. Она не обременяет вас постоянным своим присутствием. Так? Если бы вы нуждались в деньгах, она бы и теперь полы мыла после рабочей смены. Когда наша жизнь подходит к закату, нас охватывает стремление дать – как можно больше дать своим детям того, в чем они нуждаются. Не в смысле воспитания – это уже позади, а порой в самом мещанском, материальном смысле. Понаблюдайте за стариками. За старухами – мужчины в большинстве своем иначе устроены. Так вот, копит такая старушка, денежка к денежке, себе отказывает – а зачем? Чтобы после ее ухода детям было что унаследовать. Это – как дело чести все равно. А между тем все они знают, что даже маленькое наследство вносит раздор между наследниками, и что даже самое крупное не сохранит память об умершем более той меры, на какую способны живые. Но вы пока об этом не думайте, это само придет, не минует. И простите меня, я ненароком навеяла на вас такой мрак.
Она поднялась, ладонями пригладила волосы и, мне показалось, смахнула со лба набежавшую тень. Я увидела озабоченную деловую женщину, которая знает себе цену. Бездельничать рядом с ней было стыдно.
У меня возникла неплохая идея – прежде чем сесть в электричку, пойти к озеру, искупаться. Для этого надо перебраться через железную дорогу и свернуть чуть наискосок. За спиной у Ольги Арсеньевны я сняла рабочие шорты и надела светлую полотняную юбку. В ней я выглядела несколько выше ростом, и это мне нравилось. Юбка была довольно узкая, но смелая шлица спереди позволяла шагать свободно и быстро. Когда я стала прощаться, Ольга Арсеньевна  подняла голову от бумаг, с чисто женским интересом оглядела меня. Я уважаю женщин, которые с возрастом не опустились, а стараются, насколько возможно, следовать моде. Честное слово, у них и голова лучше варит.
Мы расстались тепло и сердечно, Ольга Арсеньевна проводила меня до двери. Мне захотелось увидеть Евгения Викторовича – было такое чувство, что я сейчас передам ему положительные заряды, оставленные во мне его женой. Молодые деревья не мешали видимости, участок был как на ладони. Одного взгляда достаточно, чтобы убедиться – здесь Песецкого нет. Куда же он мог деться? Дальние маршруты не в его натуре. Значит, он где-то поблизости. Надо искать тенек, вспомнила я.
За воротами садоводческого общества росла старая ива. Евгений Викторович лежал под низко наклоненной веткой. Он лежал на спине, одна рука под головой, другая на груди. Зеленые шорты сливались с травой. Белые, не по-мужски гладкие, рыхлые ноги подчеркивали его нездоровье. Евгений Викторович не услышал моих шагов, и я испугалась: вдруг с ним случился удар? Я дотронулась до мягкой, бледной щеки – и разбудила его. Видно, сон был не глубоким – Евгений Викторович сразу оценил обстановку.
– Уезжаешь? Еще вроде бы рано?
Он сел. Я тоже присела, осторожно, чтобы не помять юбку. Подол разлетелся в стороны, обнажив ногу выше колена. Евгений Викторович тактично отвел глаза, но тут же скосил их воровски.
– Хочу искупаться. Может, составите мне компанию?
– У воды хорошо, – сказал он. – Но далеко идти, а потом возвращаться. Мне это не по силам.
– Жаль. Да ничего не поделаешь.
– Я провожу тебя немного, до шоссейки. Не возражаешь?
Это означало, что мы будем еле плестись. Кружной путь тоже отнимет время, так что едва ли я попаду к озеру.
Дорога, окаймлявшая дачные участки, была утрамбована людьми и машинами. По бокам сквозь натянутую сетку-рабицу пробивались малина, шиповник, топинамбур. Дома и хибарки, сарайчики и бытовки были раскиданы как будто без всякой системы, с первого взгляда не скажешь, что это аляповатое селение имеет свои улочки и переулки, а у окон прибиты номерные таблички.
Евгений Викторович был сосредоточен, словно что-то обдумывал. Я не мешала ему. Мы двигались прогулочным шагом, но, как бы то ни было, дорога покорялась нам. До шоссе оставалось метров триста, а там я сделаю марш-бросок.
– Светлана, у меня к тебе просьба, – вдруг произнес Евгений Викторович. Я не вклинилась в паузу, и он продолжал: – Приедешь в город – позвони моему другу, окажи милость. Его зовут Олег Михайлович Дробот. Скажи, пусть приедет сюда – только на своей, не на казенной машине – и заберет меня.  Без лишних глаз и ушей. Пусть заберет, я хочу ночевать дома, в своей комнате. Договорились?
Он несколько раз повторил номер телефона, пока не убедился, что я запомнила крепко. Мне это далось не сразу, я не видела смысла в таком повороте, восприняла это как каприз, причем эгоистичный по отношению к другу.  Правда, капризы всегда эгоистичны, особенно у взрослых.
– Вы думаете – он бросит все и приедет, ваш Дробот?
– Он приедет.
      – Но что случилось, Евгений Викторович? И как это воспримет ваша жена? И потом… Может быть, позвонить Роберту, вашему зятю? У него тоже машина, и…
– И в результате, я прошу побеспокоить именно этого человека. – Фраза прозвучала холодно, нервно. Евгений Викторович тут же спохватился: – Мне плохо, Светлана, мне плохо и здесь, и там, в городе. Но там у меня есть своя комната, где я могу уединиться. Вот что скажу тебе: я лишний человек в семье. Наверное, давно. Но пока я работал, занимал пост, мне хватало общения вне дома, я даже рад был, что ко мне все реже пристают с семейными проблемами. Высокий оклад позволял мне считать, что я нужен, что я опора, что меня уважают. Теперь я стал и вовсе обузой, мои былые заслуги в расчет не берутся. Теперь я не так ем, не там сижу, не туда кладу вещи. Я кругом виноват, потому что еще живу, занимаю самую светлую комнату, выхожу неожиданно в коридор, когда они все шепчутся и пытаюсь давать советы, и узнаю порой то, что мне знать излишне. Ольга, конечно, выматывается, ухватила кусок – недвижимость, это сейчас модно и прибыльно. А слово какое мудреное откопали – риэлтор. Как будто нельзя по-русски сказать. А… – махнул он рукой. – Лиза, моя приемная дочь, до обеда в постели, слова не скажи. Зять раскатывает в тещиной «крутой тачке», жует тещины пряники и ошивается где-то, имитируя деятельность. Внук приходит из сада – зарывается в импортные игрушки или требует новых. Но где же, где люди? Где мои близкие, на которых я уповал? Куда мне приткнуть свою старость, чем подпереть ее, кому доверить? – Он снова обреченно махнул рукой.
Мы остановились у развилки. Я не могла постичь всего, что рассказал мне в нескольких фразах Евгений Викторович. Может, в нем кипела обида после недавней перепалки с женой, и поэтому все рисовалось в таком черном цвете? Так бывает. Потом придет светлая полоса, все плохое забудется. А еще, говорят, у пожилых людей портится характер. Но я в этом не уверена. Скорей всего тут другое: человеку, наделенному жизненной мудростью, скучна суета людская, ему известна ее низкая проба. Он уходит с гоночной полосы и с сожалением глядит вслед глупцам, несущимся навстречу катастрофе, в то время как в двух метрах левее или правее цветет клевер, поют жаворонки, пьют нектар пчелы. Он хочет показать это гонщикам, но они мчатся и мчатся, надев на глаза шоры. А когда их цель окажется ложью, пустышкой, они тоже сойдут на обочину – те, кто уцелел. Но он уже не насладится своей правотой. В этом-то и досада. А списывают на характер.
