Не оборвать в былое нить. Часть 15

В Саратовском госпитале.

Со дня ранения до прибытия в саратовский госпиталь прошло около двух месяцев. В санпропускнике состоялась знакомая уже мне процедура. Мои кости, обтянутые кожей без жировой прослойки, сложили на решетчатый топчан и стали поливать водой и тереть мокрой тряпкой, переворачивая с боку на бок. При каждом таком перевороте я вскрикивал от боли, возникающей в костях, упирающихся в деревянные перемычки, и слезно умолял поскорее заканчивать купание, ссылаясь на то, что нас только недавно мыли.

Из санпропускника меня перенесли в нейрохирургическое отделение (черепо-мозговых ранений), которое располагалось на втором этаже госпиталя.

Было еще ранее утро. В отделении находился только дежурный медперсонал ночной  смены, поэтому нас четверых, из всех вновь прибывших, временно поместили в какой то небольшой комнате прямо на составленных там разнородных (столовых, письменных, перевязочных и т.п.) столах и удалились.

В коридоре, как и у нас в комнате наступила тишина. Можно было бы немного заснуть, но сна ни в одном глазу. И хотя мне не видно было тех двоих, что лежали за моей спиной, но по дыханию я чувствовал, что и они не спят.

Слева от меня на столе, немного ниже чем мой, тоже кто-то горестно вздыхал. Повернув в ту сторону голову, я встретил, направленный на меня, взгляд широко распахнутых глаз молодого парнишки. На его обнаженной, как будто специально, груди виден был нательный крестик и часть замусоленного, грязно-серого перекинутого за шею, шнура, на котором крестик крепился.

Меня это сильно поразило: молодой парень и с нательным крестом! Такое я видел впервые. Какую-нибудь дремучую бабушку еще можно было бы, понять - они из старого мира. Но чтобы вот так заморочить себе голову молодому парню в период широко развернутой массовой антирелигиозной пропаганды! Нет уж извините-простите, но мне это показалось настолько неразумным и диким, что я, забыв о приличии, неожиданно выпалил: "Ты что же это?! Неужели правда веришь в какого-то бога?!"

Лицо моего соседа, оскорбившегося от такого бесцеремонного вопроса, досадливо передёрнулось и он с раздражением ответил: "Да правда! А вот вы нет, потому и лежите здесь. Он, вас за это и наказал".- "А тебя за что же наказал, что ты лежишь тут рядом с нами?! Неужели за то, что веришь в него?!" - съязвил я. Сзади кто-то громко хихикнул.

Он ничего не успел возразить, дверь распахнулась и нас  посетил первый представитель из лечащих врачей отделения госпиталя. Затем следом за ним визиты стали часто повторятся, так что мы больше не вспомнили о нашей дискуссии.

Каждый из посетивших нас врачей назначал своему подопечному необходимые лечебные процедуры в соответствии со своим профилем и тихо, спокойно удалялся. Зато, посетившая нас последней, заведующая кабинетом лечебной физкультуры (ЛФК), молодая, с симпатичным лицом женщина, меня здорово огорчила, может быть сама несознавая того.

Со словами: "А ну-ка посмотрим, что здесь!" - она бесцеремонно, рывком сдернула с меня покрывающее одеяло. Увидев, что мои ноги до предела согнуты в коленях она попыталась их распрямить. Однако, несмотря на прилагаемое ею большое усилие, ноги в коленях не разогнулись. Это вызвало у неё раздражение.

Она стала говорить: "Ух какая большая контрактура! Такую нескоро и разработаешь. Придется тут месяца два повозиться. И что там за медики?! Неужели им трудно было хотя бы раз в день подойти к человеку и разогнуть ему колени. Теперь, вот и возись тут с ним!.." Она так бурно выражала свое неудовольствие увиденным, и лицо её было искажено выражением брезгливого возмущения, что смотреть на нее даже стало неприятно. А ведь когда она только вошла к нам с блуждающей на губах подобием легкой улыбки на её спокойном с правильными чертами лице, я подумал: "Какая милая женщина”.

Теперь же, выслушав, произнесенную ею эмоциональную тираду, я почувствовал себя даже в чем-то виноватым перед ней. Действительно, со дня ранения до прибытия в саратовский госпиталь прошло около двух месяцев. За это время ноги, как-то незаметно для меня самого, привыкли к согнутому в коленях положению. И теперь, когда я лежал на спине, то ступни не касались постели, а на весу пятками упирались в ягодицы.

Такое их положение являлось наиболее удобным и безболезненным для них. Представляете себе, какого мне было слышать, что именно это удобное для ног, а следовательно и для меня, положение вызвало какую-то непонятную контрактуру. Сознание этого меня обеспокоило, хотя я и не имел ни малейшего представления о том, что означает это мудреное слово. (Контрактура - лат. сужение, сокращение.  Стойкое ограничение нормальной подвижности в суставе в последствии его повреждения).

Эта обеспокоенность заставила меня задуматься. Я стал припоминать почему же так получилось. Однако в памяти никаких следов о ногах, кроме тех, о которых я уже упоминал, не сохранилось. Во всех тех случаях когда возвращалось сознание я не ощущал - никакого беспокойства в ногах. Вообще я их не чувствовал. Позднее же мне больше досаждали лишь боли пролежней и заботила проблема, чтобы кто-то вовремя перевернул меня со спины на бок или наоборот. И только в конце срока своего нахождения в ППГ, я, кажется, раз или два, под впечатлением просьбы соседа, поднять ему ноги в «гору», попросил няню разогнуть мне ноги в коленях. Однако ноги сами собой возвратились в первоначальное положение.

Размышлять на эту тему мне долго не пришлось. К тому времени как закончилось первое ознакомительное врачебное посещение, нам уже были приготовлены места в палатах. Меня положили, в так называемую 6-ю общую палату, в которой находились на излечении все раненые военнослужащие, независимо от их звания и занимаемого положения в войсковой части.

Палата размещалась в самой большой комнате на этом этаже и была сплошь заставлена кроватями как вдоль стен ,так и в средней её части. Меня положили на кровать, поставленную в углу слева от входа у противоположной от окон стены. Когда укладывали я попросил положить меня так, чтобы мне было видно все, что происходит вокруг. Просьбу мою удовлетворили и я стал знакомится с новой для меня обстановкой, в которую я попал.

Я внимательно всматривался во всех кто входил и выходил из палаты. Наверное широко распахнутые мои глаза выражали такое невыносимое страдание и мучение, что вошедшая по какому-то своему делу в палату медработник, встретившись со мной взглядом, приостановилась и  спросила: "Вам ничего не нужно?"

Мотнув отрицательно головой я понял что здесь без внимания человека не оставят. Не то, что в вагоне поезда. Это меня успокоило. Многочисленное количество лежащих в палате раненых, среди которых были не только лежачие, но и выздоравливающие ходячих, меня не смущало. Наоборот, я считал, что чем больше в палате ходячего народа, тем больше у меня возможности, особенно ночью, кого-нибудь попросить позвать санитарку, которую здесь ласково называли нянечкой или дежурную ночную сестру.

Для меня это было очень важно, так как первые две недели своего пребывания в госпитале, я еще не мог переворачиваться и меня продолжали донимать боли в пролежнях. Поэтому время от времени когда боль пролежней становилась невыносимой, я просил перевернуть меня со спины на бок или с боку на спину.

А вообще-то, здесь в госпитале я почувствовал значительное облегчение. Днем здесь то и дело кто-то тревожил мой покой, чему я был даже очень рад. Ежедневно мне стали растягивать сухожилья или, как они сами выражались, разрабатывать контрактуру. Для этой цели были привлечены девушки-студентки консерватории. Через день приходил массажист. Почти ежедневно совершалась какая-нибудь процедура то в кабинете физиотерапии (облучение ультрафиолетовыми лучами или током высокой частоты и т.д.),то в хирургическом кабинете, где производилась перевязка раны.

Иногда даже не удавалось вздремнуть после завтрака, как я привык это делать раньше, так как меня всё время куда-нибудь несли на руках здоровенные санитары. Все это здорово взбадривало, ведь я чувствовал, что за мое выздоровление здесь взялись основательно и скоро поставят на ноги.

Эта вера, я бы  даже сказал не вера, а внутреннее убеждение в свое выздоровление укоренилось во мне настолько глубоко, что кода мне говорили: "Скоро мы вылечим тебя и отправим домой!", я воспринимал это как за добрую шутку. Про себя же думал: "Небось не домой, а снова в свою часть, на фронт".

Восстановление же организма в эти дни происходило само собой. Наконец, настал день, когда боли в пролежнях успокоились и я сам стал прилагать максимум усилий, чтобы перевернуться с боку снова на спину без посторонней помощи. После ряда неудачных попыток мне удалось это совершить.

Теперь, когда я уставал лежать на боку уже самостоятельно переваливался на спину, вначале в сторону стены, чтобы не свалиться с кровати. Вскоре такое действие мне также оказалось под силу и в обратную сторону. Кто не пережил такое тому трудно даже представить себе  какое счастье я испытал, когда первый раз совершил переворот! "Наконец-то я могу сам избавиться от преследующих меня болей пролежней, а не обращаться к кому-то за помощью! Разве это не счастье?!"

В один из этих дней массажирующий мне ноги щупленький, пожилой мужчина подшутил над мной. Хитро ухмыляясь он показал мне из-под простыни, зажатые в кулаке четыре пальца левой ноги со словами: "Смотри. Вот твоя нога". Увидев такое, я так удивился, что не знал, что сказать. Оказывается в те двое суток после ранения, которые я провел на морозе, мои ноги были так сильно обморожены, что омертвевшая кожа вместе с ногтями теперь слезла с них словно снятая перчатка с руки. А массажист довольный тем, какое сильное впечатление произвела на меня его шутка, добавил: "Вот видишь, значит у тебя дело пошло на поправку. Организм начал сам восстанавливать то, что было утрачено им во время ранения".

Примерно в это же время хирургическая сестра во время перевязки раны в её кабинете, показала мне плоский костный осколок размером с ноготь мизинца руки, который отделился вместе с гнойным выделением. Она сама была удивлена размером костного осколка и просто поделилась со своей напарницей, а заодно показала мне его, добавив при этом: О "Тепёрь у тебя пойдет дело на поправку. Если там и остались еще мелкие осколки, то они выйдут сами собой".
 
О том, что я поправляюсь и мое самочувствие улучшается свидетельствовало также исчезновение болезненной сонливости и появление интереса к общепалатным делам, не относящимся к моему состоянию здоровья лично. Если до этого, когда я не спал или дремал то думал только о том, как бы мне вовремя, без в задержки избавиться от преследующих меня физических болевых или естественно возникающих физиологических (переполненный мочевой пузырь) ощущений,то теперь появилось состояние скуки.

У меня возникла потребность заняться чем-то не связанным с больничными делами. Рядом лежащий пожилой сосед, как будто бы почувствовал это мое состояние и однажды бросил мне на грудь красочно иллюстрированный журнал. Но как только я с интересом стал рассматривать в нем рисунки, как журнал у меня отобрала лечащая врач. Она категорически заявила, что мне еще нельзя читать. Нельзя, так нельзя - врачу виднее. Поэтому я ничего не стал возражать, хотя и остался недовольным.

От нечего делать повернул голову на бок и уставился в стену, рассматривая на ней мельчайшие неровности и шероховатости побелки. Через некоторое время в причудливой игре светотеней среди них я увидел очертания различных фигурок. Они представлялись мне то в виде человеческих голов в профиль или в анфас, то в виде морд и мордочек разнообразных животных.

Мое воображение разыгралось. Я стал с оживлением мысленно дорисовывать недостающие части всех этих смеющихся или горестно улыбающихся, страдающих, плачущих или кричащих людских ртов и глаз, а также ласково лающих или свирепо рычащих морд животных.

Я так увлекся созерцанием этих картин, что забыл обо всем остальном. И вдруг увидел, как по фрагментам моих фигурок медленно снизу вверх проползает большой клопище. Видимо, за ночь он насосался нашей крови, насыщенной снотворным раствором "бинго", а теперь, засыпая, а может быть и подыхая, ползет в укромное место. И не удивительно, раствор "бинго”, как я узнал позже, изготовлялся на основе хлоралгидрата, который в больших дозах, обладает токсическим и наркотическим свойством.

Не задумываясь, одним быстрым движением я раздавил клопа, а брызнувшую из него на палец темную кровь обтер об стеру, на стене получился кровавый мазок. Находящаяся в палате лечащая врач, заметила это, и подойдя с укором выговорила мне: "Ну зачем же ты так! Кровавый мазок - разве хорошо? Это же не красиво", – и тут же, попросила санитарку затереть пятно водой. Правда, выговаривая мне, она не сказала, как мне нужно было поступить: стряхнуть ли его на пол или осторожно положить клопа
 себе под подушку.

А журнал все же через два дня, во время отсутствия в палате врача, я не только досмотрел, но и прочитал от корки до корки. При этом никаких болезненных или неприятных ощущений в голове не обнаружил. Журнал еще долго оставался лежать на прикроватной тумбочке, так что время от времени я брал его и заново просматривал тот или иной фрагмент текста на отдельных страницах.

За таким занятием и застала меня однажды студентка консерватории, которая ежедневно разрабатывала мне контрактуру. Отметив это она поинтересовалась, отчего такое происходит: Каждый день она видит у меня в руках один и тот же журнал.

А я, в свою очередь пожаловался ей, что мне больше и читать-то нечего. Людмила (так звали студентку) покопалась в своем пузатом портфеле и передала мне небольшую книжонку с незатейлевым текстом одноактной музыкальной французской пьесы: "Если захочешь, вот почитай пока сегодня, чтобы скучно не было. А завтра я принесу тебе что-нибудь более серьезное".

Когда Людмила ушла, я раскрыл оставленную ею книжку, а там и читать-то было нечего. Пьеса она и есть пьеса: действующие лица только он и она, плюс безымянные дворовые слуги. Обычная ремарка автора, поясняющая в какой обстановке совершается данное событие, характер одежды, манера поведения героев и т.д.

Само же содержание пьесы состояло из примитивного диалога, поющих героев. Ничего особенного. Все как и положено. Однако для меня оказалось новшеством, которым я был отчасти даже удивлен. Оказывается многоголосый хор пел не одно и то же, а каждый член его выводил что-то свое.

Раньше приходилось мне слушать такой хор, однако я никак не мог разобрать ни одного слова, смысл которого был бы мне понятным. Теперь же ,когда перед глазами у меня был текст каждого его участника, я с удивлением для себя отметил, что каждый из них поет что-то свое. Одним словом, хор изображает сцену как судачат собравшиеся кукушки, обсуждая поведение основных героев.

Полностью либретто мне так и не удалось прочитать - помешали назначенные на этот день ряд процедур. Однако во время обсуждения прочитанного, я обратил внимание на то, что в либретто не приводится текст песни, который поет героиня в ответ на домогательство своего поклонника. На это Людмила ответила, что у них на курсе принято в этом месте петь одну фривольную французскую песенку.

