Про кладбище

С кладбищем я знаком с детства. От моего дома до кладбища было не больше ста метров, буквально через дорогу. Жили мы тогда на Украине, в городе Никополе, в бараках. Бараки это такое интересное социально-архитектурное явление времен Союза. Сейчас их часто ассоциируют с зоной, но тогда я был слишком мал, чтобы с чем-то их ассоциировать, никакой негативной нагрузки это слово для меня не несло. Бараки, да бараки. Где живешь? В бараках. Да и что, по сути, дурного в бараках? Длинное кирпичное одноэтажное строение, разделенное на блоки, в каждом блоке общий вход на два хозяина, крыльцо, сени, две двери по разные стороны, за дверью крошечное помещения не больше двенадцати квадратных метров с одним окном и печью у входа. Перед домом у каждого хозяина свой небольшой палисадник за забором, где каждый был волен выращивать то, что ему на ум взбредет – у нас, например, он был обвит виноградом, стоял вкопанный в землю деревянный стол со скамейкой, росли какие-то цветы, зелень. За стенкой точно такое же устройство жизни, с палисадником, печкой, окном. Только соседи ничего не выращивали, там жила изможденного вида уборщица в больнице - немка по происхождению, воспитывающая единственную дочь. Муж уборщицы постоянно сидел в тюрьме, а дочь звали Эльзой, была она меня на год старше и однажды ночью она, вдруг, призналась в любви, от чего я просто окоченел и сделал вид что сплю, потому что, когда тебе семь лет, ты не знаешь, как на такое реагировать, особенно если и сбежать-то некуда - вас положили в одну кровать, потому что мать ее в очередной раз вовремя не пришла с работы, после того, как объем выпитой на работе водки критически превысил допустимый лимит хрупкого, битого жизнью и мужем тела. Вроде про кладбище собирался рассказывать, причем здесь это? Ну, а как о кладбище, да без этого - жизнь она где-то там - под мышкой у кладбища и ютится, слушает его дыхание, зажимает нос, зажмуривает глаза, но все же думает о нем, слышит все и видит, особенно в самом своем начале, в детстве.

По периметру бараков стояли сараи – у каждого хозяина имелся свой, в котором был вырыт глубокий погреб - там хранились консервированные помидоры, огурцы, варенье. В сарае отец, в целях наживы, оборудовал кроличьи клетки, которые хранили стойкий запах своих постояльцев еще долгое время после того, как последний покинул их, не оправдав ожиданий. За сараями поле, разбитое на узкие и длинные наделы под картошку и зелень. Блок из трех бараков имел общий неблагоустроенный туалет и помойку. За водой ходили на колонку - единственную на весь комплекс домов, называемых бараками, общим числом не меньше шестнадцати, если мне не изменяет память, хотя это и не важно, потому что речь пойдет про кладбище, которым, собственно, наша улица и заканчивалась. Хочешь попасть домой – держи курс на кладбище, не ошибешься. Кладбище было старым, на нем уж лет двадцать как никого не хоронили, густо заросшим кустарниками и деревьями и поэтому особенно жутким в ночную пору - глубоким и непроходимым, как сказочный лес, населенный покойниками и привидениями.

Кладбище напрягало. Самая короткая тропинка к остановке автобуса пролегала именно через него, всякий раз приходилось собирать волю в кулак, чтобы пройти этот путь, и чтобы у тебя при этом под ложечкой не посасывало от страха. Самые распространенным на кладбище деревом были сирень и вишня. Однажды я даже отважился собирать здесь ягоды, и мне все еще памятно то состояние тихого ужаса, которое я испытал, сидя на ветке с молочным бидоном в руке, посреди погруженного в тишину и сумрак погоста. Время шло медленно, бидон не наполнялся, вишня лопалась в пальцах и сок сбегал по непослушным, потным от страха ладоням. Кладбище смотрело на меня во все глаза и, казалось, мечтало поглотить в себя, как легкую жертву, забредшую на берега реки, кишащую крокодилами. Хотелось все бросить и бежать сломя голову на яркий солнечный свет, в шум улицы и краски дня. Помню, как странно звучали голоса родителей после возвращения, потребовалось какое-то время, чтобы успокоиться и привыкнуть к голосам живых людей, после того, как ты провел какое-то время в гробовой тишине, слушая дыхание мертвого моря. А еще в конце весны ломали сирень и зачем-то несли ее в школу. Запах сирени для меня на всю оставшуюся жизнь сохранил стойкую ассоциацию с кладбищем.
Впрочем, тихо и пустынно здесь было не всегда. На родительский день кладбище заполнялось подвыпившей публикой, щедро одаривающей детвору конфетами и печеньем. Это был наш Хэллоуин, к которому мы заранее готовились, предвкушая буйную тризну среди могил и надгробий. Однажды мне пришлось есть рисовую кашу с изюмом, которой угощала грустная пожилая семейная пара. Каша была ослепительно белой и холодной, она застревала в горле, но отказаться от угощения казалось совершенно невозможным - их просьба помянуть ушедшего сына звучала так настойчиво и проникновенно, словно во мне они видели того, кого навсегда потеряли. Именно так они на меня и смотрели, как будто выхватывали взглядом из какой-то страшной и недоступной глубины. Всякий раз потом, когда я проходил мимо той могилы, мне все чудилась та замерзшая в своем горе пожилая пара, и взгляд, которым они меня провожали вслед.

А еще сюда как-то съехалась вся городская милиция и ловила сбежавшего
преступника. Ну, а где ему, бедолаге, было еще прятаться, как не среди мертвых?
Самой большой достопримечательностью кладбища был склеп, в склепе покоился цыганский барон и это странное захоронение было окружено тайной и слухами. Склеп стоял наполовину обвалившимся, и со слов смельчаков, якобы проникающих в него сквозь узкий лаз в земле, мы узнавали о тех богатствах и излишествах, которые позволяли себе цыгане по отношению к своим уважаемым сородичам.

Последний раз, когда я был на этом кладбище в родительский день, мне показалось, что это какой-то разбитый на кривые и узкие улицы город, населенный сухенькими старушками в белых платочках - они что-то тихо шептали и мелко крестились на красные звезды на могилах. Помню, что был яркий солнечный день, мне уже было что-то около одиннадцати, я уже не жил в бараках, не собирал сладости, а просто куда-то шел сквозь известное мне до подробностей кладбище по мягкой и теплой земле в сторону остановки, в надежде встретить друзей детства, с которыми когда-то по-братски делил мягкие, деформированные от жары угощения мертвецов.