– Беда в том, Евгений Викторович, что вы рано зачислили себя в старики…
Его грустный смех перебил меня на полуфразе. В этот момент откуда-то вынырнули собаки. Грязная, неказистая сука бежала впереди на кривеньких лапках. Она делала вид, что не замечает рослых, злых кобелей, обнюхивающих ее хвост. Сука завертелась вокруг нас, почихивая в землю, и я стояла ни жива, ни мертва, молилась, чтобы она не тявкнула, – возбужденные кобели разорвут нас. Когда собачья компания отдалилась, выяснилось, что я всем телом наваливаюсь на плечо Евгения Викторовича, а пальцы мои судорожно сжимают его руку.
– Ну вот, – продолжал он смеяться, – будь я лет на пятнадцать-двадцать моложе, сейчас не выпустил бы тебя. А ты говоришь… Беги, не то опоздаешь. И не забудь позвонить Дроботу.
Я бежала не потому, что опаздывала, до электрички еще более получаса. И не потому, что хотела успеть искупаться, я ведь была без купальника. Я убегала в свое одиночество, такое надежное, такое понятное и уютное. Никогда не променяю его ни на какие коврижки, никогда…

                ***

Кричали меня. Это я осознала не сразу. Первый сигнал, посланный мозгом расслабленному телу: что-то случилось… Кричали с соседней дачи. Я узнала голос Марии Ивановны. Она визжала и причитала одновременно. Между участками была только «живая изгородь», и я метнулась напрямик, сквозь кусты. Мария Ивановна держала в руках резиновый шланг, из него в нескольких местах свистала вода, струи фонтанами били в разные стороны. Завидев меня, соседка перестала визжать и догадалась бросить шланг на землю. Он извернулся, точно змея, и окатил ее колодезным холодом. Я бросилась на помощь, тоже получив добрую порцию.
– Не сюда, не сюда! Перекройте движок, там, у колодца.
Когда стихия была укрощена, мы оглядели себя и друг друга. С моих длинных волос текли ручейки, разбегались по обнаженной спине, по груди, по ногам. Марию Ивановну жадно облепила отяжелевшая ткань, подчеркивая костлявость фигуры. Женщина застеснялась, по-девчоночьи обхватила себя руками, но, еще раз взглянув на меня, забеспокоилась:
– Ой, извините, извините меня. Дурында я старая, взяла не тот шланг. Хотела угодить мужу – приедет, а я уже полила. Как бы нам обеим не простудиться, вода в колодце ледяная.
Мои возражения она не приняла, и вскоре мы сидели в тесной клетушке, пили чай с клубничным вареньем. Мария Ивановна была в чистом шелковом платье, не предназначенном для огорода, голову покрывал белый платок, завязанный на затылке. У меня на плечах лежало махровое полотенце. Чай был крепкий, варенье душистое, хозяйка источала искреннюю любезность. Мне захотелось сказать ей что-либо приятное.
– Хорошая у вас дача. Смотрю – и всякий раз удивляюсь: грядки прополоты, садик ухожен, везде чувствуется хозяйская рука. Когда вы успеваете?
– Что вы, – смутилась Мария Ивановна, – разве это дача? Дача вон, у Песецких, вы из нее картинку делаете. А у нас огород, или «садовый участок» – по документам. Этот сарайчик, где мы сидим, муж сам сколотил, чуть ли не из горбыля весь. Разве ж это дача? Не ради отдыха ездим сюда, а чтобы на рынок реже заглядывать, за пучок зелени втридорога не платить. Да и руки по земле тоскуют.
– Наверное, секрет как раз в том и есть, что все – своими руками. Пусть не так профессионально, пусть из горбыля, зато уютно по-домашнему. Как бы вам лучше сказать… Вы замечали: выйдет женщина из парикмахерской – прическа безукоризненная, волосок к волоску, а выспренно как-то, «показушно»?
– Да нет, – отвергла Мария Ивановна, – Песецких я знаю, бывает, заглянешь так, по-соседски, разговоришься. Грех сказать, что они показушничают. Люди грамотные, деньги есть – почему бы и не устроиться? Ольге тут некогда заниматься. Прежде, когда в институте работала – она дама, почитай, ученая, – чаще приезжала. Теперь, как это говорится, «деньги делает», время такое, людей сильно перелопатило. А «сам» не благоволит к земле, да и сил надо вложить немало, здоровья. Бомж этот – Игнатий, что ли, все равно как находка. Ну, а вы-то, наверно, за плату? Поди, не один сезон я вас тут вижу.
– Сначала за плату, теперь больше по дружбе.
– Хорошие люди, хорошие. А только, я погляжу, вы все время со стариками. И красотой, и умом не обделены, но, слышала, семьи нет. Оно верно – откуда ей взяться, если вы все время со стариками. Неужто вам с ними не скучно?
Понятно – намекает на Дробота. Что ж, мы не очень-то осторожничали, чему удивляться.
– Я люблю стариков, настоящих стариков, глубоко возрастных, они мне кажутся мудрыми и в то же время бесхитростными.
Это правда – я люблю стариков, мне они интересны. Но ни Дробот, ни даже Песецкий, не говоря уже о его жене, в ту полосу еще не вступили. Песецкий, пожалуй, близок, но не столько по возрасту, сколько по состоянию души. Однако объяснять это Марии Ивановне я не стала. Мое признание она восприняла недоверчиво: повела головой, брови взлетели, собрав кожу на лбу гармошкой.
– Пейте чай, пейте, я еще подолью. Вы не торопитесь?
– Нет, пока нет.
– Вот и ладно. Посидим, отдохнем, раз такая оказия вышла. Дома крутишься, здесь крутишься – одна суматоха. Мы с мужем люди деревенские. В страду, бывало, едва ноги таскаешь с устатку, зато зимой или по праздникам даешь себе послабление. Опять же – кругом свои люди, знакомые, поговорить можно, с души что снять или на душу взять чужое, облегчить человека. А то просто посудачить. В деревне все на виду, без новостей не обходится. На каждый тебе вопрос поучительный случай есть. Сколь живем в городе, а по селу скучаем. И я, и, чувствую, муж мой тоже.
– Что же вас подтолкнуло с места сорваться? Жили бы да и жили. Почему, скажите, мы сами лишаем себя того, что нам жизненно необходимо?