И она тихо, но мелодично пропела: "Милый это невозможно! Как не можешь ты понять? Здесь шуметь неосторожно! Можно птичек испугать!" Однако заметив недовольство на лице своего возлюбленного она лукаво грозит ему пальчиком, и для того, чтобы как-то смягчить свой категорический отказ далее пропела: "Но пойду я на уступки, если будешь ты молчать. И в награду эти губки разрешу поцеловать!"

"Вот таким образом и выходим мы из положения. Ну что, оставить тебе эту книженцию? будешь дочитывать?" - "Нет, не надо. Я заглянул в конец. И знаю, чем все это кончится".- "Ну тогда, вот тебе другая. Надеюсь, тебе надолго её хватит", - и она передала мне нормальную по объему книгу мемуарного содержания, какого то музыковеда.

Когда я приступил к чтению этой книги, то через некоторое время установил, что и тема её сюжета сухая, и почти что научная манера изложения описываемых событий мне не нравятся. По началу я - даже отложил книгу в сторону. Но поскучав немного, смотря в потолок, снова взял её в руки.

Памятуя о том, что с русским письменным языком у меня не все ранее было в ладах, я решил восстановить имевшийся пробел за то время пока я лежу здесь, в госпитале  без дела.

Несмотря на то, что к этому времени я бегло просмотрел уже полтора десятка страниц, на этот раз я начал прочтение их заново с первой страницы. Однако теперь я вчитывался внимательно в каждое слово и предложение, обращая внимание не только на его смысл, но и в целом  на характер построения, пунктуацию, написание каждого слова.

И тут, вдруг обнаружил, что мне не знакомо точное значение одного слова, смысл его я не мог установить даже из контекста предложения в целом. Я пометил место этого предложения легким ногтевым вдавливанием бумаги на полях страницы и продолжил медленно читать дальше.

Но неожиданно для себя через несколько строк обнаружил еще одно слово, а затем на следующих страницах еще и еще. И подобное происходило почти на каждой странице. В некоторых случаях я догадывался о том, что означает незнакомое мне слово. В других не удавалось сделать даже и этого.

Такое положение меня огорчило: "Я русский человек, читаю книгу на своем родном языке и не совсем точно понимаю подлинного значения ряда слов, а следовательно, глубинного смысла прочитанного?

На следующий день, после окончания процедуры разработки контрактуры Людмила взяла книгу и перелистывая, прочитанные мною страницы, вдруг спросила: "Тебе что непонятны эти слова, где ты надавил на полях?" Вначале было побуждение попытаться скрыть свою необразованность. Но дело-то было настолько очевидным, что я признался.

Смущаясь, я подтвердил, что да, не понимаю значение всех этих слов. Люда тут же стала объяснять мне, что они означают. Однако значения  некоторых терминов она и сама не не понимала. Поэтому заявила, что обещает растолковать мне их завтра, после того, как посмотрят в библиотеке словарь иностранных слов.

В этом словаре, как она сказала дается краткое объяснение всех иностранных и латинских слов, используемых в художественной и научной литературе русского языка. Меня это здорово заинтересовало.

О существовании такого словаря я и не догадывался, хотя будучи школьником младших классов, по подсказке матери иногда пользовался пузатой книжкой малого формата, в которой отыскивал имена древнегреческих богов, фей и волхвов. Оказывается это и был потрепанный словарь иностранных слов, времен раннего послереволюционного издания.

В этот же день у палатной сестры я узнал, что в госпитале имеется крохотная библиотека а при ней даже, как она выразилась, библиотекарша. Я попросил сестру поговорить с библиотекарем и передать ей, чтобы она зашла к нам в палату.

Библиотекарь, молодая женщина, пришла к нам в палату на следующий же день со стопкой книг в руках. Мы познакомились. Среди принесенных  ею книг были: "Записки из мертвого дома" Ф.М.Достоевского, "Что делать" Н.Г.Чернышевского, "Разгром" А.А.Фадеева, "Господа Головлевы" М.Е.Салтыкова-Щедрина, "Мать", "Мои университеты" и другие произведения М. Горького, а также рассказы А.П.Чехова, Г.Уэльса, "Гамлет" У.Шекспира, "Фауст" И Гете, и стихотворения В. Маяковского.

Мне было разрешено выбрать из всех  принесенных книг одну, максимум две книги, чтобы остальные остались для других. Для начала я отобрал себе томик Герберта Уэллса с произведениями "Первые люди на луне" и рассказами "Новейший ускоритель","Хрустальное яйцо" и др. А также "Записки из Мертвого дома" Федора Михайловича Достоевского.

Сочинения первого автора я решил почитать просто так, ради развлечения. Второе же заинтересовало меня названием, которое ассоциировалось у меня с нашей палатой, где лежали люди, прошедшие чудесным образом через горнило смерти, а некоторые из них все еще окончательно не вырвались из него. Да и все мы еще были больше похожи на только что оживших мертвецов.

Словаря иностранных слов в госпитальной библиотеке не оказалось, но зато имелись 12 томов "Малой Советской энциклопедии”, которые рекомендовала мне библиотекарь, уверяя, что в них я найду ответы на все интересующие меня вопросы. И действительно, в первом же томе я обнаружил термины, о которые споткнулся на первых страницах при чтении книги оставленной Людой.

Например: аберрация - отклонение, заблуждение ошибка; анфилада - ряд комнат; апофеоз - заключительная, торжественная массовая сцена спектакля, торжественное завершение события; апострофа - резкое возражение, выходка; буффонада - элементарная форма комизма, находящая выражение более в движениях, чем в словах, используя такие приемы, которые смешны сами по себе; буфон - комик низкого пошиба, шут; буффонство - склонность к шутовству, к грубо комическим выходкам; гротеск -
изображение людей в фантастически преувеличенном, уродливо-комическом виде; декорум - внешняя благопристойность, приличие; диффамация - злостная клевета, распространение позорящих слухов и ряд других.

Таким образом, после посещения нашей палаты библиотекарем, у меня не оставалось ни одной свободной минуты для саморазъедающих, тоскливых дум. Читая Достоевского я обратил внимание на такие его высказывания, которые нашли отклик в моей душе, были созвучны моему душевному настрою: "Это тоскливое судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самому себе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг проявляющаяся и доходящая до злобы, до бешенства, до помрачения рассудка, до припадка, до судорог”.

Как все это мне было знакомо. Ведь мы мало общались друг с другом также потому, что были озлоблены, непонятно только на что. То ли на данный случай, то ли на судьбу!... Зато вот такое его утверждение, что "живого человека нельзя сделать живым трупом: он останется с чувствами, с жаждой мщений и жизни, с стремлениями и с потребностями удовлетворения их", - уже  вселяли какую-то надежду. Надо только немного перетерпеть и привыкнуть к своему новому положению. Ведь и Достоевский так считает: "Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, думаю, это самое лучшее его определение".

Любопытно, что обдумывание мыслей-цитат заставили меня, как-то само собой помнить, отчего это у нас, в столь многолюдной палате стояла абсолютная тишина, как будто бы все лежащие в ней находятся в бессознательном состоянии. На самом деле, как я понял потом, они находились просто в подавленном состоянии, глубоко погружены в свои мысли, так как болезненно переживали случившееся, грубо и безвозвратно разметавшее все их заветные мечты, которые они надеялись осуществить в будущей жизни.

Лично я относился к своему ранению спокойно, даже с некоторым чувством затаенной душевной гордости, что при таком серьезном повреждении верхушки черепа, а он был разворочен основательно (размер раны 15 на 8 см с пульсирующим отверстием 4 на 4 см в левой теменной части) я смог выжить. Что же касается ближайшего будущего, то я просто верил врачам, что поправлюсь, и все пройдет и придет в норму, как руки и тело.

Действительно, движение левой руки почти полностью восстановилось еще когда я находился в ППГ, т.е. в полевом передвижном госпитале. Ею я подтягивал свое тело, когда лежал в люльке при перелете на санитарном "кукурузнике" в эвакогоспиталь города Днепропетровска.

Правая рука восстановилась спустя три месяца после ранения, т.е. в марте. Тогда я смог, лежа на левом, боку впервые собственноручно нацарапать письмо домой. Все это подтверждало заверение врачей, что я поправлюсь, конечно, через какое-то длительное время. Так что передо мной стояла жизненная задача - притерпеться и привыкнуть к своему новому состоянию.

Я уже убедился, что для меня это будет не слишком трудным. В этом отношении я был полностью согласен с мнением Ф.М. Достоевского, что "... человек есть существо, ко всему привыкающее". Еще тогда, когда я научился переворачиваться со спины на бок и обратно, я не мог нарадоваться, что теперь-то я могу лежать, отдыхая, в теплой, чистой постели хоть до скончания века.

Я много читал, даже очень много. Я не просто дотошно вчитывался в прочитанное, не пропуская ни предисловия, ни послесловия, ни прочих комментариев к напечатанному тексту, но я делал выписки отдельных мыслей авторов, поразивших меня своей неожиданной новизной, необычностью или особенностью оборотов и построения речи.

Так у Достоевского кроме вышеуказанного мне понравилось также суждение: "Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа - это чувство справедливости и жажда её". Я бы даже добавил, что она и есть первопричина всех смут и революций в России.

А вот с такими его утверждениями, как нижеследующие, я бы согласился только после ряда, причем большого ряда, оговорок: "Везде у русского народа чувствуется к пьяному некоторая симпатия..." Или: "Недаром же весь народ во всей России называет преступление несчастьем, а преступников несчастными. Это глубоко знаменательное определение. Оно тем более важно, что сделано бессознательно, интуитивно".

Видя, мою постоянную занятость то чтением, то писаниной выздоравливающие ходячие редко подходили ко мне с разговорами. Только однажды палатный старшина, он же старшина по воинскому званию подсел ко мне и поинтересовался на каком участке фронта, в каком роде войск я сражался.

Мы с ним разговорились. Сам он был из города Ярославля и очень заинтересовался азиатскими природными условиями жизни. Я, как мог,  удовлетворил его интерес. А когда он задал вопрос, сколько мне лет, на него я прямо не ответил, в свою очередь, спросив его, как он считает сам. Сколько мне лет, судя по внешнему виду. Оценивающе вглядываясь в мое лицо, после некоторого размышления он, наконец-то, пришел к неожиданному выводу. Оказывается, по его мнению, я рождения где-то в пределах 1914-18 годов.

Разочаровывать я его не стал, хотя сам огорчился, что выгляжу так неважнецки. Вероятно, на его оценку повлияла, пробивающаяся седина волос в небритой дня три бороде. Я и сам-то об этой седине узнал гораздо позднее, когда один за другим неожиданно стали портиться коренные зубы, и я часто стал посещать в зубоврачебный кабинет, где имелось зеркало.

Зубной врач, пожилая уже женщина, охая и сожалеючи, приговаривала, что все это последствие ранения. Она не успевала заново пломбировать, постоянно портящиеся зубы. Она предприняла  максимум усилий, однако процесс разрушения больных зубов приостановить ей так и не удалось. Поврежденные коренные зубы, в конце концов, так и разрушились до основания. Удалять же корни врач сама не решилась по причине все того же черепно-мозгового ранения. А чтобы хоть как-то облегчить мне болезненный процесс пережёвывания пищи, на кухню была передана заявка на кормление меня перемолотой пищей.

В другой раз ко мне подошел парень бесцеремонно-развязного поведения и предложил мне сыграть с ним партию в шахматы. Шахматную доску он держал под мышкой. Я согласна кивнул. Он подставил к кровати стул и расставил фигуры. Игра началась. Перед каждым своим очередным ходом я напряженно пытался вспомнить прежнюю свою игру и последовательность ходов, которым меня, тогда еще третьеклассника научили уличные  мальчишки.

Играли мы тогда бессистемно, просто двигая очередную фигуру, с тем, чтобы приготовиться убить вражескую фигуру или убрать из-под боя свою. Никаких других сведений, кроме мата в три хода,  ловушках, атаке, обороне никто из нас тогда понятия не имел. В такой же манере играл и мой теперешний напарник, но он имел более значительный игровой опыт, приобретенный в последнее время.

Играя лежа, я имел недостаточный боковой обзор доски и просмотрел потерю важной фигуры, что затем привело к проигрышу партии. Для меня было это не так уж и важно: первая игра за последний десяток лет. А вот мой партнёр от радости так и подпрыгнул. Сгребая шахматные фигуры в доску, он громогласно и неоднократно объявлял на всю палату, что обыграл в шахматы самого лейтенанта! Понимаете, самого лейтенанта!

Это задело мое самолюбие, как говорится, задело меня за живое. Я относился ко всем остальным, как к равным. Никогда ни в чем не подчеркивал своего офицерского превосходства. Просто об этом и не вспоминал. А оказывается, все другие, кто был ниже меня по воинскому званию, даже сейчас, будучи раненными, и, казалось бы, находясь в одинаковом со мной положении, воспринимали это не так, а по-своему. Они считали, что офицер во всем должен быть на голову выше их. Поэтому я взял это их отношение к офицерскому составу себе на особую заметку.

При следующей замене книг на новые, я попросил библиотекаря принести мне какую-нибудь книжку о теории шахматной игры. Она с трудом, но выполнила мою просьбу, и через несколько дней я уже внимательно изучал "Начальный учебник шахматной игры" Василия Николаевича Панова. Память у меня сохранилась отличная, и спустя еще неделю, я уже был достаточно хорошо осведомлен о всех секретах и премудростях игры, чтобы выиграть шахматную партию у своего предполагаемого партнера.

Однако к тому времени он уже выписался. Так что реванш не состоялся. Других же желающих сыграть со мной в шахматы в палате не оказалось. Разработка контрактуры была завершена. Теперь ноги в суставах колен и ступней обрели прежнюю подвижность и стали свободно сгибаться и разгибаться. Больше того, мне даже стало удаваться, правда, при приложении значительного умственного напряжения и мышечного усилия, совершать эти движения левой ногой. Правая же лежала еще как плеть. Сколько я не напрягался, ни единого мышечного шевеления. Только чувствовалось изредка, как пробегают по ней досылаемые сознанием, какие-то импульсы токов.

В один из теплых апрельских дней, лечащая врач при обходе заявила, что мне пора уже садится. Она пригласила медсестру и двух здоровых парней из числа выздоравливающих, которые опустили мне ноги на пол и, придерживая за плечи, резким движением усадили меня на кровати. Голова моментально закружилась, в глазах потемнело, и я скис прямо на их руках.

Однако через какое-то непродолжительное время уже услышал голос врача: "Ничего, ничего. Такое часто случается. Скоро все пройдет. Не надо было поднимать его так быстро”. Поднесенная к носу ватка, смоченная в нашатырном спирте, вскоре вернула сознание, хотя голова все еще кружилась. Прошло еще несколько минут, и я полностью адаптировался с положением тела сидя. Мне даже это понравилось. Совершенно иное ощущение и иное восприятие окружающей обстановки. Однако по указанию врача (на первый раз достаточно) меня снова уложили.