– Вот вы считаете, что старики – мудрые. Спорить не буду, всякие есть. А только старики-то нас и подтолкнули из деревни сбежать. Серьезно, – загадочно улыбнулась она. –  Приехал однажды к нам погостить дальний родственник из Канады, дядя Джон. Шли мы с ним по деревне, со всеми раскланивались, как водится. А было воскресенье, выходной день, бабули на завалинках сидят, нарядные, на прохожих глазеют, словом-другим перекидываются. Дядя Джон удивляется: зачем это они сидят – ждут чего-то? Отдыхают, говорим. Как ему растолкуешь? Разве так отдыхают? – спрашивает. Смысла, говорит, не вижу. Мы – объяснять. Не понимает. Надоело ему, машет руками: ясно, ясно – это они смерти ждут. Шутник был. Посмеялись. А мне его слова так глубоко запали, не могу отвязаться. Ведь и мы, молодухи, свободное время не иначе проводим: сидим – смерти ждем. Взялась я за своего хозяина – уедем и уедем в город. Глупая была, думала – в суете, среди народу, можно от старости спрятаться. Как бы не так. Время еще быстрей побежало…
Да, время… Я спохватилась. Вечереет. Пора прощаться. Все кончается, кончилась и моя передышка. Вы правы, дорогая Мария Ивановна, нельзя спрятаться от того, что неизбежно, хитри – не хитри. Оно настигнет тебя, настигнет порой неожиданно, и может оказаться, что это случилось просто так – случилось и стерлось как неверный ход судьбы. А может – для чего-то, что было нужно.

                ***

По открытому со всех сторон шоссе свободно гулял ветер. Я подняла руку, чтобы поправить разметавшиеся волосы. Сзади вздохнули тормоза, и машина подкатила к бровке.
– Карета подана, сударыня. – Дверца машины была распахнута. Мне улыбалось молодое загорелое лицо.
– Спасибо, мне только до электрички, – попыталась я отказаться.
Парень сделал приглашающий жест. А, была не была, всего бояться… Но взгляд мой непроизвольно скользнул по номерному знаку. Я умостилась рядом с водителем и повернулась к своему благодетелю. Он позволил себя разглядеть.
– Запомнила? Особых примет не имею. Могу представиться: Виктор Масленников.
– Светлана Гудова, – машинально откликнулась я, успев, однако, заметить, что вольное его обращение не покоробило мой слух.
Вблизи он выглядел старше, чем показалось вначале. Примерно моего возраста крепыш с простоватым и притягивающим своей простотой лицом. Чем-то похож на известного эстрадного певца, которого я люблю. Может быть, оттого у меня возникло ощущение, что я его где-то видела. Машина, хоть и не спеша, но неуклонно подминала метр за метром бегущей под колеса дороги. Нашего общего пути оставалось всего ничего. Когда из-за поворота показался шлагбаум, Виктор сказал:
– А почему, собственно, только до электрички? Я еду в город, ты едешь в город – какие вопросы?
Я прикинула. Для меня вопрос был в оплате, верней, в ее форме, но признаться в этом – или парня обидеть подозрительностью, или нарваться на пошлость.
– Видишь ли, здесь недалеко есть озеро, вода в нем относительно чистая, и я…
– То, что надо! – воскликнул он. – Я уже шесть часов за рулем, порядком упарился. А озеро знаю, еще пацаном в нем купался. Спасибо, напомнила. – Он улыбнулся мне. Наверное, знал, что улыбка у него обаятельная. Но я бы не сказала, что он намеренно пользуется этим. Ничего нарочитого я пока в Викторе не заметила, а уж глаз у меня на фальшь…
Я сидела на круглом валуне, обвитом понизу водорослями, подставляла спину обессиливающему солнцу и смотрела, как Виктор плавает. Сама я пловчиха неуклюжая, барахтаюсь обычно неподалеку от берега. Я сидела и ждала, когда Виктор удалится на приличное расстояние. Почему-то не хотелось выглядеть перед ним смешной. Такой застенчивости я давно за собой не наблюдала. С Геной, моим покорным обожателем, с самого начала я вела себя несколько свысока. Нет, я не кичилась ни образованием, ни чем-либо другим, я просто выбрала такой вариант игры, он позволял мне при встречах избавляться от чувства неловкости за свой возраст. Игра в старшую, в опекуншу, как бы затушевывала реальный факт. У Гены достало интуиции принять мои условия. Правда, ни один из нас тогда не предполагал, что как раз такая форма общения однажды упростит наш разрыв. Мне это оказалось на руку, а ему нет. Но что оставалось бедному мальчику, как не проглотить пилюлю, я ведь никогда не давала ему никаких авансов. Поиграли – и разбежались, пришла пора. На моей орбите появился Дробот Олег Михайлович, пятидесяти с лишним лет, поджар, спереди лысоват, эксцентричен, женат и бесконечно одинок. Нас закружила и понесла какая-то сумасшедшая сила, мы пытались ей сопротивляться, мучились, горели, как грешники в аду, ненавидели друг друга за эти муки и млели от блаженства, нечаянно соприкоснувшись взглядами или руками.
Дробот стал часто бывать на даче у Песецких. Закатывались пирушки с шашлыками и дорогими винами, устраивались посиделки при свечах, под стрекот кузнечиков, совершались прогулки пешком и на колесах… Но мы никогда не оставались вдвоем, мы обязательно тащили кого-нибудь с собой, чаще всего, конечно, Евгения Викторовича. Для него это было в тягость, он любил покой и тихие задушевные разговоры, перемежающиеся чтением стихов или обсуждением какой-либо выставки. А нам необходимо было двигаться, постоянно двигаться, непременно что-то придумывать, суетиться – заглушать, подавлять внутреннее волнение, от которого то в жар, то в холод… Евгений Викторович все видел, но не умел спасти нас. Видела и Ольга Арсеньевна, осуждала, главным образом меня. Женщина всегда обвинит женщину прежде всего, такова наша природа. Иногда она бралась учить меня жить. Делала это не напрямую, а исподволь. И всегда начинала разговор с себя, выбалтывая заодно сокровенное. Сидим на траве, мужчин оставили на время, дали отдохнуть от нашего общества. Сидим, обняв руками колени, делаем вид, что расслабились, отдыхаем. Я думаю о Дроботе Олеге Михайловиче, о том, как это с нами произошло и почему. Мы не искали друг друга, мы шли совершенно разными дорогами, мы так непохожи, между нами никак не могло случиться того, что случилось. Вот мы еще незнакомы, я звоню неизвестному мне человеку по прихоти Евгения Викторовича, которому вдруг вздумалось ночевать дома, а не на даче. Я слышу встревоженный голос, успокаиваю, как могу, в трубке помехи, я напрягаюсь, говорю громче, тревога нарастает… Потом я жду у вокзала, потом сажусь в машину на заднее сиденье, чтобы не пристегиваться на это короткое время, пока меня подвозят домой… Я говорю, говорю о Евгении Викторовиче, и вижу вихор на темечке у водителя, смешной такой вихор, мне хочется пригладить его. Я почти физически ощущаю, как он касается моей ладони, щекочет ее и не ложится, дразнит меня. Машина взвиливает, меня бросает на дверцу, я слегка ушибаю плечо. И вижу глаза, отраженные в зеркале, вижу всего лишь миг… Этого оказалось достаточно. Нам обоим.
– …А вообще, на мужчин надо смотреть сквозь пальцы, – заканчивает какое-то свое поучение Ольга Арсеньевна. – Если потакать всем их желаниям, ни на что больше времени не останется. Они как дети, сами порой не знают, чего хотят. Но вы не слушаете меня?
– Я слушаю…
– Но не слышу, – улыбнулась она. – Когда, много лет назад, я влюбилась в Евгения… в Евгения Викторовича, я не только оглохла, но и ослепла. Я даже не заметила, как ушел от меня мой первый муж. Я вспомнила о нем очень скоро. Мы с ним были ровесники, а Песецкий гораздо старше меня. К тому же, очень печется о своем здоровье.
– Не понимаю, к чему это вы? – насторожилась я.
– Не понимаете? – вдруг ощетинилась Ольга Арсеньевна. – Хорошо, скажу вам прямо. Не девочка, выдержите. Если вам нужен муж, вы сделали ошибочный выбор: он не покинет свою жену даже ради вас. Нина Романовна гусыня, она без него пропадет, а мужчины слабых женщин не покидают, со слабыми легче чувствовать себя сильным, настоящим, необходимым. Мужчины честолюбивы, власть, большая или маленькая, у них всегда была и всегда будет на первом месте. Ну, а любовник из него… Впрочем, решайте сами. – Она резко оттолкнулась от земли, встала на ноги и ушла не оглядываясь. Отдалилась от меня, от всех нас, навсегда.
Что было потом?..
Был конец света. И Бог никак не мог определить, где мое место: то возносил меня, то низвергал. И тогда я разозлилась на него, разбежалась и нахально ворвалась в рай. Но он оказался мнимым…
Виктор махал мне рукой. Я нехотя встала и вошла в воду. Уже смеркалось, и озеро, и редкие деревья на берегу, и заросли тростника в отдаленье приобретали таинственность. Мне чудилось, что это не я ступаю по хрусткому песку, не я взбиваю ногами прибрежный ил, не я иду навстречу сонным волнам – глубже, глубже. Не я, а та чужая женщина, которая – еще шаг, еще вздох – и бросится на водную зыбь, оттолкнется от нее, быстро-быстро замолотит ногами и разрушит мое хрупкое, почти и не начавшееся счастье. Я с трудом отогнала от себя это виденье и, чтобы оно не достало меня, нырнула под воду. Через секунду страх вытолкнул меня на поверхность, я отфыркалась, отдышалась и легла на спину. В потемневшей выси беззвучно плыл самолет, мигая огоньками.
Мой день кончился. Такой длинный был день, а я ничего для себя не решила. Наверное, меня ищут. Скорей всего, Ольга Арсеньевна. Роберт знает мою несимпатию к нему, он выставит тещу, как щит, о который должно разбиться возможное мое упрямство. Ольга Арсеньевна придет ко мне «как женщина к женщине», забудет свои поучительные уроки, оставит за порогом самолюбие, станет льстить и унижаться. Не ради Роберта, ради дочери своей, ненаглядной Лизочки. Не хочу! Не хочу…
Виктор догнал меня на берегу.
– Трусиха, по мелководью пену гнала.
Я не ответила – что-то в его фразе показалось мне пророческим. Он дотронулся до моего плеча.
– Да у тебя озноб. Замерзла? Погоди, сейчас что-нибудь придумаем. – Он побежал к машине и вернулся с большой махровой простыней.
– Все свое возим с собой? – попыталась я пошутить.
– Почти так. – Он укутывал меня, заодно промокая волосы. – Я пацана отвозил к его матери, дорога неблизкая, надо было все предусмотреть. У меня термос есть с чаем. Хочешь?
Мы сидели на песке, пили чай, прихлебывая по очереди из крышки термоса. Друг для друга мы были чистым листом, и только от нас зависело – проявить что-либо из написанного судьбой или оставить лист чистым для поверхностного взгляда.
– Завтра, по-видимому, будет дождь, тучи сбираются.
– Это ночные тучи, Светлана, они разойдутся. Ты любишь солнце, тепло – правда? – Совсем близко, почти у моей щеки, блеснули его глаза.
– Что за пацана ты доставил мамаше? Племянника? – Я немного отодвинулась.
– Сына.
В озере плескалась какая-то живность, быть может, мальки, я в этом не разбираюсь. В тишине всплески казались громкими.
– С женой мы развелись, так вышло. По уговору, на каникулы я забираю сына к себе.
– Ты не работаешь?
– Служу. Днем бабушка опекает, моя мама. У тебя есть мама?
– Да, она живет в другом городе.
– И бабушка есть?
– Увы, уже нет.
– Любила ее?
– И уважала. Ее все уважали, вся деревня, хотя и побаивались острого языка. Прямая была, ничего в себе не таила, что думает о человеке, о его поступке, то и скажет в глаза. Хотя… не так проста. Да, не проста была…
– Расскажи о ней. Мне почему-то кажется, что ты похожа на свою бабушку.
– Разве расскажешь? – Я вспоминала. Картины детства проходили передо мной, такие понятные, близкие для меня и не дающиеся для облачения в слова. – Может быть, вот об этом… Откуда же начать?
– От печки, как водится.
– Легко сказать. Моя бабушка, Вера Андреевна, была настолько цельной натурой, что «печку» тут не сразу отыщешь. Она и ко мне относилась придирчиво, ничего не спускала, никакой лишней шалости. «Ты должна с детства иметь у людей авторитет. Люди все подмечают и все оценивают с младых ногтей. Пока вырастешь, о тебе уже сложится мнение, ничем не перешибешь». Я ленилась вникать в ее премудрости, но все-таки при бабушке вела себя смирно. А она, несмотря на строгость, лепила из меня не засушенную условностями куклу – она хотела видеть меня веселой, общительной, способной спеть и сплясать, откликнуться на шутку и даже в меру пококетничать. Но за всем этим должен был угадываться ум. Не выпирать – а лишь угадываться, в какой-то ей одной известной дозе.
– Действительно, для девчушки сложновато. Ты справлялась?
– Не смейся. Я не стремлюсь выставить себя перед тобой вундеркиндом. Конечно, это мои сегодняшние интерпретации. Тогда я просто ходила в танцевальный кружок при школе, как многие дети. Что тут особенного? А то, что бабушка поощряла мое занятие, мне было приятно и только.
– Не ершись, я не думал смеяться. Но детство такая штука, что невольно вызывает улыбку. Так что же было дальше?
– Однажды нашу танцевальную группу пригласили на молодежный фестиваль. Он проводился в заповедном месте, в сорока километрах от бабушкиной деревни. Мы собирались показать белорусский национальный танец, и для этого требовался, ко всему прочему, ярко расшитый передник. Мама надоумила меня обратиться к бабушке. Я отправилась в деревню. Бабушка выслушала меня, достала из сундука узел, развязала концы ветхой шали. «Здесь, внучка, у меня смертное. Я дам тебе то, что ты просишь, но будь аккуратна, этот передник наденут на меня в мой последний путь». И она встряхнула в руках такое чудо, что я ахнула. По краю белого поля были вышиты болгарским крестом алые розы. Они дышали, они жили, нежные и застенчивые, склоняясь головками друг к другу.
– Представляю. Ты была неотразима, вы получили приз и подарила его бабушке. Так?
– Совсем не так. Фестиваль был примитивным. На лужайке стояли полукругом грузовики с откинутыми бортами. Не одна, а десяток маленьких сцен, и на каждой происходило свое действо. День выдался хмурым, накрапывал дождь, а когда вылетела на «сцену» наша искрометная «Лявониха», дождь обрушился сплошным потоком. Мы доплясали, а потом в кабине грузовика по очереди снимали с себя мокрые костюмы. Я аккуратно сложила бабушкин передник, завернула его в полотенце и спрятала в сумку. Тяжелое предчувствие чего-то нехорошего не покидало меня до конца праздника. И оно оправдалось. Белое поле передника оказалось в алых разводах от полинявшей вышивки.
– Печальная новость. Видать, бабушка задала тебе перцу?