На второй день то же мероприятие прошло более спокойно. На этот раз я сидел так долго, пока не почувствовал, что утомился. Так постепенно возвращалась в мое тело новая жизнь. Помогал мне теперь садиться в кровати низкорослый, но с развитой, рельефно выступающей мускулатурой, молодой 18-ти летний паренек. Он ежедневно, на протяжении двух недель,
до своей выписки из госпиталя, подходил и помогал мне подняться, а потом помогал мне накачивать силу мышцы, рук, путем преодоления  сопротивления его рук в ту или иную сторону, т.е. делать что-то вроде того, что сейчас получило название, армреслинга. Мы с ним были даже сфотографированы при этом обнаженные по пояс. Жаль, что фотография не сохранилась. Глядя на снимок, мать потом говорила, что на нем я выгляжу как зрелый тридцатилетний мужчина рядом с безусым юнцом.

Люда, завершив разработку контрактуры, по моей настоятельной просьбе, в ознаменование наших хороших отношений, подарила мне на память свою фотографию со следующей надписью: Дорогой, Аркадий. Смотря на изображение на обороте, вспоминайте, что у вас есть друг желающий Вам счастья. А оно будет обусловлена тем, насколько значительно Вы поставите себя в жизненной сфере. Я вспоминаю слова Ш. Руставели: "Все прекрасное дается трудом". Люда. 14/IV-44 г.

Мне ужасно не хотелось расставаться с Людой? и я с жалобной интонацией в голосе, просил ее навещать меня. Навещать просто так, в свое свободное время, чтобы я имел возможность общаться с ней.  Она вначале отнекивалась, ссылаясь на занятость на двух факультетах и больную маму. Но я упросил её. Она согласилась еще на месяц приходить к нам в палату, делать разработку моему соседу на другом конце палаты.

После окончания очередного сеанса разработки, она присаживалась ко мне, и мы болтали с ней на различные темы. Я не скрывал от неё, что привязался к ней всем сердцем. К её, постоянно блуждающей, доброй улыбке на лице. К её ласковым, мягким рукам, деликатно заставлявших менять положение моих неподвижных ног, но остро ощущающих грубое постороннее прикосновение. В день её прихода, я прислушивался к шагам в коридоре и улавливал её характерные торопливо-спешащие шаги, отчего сердечко мое начинало биться по особому, с замиранием, ожидая её появление в дверях палаты. Одним словом, я просто был в неё влюблен какой-то возвышенной, без наличия примеси какой-либо чувственности или каких-либо практических корыстных целей. Однако по прошествии этого месяца она вновь исчезла.

Чтобы как-то заглушить горечь потери, я вновь полностью погрузился в чтение книг. Читал я запоем, для разнообразия меняя только художественную литературу на учебник шахматной игры и энциклопедические словари. В теории шахматной игры я подробно изучил не только все ловушки в дебютных (гамбитных) началах различных партий и встречающиеся в них различные комбинации, а также тайны миттельшпиля (середина партии) и эндшпиля (окончание партии), и отлично владел как комбинационной, так и позиционной игрой. Для того, чтобы достичь всего этого нашему госпитальному библиотекарю пришлось брать шахматную литературу по межбибу в городской библиотеке, например, монографию Нимцовича Арена Исаевича "Эндшпиль".

Читая художественную литературу, я делал множество выписок, задевающих мои мысли чем-то особенным за живое или находящих отклик в моей душе. В большинстве случаев это были удачные своей необычностью авторские сентенции, афоризмы или, подслушанные ими же пословицы, поговорки, присказки, встречающиеся в устной разговорной речи ряда народностей.

Делая выписки, я постоянно вспоминал насколько были справедливы настойчивые наставления школьного учителя на уроке литературы, которые теперь звучали в унисон примерно со следующим утверждением: "Произведение классиков русской и мировой литературы ценны для нас потому, что дают нам богатый познавательный материал, расширяют наши представления в мире, человеке и человеческих отношениях; они ценны для нас также как художественные создания великих мастеров слова"  (В.Десницкий).

Мне представляется, что какая-то часть из сделанных мною в то время выписок, заинтересует читающего эти строки.

Выписки из госпитальных записей:
"Без какой-нибудь цели и стремления к ней не живет ни один человек. Потеряв цель и надежду, человек с тоски нередко обращается в чудовище" Ф. М.  Достоевский.  «Записки из Мёртвого дома»

"Помни, что твоя человеческая натура сильнее, важнее для тебя, чем каждое отдельное твое стремление. Предпочитай же её выгоды, выгодам каждого отдельного твоего стремления, если они как-нибудь разноречат"  Николай Чернышевский  «Что делать».

"Для людей слабохарактерных те внешние грани, которые обставляют жизнь, значительно облегчают бремя её"  "Началось веселье, то пьяное беспорядочное веселье, веселье, в котором не принимают участие ни ум, ни сердце и от которого на другой день болит голова и ощущаются позывы тошноты..." "Ничем не ограничиваемое воображение создает мнимую действительность, которая в следствии постоянного возбуждения умственных сил, претворятся в конкретную, почти осязаемую. Это - не вера, не убеждение, а именно умственное распутство, экстаз. Люди обесчеловечиваются, их глаза горят, язык произносит непроизвольные речи, тело производит непроизвольное движение..."
Салтыков-Щедрин  «Господа Головлевы».

"И сказано человеку, заказано с малых лет - в зыбке: человек, бейся, не давайся чтобы тебя на колени ставили... не ползи на корячках»  Федор Панфёров  «Бруски».

"Кто живет в страхе перед смертью, того она все равно настигнет, хотя он старался, взобраться от нее на небеса!" Василий Ян «Чингисхан»

"Удовольствие жить влечет за собой обязанность умереть" (Максим Горький  "Мать").

"Помните, что нет непоправимых ошибок; что всегда есть будущее, и только одни неспособные имеют одно прошлое. Нужно только иметь энергию и идеал до конца дней. Ничего не значит, что часто обстоятельства и ваша слабость будут принуждать вас бросить ваши идеалы; сейчас же, как вы найдете равновесие, поставьте их опять на пьедестал и старайтесь достигнуть их, как будто ничего не случилось. Тогда ваша душа никогда не состарится" ( Гертруда Атертон, "В ночном свете”).
"Они двинутся в бой с воодушевлением фанатика, холодной сообразительностью техника и убийственной дисциплиной истинно прусской саламандры" ("Война с саламандрами" - Карел Чапек).

"Снова почувствовать высокую волну счастья, заливающего сердце, глубочайшее доверие, лазурный покой, охватывающий душу. Снова подумать о том, что вот есть величайшее счастье, навеки свой человек"  Василевская Ванда

” Непоколебимые устои семьи с интимными драмами, с ревностью, опережающей любовь...”  "Говорят, что время - врач. Неправда! Время снимает шелуху; так исчезают неискренние горести, надуманные страсти. А подлинные чувства остаются".  Илья  Эренбург  «Падение Парижа»

"Невероятно чтобы страданье искупило вину, и еще менее вероятно, чтобы невинный мог оплатить долг виновного. Страданья невинного ничего не возмещают, они лишь прибавляют зло ко злу" Франс Анатоль. «Восстание Ангелов».

"Человек презрения достоин, когда делает дурно, знав, что делает. Нужно, чтобы душа его была очень низка, когда она не выше дурного дела! "  "Не имей к мужу своему любви, которая на дружбу бы походила. Имей к нему дружбу, которая на любовь бы походила. Это будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы найдете в сердцах ваших прежнюю друг к другу привязанность". «Ведай, что совесть всегда, как друг, остерегает прежде, нежели как судья наказывает».  Фонвизин. "Недоросль".
 
" ...ВИНОВЕН! Какое это чугунное и страшное слово! Вдумайтесь в него, и вы увидите человека, который пострадал ни за что, беспомощность его отчаяния, бессилие его права, всю горечь его унижения и трагическую обреченность его судьбы". Лев Шейнин "Записки следователя". "Судебная ошибка"
 
"Когда обида составляет единственное содержание жизни; когда она преследует человека, не давая ни минуты отдыха, тогда она, без всякой с его стороны преднамеренности, проникает во все закоулки сердца, наполняет все помыслы. Язык не может произносить иных слов, кроме жалобы, как будто самое формулирование этой жалобы уже представляет облегчение".  Салтыков-Щедрин  "Мелочи жизни".

"У нас, у евреев, чувство спайки, к счастью, сильно развито! Как у обезьян. Поэтому нам ничего не страшно. Пусть нас сотни раз сбрасывают с дерева, один кто-нибудь взберется снова, а остальные как обезьяны, уцепятся за его хвост, и тот, кто наверху, вытянет остальных. Лион Фейхтвангер "Семья Оппенгейм".

"В то время когда нужна суровость мягкость неуместна. Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания" (Муслихаддин Саади. ХIII в.)

"Бог создал человека и сказал ему: "Ступай и заботься о себе сам. Вот тебе жизнь, живи, как знаешь. Чтобы с тобой не случилось - вина на тебе, на меня вины не взваливай. Я, говорит, умываю руки. Когда же ты вознесешься ко мне, - тогда дело другое: над морем кипящей смолы я перекину для тебя мостик-волосок, и если ты чист, ты пройдешь. Благодать подхватит тебя, поддержит и проведет. Не подломится, говорит, мост под хорошим человеком". "Вдова из дома Отарава", Илья Чавчавадзе.

"Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь - надулось, а вытащишь, -  ничего нету". Л.Толстой, "Война и Мир".

"...ковыряет у меня что-то под сердцем! Точно сидит у меня под ложечкой мышь и казенные сухари грызет".  Антон Чехов "ТАПЕР"

"Большая ты свинья, а хуже малого поросенка".

"У него язык востер, да не то место лижет".

"Кто на войне не был, Богу не молился".

"Дай черту волос, а он за всю голову ухватится".

"У гроба умерших не по нашей вине, мы не нуждаемся в извинениях".

"Неразумные слова, как лай бестолковой собаки".

"Им чтоб и горячий блин, да чтобы не обжигал".

"Безвыходное положение хорошо тем, что из него обычно выходят с честью".

"Бес умен, да его Бог не любит".

"Жизнь нельзя измерять календарными годами".

"Не заграждай рта волу, когда он жует".
 
"Слова в устах говорящего имеют другой вкус, чем в ушах слушающего".
 
"Не делай другому того, чего ты не желал бы, чтобы сделали тебе". "Арсен из Маробды" Михаил Джанахишвили.

""Не взял бы меня топор, если бы не родное топорище", - сказало дерево".
 
"Женщина плачет глазами, а доблестный мужчина - сердцем".

"Неизвестность- самое жестокое мучение".

"Люди относятся небрежно к тому, что кажется им несомненным".

Вышеприведенные выписки составляют лишь малую толику тех записей, которые были произведены мною во время нахождения на излечении в эвакогоспитале города Саратова. Однако полагаю, что и их вполне достаточно, чтобы составить представление о том, как много времени я проводил  с книгами.
 
Кроме известных каждому ученику еще по школьной программе, мне встретилось много таких авторов, о которых я раньше даже не слышал.
 
К числу редких, малодоступных для школьников произведений я бы отнес, в основном тех авторов, издание которых было осуществлено в послереволюционный период НЭПА.   Из них в госпитале мне представилась возможность прочесть произведения следующих авторов: Эжен Сю  - "Агосфер";  Н.Г. Гарин Михайловский - "Шевалье де Армонталь",  Вересаев В.В.  - "Записки врача", Ги де Мопассан - "Милый друг" и сборник его рассказов;  А.К.  Толстой - "Царь Федор Иоанович" и "Царь Борис"; Джек Лондон - "Межзвездный скиталец",  "Рожденная в ночи" и "Когда боги смеются"; Стефан Цвейг -"Жгучая тайна",  Октав Мирбо - "Сад пыток", Б. Неводов - "Бриллиантовый князь", Жозеф Бадье - "Тристан и Изольда", А.Д.Апраксин - "325 ООО рублей", Н. Шпанов - "Тайна профессора Бураго Ник ";  Константин Шильдкрет  - "Кубок Орла", -  и еще ряд других малоизвестных сейчас авторов.

После того как меня перестала посещать Людмила, я глубоко переживал нашу разлуку, однако не впал в тоскливое отчаяние и не углубился в себя.  Чтобы хоть как-то компенсировать утрату, я  не стал пропускать ни одной возможности пофлиртовать с кем-нибудь из медперсонала, особенно по вечерам, когда спадала дневная суматошная напряжёнка.

В один из таких вечеров, заигрывая, с приступившей к ночному дежурству флегматичной студенткой 4-го курса мединститута, я спросил, не трудно ли ей потом отсиживать на лекциях после бессонной ночи. Затем речь, вообще, зашла о тяжелой жизни гражданского населения в военное время.  "Особенно тяжело придется вам, инвалидам, привыкать к новым условиям существования"  - с наигранной грустью, похожей на издёвку,  проговорила она.

На что я, с некоторой бравадой,  заявил: "Ничего, как-нибудь проживем. Лично у меня будет военная пенсия, к тому же, я могу выполнять работу бухгалтера, поскольку имею в своем активе два курса финансово-экономического техникума".
Внимательно выслушав меня, она с нескрываемой жалостью проговорила:  «Хороший ты человек. Жаль, что скоро умрешь».  Черепники живут не более десяти лет после ранения!"  Это её заявление словно жаром обожгло меня, и смешало спокойный ход моих мыслей. В растерянности, не соображая, что говорю, я с горячностью, неожиданно для себя, вдруг выпалил: «Что?! Через десять лет? Да я собираюсь встретить Новый двухтысячный год с бокалом шампанского в руках?!"

Это получилось так импульсивно, и выскочило само собой, и мне самому стало неловко. Ведь до этого мне не приходилось даже слышать от кого-либо о двухтысячном годе. Чтобы кто-то в 1944 году, когда война еще была в полном разгаре, а смерть разгуливала не только на полях сражений, но и навещала кое-кого прямо здесь в нашей палате, посмел бы заикнуться о встрече Нового двухтысячного года, пытаясь заглянуть в своё такое далекое будущее.

Это было невероятно. Такого человека посчитали бы просто фантазером, который говорит о чем-то совершенно неправдоподобном, несбыточном. Пределом мечтаний для нас, госпитальных в то время был один, максимум,  два десятка лет. Лично я, больше чем о сорокалетнем возрасте, вообще, даже в своих сокровенных думах и мечтать не осмеливался.

Для меня, у которого был только двадцатилетний жизненный опыт, прожить еще столько же, после такого ранения, и то уже считалось огромной наглостью. Однако тогда я выкрикнул это с такой убежденностью, что потом сам даже удивлялся: не пророчество ли это было?

И, тем не менее, уже позднее, вспоминая и рассказывая об этом случае, я все также, с той же самой уверенностью называл эту дату. Почему? Не знаю почему. Наверное, это было потому, что негоже, данное  кому-то обещание не выполнить! Просто невозможно  и всё тут!

Флиртуя напропалую, я обратил внимание, что не только я стремлюсь завязать новое знакомство, но его, наравне со мной, ищут этого и некоторые незнакомые мне еще сотрудники госпиталя.