– Ничего не сказала мне бабушка, а только поникла головой, а потом надолго оставила меня одну в доме.
– Вы помирились?
– Мы делали вид, что ничего не случилось. Прошло много лет. Бабушка постепенно старилась, теряла свою строгость, взгляд ее тускнел, интерес к жизни угасал, она жаловалась на свое обременительное долголетие, упрекала покойного мужа, что забыл, не зовет ее, не требует к себе.
Виктор вздохнул. Похоже, ему это было знакомо. А я продолжала:
– Как-то мне случилось побывать в Минске. Я заглянула в фирменный магазин и нашла то, что давно мечтала найти. Передник стоил недешево, и розы были не алые, а бордовые, но откладывать свой замысел я больше не могла. Бабушка, разглядев мой подарок, вспыхнула румянцем, помолодела, прижала к себе передник и отвернула от меня лицо.
– И ты, конечно, тоже отсырела? – Женские сантименты Виктора не трогали.
– Ладно, дай доскажу, сам просил. В следующий раз я приехала на похороны. Тело уже лежало на лавке, прибранное, укрытое белым гипюром. Как ни велико было мое горе, я вспомнила о своем подарке. Мне очень хотелось откинуть саван и посмотреть, правильно ли бабушку обрядили. Но этого нельзя было делать. После поминок раздавались близким на память скудные бабушкины вещи. Старшая из невесток принесла стопку одежды, среди которой был и подаренный мной передник. Я вскрикнула от досады. «Узнаешь? – спросила невестка. – Она так ему радовалась, берегла, только в церковь и надевала. А с собою не унесла. Велела отдать живым. В нем, сказала, таится сила любви и почитания. Так и сказала, не знаю почему. Берите, – повернулась к старухам, бабушкиным товаркам, – носите и вспоминайте нашу бедовую маму, земля ей пухом…» Не часто, один-два раза в году я посещаю бабушкину могилу. Говорят, перед усопшими мы всегда чувствуем себя в долгу, раскаиваемся в том, что не додали, что мало любили. А я стою перед холмиком с простым крестом и ощущаю покой в душе. Все-таки я успела показать своей бабушке, что помню ее и буду помнить всегда. Помнить и любить…
Виктор наклонился, подышал в мое плечо, куснул сползающую простыню. В небе светилась одинокая звезда, потом и она скрылась за тучу.
– Ну что, отправимся? Давай руку, а то заблудишься. Не хватало тебя потерять.
Я оделась. Купальник еще не высох. Меня, в самом деле, знобило. Я боялась ехать домой, оставаться наедине со своими мыслями. До сих пор люди помогали мне отвлечься. А теперь меня знобило от волнения и тревоги. Но Виктор не знал этого.
– Возьми мою куртку, накинь на плечи, – предложил он. – И садись на заднее сиденье, там тебе будет просторней, можешь даже прилечь. Похоже, ты где-то здорово утомилась.
Я поблагодарила его взглядом, но он не увидел – темно.
Теперь мы ехали быстро, мне нравилась такая езда. Олег Михайлович тоже лихо водит машину. Впрочем, он все делает лихо, если вдохновляется. Это и подводит его. Яркий факел быстрей сгорает, поэтому надо торопиться, если хочешь успеть использовать его пламя.
Ольга Арсеньевна, сама того не подозревая, подтолкнула ход событий. Ее бестактность в тот вечер глубоко ранила меня. Нельзя, еще нельзя было определять словами то, что со мной происходило. А она ворвалась в недостроенное хрустальное здание с кувалдой. Я, уткнувшись головой в колени, переживала свой позор. Внутри у меня все горело, щеки пылали от огорчения – на себя, на Ольгу Арсеньевну, на Дробота, не сумевшего защитить нашу тайну. Я согласна была провалиться сквозь землю, только бы не встретиться ни с кем из нашей «компании». Я слышала их голоса, иногда мне казалось, что произносится мое имя, но я не стремилась ни во что вникать. Все, что было вне меня, не представляло для меня интереса – мелочь, мелочь и мелочь. Вселенная сузилась до горошинки, застрявшей у меня в груди. Я не хотела с ней расставаться, мне надо было впитать ее яд до конца. И – излечиться.
Но не удалось. Сначала меня поразила неожиданная тишина. Не поднимая головы, я вслушивалась в нее. Это была гулкая тишина пустой бочки. Наконец, в ней появился звук, и еще звук. Кто-то приближался ко мне. Шаги замерли рядом, я скорей догадалась, чем ощутила, как бережная рука коснулась моих волос. Меня ударило током, я почувствовала себя беззащитной, жалкой, смешной… Дробот взял меня на руки, понес, приговаривая:
– Все хорошо, все хорошо, моя милая, моя девочка, страдание ты мое. Люди глупы, не обращай внимания, они бесчувственны, они уже в панцире – понимаешь? – они забыли, что значит не иметь кожи.
Я обхватила руками его шею и… утолила свою жажду. Впервые я обнимала его, мне было достаточно этого, физическая близость сейчас казалась кощунственной, я любила его душой, она еще не насытилась и не уступила своей власти телу. И когда спина моя коснулась грубого одеяла на топчане, я воспротивилась, извернулась и соскользнула на пол.
– Не здесь, прошу – не здесь. Все чужое, чужое, я не могу…
– Они уехали, мы одни, – шептал Дробот. Он не мог постичь причину моего протеста. Но я была неумолима, и он сдался.
Мы прибыли в город ночью, нервные и разбитые. И чужие. Мы стали играть роли: я – хозяйки, он – гостя. Нам бы расстаться тогда, хотя бы на сутки, взлелеять в себе то, что произросло. Но мы побоялись обидеть друг друга. Обнявшись, но уже не испытывая восторга, мы пошли проторенной другими дорогой и потеряли свою.
– Напрасно ты меня там остановила, – корил он меня. – Я физически перегорел. Все-таки я не юноша, учти на будущее.
Мне ничего не оставалось, как взять инициативу на себя. Я решительно отбросила все условности, переборола застенчивость и пошла ва-банк. Нет, я не была ангелом в свои без малого тридцать лет, но и такого опыта в себе не подозревала. Меня вела интуиция, и еще – желание не оставить у мужчины горького осадка. Я уже осознала, что таили в себе слова Ольги Арсеньевны про Дробота как любовника, больше того – я кое-что заподозрила. Не зря она оборвала себя на полуслове. Может быть, мои подозрения были несправедливы, может быть. Но они помогли мне раскрепоститься, растоптать свою душу и отнять у нее власть.
Это событие все и предрешило. Мы никогда уже не сумели достичь той высоты чувств, на которой парили всего несколько мгновений на даче Песецких. Теперь украдкой встречались наедине два человека – он и она, бились за наслаждение и, опустошенные этой зачастую бесплодной битвой, без сожаления расставались до следующей встречи. Не успев надеть платье, я переходила с Олегом Михайловичем на «вы», и он почему-то не возражал. Он был моим пленником, но себе в этом не признавался. Мое «вы» означало для него примерно то же, что для меня когда-то опекунство над Геной. Я избегала думать, что добром это не кончится. Несмотря ни на что, Дробот был для меня дорог, а я ему необходима. Кто измерял, что для человека важнее: отдавать или получать? По-моему, эти действия равноценны. Или не так?..