Так, спустя некоторое время, как перестала навещать меня Людмила, у моей кровати появилась дневная сестра соседней палаты, которую я видел-то впервые, и стала уговаривать, чтобы я дал согласие на перевод в ее крохотную четырехместную палату.
Она так живо описывала все те преимущества, которые она создаст там для меня, что чуть было уже не согласился. Удерживали меня от этого только та неуемная энергия, с которой она наседала, и некоторое чувство неловкости перед лечащим врачом. Я не хотел принимать самостоятельное решение, минуя начальство госпиталя. Мне казалось, что вопрос о перемене палаты находится за пределами компетенции сестры.

Не добившись моего согласия в этот раз, Полина, так звали эту сестру, не сдалась, не отказалась от своего намерения. Назавтра она, с той же бурной энергией, продолжила свои уговоры. Но тут, как я полагаю, вмешалась сестра нашей палаты и пожаловалась врачу. Какой у них там произошел разговор, мне неизвестно. Это для меня и по сей день осталось тайной. Однако меня в этот же день переложили из глубины палаты в уголочек к стене с окнами, чтобы мне было светло читать.

Не успел: я еще освоится на новом месте, как рядом со мной появилась еще одна незваная гостья, которую раньше я также не видел. Но если Полина, пытавшаяся умыкнуть меня в свою палату, по возрасту была со мной примерно одногодкой, выглядела довольно соблазнительно: полненькая, как пышка, с симпатичным, девичьим лицом; то новая домогательница моей дружбы была уже зрелой женщиной, давно перешагнувшей  тридцатилетний возраст, хотя и не лишенная еще привлекательности.

Не считая нужным представиться, она сразу же бесцеремонно принялась обхаживать меня. Заведя фривольный разговор, с явным уклоном в сексуальную тематику, она прежде всего взялась перестилать постель, под предлогом того, что та сильно смята.
Рослая, физически здоровая, она схватив меня в охапку под мышки, легко подняла и плотно-плотно прижала, вытянувшееся во весь рост мое тело, к себе, так чтобы я мог ощутить все ее прелести и после минутной задержки, пересадила на соседнюю кровать. А затем спросила: "Ну как? Почувствовал меня? Вульгарное ее поведение так меня возмутило, что вынудило в ответ грубо произнести непристойное слово, чтобы она сразу поняла, что меня ей не подцепить на этот крючок.
Но что еще больше поразило меня, так это ее ответная бесстыдная реакция. Она ничуть не рассердилась, как я ожидал. Нет, наоборот. Тут же похвалила меня за воздержание и стала сочинять сердцещипательную историю, якобы квартирная ее соседка переезжает по вызову к мужу на оккупированную территорию и распродает по дешевке вещи. Ей она предлагает шевиотовый отрез.

О такой костюмной шерстяной ткани она мечтает всю жизнь. А тут вот такой подвернулся счастливый случай. Такой случай, такой случай, что жаль его упустить! И главное, его можно приобрести за полцены. Такой отрез сегодня на базаре стоит больших денег. Дорого стоит. При необходимости его можно будет там продать и выручить больше половины того, что она сейчас возьмет у людей взаймы. Будет  чем не только расплатиться с долгами, но и ...
Она так долго меня убеждала, уговаривала, упрашивала, приводя различные доводы, что, в конце концов, я сдался и одолжил я ей 300 рублей из тех денег, что она видела под подушкой. Долг она обещала мне вернуть в самое ближайшее время.

На следующий ли день или через день, я уже точно не помню, ко мне подошел сосед по палате, которого выписывали и сообщил: "Нянька из соседней палаты, которой вы одолжили деньги, оформляет свое увольнение в бухгалтерии! Имейте это в виду!

"Вот те на! - с  неприязнью подумал  я - облапошила, все-таки нахалка меня простофилю!" Пробурчав, какую-то благодарность за сообщение, я с досадой уткнулся в книгу, пытаясь изобразить, что это меня не очень-то расстраивает.

Хотя на самом деле было совсем не так. Я смотрел в книгу,  а в мыслях назойливо всплывало все, связанное с денежным довольствием, начиная со случая в конце ноября. Тогда я, спрыгнув в окоп, расписался в ведомости в получении 1700 рублей с условием, что всю эту сумму перешлют матери.

Я же и не думал в то время о том, должны ли были мне выплатить также ту часть денежного довольствия, которая полагалась мне до 18 декабря, даты издания приказа о моей гибели. Наверное, должны! Не мне - убитому, а матери, что бы хоть как-то смягчите её горе.

Ну а потом, в дальнейшем-то, когда было твердо установлено, что я живой. Это же уже зафиксировано в истории болезни всеми теми медподразделениями, начиная с санроты, в которых я находился на излечении. Значит,  и в дальнейшем за все это время мне тоже должно было быть заплачено.

К сожалению, об этом я, с удивлением впервые сообразил только в Саратовском эвакогоспитале. Только там, ко мне пришли из бухгалтерии с вопросом об оплате. Но оказалось, что прежде им необходимо было выяснить мою должность, согласно записи в удостоверении личности. Но у меня удостоверения не оказалось.

Его просто там не успели выписать и вручить. "А как же нам быть? Как нам узнать кто вы такой? Может быть, вы знаете номер своей полевой почты?.." Все эти и еще другие вопросы обрушились на меня. На мою разбитую больную голову, из которой напрочь вылетел даже номер полевой почты.

И вообще, я только-только начал приходить в себя, а тут такое вот неприятное недоразумение. Я заволновался! Чем я могу помочь им? Практически - ничем! У меня вследствие этого даже возникло опасение, что они могут, вообще, усомниться в достоверности моей личности. Как я могу доказать, что я - это я. Чем могу подтвердить это?

И тут вспомнил, что у меня сохранились удостоверение об окончании училища и вещевая книжка. С чувством радостного облегчения я, буквально, воскликнул: "А достаньте у меня из-под подушки, сохранившиеся документы, комсомольский билет, вещевую книжку и удостоверение об окончании училища. Прочтите их. Особенно записи о присвоении мне звания лейтенанта. Обратите также внимание на ноябрьские записи в вещевой книжке о выдаче мне мехового жилета и револьвера. Они выдавались только тем офицерам, которые  были на танке в бою. А самая низкая должность, лейтенанта на боевой машине  -  это командир танка. Вот и руководствуйтесь этими документами. В претензии не буду к вам.

Когда мне принесли первые 650 рублей - оклад командира танка в тылу - я попросил, положить их мне под подушку, так как ничего другого в голову мне не пришло. С тех пор, выплачиваемые мне деньги, так там и хранились. Об этом было многим известно. Конечно, у меня возникали опасения, что во время моего отсутствия (особенно в банный день, когда производилась замена постельного белья) деньгами могут воспользоваться и другие. Но это минутное опасение,так и оставалось опасением. Ничего путного для их сохранения придумать я не мог.
 
Я даже никогда не пересчитывал их, и в результате не знал точно, какая сумма, на данный момент находится у меня под подушкой. На мой взгляд, эти деньги, с точки зрения рыночной - базарной стоимости, не заслуживали никакого уважения. В этом я убедился еще в Нижнем-Тагиле, где за буханку хлеба в виде небольшого кирпичика, приходилось платить 200 рублей, т. е. 40% оклада офицера запаса.

Иначе говоря, оклад офицера запаса равнялся стоимости всего 2,5 буханок хлеба, а за поллитровку водки, когда я решил обмыть получение танка, мне пришлось заплатить сумму всего оклада, так как стоила она 500 рублей.

И даже здесь, в госпитале, жареная картошка на крохотной десертной тарелочке обошлась мне в 300 рублей. Припомнив все это, я успокоился,  не стоило бы даже, вообще, мне волноваться о такой мизерной потере, если бы не нравственная сторона происшедшего случая.

Завершилась же вся эта история, в конце - концов, весьма любопытным образом, примерно через месяц. К этому времени меня перевели в небольшую, по занимаемой площади, офицерскую палату. А немного спустя после этого в госпиталь поступила новая партия раненых, в числе которых находился и мой будущий сосед старший лейтенант из группы "СМЕРШ" (Смерть шпионам). Вошел он в палату одетым в военную  форму в сопровождении медработника, которая, указав ему на свободную кровать слева от меня, сказала: "Вот ваше место".

Мельком взглянув на кровать и на меня, он удовлетворенно кивнул и они удалились. Вместо них в палату быстрым шагом, вошла, я бы даже сказал, вбежала, наша сестра и торопливо стала перестилать постель. Разглаживая все имеющиеся складки, она приговаривала: "Вы с ним будьте поосторожнее! Он сын генерала, командира дивизии. И сам из охраны Ватутина!"
А я подумал: «То-то вы все тут забегали!» А то, что он сын какой-то большой шишки сразу видно. Достаточно только взглянуть на него: хромовые сапоги, галифе и гимнастерка из высококачественной шерстяной ткани, изготовлены и сшиты по индивидуальной мерке и поэтому плотно облегают фигуру.

Новенькая, блестящая лаковой поверхностью кожи, портупея, - словом все словно на нем выглядело, как на манекене из витрины. Такое редко можно было увидеть на офицере даже более высокого ранга.

Возвратился в палату он уже одетым в казенную госпитальную робу. Здесь, в это послеобеденное время, находились только я и тяжело больной, постоянно молчащий офицер среднего возраста. Поэтому когда он лег в постель, ему и поговорить-то было не с кем.

Как гостеприимный хозяин-старожил я первый представился. Мы познакомились. Оказалось, что он всего на полгода старше меня, то есть с 1923 года рождения. В последнее время он жил в Новосибирске, где окончил 10 классов и тамошнее военное училище. Служил в группе охраны генерала Ватутина.

В госпиталь попал после того, как, при задержании бендеровцев, его в кустах огрели прикладом по голове. Это все, что я узнал о новичке в первый день его появления. Собственно говоря, ни о чем я его и не спрашивал, зная, что сотрудники Главного управления контрразведки НКО, или иначе "СМЕРШ", болтливых не любят.

Видимо, утомленный дорогой, он вскоре задремал и не проснулся даже, когда к отбою в палату стали возвращаться отсутствующие офицеры. На следующий день после обеда палата вновь опустела. Остались в ней снова только мы трое: больной капитан дремал, я читал, а новичок скучал. И вот тут-то, постучав в дверь, вошли две незнакомые девушки. Объявив, что они шефы и пришли развеять нашу скуку, одна из них подсела ко мне, вторая - к  старшему лейтенанту.

Для меня это был не первый случай. Я сразу же растолковал гостье, что являюсь «лежачим», следовательно, не могу составить им компанию для прогулки. А вот он (глазами показал на старшего лейтенанта) вполне может составить вам компанию.

И действительно, поговорив не более пяти минут, они втроем покинули палату. С тех пор я видел соседа только мельком, когда утром, не успев еще как следует протрезвиться после вчерашней вечерней попойки, он дрыхнул в постели. Когда же я возвращался с процедур в палату, то он успевал уже куда то смотаться. Но однажды, где-то через неделю, возвратившись в палату, я застал его понуро сидящего на кровати, с помятым отекшим лицом.

Увидев меня, он виновато улыбнулся и с ходу, не дожидаясь пока я усядусь, попросил одолжить немного денег, чтобы опохмелиться. Кроме нас в палате в это время находился капитан примерно тридцатилетнего возраста.  Он сидел на своей кровати, которая стояла через одну в нашем ряду в уголке, и конечно все слышал.

Пользуясь тем, что он находится за спиной старшего лейтенанта, капитан, поймав мой взгляд, покачал головой, дескать, делать это не стоит! Как тут не растеряться: мне и жалко, старшего лейтенанта, но и не прислушаться к совету капитана, тоже как-то неудобно.  Что делать-то, что? Какое решение принять? 

Завертелись, забились  в голове тревожные мысли. И тут, как часто у меня бывает, неожиданно возникло готовое решение, словно мне его кто-то подсказал, нет,  точнее, молча подсунул со стороны. Этот, как часто говорят, внутренний голос (почему голос?) шепнул мне: "Вспомни об санитарке, которая облапошила тебя". И я рассказал об этом случае старшему лейтенанту, добавив: "Эти деньги, если выбьешь, можешь взять себе. Для меня они все равно потеряны. В случае, если тебе это не удастся - тогда, со всей душой, сколько смогу, тебе одолжу".

Он молча встал, и не на кого не глядя, опустив голову, покорно направился к выходу. Я взглянул ему вслед, и у меня екнуло сердце от сострадания, тар как его внешний вид поразил меня не менее даже, чем прежний.  На нём  было одето все новое, но солдатское:  хэбэшная гимнастерка и брюки, шинель и кирзовые сапоги. Причем гимнастерка, чтобы не болталась, была заправлена под брюки, шинель распахнута, поясной ремень отсутствовал.

Вернулся он в госпиталь в тот вечер поздно. Я уже спал и он не стал меня будить. А утром наоборот, я ушел из палаты раньше, чем он проснулся. Когда же я после обеда возвратился в палату, то снова его не застал. Зато обнаружил на своей тумбочке два сваренных вкрутую яйца, сильно помятых с треснутой скорлупой, оставленных им, видимо, в качестве благодарности.

В этот вечер возвратился в палату он намного раньше отбоя, из его рассказа я узнал, как происходили вчера события. Выйдя из палаты, он в первую очередь зашел в отдел кадров, где узнал домашний адрес уволенной. Санитарка оказалась дома, но не одна. У нее в гостях был капитан из местного СМЕРША. «Мы представились друг другу, - далее продолжал он, - и я вполне официально приступил к выполнению "задания". Начал я с того, что, на мое имя поступило заявление от, ранбольного такого-то. Суть этого заявления состоит в том, что вы, работая в госпитале, заняли на короткий срок у него 300 рублей. Однако, до сих пор долг еще не вернули хотя прошло уже достаточно много времени».

Она смутилась, и в своё оправдание залепетала: "Все как-то не было свободного времени. И я постоянно все откладывала и откладывала посещение. А потом решила, что скоро ноябрьский праздник - не с пустыми же руками ему идти в эти дни. Думала, испеку пирожки и навещу его с гостинцем..."

«Дальше я не стал ее слушать и надавил на нее. Она тут же заняла 300 рублей у капитана  и отдала мне. Завтра я выписываюсь. Как только приеду к себе, из первой же получки деньги тебе вышлю почтой? Ладно?»

Я не сомневался в том, что так и будет, как он говорит. Но почему-то решил, что это произойдет не так скоро и меня в госпитале к тому времени уже может не быть. Подобного, рода соображение натолкнуло меня на мысль: "Не лучше ли будет дать ему, на всякий случай, домашний адрес матери". Так я и сделал. На этом я посчитал инцидент с дачей денег взаймы исчерпанным и решил больше о нем не вспоминать.

Однако не тут-то было. Наш сосед, лейтенант со следующей койки, двадцатисемилетний  мужчина, которой был на этот раз свидетелем всех наших разговоров после ухода старшего лейтенанта, обратился ко мне о аналогичной просьбой: «Я тоже выписываюсь завтра. А ты знаешь, как в дороге нужны деньги. Одолжи мне те 300, рублей, которые тебе сохранил старшой. Я тебе их верну, как только возвращусь домой в Петрозводск».