Дождь все-таки начался, мелкие капли оседали на ветровом стекле. Виктор включил «дворники», они тикали, как часы, четко исполняя свою работу. В свете фар дождь был похож на скопище мельтешащих мошек. Я плотней запахнула куртку, прислонилась головой к мягкой обшивке салона.
– Не мостись, не мостись, засоня, въезжаем в город. Назови мне свой адрес.
Я выпрямилась. Действительно, уже побежали навстречу машине окраинные улочки. Как жаль, что все хорошее кончается быстро.
Виктор подкатил к самому подъезду, заглушил мотор.
– Я провожу тебя, в подъездах иногда грабят. – В голосе его постоянно чувствовалась улыбка, и трудно было определить, шутит он или нет.
И вдруг мои первые опасения снова кольнули меня. Неужели он потребует «благодарности»? В таком случае я дам ему денег и отшучусь или нагрублю, судя по обстоятельствам. Но это станет еще одним камнем, брошенным в омут сегодняшнего дня.
Не дождавшись ответа, Виктор зажег в салоне мягкий свет, повернулся ко мне всем корпусом и пристально посмотрел в глаза. Я не отвела твердого взгляда. Он вышел и открыл мне дверцу. Моя рука внезапно оказалась в ловушке. Виктор притянул меня к себе и сказал в самое ухо:
– Иди. И, пожалуйста, поскорей обруби хвосты у своих личных проблем.
Я удивилась, но уточнять не стала. Какая мне разница, что он имел в виду. Доставил домой – на том спасибо. И все.
На крыльце меня настиг его оклик:
– Светлана!.. Нет, ничего, иди. Спокойной ночи.

                ***

Я медленно поднималась по лестнице, вслушивалась, ждала, когда отъедет машина. Но слышала только дождь, распоясавшийся всерьез. Лампочки в подъезде горели через пролет, кто-то их постоянно выкручивал. Мы, жильцы, с этим смирились, как и со многим другим – например, с давно не беленым потолком или с надписями, нацарапанными на панелях чьими-то невоспитанными детьми. Приметы времени, не лучшего, надо сказать, на моем недолгом пока веку. Я уже доставала из сумочки ключ, когда неясный шорох за спиной приковал меня к месту.
– Не пугайся, я это, я.
Напротив моей двери на ступеньке лестницы верхнего этажа сидел Дробот. Какой кошмар! Неужели соседи видели? Сам Дробот – на грязном бетоне, как бомж. Я быстро открыла дверь, щелкнула выключателем.
– Заходите же, где вы там? Что… что случилось? – Он был бледен. У меня перехватило дыхание. – Как Евгений Викторович? Слышите? Вы были у него? Да говорите же наконец!
Он облизнул губы.
– Это чье? – кивком указал на меня. – Почему ты в мужской куртке? Где ты была? С кем?
– О, Господи… – Я поняла, что с Песецким, по крайней мере, все в порядке. Остальное можно проигнорировать. Даже куртку. Ну, Виктор… А ведь не зря окликнул. Славно же с тобой расплатились.
Внезапно я начала хохотать. Я слышала свой хохот как бы со стороны, он был неуместен и неприличен. Я то визжала, прижав к животу руки, то откидывалась назад, со всхлипом вбирая воздух, но прекратить не могла. Олег Михайлович изловчился, поймал меня за плечи и сильно встряхнул. Смех застрял у меня в горле и умер. Я отстранилась от Дробота, не спеша сняла с себя куртку, уткнулась носом в тонкую ткань. Пахло другим миром, другой жизнью, чуть-чуть приоткрывшейся мне. Я хотела туда вернуться.
Олег Михайлович увлек меня в комнату. Привычные вещи, интерьер, который я любовно создала своими руками, присутствие близкого человека в конце концов подействовали успокоительно. Мне было немного неловко за свое поведение, зато Дробот больше не приставал с расспросами.
– И долго вы сидели на лестнице по моей вине? – Я старалась придать голосу подобающую тональность.
– Ты просила зайти, я ждал.
Я просила… Я приказывала! Но сейчас не в этом дело.
– Да-да, извините. Вы, наверное, голодны? Поскучайте пока в одиночестве, я сделаю бутерброды. Потом поговорим.
– Светлана… – Он подошел ко мне. – Света, к чему этот… издевательский… тон? Что с тобой происходит?
Я разгладила салфетку на столе и ушла на кухню. Проверила свои запасы – в холодильнике кусок ветчины и сыр. В банке еще достаточно кофе. Батон малость подсох, но годился. Надо же так изречь: поскучайте пока в одиночестве. Где подхватила, зачем повторила? Самой противно. Ну ничего, переживем, не то пережили. Ой ли, пережили? Если бы… Саднит и саднит, и вряд ли затянется. Больше месяца миновало, а словно вчера произошло…
Было начало лета. Погода установилась на редкость жаркая, люди тянулись к воде, единственному спасению. Евгению Викторовичу приходилось особенно тяжело, он при своей комплекции обливался потом и страдал. Дробот пожертвовал рабочим днем и повез нас к заливу. С той поры, как Ольга Арсеньевна отказалась быть третьей, на Евгения Викторовича легла двойная нагрузка – именно он стал нашей незаменимой ширмой от любопытных глаз. «Жаль, что вы не встретились раньше, вы были бы счастливы вместе», – говорил он мне. Что он говорил Дроботу, какими словами, я не выпытывала. Но, думаю, «мужские беседы» на эту тему у них бывали. Однажды у Песецкого вырвалась фраза: «Ты вернула ему вкус к жизни. Понимаешь, что я имею в виду?» Конечно, я понимала. У Олега Михайловича даже осанка изменилась, походка стала энергичней, характер уравновесился. Иногда я перехватывала быстрый взгляд вослед привлекательной женщине, но это меня не расстраивало. Не мог он забыть, каким был до меня, не мог не знать, каким будет с другой. Но, как оказалось, я не учла мужскую психологию – вот в чем наша женская недальновидность.
Мы провели замечательный день у залива. Нам с Песецким хватало воды неподалеку от берега, а Дробот уходил чуть ли не к горизонту – он любил всласть поплавать на глубине. Солнце давно пересекло зенит, но уезжать не хотелось. Людей вокруг было мало, мы нашли такое укромное местечко.
Я не заметила, откуда они появились, эти две молодые, уверенные в себе девицы. Мы трое лежали рядком, обсыхали, прежде чем одеваться. Я, наверное, задремала. Хруст песка у самой моей головы заставил меня встрепенуться. К нам впритык устраивались две «обнаженные махи». Песецкий нахмурился, он не терпел бесцеремонности. У меня тоже испортилось настроение. А Дробот поглядывал на девиц с любопытством.
Теперь уж поистине пора было собираться, но мы почему-то медлили. Проклятая интеллигентность – тебе наступают на голову, а ты боишься показаться невежливым. Пока мы выжидали положенное по этикету время, девицы раскидали вокруг свои вещи и теперь намеками, подхихикивая, о чем-то переговаривались. Одна из них, стриженая брюнетка, раскрашенная, как папуас, явно сделала ставку на нашего Дробота. От него это не укрылось, он напрягся, словно боевой конь. Теперь я уже не торопилась домой. Во мне вдруг родилось что-то мазохистское, я мысленно подталкивала Дробота навстречу призыву и ощущала непонятное удовлетворение оттого, что это удается. На моих глазах начиналась измена, и я поощряла ее. Мне было интересно, до каких пределов может дойти забывшийся человек. И, к тому же, хотелось проверить силу своей власти над Дроботом.