Делать мне этого очень не хотелось. Я не питал к нему особого доверия, так как из  предыдущих разговоров с ним знал, что он разжалованный капитан, что разжалован он был за незаконное представление к награждению орденом своей ППЖ  (полевой походной жены). Да и в поведении его не было откровенности, а чувствовалось какая-то замкнутость, скрытность.

Но как-то неловко было отказать, может быть, просто не хватило мужества отказать. Все-таки мы коллеги по несчастью, по лечению, как тогда выражались. И я одолжил ему правда, уже с тяжелым сердцем, хотя не имел никаких особых, серьёзных оснований, что долг им мне не будет возвращен.

Спустя некоторое  время не больше месяца, когда я уже перестал с болезненным чувством вспоминать об утрате одоленных денег, на мое имя от матери пришла телеграмма: "Вышли доверенность получение почтового перевода 885 рублей”. Не трудно было догадаться, что почтовый перевод на мое имя в адрес матери произвел старший лейтенант. Как видно, он не стал мелочиться,  а распорядился в бухгалтерии части, чтобы те перевели всю сумму месячного оклада, в получении которого он расписался в платежной ведомости.

А вот от великовозрастного лейтенанта я так и не дождался ни перевода, ни извинения за невозможность своевременного возвращения долга. Видимо, закрутила, завертела тяжелая жизнь на гражданке, после госпиталя. Судьбы-то у всех разные.

Не хочется думать, что он вовсе и не собирался возвращать долга слишком мягкотелому, доверчивому мальчишке. Такое поведение бесчестит офицерское звание. Хотя, кто знает - нарушил же он эту честь один раз, за что и был разжалован.
Однако вернемся к тому моменту, когда предприимчивая санитарка заняла у меня деньги. Жизнь наша в 6-й палате в те дни не была уже такой мертвенно-печальной, наполненной страданием и нравственной болью, какой она была вначале. Раньше грустная тишина иногда только неожиданно нарушалась рвотными звуками, беготней санитарки с ведром и тряпками, торопливыми шагами сестер и врачей и их взволнованно - приглушенными голосами у койки больного.

Больного обычно уносили на носилках из палаты, а вслед слышался голос чей-нибудь голос: "Потащили в палату № 8, палату смертников", - ныне такая палата называется реанимационной. После каждого такого случая палата погружалась в еще больше глубокое молчание.

Но со временем наша палата стала неузнаваемо оживленной, шумной. То и дело звучали шутки, раздавались взрывы смеха, нередко завершаемые общим заинтересованным обсуждением. Чаще всего шутили вечерами, перед отбоем,  когда в палату приходила сестра с бутылкой снотворного раствора «бинго».

Вот, например, после раздачи бинго, сестра желает всем спокойной ночи, подходит к дверям, протягивает руку к выключателю и гасит свет.

И тут же раздается истеричный крик: "Ой-ой-ой! Сестра, что вы сделали?!" Сестра, с испугом снова включает свет и с недоумением спрашивает: «Что случилось? Что случилось, больной?"-  "Я не больной, а раненный в голову и забыл закрыть глаза", - объясняет тот. Раздается общий смех. Сестра, конечно, недовольна. В сердцах она нажимает на выключатель и сердито удаляется.

В другой раз, читающий книгу, никак не может оторваться от инте¬ресного эпизода, захватившего его за живое, и просит сестру немного погодить с выключением света. Та ему возражает: "А в чем дело, больной? Отбой для всех отбой". А ему после ранения- темно дышать",^ отвечает вместо него ближайший сосед. Многие смеются. Сестра сердитая и выключает  свет.
Медперсонал относился к нашим шуткам снисходительно. Что с нас взять, мы ведь были «черепники», и любое наше странное поведение можно было считать последствием ранения в голову.

Про "чудеса" черенков ходили слухи, про нас рассказывали анекдоты. Чудес же у нас, было предостаточно. Разве можно было, например, поверить непосвященному человеку,  что мозг может выпячивать за пределы костей черепной коробки в образовавшееся после ранения или операции (трепанации) и вскрытия твердой мозговой оболочки  отверстие.

Однако такое выпячивание мозгового вещества (пролапс) нами наблюдался весьма часто.  Черепника с пролапсом можно было сразу определить по повязке, сделанной так, чтобы бинты не соприкасались с выпяченным мозговым веществом.

Вокруг костного отверстия перед перевязкой предварительно накладывалось свернутое из бинта высокое кольцо, которое мы называли "бубликом”. Повязка с таким бубликом чем-то напоминало нам кокетливую шляпку на голове дореволюционной дамочки.
Черепники с пролапсом лежали в соседней палате, поэтому я встречался с ними только изредка в перевязочной. Когда в первый  раз увидел такого черепника без повязки, то меня это так поразило, что я еле справился с эмоциями чтобы не закричать. Рядом со мной на другом перевязочном столе лежал человек, из костей черепа которого выпячивала часть посиневшего мозга размером с теннисный мяч. Мне почему-то показалось, что этот человек сейчас может умереть, и я буду свидетелем его кончины.

От  охватившего меня волнения по коже пробежала мелкая дрожь и холодок. Только спокойное поведение перевязочной старшей сестры несколько отрезвило меня. Она потом мне объяснила, что у него ранение с повреждением костей черепа. Пролапс появился после трепанации вследствие подоболочечного и коркового кровоизлияния (гематома) и отека мозга. Он уже поправляется. Пролапс скоро исчезнет. Так что ничего страшного в пролапсе нет", - в заключение добавила она и занялась обработкой моей раны.

Гладя на того человека с пролапсом я глубже осознавал от чего я был избавлен. В Новогоднюю ночь 1944 года накануне своего двадцатилетия, спустя тринадцать дней после моего ранения, состояние мое было критическим. Врачи опасались, что я впаду в кому, которая часто сопутствует черепно-мозговым травмам. Внутри моей черепной коробки продолжалось кровотечение, развивался отек мозга, и поэтому для проведения терапии было принято решение прибегнуть к хирургическому вмешательству, чтобы устранить внутричерепную гематому и провести изменение положения осколков костей черепа.

Устранение переломов, сопровождающихся наличием мелких осколков, начинают с очистки от них раны. Только после освобождения раны от мелких обломков начинают работу с крупными частями кости. Короче, накануне моего дня рождения мне предстояла очень серьезная операция. Речь шла о моей жизни и смерти. И то, что трепанация прошла успешно, и опасность летального исхода миновала, дает мне повод считать, что через двадцать лет после своего первого рождения, я родился заново в ту Новогоднюю ночь с 31 декабря 1943 года на 1 января 1944 года.

Спустя два-три дня после той памятной перевязки в палату вбежал нашенский выздоравливающий и взволнованно стал громко рассказывать:  "Вы знаете, тот парень с бубликом, только что выбросился из окна перевязочной на асфальтированную дорожку!" - "И что, что с ним? 0н что разбился? Где он сейчас?"-  «Нет он остался живой. Его увезли на машине скорой, со сломанной рукой и кажется, ногой!"

После услышанного мне вдруг вспомнилось странное его поведение в тот день в перевязочной. Когда меня уложили на перевязочный стол, наши взгляды на какое-то мгновение встретились. Он явно заметил мой испуг, которой произвел на меня вид пролапса. На его лице тогда отобразилось торжество горделивого превосходства своей исключительности.

Но после другая сестра быстро разбинтовала и сняла с меня  повязку, а потом отошла в сторону, я снова посмотрел на него. Теперь он лежал не с горделиво-торжествующим, а с растеряно-поникшим лицом. Увидев, мою развороченную верхушку головы, он понял, что никакой особой исключительностью его ранение не обладает, а является самым заурядным на фоне остальных, его товарищей.

После непродолжительного молчания он стал просить старшую сестру, чтобы та закончила с его перевязкой. Та, в ответ на его просьбу  подошла к нему, и через несколько минут он соскочил со стола и быстро удалился из перевязочной. Старшая сестра выразительно посмотрела на свою младшую коллегу и, кивнув, на захлопнувшуюся  дверь произнесла: "Теперь ты поняла?!"

Припомнив это у меня мелькнула мысль:  "А ведь сегодняшнее происшедшее есть следствие конфликта в перевязочной, свидетелем которого я случайно явился". 

Причина конфликта мне была неизвестна, но истерическая реакция со стороны черепника получила у меня отрицательную оценку. Я считал его реакцию просто неадекватной. Это было проявление невоздержанности, на которую, как, видимо, считал то человек, давало ему  черепно-мозговое ранение. Как по мне, он принадлежал к тому типу несимпатичных людей, которые при всяком скандале кричали: "А у меня есть справка, я нервнобольной! Я могу тебя убить и мне ничего не будет!"

Черепно-мозговые ранения с повреждением костного покрова бывают и без нарушения твердой мозговой оболочки (непроникающие ранения). В других случаях - с повреждением твёрдой оболочки. А еще более серьезные повреждения бывают с более  глубоким проникновением внутрь и с разрушением мозгового вещества (проникающие ранения). В результате проникающих ранений происходит потеря сознания, рвота, парезы и параличи, нарушение чувствительности, эпилептические судороги, расстройство речи и т.д.

Если, при проникающих ранениях тяжелые симптомы являются обычным явлением, то при более легких черепно-мозговых повреждениях симптомы бывают легкими и ограниченными. Небольшие кровоизлияния в коре твердой оболочки и под ней, а также контузионные явления  в дальнейшем проходят, оставляя после себя очень небольшие, малозначительные дефекты, с трудом устанавливаемые при обычном неврологическом исследовании.
 
Случалось, что некоторые черепники с легкими и средними черепно-мозговыми повреждениями пытались скрыть от врачей наступающее у них улучшение в состоянии здоровья, с тем,  чтобы попасть в тыловой эвакогоспиталь, подальше от линии фронта. Лично я неоднократно наблюдал со стороны за проявлением такого рода симуляциями.

К осени у меня появились первые признаки подвижности и в правой ноге. Теперь я уже не был таким беспомощным как ранее. Регулярно, по нескольку раз в день, держась за высокие спинки своей и соседней кроватей, я самостоятельно вставал на ноги и накачивал в них силу мышц, пытаясь при этом совершать все новые и новые движения.

Эти упражнения вскоре мне позволили передвигаться по палате с помощью двух помощников по бокам (сёстры, няни, выздоравливающего ходячего). Иногда я просил вывести меня в коридор и там посадить на стул, с тем, чтобы расширить границы наблюдения за госпитальной жизнью.

Вот там-то и произошла первая встреча с симулянтом. Ранбольной, опираясь ладонями в стену, картинно трясясь и дергаясь, боком ели-ели передвигался в сторону туалета. Глядя на то, с каким трудом ему удается совершать каждый шаг, у меня возникло жгучее чувство сострадания и желания хоть чем-нибудь помочь ему. Но что я мог сделать?

Я сам уже утомился сидеть на стуле, и с нетерпением ждал, когда вспомнят обо мне. Я видел, как уже вдали, мимо него два раза торопливо прошли кто-то из медработников, но никто из них не остановился, чтобы помочь ему. Когда же открылась дверь нашей палаты, и из нее вышла за мной сестра, прежде всего я произнес: "Вначале, Шура, ему помогите, а потом уж займетесь мной”.

Сестра, взглянув в ту сторону, куда я показал рукой, неожиданно в сердцах произнесла: "Нечего ему помогать. Он симулянт! Давай, я лучше тебе помогу встать».  И тут же крикнула в открытую дверь палаты: "Нора, помоги нам!"
Находясь под впечатлением увиденного, я не мог по достоинству оценить проявленную ею заботу обо мне, так как впервые видел человека,  которого прямо назвали симулянтом, а он все равно, упорно  настаивал на своем. Что и как он симулировал, мне было неизвестно. Мне просто было жаль его, хотя я не мог не верить медперсоналу.

Некоторое время спустя, я услышал историю о разоблачении другого симулянта, который изображал себя совершенно оглохшим и общался с врачами посредством переписки. Об этой истории нам с радостным упованием рассказал коллега по палате: "Во время осмотра "оглохшего" в кабинете зам главврача его оставили, якобы, одного, на несколько минут, удалившись, по срочному вызову начальства. Когда обследуемый "глухой” огляделся и удостоверился, что он действительно остался один, он расслабился и,  успокоившись,  потерял бдительность. Вот в этот-то момент, в приоткрытое окно за его спиной швырнули в кабинет пятикопеечную монету. Монета, звякнув об пол, покатилась под стол. От неожиданности он вздрогнул и повернул голову на звук, а потом стал  смотреть, как она катится на ребре. Тут его и накрыли с поличным"

Третий случай, который я наблюдал, произошел уже позднее. Однажды,  я сидел у входа в палату, как я это часто делал в последний дни, и бездумно наблюдал за происходящим вокруг. В это время в госпиталь поступила новая группа, ранбольных, которых после помывки в санпропускнике стали размещать по палатам.

Одних несли на носилках, другие шли сами, иногда поддерживаемые санитаркой под руку. И вот, когда их основной поток схлынул, из лестничного пролета перед площадкой нашего этажа высунулась голова последнего раненного. Он не шел, а сидя на заду, выжимался на руках спиной вперед, перекидывая тело со ступеньки на ступеньку, и наконец, на площадку. Волоча за собой вытянутые, как плети, якобы, парализованные ноги.

Он быстро пополз по коридору за остальными. Меня удивило не его "парализованные” ноги, а то, как бодро он это делал. Отклоняясь, он быстро забрасывал за спину руки,  упирался ими в пол и подтягивался, сгибаясь вперед. При этом создавалось такое впечатление, как будто видишь весельную лодку, гребец которой куда-то торопится.

"Еще один симулянт", -  решил я про себя, - "который думает, что ноги - сами по себе, а туловище отделено как по линейке". На самом деле, я знал это уже по себе, такое не может быть. При ходьбе, участвуют многие группы мышц обеих ног и туловища. Поэтому здесь необходима соответствующая координация их сокращения и расслабления.

В своем предположении, что он симулирует я я оказался прав. Не прошло и полмесяца, как этого человека уже выписывали. Он оказался, с его слов, к тому же офицером и раза два заходил к нам в палату перед своей выпиской, а в день выписки, чтобы попрощаться. Выглядел он вполне здоровым и жизнерадостным, психически нормальным человеком.

Только был приторно-любезный, то ли из желания расположить нас к себе, то ли стремясь загладить  свой неблаговидный поступок - ползанье задом по полу. Меня же он бросился даже обнимать при прощании, по-видимому, вспомнив меня и мой осуждающий взгляд, когда он  проползал мимо. Теперь он как бы просил забыть этот случай. Он даже оставил мне свой домашний адрес и предлагал после выписки заехать к нему погостить.

С каждым днем я все свободней и свободней стал передвигаться с посторонней помощью няни или сестры. Каждый день я просил кого-нибудь из них выводить меня в кабинет ЛФК (лечебной физкультуры), где усердно выполнял рекомендованные мне упражнения.  Помимо  этого, я сам себе придумывал упражнения и тоже делал их. 

И вот, в один из этих дней в палате появилась сестра с двумя костылями. Обращаясь ко мне, она проговорила: "Вот тебе вместо нас две подпорки. Начинай учиться ходить с костылями, а то скоро тебе выписываться, а ты все еще как малое дитя. Водят тебя за руки. Пора уже быть самостоятельным".  Прислонив костыли к спинке кровати, она ушла. Я же некоторое время, лежа в постели, разглядывал принесенный мне "подарок".

И вдруг в памяти всплыл следующий случай из далекого своего детства. Когда мне было лет десять, мой сверстник и товарищ по уличным играм сломал себе ногу и до своего выздоровления пользовался костылями. Остальные ребята в эти дни из солидарности к "хромому калеке" для игр часто собирались на скамейке, вкопанной в землю напротив уличных окон их дома.

Он выползал на костылях и присоединялся к нам. Как правило, мы играли с ним в шахматы. Шахматная доска с комплектом фигур была только одна, а нас, желающих играть, много. Поэтому остальные, в ожидании своей очереди, с интересом наблюдали за перипетиями игры, часто вмешиваясь в ее ход, подсказывали, спорили, обижались и кричали друг на друга.

Отыграв с поражением свою партию, я скучал в ожидании следующей своей очереди. И тут взгляд мой привлекли костыли, которые стояли, прислоненные к стволу дерева, рядом с играющим в шахматы "хромым". Глядя на них у меня возникло желание поскакать на них так же шустро, как Игорь Ильинский в кинофильме "Праздник святого Иоргена". 

Получив разрешение хозяина, я сунул костыли под мышки, поджал одну ногу и поскакал. Оказалось, что это не так-то уж и трудно. Я скакал с упоением, легко перепрыгивая через арык с тротуара на дорогу и обратно. Видя, как я резвлюсь, свободные от игры в шахматы ребята заинтересовались моим экспериментом. Нашлись и такие,  кто проявил желание последовать моему примеру.

Послышались несколько голосов с просьбой, передать костыли им. Мол, они тоже хотят попробовать. Возник спор, кто первый попросил. Снова поднялся шум, который перекрыл скептический голос, с нравоучительной интонацией,  доморощенного пророка: "А вы не боитесь накликать на себя беду? Не придется ли вам по-настоящему ими пользоваться? Я бы лично не стал этого делать! Вы этим не шутите!"

Суеверные сразу же отступились от своего намерения. Больше никто костыли у меня не просил. Такое сильное впечатление произвело на них это предупреждение. По правде сказать, и у меня это его самоуверенное высказывание вызвало некоторое сомнение. Где-то в затаенном уголке сознания мелькнула боязливая мысль: "Как он не накликал мне беды! " Однако, я сумел прогнать  боязнь, и продолжал скакать на костылях с поджатой ногой, но теперь уже без того радостного чувства, которое я ощущал первоначально.

Это воспоминание чуть было не настроило меня на минорный лад, но оптимистическое сознание преодолело меланхолию. К тому же кто-то внутри шепнул мне: "Вспомни, с какой легкостью ты запрыгал в тот раз на костылях? Слабая надежда на успех озарила меня: "Вдруг что-нибудь да получится", - подумал я. Бодро сбросив непослушные ноги с постели, я встал, протянул руки, достал костыли, пристроил их подмышки и попробовал на них опереться.

Ничего страшного не произошло. Я стоял, правда, не так устойчиво, но стоял. Тогда, развернувшись и подстраховывая себя спинками кроватей, я вышел на более широкий проход. Там я уже перестал держаться за спинки кроватей и сделал первые три шага. На четвергом  я покачнулся и стал падать. В падении я попытался схватиться за спину ближайшей кровати, но не смог дотянуться.

Не позволил мне это сделать, упирающийся в подмышку костыль. Костыль же не позволил мне и мягко опуститься на постель чужой кровати, а толкнул чуть в сторону от нее на железную перекладину. Я ели-ели сумел отвернуть от нее голову, но зато сильно ударился плечом, а бедром ударился о сам костыль. Второй костыль, падая, сильно ударил меня по коленной чашечке. Таким образом от того падения я сразу получил три травмы.

Но зато я узнал,  что костыли мне не помощники, а только лишняя помеха. Да собственно, так оно должно было и быть. Этого не могут понять многие. До сих пор я слышу доброжелательные советы: "На костылях вам будет легче ходить. Вот попробуйте!" Эти люди просто понятия не имеют о том, что костыли, как таковые, предназначены для облегчения веса тела и уменьшения его давления на больную, или здоровую опорную ногу, а не для сохранения равновесия.

Мне же, наоборот, нужно было, особенно в первые годы, чтобы тяжесть давила на меня сверху, так как сильный клонус (быстрое ритмичное сокращение мышц) стоп подбрасывал меня вверх и я терял от этого равновесие.

К тому же правобоковое сокращение (тонические судороги) косой мышцы живота и широчайшей мышцы спины тянули меня влево, и если я не мог в это время мгновенно ухватиться за что-то твердо устойчивое, то тут же стремительно падал влево, закручиваясь поперек движения.

При таком падении костыли вместо помощи только были помехой. Подпирая подмышками тело, они не давали мне возможности согнуться вперед, чтобы сохранить равновесие, балансируя телом, затрудняли свободное движение рук, чтобы быстро подставить их для смягчение удара.
Наконец, костыли нельзя было просто быстро отбросить в сторону, чтобы они не попали под падающее тело. Обо всем этом я рассказал лечащему врачу, которая помогла мне правильно разработаться в падении. Она согласилась, что костыли следует заменить легкими палочками- тросточками, необходимыми не столько для опоры, сколько для сохранения равновесия. "Я сегодня же пойду и закажу их у нашего плотника", - завершила она нашу беседу.

К вечеру сестра принесла мне в палату две палочки с поперечниками для рук на концах. Я тут же опробовал их и остался вполне доволен.

На следующий день я решил самостоятельно пройтись в туалетную комнату. Наверное, под впечатлением увиденного ранее, как симулянт добирался по стене в туалет, я решил использовать его способ и взял с собой только одну палку, с тем, чтобы свободной рукой придерживаться за стенку.

Чтобы добраться до туалета, нужно было, выйдя из палаты, повернуть налево, пройти мимо перевязочной и большой 6-й палаты до поворота коридора направо, перебраться на правую стенку и пройти вдоль нее к входным дверям. Туда весь путь прошел я без особых затруднений. Возвращаясь же обратно, дойдя до поворота, я растерялся. Мне почему-то показалось, что в этом месте коридор стал значительнее шире, так как теперь я оценивал его ширину по диагонали.

У меня было две возможности: перебраться здесь же, на повороте, на правую сторону или повернусь за угол, продолжить двигаться по левой стороне, а потом уже там, где-то перебраться на правую, ко входу в свою палату. Однако в обоих случаях за спиной у меня оставалась удлиненное диагональное пространство. И это вызывало неприятное чувство боязни (своего рода агорафобия  - страх открытого пространства).

И как нарочно, коридор был пуст  ни одной живой души. Поколебавшись некоторое время, я все же решил перескочить на другую сторону в этом месте. По-видимому, я оттолкнулся несколько слабо и не дотянулся рукой до противоположной стены. В результате я покачнулся, меня перекрутило, и я упал на спину вдоль этой стены, ударившись затылком о выступающий косяк угла.

В голове раздался противный звон, из волос стала сочиться кровь. Я испугался, что я наделал? Стал звать кого-нибудь на помощь. Из дверей  палаты на мой крик повыскакивали медработники. Поднялся шум, ругань, посыпались упреки: почему допустили, что я отправился в путь один.

Меня потащили в перевязочную, где выяснили, что кровь появилась просто потому, что рассечена кожа. Основная рана не задета. Голова же кружится от легкого сотрясения. Мне было приказано лежать два дня, не вставая, пока не будет установлено, что все обошлось без каких-либо осложнений.

Серьезных осложнений не оказалось. Просто появилась некоторая слабость, вялость в ногах. Меня твердо заверили, что эти явления скоро исчезнут. Однако, несмотря на подобного рода уверения, неприятный осадок от произошедшего на душе сохранился.

В сочетании с этим, я услышал о скорой своей выписке из госпиталя, что произвело еще более угнетающее впечатление: теперь я уже не сомневался, несмотря на весь мой оптимизм, что мое выздоровление достигло своего предела. В дальнейшем возможно лишь некоторое его улучшение только за счет усиленной тренировки мускулатуры ног и тела. Но и это будет являться всего на всего бледным подобием того, что было до ранения.

Я полностью осознал, что просто стал несчастным калекой для всех окружающих. И это так будет продолжаться до конца мой жизни. До конца жизни я так и останусь таковым.

Охватившее меня грустное чувство было настолько сильным и глубоким, что два дня после падения я пролежал в постели с полным безразличием ко всему окружающему. Меня уже перестали интересовать и книги, и окружающие меня люди. Равнодушно я смотрел на выздоравливающих, покидающих нашу палату после выписки.

Мне было безразлично, куда они направляются: в свою ли прежнюю часть или домой по месту жительства. Безразлично и то, кто придет на их места, кто займет освободившуюся рядом кровать все равно кто. Меня это больше не волновало. И не удивительно поэтому, что этот период моего пребывания в госпитале оказался в моей памяти эмоциональным белым пятном.

Смутно помню, что в канун приближения нового 1945 года меня снова навестила медсестра другой палаты Полина и уговорила принять участие в праздничном новогоднем застолье, которое устраивал медперсонал отделения вкупе с ранбольными офицерами в складчину. В какую сумму мне это обошлось, заплатил так же и за Полину, как ее кавалер, я также ничего не помню. О том, как прошло это застолье, что мы ели, что пили,  – в голове сплошная пустота.

Помню только, что стол был накрыт в санпропускнике и я сидел за ним на левой стороне вплотную, со своим соседом ли, или соседкой справа. В это время сзади, со спины ко мне подошла Полина. Я запрокинув, приподнял голову, чтобы взглянуть на нее, и Полина, нагнувшись с жаром прильнула к моим  губам в продолжительном поцелуе.

Однако этот её затяжной поцелуй не пробудил во мне никаких желаний, а наоборот показался мне неприятным. Это все, что я смог припомнить о том вечере. Более того, я не помню ни того, как я попал туда, как возвратился в палату, - все это табула раса, то есть чистый лист в моей памяти.

А ведь, казалось бы, этот вечер я должен был бы хорошо запомнить, так как всегда при встрече Нового года, одновременно я отмечал день своего рождения, и в эту ночь должен был, отметить свою двадцать первую годовщину. Состояние апатии продолжалось и в первые январские дни Нового 1945 года. Личное переживание полностью завладело моим сознанием.
С грустью я вспоминал свое прошлое. Но почему-то в памяти всплывали события, люди их поступки и все только негативные, неприятные. От этих воспоминаний нелегко отмахнуться как от пустячных, малозначительных. Они тревожат и царапают совесть особенно в неблагоприятные дни, когда находишься в плохом настроении.
 
Так вот и тогда в памяти неожиданно возник малосимпатичный облик того курсанта (не хочу называть его), который подбивал в первый день стричься под машинку. Вероятно, он чувствовал мое отрицательное отношение к нему, и когда нам приходилось встречаться, вроде как бы пытался подлизываться.

Находясь в разных взводах, встречались мы не так-то уж и часто. Это случалось только в короткие ротные перекуры. Мы, молодые сверстники из Ташкента, во время этих: перекуров собирались кучкой за углом казармы. Привлекала нас эта глухая южная торцовая сторона казарменного корпуса не только своим солнечным теплом. Здесь, за углом, мы никому не были видны и чувствовали себя свободно: могли расслабиться и присесть на корточки, опершись стеной о стену.

Вот тут-то он и сказывался рядом со мной. Без всякого предварительного вступления, как старому закадычному другу, таинственным полушёпотом он вдруг предложил совместно совершить нечто невероятное: тотчас же сыграть в «очко» или пойти выпить вина, или устроить проверку друг другу на трусость, как это делали прежде царские офицеры.

Помнится, в первых двух случаях резкий отрицательный кивок головы, заставлял его тут же удалиться. Примечательно, что услышав предложение о выпивке, его напарник по взводу, после того, как тот удалился, конфиденциально шепнул мне: "Он часто приходит; после обеда пьяным".

 В третьем случаи, видя мое недоуменно-вопросительное выражение лица, он небрежно пояснил: "В барабане револьвера оставляется один патрон. Затем барабан прокручивается втемную несколько раз, и заключивший пари, по выпавшему на него жребию, первым подставляет дуло револьвера себе к виску и нажимает на- курок. Если выстрел не происходит, - очередь за вторым, т так далее".

Посмотрев на него, как на не совсем нормального, я спросил: "А где ты возьмешь револьвер?" -  "Не беспокойся! Найду! " -  самоуверенно ответил он, с горделивой улыбкой полной пренебрежения ко мне.

Вот ему то, когда нас везли в Нижний Тагил, я одолжил часть своего оклада офицера запаса. Одалживая ему деньги для карточной  игры, я почти был уверен, что он проиграет их, но надеялся на его совесть и честное олово.
В запасном полку  Нижнего Тагила мы с ним оказались в разных маршевых ротах, и я его там не встречал. Встретились мы только тогда, когда наши танки погрузили на железнодорожные платформы.

Проходя мимо них, я, сам того не ожидая, вдруг увидел его. Он стоял, перед полученным им танком, и со спокойной совестью смотрел на меня. Долго не раздумывая, я запрыгнул к нему на платформу и попросил его вернуть мне долг. Но он невозмутимо ответил, что денег у него нет. "Как нет? Нам же только позавчера, перед тем, как отправить на завод выдали их?"  - жестко спросил я его. Вместо ответа он уставился на меня невинными глазами незаслуженно обиженного ребенка.

Я повторил вопрос. Но он продолжал молчать, как - будто его и не слышал. Но теперь весь его вид, включая застывшее с еле заметной улыбкой лицо, демонстративно выражало уверенность в своей вседозволенности и безнаказанности. Своим  молчанием он как бы спрашивал: «Что ты мне сделаешь? Ничего ведь не сделаешь! Не посмеешь!"

Это так разозлило меня, что я вдруг, сам того не ожидая от себя, заявил: Тогда я сниму с тебя, в счет уплаты долга, погоны. У меня как раз нет на шинели".

На его лице появилось выражение растерянности, но он ничего не возразил. Так и стоял молча с замороженным, как у куклы, лицом, пока я отстегивал с его плеч погоны, а потом, соскочив с платформы, удалился. Таким он и возникает при воспоминании, тревожа мою совесть.

По ассоциации вспомнился и другой случай, связанный с запасным полком. Он так же оставил на совести неприятный осадой, который временами тяготит душу. Кормили нас там, в столовой по талону, выдаваемому в канцелярии командиру маршевой роты. В талоне указывалось количество порций, которые должна была быть выдана нам кухней на завтрак, обед,  ужин.