– Давайте еще разок искупаемся, – предложила я Евгению Викторовичу. Он удивленно посмотрел на меня. – Ну, как хотите, а я пойду.
Мне не терпелось вернуться, но я удерживала себя, намеренно долго плескалась в воде. Над заливом навис парок, воздух становился прохладней, скоро стемнеет. Почему же меня никто не зовет? Я выбралась на берег, осторожно прошла по гальке, ступила на хрусткий песок. Евгений Викторович одевался, он был один. Я спросила, где Дробот.
– Девушка зажигалку забыла, повел к машине за огоньком.
– А вторая красавица? Куда вы ее дели?
– Исчезли-с. – Песецкий картинно пожал плечами.
– Мы не исчезли, – неестественно весело крикнул Дробот. Рядом с ним вспыхивал огонек сигареты. – Что, уезжаем? Сама-то освежилась, а меня не взяла. Я тебя за это наказываю. – И он трусцой побежал к заливу.
Мы с Песецким переглянулись и стали молча карабкаться наверх, к машине. Она оказалась закрытой, мы поискали ключи, не нашли и отправились прогуляться. Евгений Викторович чувствовал себя неуютно, я решила его отвлечь.
– Прекрасный вечер. Мне чудится, что я в деревне. Сейчас бабушка подоит корову и позовет меня ужинать. А потом я залезу на сеновал, или нет, я еще выйду в сад и послушаю, как падают яблоки. А вы, Евгений Викторович, смогли бы поселиться в деревне? Купить домик, печку топить и писать мемуары?
– Чтобы ими же и топить печку? Нет, дорогая Светлана, я в жизни сделал столько ошибок, что их и в роман не втиснуть. Кому это интересно?
– Так ли, Евгений Викторович? Иногда мне кажется, что вы святой человек.
Он издал неопределенный звук. Но я не отстала:
– Что ж, время было такое. Массовые ошибки и заблуждения не надо приписывать только себе.
– Я и не приписываю. А время… Не нужно все сваливать на него. Оно не причем, если сам дурак. В жизни, Светлана, не так много кроссвордов, надо лишь быть наблюдательным. Всегда одно вытекает из другого. Если ты поступил так, то получится этак. И все, и никак иначе. Могут быть только незначительные отклонения, а сам результат непременно один. Когда-то я оставил свою дочь, не поладил с ее матерью. Теперь я одинок, и по-другому быть не могло. Даже если бы с Ольгой у нас ладилось между собой, занозу из сердца не вытащить мне. Вслушайся в народные поговорки, пословицы – в них тебе вся правда жизни.
– У вас есть родная дочь, Евгений Викторович?! Вы с ней не… не общаетесь?
– Она со мной не общается, она. Но не надо об этом. Пойдем лучше выручать нашего горе-купальщика.
Мы спустились на пляж. Солнце уже окунулось в воду, на небе осталось лишь оранжевое пятно. Я всмотрелась в залив. Две подвижные точки качались, как два буйка, далеко, почти у горизонта. То и дело они сближались, превращались в одну, и тогда мое сердце стучало в ушах.
В город мы ехали вчетвером. Я попросила Дробота высадить меня первой – завтра много работы, хочу пораньше лечь спать. Возражения не последовало. Дома я приняла обжигающий холодом душ, но это не помогло. Я заварила чай с мятой, попыталась читать. И все чего-то ждала. Чего – было ясно, как дважды два. Я загадала: если он сегодня не позвонит, значит, ничего обидного для меня не произошло, я просто навоображала, ему не за что оправдываться.
Он позвонил через два часа.
– Не спишь? Можно, я приеду сейчас?
– Нет! Ни за что, никогда! Ненавижу…
– Светлана, – тон был заискивающим, – прошу, выслушай меня. Ничего не было. Я твой, только твой. Ничего не было. Да и не могло быть в такой обстановке, ты же знаешь…
– Не получилось, Дробот? Не вышло?
Он молчал. Я бросила трубку. Было нестерпимо стыдно. За Дробота. Я жалела его, но простить не могла.
С того дня Дробот стал моим послушным рабом, терпеливо и тщетно ждущим подачки. А рабы, как известно, временами бунтуют.
…Я внесла бутерброды и кофе. Олег Михайлович смотрел по телевизору вечерние новости, но при моем появлении встал и нажал кнопку пульта.
– Позволь, я помогу. – Сама галантность. Значит, еще сердится за мужскую куртку.
Дробот накинулся на еду, а я лишь проглотила кусочек сыра и отхлебнула кофе. Вспомнила, что в сумочке лежат сигареты, – очень кстати. Дробот не терпит, когда я курю, – признак бранчливой старости. Он отвергает и все современные манеры поведения, не консерватор только в постели… Но и я, кажется, начинаю скрипеть.
– Почему ты молчишь? – Он отодвинул чашку, вытер салфеткой губы. Вихор на темечке стоял дыбом.
– Разве нам не о чем помолчать, Олег Михайлович?
– Да, но не сегодня. Мне сказали, что ты завтра будешь давать свидетельские показания. Ты готова?
– Нет. – Я вдавила сигарету в пепельницу. – По-моему, я уже ничего не помню.
– Тебя заставят вспомнить, поэтому напрягись и расскажи сначала мне, как все было в действительности.
– В действительности… Если бы я знала!
– Если ты намерена что-либо скрыть, лучше не пытайся. У тебя не получится. Запутаешься и сядешь в суде по другую сторону барьера.
– В суде? Значит, суд будет? Над кем?
– Это во многом зависит от тебя.
– От меня?.. Но я не знаю, с чего начать. Все случилось так быстро, я не все поняла.
– Начни с того, как ты оказалась в квартире Песецких ни свет, ни заря. Говори откровенно, я не судья и не пришью тебе криминала.
– Какого криминала? Что вы несете? – Я разозлилась, и Дробот остался удовлетворен. – Евгений Викторович собирался пожить на даче, попросил меня проводить его, помочь нести книги, одежду. Ему же нельзя поднимать более трех килограммов.
– Нельзя, – ухмыльнулся Олег Михайлович. Он упорно не хотел верить, что Песецкий болен всерьез, что однажды он, Дробот, может потерять ближайшего друга. Барские замашки – и точка. – Хорошо, дальше…
Я перебила его:
– Олег Михайлович, надеюсь, вы подключили свои связи, свое влияние? Евгений Викторович там ни в чем не нуждается? Его лечат лучшие врачи, за ним ухаживают лучшие сиделки, да?
– Этого… не требуется, – растерялся он. Рана же не опасная. Евгений Викторович наверняка сейчас тихо спит. Не надо раздувать историю.
– Так. Ваша позиция понятна. В таком случае вот вам моя версия. Евгений Викторович пригласил меня с ним позавтракать. Мы вышли на кухню, я села к столу. Я, значит, сижу, смотрю, как Роберт готовит себе еду. Не спеша намазывает маслом кусок батона, откладывает его. Не спеша режет сыр, лепит на масло и любуется своим произведением. Потом решает капнуть на сыр кетчупа, потом добавляет веточку укропа, снимает укроп, отрезает дольку сервелата, потом…
– Достаточно! – выкрикнул Дробот. – Такие подробности не потребуются.