Это случилось до прибытия в полк старшино-сержантского состава, когда офицеры роты питались отдельно. Не знаю, как так получилось, что  дежурный офицер по кухне, который контролировал выдачу порций еды по талону, оказался  знакомым одному из офицеров нашей роты.

Какая там состоялась у них сделка мне также не известно. Знаю только, что по договоренности с ним после получения положенных порций, он тайно возвращал нам талон, и по нему можно было повторно получить на кухне то же количество порций. В этот день в столовую являлась сначала одна половина роты и получала полное количество порций еды.  После того, как еда была ими съедена, в столовой появлялась вторая половина офицеров роты, и все повторялось снова.
Несмотря на испытываемый нами голод, который  ощущался постоянно, в этот  день я терял аппетит из-за чувства боязни разоблачений. Мне и запомнилось это волнение на всю жизнь. Думаю, что такое происходило не только со мной. Принесенный полный набор порций, мы торопливо старались съесть, предварительно переложив пищу в одну тарелку.

И только когда еда была съедена, возвращалось душевное спокойствие и желание никогда больше не участвовать в подобного рода мероприятиях. В это время я, давал зарок в будущем избегать любые сомнительные ситуаций.
 Однако, несмотря на мою грусть и дрянное настроение жизнь в палате после новогоднего сабантуя продолжалась своим чередом. Выздоравливающие ходячие офицеры, вполне довольные своим состоянием здоровья, с радостными восклицаниями вспоминали отдельные потешные эпизода новогоднего застолья, без удержу громко гоготали и тут же выражали свое пожелание продлить празднество.

А поводов для этого в первые числа нового года предостаточно. Тут и необходимость опохмелиться, и предстоящее Рождество, и встреча Нового года по старому Юлианскому календарю и необходимость отметить чей-то день рождения (прошедший или наступающий,  – неважно) и предстоящая выписка и прощание и т д.

Прислушиваясь к их беседе, я уловил слова: "Что-то сегодня голова побаливает с похмелья. Недурно бы  опохмелиться. " -  "Не только у тебя одного. Как говориться, выпить треба, да грошей нема", - добавил другой. И тут меня осенило: "Ведь я мог бы помочь осуществить их желание".

И, по какому-то возникшему подсознательно наитию, я вмешался в их разговор: "Если никто из вас не возражает, взять меня в свою компанию, я могу ассигновать на поллитровку. Только закусон будет ваш".  Они переглянувшись одобряли мое предложение.

Тут же один из них был отправлен на поиск выпивки и за-куски, а другой пошел подыскать укромный закуток, где бы мы могли пристроится, не привлекая постороннего внимания.

"Ты не возражаешь, если мы организуем это в комнате у буфетчицы?"- спросил второй из них после своего возвращения. - "Нет, если вы поможете мне туда добраться" - "Конечно поможем."- заверил он меня.

Вскоре мы все были в сборе. Помню, я сидел за столом, а буфетчица тут же при мне нарезала на тарелке красноватый с зелеными бочками помидорчик тонкими ломтиками. Смотря, как она это делает, я удивлялся, что сердцевина из него не вытекает и не вываливается, не то, что у наших, среднеазиатских, - их так не нарежешь. В это время за спиной слышен был звон стекла: это те двое, разливали водку по стаканам.

Это все, что мне запомнилось мне из этого застолья. Далее - провал в памяти.

Сознание постепенно проясняется. Вот я уже ощущаю, что лежу в постели, и слышу, как кто-то  говорит рядом. Открываю глаза. Сначала смутно, потом все яснее вижу высокую фигуру главврача, который смотрит на меня и шевелит губами. Догадываюсь, что он говорит что-то.

Пытаюсь понять что. Наконец улавливаю смысл окончания фразы:  "...нельзя тебе
пить. Ты понял - пить тебе нельзя. Поэтому я распорядился, чтобы твой оклад приносили и складывали на хранение в сейф. При выписке ты получишь все полностью".

Я удивился: "К чему это все? И отчего вдруг проявляется обо мне такая забота? " Но в знак согласия кивнул. Убедившись, что я его понял, главврач покинул палату.

Больше того, что я услышал от главврача, никто мне так ничего и не растолковал:  что же конкретно происходило со мной и в первом, и во втором случае застолий. Поскольку же меня об этом никто не спрашивал, а самому мне было поинтересоваться невдомек, это так и осталось для меня неизвестным.

Только вот теперь, вспоминая и сопоставляя отдельные факты, из того и последующего времени, я прихожу к выводу, что после выпитой рюмки я надолго терял сознание, Поэтому и не помнил какой-то отрезок времени. Действие спиртного надолго все вышибало у меня из головы. Тому причиной было не только мое ранение, но и сотрясение мозга, после последнего падения.

Постепенно восстанавливаясь от последствий падения, и двух последовавших одна за другой алкогольных встрясок, лежа в постели, я снова с грустью вспоминал, как будто бы нарочно всплывавшие в мыслях, неприятные случаи из прошлого. На этот раз мне вспомнился случай, происшедший со мной в медсанбате.

После того как я там попросил дежурную медсестру завести мне часы, находящиеся в кармане гимнастерки, на следующий день в брезентовую палатку явились два парнишки, и назвавшись санитарами предложили мне сменить нательную рубашку. Я не соглашался. Но разве у тяжелобольного спрашивают позволения. Раз надо - значит надо. И они приступили к выполнению, якобы им приказанного.

Сначала сняли мою рубаху, потом надели чистую, а затем и гимнастерку. Надо заметить, что для меня это была неприятная процедура: когда они приподнимали меня, то голова начинала тошнотворно кружиться, а сознание тягучей струёй куда-то уходило из черепной коробки.

Я чувствовал, что вот-вот придет мне конец. Однако тогда все обошлось. Переодев меня, ребята-санитары, удовлетворенные не меньше чем я, удалились. Очухавшись  после их ухода, и отдохнув до полного восстановления жизненных сил, затраченных во время переодевания, я снова вспомнил о часах.

После нескольких попыток, с большим усилием мне удалось положить ладонь левой руки на грудной карман гимнастерки, где должны были находиться часы. Однако часов там не нащупал, а ведь они должны были выпячиваться бугром, так как были в толстой оправе для крепления на панели внутри танка.

Всполошившись, я сказал об этом медсестре. Однако она отреагировала пренебрежительно на мое заявление. Тогда я потребовал, чтобы она пригласила политработника. Когда тот явился и выслушал мой жалобу о том, как исчезли часы. Он сразу же принялся необходимые меры.

Вскоре часы были обнаружены в снежном сугробе, куда их, испугавшись, спрятал младший братишка медсестры. И вот тут-то я свалял дурака. Не разобравшись в родственных отношениях медсестры с воришкой, я уговорил ее временно взять часы себе на хранение. Вернее, положить на стол, чтобы ночью быть в курсе, который час: часы-то ведь были с фосфоресцирующим циферблатом.

Когда же, через день-два нас стали эвакуировать и я, вспомнив, попросил вернуть мне часы, но их на столе уже не оказалось. Погрузка на транспорт происходила в спешном порядке, и всем уже было не до поиска часов. Так они там и остались. Жаль, конечно. "Кстати, который сейчас час? Наверное еще рано, раз не несут мне ужин. А были бы часы, я бы знал время точно" - подумал я.

И тут внезапно у меня мелькнула мысль: "А ведь девчата, с которыми я состою в дружеской переписке, до сих пор полностью не осведомлены о подлинном состоянии моего здоровья. Они, конечно, слышали о том, что я не убит, как о том сообщил матери военкомат, а только тяжело ранен. Но ведь и Леонид был тяжело ранен, а вернулся домой вполне внешне вполне нормальным и сейчас вечерами даже шастает на танцплощадку по субботам и воскресениям.

Поэтому, наверное, предполагают, что раз я остался живой с целыми руками и ногами, то также внешне могу выглядеть прилично, без особых физических недостатков. С моей же стороны бесчестно скрывать от них правду о настоящем моем физическом состоянии. Пусть будет всем известно, что я стал инвалидом войны и останусь на всю жизнь таковым. Если даже в дальнейшем и что-то улучшится,  то это будет просто моим счастьем. Нет, я никого не собираюсь обманывать, и должен своевременно предупредить всех об этом.

В таком духе я и написал всем однотипные письма. Вот фрагмент сохранившегося черновика одного их них. "...Мое положение ты знаешь. Я все еще лежу в госпитале. И конца тому не видно. Сейчас я уже убедился, что на всю жизнь останусь инвалидом, попросту калекой. Да не будет для тебя это секретом. Поэтому твое дружеское расположение по отношению ко мне тебя абсолютно ни к чему не обязывает. Мы, конечно, останемся друзьями впредь, если только у тебя будет к тому какое-нибудь желание. Я не отрекаюсь от друзей.

 Написав всем подобного рода письма, я неожиданно почувствовал значительное душевное облегчение. Как будто снял с себя, давившей на мою душу, тяжелый груз. Сознание, что я калека уже меня не волновало. И мысли о сложности жизни калеки больше меня не тревожили. Они (мысли) перестали беспорядочно метаться и шарахаться из стороны в сторону, от одного принятого решения к другому при обдумывании своего будущего.

"Но это все еще впереди и тебе неизвестно каким оно будет? " - снова было мысленно заныл я . Но тут же внезапно встрепенулся: "Опять за свое? Перестань, наконец, трепыхаться! " - приструнил я сам себя. "Ты же уже раньше решил стать юристом - борцом за торжество справедливости".

И действительно, я вспомнил, что еще в то время, когда я с усердием читал книги и делал выписки, у меня возникло желание стать юристом. Тогда еще я высказал эту мысль вслух одному из своих оппонентов и на его скептический вопрос, почему я вдруг так решил - ответил, чтобы бороться за справедливость.

Помнится, он возразил, что в таком случае лучше стать журналистом - больше шансов добиться успеха. Однако тогда от своего намерения я не отказался. Он не смог меня переубедить. Теперь же, чтобы утвердиться в этом еще больше, я продолжал себя убеждать: "Посмотри пристальнее как много вокруг подлости, нечестности, обмана с целью корыстной наживы, а также порою открытого хищения, воровства и других видов преступлений. Вот и будешь сражаться со всей этой явной и тайной нечестью и нечистоплотностью, которая досаждает в жизни честным людям. Ведь ты же по природе своей неустрашимый воин! Так и будь им, несмотря на свою инвалидность! Но эти сражения еще только предстоят тебе в далеком будущем. А пока не теряй достигнутой физической формы. Приложи все усилия, чтобы довести до совершенства мускулатуру парализованных участков тела! "

После принятия такого решения кабинет лечебной физкультуры стал моим постоянным местом пребывания. Я торчал там всё свое свободное время, пока он был открыт для посещения. Меня он привлекал своими шведскими стенками. Их было несколько, и стояли они подряд. Вот около них я и выполнял все те упражнения, которые рекомендовались мне зав. кабинетом.

Указанные тренировки помогали мне вырабатывать навыки тех движений для различных групп мышц опорно-двигательного аппарата, которые задействованы при ходьбе. Ходил я в кабинет ЛФК и другие места, только с одной палочкой в левой руке, придерживаясь правой за предплечье, согнутой в локте руки сопровождающего.

Сопровождающим мог являться любой человек не шибко занятый в это время. Но, как правило, это была санитарка или палатная медсестра. Держась за предплечье руки сопровождающего, я не опирался с силой, а только слегка придерживался за нее для сохранений равновесия. Это даже удивляло тех, кто впервые оказывал мне помощь.

Глядя на то, с каким затруднением я передвигаюсь, им казалось, что вот сейчас я со всей тяжестью обопрусь им на руку, и они заранее напрягали, иногда до дрожи, ее мускулатуру. Но чаще всего возникали недоразумения другого порядка. Ноги мои не очень шустро двигались вперед, поэтому я всегда просил тех, кто оказывал мне помощь, двигаться как можно медленнее, приноравливаясь к моему шагу.

Вот это-то для нетерпеливых составляло некоторую сложность. Одна из наших санитарок как раз и была таковой. Вечно молчаливая, она всегда была погружена в свои мысли, и, забываясь, тянула меня за собой словно упрямого осла. Я напоминал ей об этом почти через каждый шаг: "Маруся, тише - не тяни. Маруся, не тяни".  Услышав мою просьбу, она переставала, на какое-то мгновение, торопится. Но то ли по рассеянности, то ли по какой-то другой причине - начинала тут же снова меня тянуть.

Однажды, подходя к выходным дверям палаты, она ,несмотря, на все предупреждения вдруг так заторопилась, что чуть не уронила меня. Вытянув руку за ней на всю длину и согнувшись в пояснице вперед, насколько позволяло мне  тело, я стал терять уже равновесие, а она всё тянет и тянет. Испугавшись, что еще чуть-чуть и начну падать и вспыхнув от возмущения, я гневно, не просто выкликнул, а скомандовал: "Маруся, тише! Совсем тихо! Стоять! Не дышать! " Я выкрикивал эти слова одно за другим, не думая об их значении. Для меня, в этот момент, главное было остановить санитарку.

И она встала, как вкопанная и испугано уставилась на меня. Удостоверившись, что все обошлось я сообразил, что зря напутал и без того затюканную Марусю: лицо её вытянулось и застыло в недоумении, взгляд вопрошающий. Она никак не могла понять - почему ее остановили, да еще запретили дышать. Но я, поняв, абсурдность заключительного требования, внезапно громко рассмеялся. Вместе со мной засмеялись и другие, кто находился в это время в палате. Лицо Маруси тоже просветлело, и она заулыбалась. На этом инцидент был исчерпан, и мы двинулись дальше.

Выполняя упражнения в кабинете ЛФК, порою, я так увлекался, что переставал замечать, присутствующую там дежурную медсестру. И вот однажды, шагая вдоль шведской стенки туда и обратно, я неожиданно запел в такт движения шагов. Обычно я, почему-то, стеснялся петь, хотя голос у меня был звонкий,  певучий и мелодии я воспроизводил на слух правильно. А вот проявить себя в качестве певца мне мешала непонятная застенчивость.

Преодолеть её я никак не мог, поэтому всегда замолкал, когда замечал, что на меня обращают внимание. А тут вдруг забылся. Пел я увлеченно. Песня была из довоенного лирического кинофильма, в котором исполнял ее С. Я. Лемешев. Из этой песни в памяти, сохранилось только часть строфы, вернее,  два стиха:
"Ах ты душечка, краса девица.
Мы пойдем с тобой, разгуляемся! "
"А твоя "душечка раскрасавица", про тебя совсем забыла! " – это был голос медсестры, который неожиданно прервал мое пенье.  - "А вы, что знаете ее?" - "Конечно знаю" - "А сможете передать ей записку?" -  "Да, я её вижу каждый день".