Я с сомнением покачала головой.
– Вы уверены? А если в них вся суть?
– Но где же Евгений Викторович? Что ты заладила – Роберт, Роберт…
– А здесь он, Евгений наш Викторович, стоит в сторонке, не имея возможности подойти ни к столу, ни к холодильнику. Ждет, когда зятек отсуетится и удалится.
 – И молчит? Ни одного замечания?
– Нет, не молчит, он говорит, они оба говорят друг другу ласковые слова.
– Прекрати этот дурашливый тон! Произошла драма, и ты свидетель ее, причем единственный. Завтра тебе будет не до ломаний. Они ссорились?
– Нет, они тихо ненавидели друг друга.
– То есть – как?
– Но вы не даете мне это воспроизвести.
 – Ладно, ладно, продолжай. Евгений Викторович поторопил зятя, так? Не думаю, чтобы он сделал это грубо.
– Все правильно. Он сказал: «Ты здесь, кажется, не один, мальчик. Может, хватит сновать?» – «Я один, – сказал Роберт, – потому что я первый». – «Но мы опоздаем на электричку», – сказал Евгений Викторович. А Роберт сказал: «Это ваши проблемы. Должны же и у вас быть хоть какие-то, хоть маленькие проблемы. Не бойтесь, от этого не худеют».
– А дальше? Как было дальше?
– Возможно, что было так: Евгений Викторович вне себя хватает большую декоративную скалку, а Роберт непроизвольно делает взмах рукой, в которой держит нож. Вас это устраивает? Меня – нет.
– Причем здесь твое «возможно»? Я спрашиваю, как оно было!
– В общем-то, так и было. Но если вы хотите еще больших подробностей, деталей, – пожалуйста. «Не бойтесь, от этого не худеют…» – и так далее сказал Роберт, осклабившись своей золотой пастью. Евгений Викторович пошатнулся, схватился рукой за планку, на которой висели толкушки, половники, дуршлаги и эта самая скалка. Планка оборвалась, все полетело на пол, а скалка очутилась в руке Евгения Викторовича. Далее – по тексту.
Дробот поднялся из-за стола и начал быстро мерить шагами комнату. Я собрала на поднос посуду, вынесла в кухню. Когда вернулась, Олег Михайлович все еще бегал из угла в угол. Я села на диван и принялась наблюдать за ним. В таком состоянии он, конечно же, ничего путного не посоветует. А в нем, как ни крути, мое спасение. И не только мое.
– Олег Михайлович… Олег… Подойди, присядь здесь, рядом со мной. Успокойся. Утро вечера мудренее. Ведь ты останешься до утра, правда? Сегодня мы просто обязаны быть вместе.
Он круто повернулся ко мне, помедлил и сел. Я не хотела, чтобы он вглядывался в мое лицо, в мои глаза. Я устала, ничего, кроме усталости, он там не прочтет и захлопнется в ироническом недоверии. Я знаю, как тяжело вынести, когда он такой. А остаться сегодня одной со своей думой было мне не под силу. Олег Михайлович все изучал меня. Я положила голову ему на грудь. Ноздри втянули знакомый и близкий мне запах его кожи. Я услышала собственный длинный, жалобный стон. На зов моей плоти тут же откликнулась каждая клеточка другого естества. Мне казалось, что я лист, сорвавшийся с ветки, который долго, покачиваясь и выбирая место, летит на землю. Потом я почувствовала лопатками мягкую поверхность дивана. Губы мои пересохли, я безмолвно торопила своего спасителя и еле пережила его минутную невидимую мне возню. Я была столь покорна и безучастна, что он, наверное, принял это за полуобморок, но уже никакая совесть, никакой рассудок не могли остановить его. Он берег меня – это самое большее, что он мог с собой сделать. Я ощущала, как его сила любовно наполняет меня. Время исчезло для нас, мы уничтожили время, мы уничтожили все, что находилось вне нашего блаженства. Когда я взлетела, легкая и счастливая, он рванулся следом за мной, настигая меня, настигая и все-таки отдаляясь в сторону. Там, в другом, не материальном мире, наши души не могли слиться. Они превратились в два сияющих шара, которым не дано соприкоснуться. Им отпущено было не много – земля притянула их, они упали и раскололись на радужные кусочки.
Позже, в моей постели, мы уговаривали друг друга хоть немного поспать, обоим предстоял трудный день. Наши уговоры заканчивались одним и тем же, только успех был поочередным. Нас это не смущало: впереди еще целая ночь, каждый успеет насытиться. Мои полеты теперь были низкими и недолгими. Всякий раз, приходя в себя, я думала о том, какое скверное существо человек. Он не может противостоять своей похоти, не может поступиться маленьким удовольствием ради огромного, всепоглощающего счастья. Если этому счастью суждено случиться только однажды, один раз во всю жизнь, и то оно стоит отречения от имитаций. Это знают многие звери, а человек нет. Звери живут инстинктами продолжения рода, человек – разумом и чувствами. Человек мыслит, и мысль развращает его чувства. И еще я думала о том, что это наша последняя интимная встреча. Мы прощаемся, в чем нельзя усомниться. Так, именно так судьба рассоединяет тех, кому не суждено быть вместе. Я не могла объяснить, почему и откуда пришло ко мне это знание. Да и незачем объяснять то, что известно наверняка…
Я проснулась от сильного внутреннего толчка. Мне вдруг стало неудобно перед Олегом Михайловичем за свою наготу. Я вскочила, нашла халат и застегнулась на все пуговицы. Олег Михайлович встревожено следил за мной.
– Да, – сказала я, – да, она была там, я вспомнила.
– Кто? – Олег Михайлович почему-то заволновался и тоже стал одеваться.
– Ольга Арсеньевна. Я вспомнила: она сидела в дальнем конце кухни на табурете и что-то хлебала из миски – суп или жидкую кашу. Прямо с колен.
Дробот пригладил вихор. Брови хмурились, он был недоволен мной.
– Вот что, сейчас мы поедем к Евгению Викторовичу в больницу и обсудим все с ним.
– Сейчас в больнице врачебный обход, нас не пропустят. – Я стала на удивление трезвой и деловой, почти как Дробот.
– Я позвоню и узнаю. – Он направился к телефону, набрал номер, заговорил в трубку.
Мне не терпелось, я выскочила в прихожую, там был отводной аппарат.
– Песецкий? – переспросил женский голос. – Минуточку, наведу справку… Евгений Викторович? – Голос приобрел новый оттенок. – А вы, простите, кем ему будете?
– Друг, – коротко сказал Дробот.
– Очень сожалею, крепитесь – у Песецкого Евгения Викторовича ночью случился обширный инфаркт миокарда…
Трубка выпала из моей руки. Дробот что-то кричал в комнате, но я не понимала что. Я не желала понимать, даже слышать его не хотела. Сорвала с вешалки первую попавшуюся одежду – это оказалась куртка Виктора. Дверь захлопнулась за моей спиной.
И снова было погожее летнее утро. И снова роса пряталась в зелени городских клумб, а солнце доверчивой улыбкой провожало людей, спешащих по своим делам. Скоро юное солнце начнет взрослеть, улыбка его будет меркнуть и меркнуть, оно раскалится от увиденного и уйдет жить в другие страны. До следующего утра… Солнце, в отличие от человека, не умирает.