Окрыленный таким обстоятельством в тот же день передал коротенькое письмецо для Людмилы. Вот краткое его содержание:  "Неужели вы не смогли за это время урвать энное количество времени, для того, чтобы навестить меня? Вам должно быть известно, что ждать и догонять - это две самые неприятные вещи. Хорошо, если все кончится благополучно и я  дождусь. Ну а если нет?..  Мне только и остается что гадать: либо будет, либо нет Люда сегодня у меня. Если выпадет - "будет", я радуюсь, как ребенок, если "нет" - злюсь! Но вам-то это лучше знать. Вам не нужно задавать вопросов, как мне. Все в ваших руках. Пощадите же меня и скажите, когда?"

На следующий день я с душевным трепетом читал ее ответ: "Аркашенька дорогой мой, шлю тебе свой- горячий привет, приношу тысячу извинений за то, что не могла в это время прийти. Сильно болею, хожу на занятия только потому, что скоро экзамены. Как ты себя чувствуешь? Никак не могу дождаться встречи с тобой. Будь здоров дорогой. Крепко жму руку.  Люда".

Текст записки был написан наскоро, копировальным карандашом на отрывном листке из блокнота директора. Саратовского Электроремонтного завода №11. И хотя ее невнятный ответ ничего конкретного мне не сулил, я отправил ей новое послание: "То, что я так долго ждал, свершилось! Правда, отчасти. Теперь я жду тебя, непременно, должна быть. От оценки преимуществ нового перед старым, воздерживаюсь. Придешь, увидишь все сама.  Хотя и поздно, но разреши не поздравить тебя с наступившим Новым годом! Да будет он более счастливым, более радостным и более успешным в твоей жизни! "

На этом, в тот раз все и закончилось, и положение не изменилось. Люда так и не появилась, ссылаясь свою чрезмерную занятость.

В январе месяце состав ранбольных в 4-й палате полностью изменился. Все те, кто там лежал до этого были выписаны и разъехались.  В полностью обновленном составе палаты я, как старожил, чувствовал себя обязанным приветливо встречать вновь прибывающих. Любезно приветствуя новичка и отвечая на все интересующие вопросы, я, в свою очередь, ненавязчиво осведомлялся и о его личности. В результате такого громко гласного знакомства само собой создавалась дружественная обстановка. Теперь не только сосед по койке, но и каждый в палате знал друг о друге все необходимое для дальнейшего более подробного знакомства.

Возглавляли группу новичков два капитана. Один из них, строевой комбат, родом из Белоруссии, получил травму при разрыве крупнокалиберного снаряда, угодившего в перекрытие землянки. Видно было, что после полученной травмы он никак не может оправиться. Его постоянно преследовали приступы жесточайших головных болей, зачастую со рвотой. В предчувствии рвотного извержения ему приходилось бежать в туалетную комнату.

Находясь в палате, капитан больше лежал молча с бледно-страдальческим выражением лица. Оживал он только, когда боль чуть-чуть ослабевала, или на какое-то время прекращалась. Тогда он становился общительным собеседником. Вспоминается, с каким интересом он расспрашивал, а потом выслушивал меня и моего соседа из города Ленинабада (ныне Ходжент) о тамошних климатических и бытовых условиях жизни. 
 
Рассказывали мы, конечно, с увлечением, перебивая и дополняя друг друга, о ясной солнечной погоде, продолжающейся большее время года, о сочных зрелых фруктах и овощах, различных сортах винограда, персиков, инжира, груш, дынь, арбу зов и т.д. - с упоением мысленно смакуя их вкус.

 Внимательно слушая нас, капитан из Белоруссии в конце-концов с жаром воскликнул: "Обязательно побываю в ваших краях!" - "А вы не боитесь повстречаться там с разной ядовитой, ползающей нечестью, которой там также навалом?" -  вдруг прозвучал насмешливо-язвительный голос второго капитана, который до этого молчаливо выслушивал чрезмерное восхваление нашего места жительства.

Не поняв его скептицизма, мы переглянулись с соседом и стали вспоминать все те случаи, свидетелями которых являлись сами. Однако их оказалось на удивление так мало, что и рассказывать было не о чем. Ни его, ни меня никто из этой нечисти не кусал и не жалил. Да и в природе сталкивался я из десяти видов ядовитых змей только по одному разу с щитомордником, полозом и гадюкой, а из насекомых несколько раз видел только скорпионов и многоножек.

 И тем не менее, мы стали вспоминать и рассказывать не о себе, а больше о том, что нам было известно по слухам о кобре, гюрзе, эфе,  каракурте, фаланге (сольпуге) и т.д. Эти недостоверные, но страшные случаи так перепугали белоруса, что он тут же с понурым видом заявил, что к нам- ни ногой! Это было как: пророчество.

На этом разговор оборвался, так как у него начался очередной приступ тяжелой головной боли. На следующий день во время операции он покинул этот бренный мир. Мы были удручены этой печальной новостью! Для нас было просто несопоставимо его восхищенное восклицание о непреодолимом желании вкусить всех прекрасных даров нашей земли и такой неожиданный, драматический конец, надолго запавший в душу.

Почему то мне кажется, что в этом, отчасти, виноваты и мы. Ведь белорус не просил нас рассказывать о среднеазиатской нечисти. Значит, не знал или не хотел думать об этом. И если бы не капитан-журналист, возможно только ради похвальбы своей эрудицией, не спровоцировал нас, а мы бы не поддались на его провокацию и не стали рассуждать о несчастных случаях, связанных с укусами ядовитых змей и насекомых, то исход операции был бы благополучным. Ведь все наши рассказы о смертельных исходах определенно запомнились ему и растревожили его душу.

Не ослабили ли они силу его волю во время трепанации черепа? Не казалось ли ему в это время, что вся та нечисть, о которой он услышал из наших рассказов, вдруг одновременно набросилась и кусает, жалит смертельно его, а у него нет никакого стимула и желания бороться с ними. Для чего бороться? Ради того, чтобы жить со всей этой нечистью?! Несколько оправдывает нас только то, что о предстоящей операции капитана мы ничего не знали.

Второй капитан москвич-журналист армейской газеты, держался с нами весьма независимо, даже высокомерно. Его высокомерие основывалось на том, что он старший среди нас по званию, столичный житель, а все остальные с периферии, некоторые даже из далёкой глубинки. Наконец, причиной его гордости могло быть то, что по образованию он журналист, а значит более грамотный, начитанный, следовательно, обладающий большим объемом знаний, чем все остальные вместе взятые. Сообразно с этим и было его бесцеремонное поведение.

Первые дни до смерти капитана - белоруса он еще как-то сдерживал себя в определенных рамках, отдавая должное строевым боевым офицерам. Сам же он, как следует из его рассказа, угодил под обстрел с самолета, совершающего разведывательный полет. Случилось это днем во время поездки по редакционным делам.

"Когда выезжали, - рассказывал он, - было пусто.  Небо затянуто сплошной облачностью. Задание мы выполнили успешно. Казалось, что все складывается как нельзя лучше. Ничто не предвещало печального исхода. Однако при возвращении неожиданно стало проясняться. И вот тут-то он нас и настиг на открытом участке дороги. Шофер был убит. Грузовичок завалился в кювет. Там нас и обнаружили. Я был в бессознательном состоянии. В результате травмы головы вот произошел парез кисти левой руки. Однако сейчас появились движения в пальцах". И он демонстрировал, как шевелятся его пальцы,  гордясь своей фронтовой травмой.

После того как капитан - белорус покинул нас,  высокомерие журналиста уже нечем не ограничивалось. Хотя в разговорах он был вежлив, даже чрезмерно вежлив. Однако вел себя фамильярно, развязно, так, как будто находится в своей вотчине, а не в палате общей с остальными. Вмешиваясь в разговоры посторонних, он делал постоянные замечания по любому поводу, нравоучительно поучал, шумел и громко смеялся, не считаясь с тем, что кто-то спит или
отдыхает.

Особенно запомнился случай его безмерной, по – детски проявляемой, радости, когда из письма сослуживца он узнал, что редакционное руководство включило его в список представляемых к награждению орденом "Отечественная война 2-й степени". С этим письмом, позабыв о скромности,  приличествующей в таких случаях, он носился по всем палатам отдела к своим мало-мальски знаковым по санпоезду и, захлебываясь от переполнявшего его счастья, хвастливо похвалялся, сообщенной ему новостью.

Любопытно, что ко мне он проявлял особое внимание. В его взоре чувствовалась какая-то настороженность, как будто от меня он ожидал какого-то подвоха. Заметил я это, когда еще в первые дни нашего знакомства, играя с ним в шахматы, обыграл его, как младенца. Это настолько задело его самолюбие, что он зарекся раз и навсегда встречаться со мной за шахматной доской. Впоследствии я узнал от младшего лейтенанта, также  москвича прибывшего вместе с ним, что в санпоезде они часто сражались в шахматы и капитан там оказывался сильнее своих партнеров. Младший лейтенант так и рвался сыграть со мной. Зная, что он слабее капитана, игра с ним не доставляла мне никакого удовольствия.

Однако его желание было настолько сильным, и он так упрашивал, что я однажды не смог ему отказать. Играл он по уличным понятиям прилично. В его арсенале были даже приемы и ловушки в виде ''затяжного детского мата". В целом же все его ловушки являлись примитивными, рассчитанными целиком только на просмотр или зевок партнера. Поэтому для опытного игрока не представляло никакого труда, не только заблаговременно обнаружить то, что готовится, но и тут же ликвидировать опасность.

Вот такую вот ловушку, похожую на трехходовку детского мата, и решил сварганить младший лейтенант в игре со мной. Тщательно стараясь скрыть свое намерение, сделать так, чтобы я не заметил, он ход за ходом создавал эту позицию. Однако не мог даже предположить, что после первого сделанного им хода, я догадался о его намерении, но не подал виду.

Для окончательного ее завершения мешала фигура моего коня, специально расположенная так, чтобы блокировать удар его слона. Ему нужно было убрать коня, чтобы ловушка сработала. Однако он сам ничего не предпринимал для этого, а только терпеливо, напряженно выжидал, когда в забывчивости я сам уберу коня в дороги слона. И его терпеливое ожидание оправдалось.

Вернувшийся с процедур из кабинета ЛФК сосед напомнил мне, что меня там уже ждут. Партнер забеспокоился, и стал настойчиво просить не откладывать начатую партию, а теперь же доиграть её. "Там подождут. Ничего не случится, если немного задержишься", - произнёс он капризным тоном обижаемого ребенка. В этой ситуации я необдуманно взялся за коня и тут же услышал: "Взялся — ходи! Таково правило!"- требовательно, еще полностью не веря в свою удачу, но в предвкушении победы, радостно воскликнул младшой. Я не стал спорить, признав поражение. Думаю, не стоит распространяться о том, как он ликовал. С громким торжествующим смехом, перемежаемым победными возгласами: "Обыграл, обыграл", - он ринулся к капитану и захлебываясь от переполнявшего его счастья, стал объяснять тому, каким способом ему удалось это сделать.

Из всего того, что он говорил капитану, шагая к выходу, я разобрал только, повторяемую в разных вариантах фразу: "А вы боитесь с ним играть. Ведь даже я его обыграл!" Мне показалось это его хвастовство несколько  обидным, и я про себя решил в следующий раз больше не быть таким мягким и добреньким.

Ждать долго не пришлось. На следующий же день младшой снова предложил мне помериться силами за шахматной доской. Я согласился, но с видом, что делаю это без особого желания  и боязни повторения вчерашнего исхода. На этот раз я играл уже не под его дудку, а с первого хода завладел инициативой, пытаясь извлечь все, что возможно из своего знания теории шахматной игры. Особенно его поразили ловушки, связанные с жертвами фигур, в том числе ферзя, не говоря уже о пешках.

Я разрешил ему возвращать фигуры на место, комментируя и предупреждая каждый раз о том, что собираюсь делать следующим, ходом. "Играя в шахматы, нужно стремиться, как можно скорее вывести свои легкие фигуры и занять ими центральные, ключевые поля. Ты же этого не делаешь. Посмотри на свою позицию. Что у тебя получилось? Все фигуры парализованы, связаны или блокированы. Поэтому-то я могу сейчас воспользоваться своим позиционным преимуществом и сделать с тобой все, что мне заблагорассудится . Вот смотри: я беру слоном твоего коня, нападая одновременно на твоего ферзя. Отдать коня просто так ты не согласишься, поэтому бьешь его ферзем. А я объявляю тебе шах с вилкой на ферзя. Ты же не согласишься просто так потерять ферзя? Нет? Правильно! Поэтому и вынужден побить коня пешкой, которая прикрывает после рокировки твоего короля. В результате получаешь через несколько ходов мат. Это делается вот так! Теперь тебе понятно, что значит плохая позиция?! "

Я часто приговаривал, что шахматная игра - это интеллектуальное развлечение, а не подсиживание с нетерпеливым ожиданием, когда твой партнер сделает ошибочный ход или случайно возьмется, а порою, только дотронется до фигуры своей или твоей, а ты ему тут же предъявляешь требование «взял - ходи, тронул  - бери.

Такое применимо только в турнирных партиях во время соревнований, где выявляются не только наибольшее мастерство, но также и высокая концентрация внимания, и игровая дисциплина. Там возвращать ходы не разрешается.

 В легких же партиях, которые играются в часы досуга, вышеуказанные действия не возбраняются- ведь шахматы - благородная игра. В этих условиях, скучная с виду игра в шахматы может стать весьма оживленной и волнующей.

Мы еще раз расставили фигуры и игра продолжилась.  В следующей партии я продемонстрировал ему комбинацию с жертвой своего ферзя с целью объявления мата через два хода.

Интересно было во время игры наблюдать за изменением выражения его лица. Вначале он снисходительно выслушивал мои советы с известной долей пренебрежения. Видно было, что в начале первой партии, он самоуверенно ожидал повторения вчерашнего результата.

Затем, ощутив серьезное давление и оценив возможность возвращения  ему потерянных фигур, лицо его стало напряженно - озабоченным. Заметно было, что он прилагает все мысленные силы, чтобы вникнуть и запомнить расположение фигур и позиционных ситуаций. Но когда, казалось бы, крепкая позиция, внешне не предвещавшая проигрыша, неожиданно рушилась, под каскадом ходов, вынуждающих его к определенным ответам, хмурое его лицо вытягивалось от недоумения.

В растерянности он никак не мог сообразить, почему такое происходит. Почему вдруг разваливается его, так тщательно создаваемая оборонительная позиция? После поражения во второй партии он в огорчении сгреб шахматные фигуры в доску и, с опрокинутым лицом, отправился сдавать их в библиотеку.

Из вновь поступивших я хорошо запомнил интересного пожилого человека - старшего лейтенанта, который, по его словам, до захвата города Донецка являлся председателем его исполкома. Правда, общался он с нами, молодыми, редко и большую часть времени в палате отсутствовал.

Но однажды рано утром, уже перед уходом из палаты, он неожиданно разговорился, по-видимому, желая поделиться переполнявшими его впечатлениями: "Никак не могу привыкнуть спать в постели, застланной чистыми белыми простынями. Всю войну прожил в землянке и спал в одежде. Так к этому привык, что полагаю, когда возвращусь домой, отрою во дворе, рядом с домом у землянку и буду в ней жить!"

Говорил он это с лукаво-улыбчивым выражением на лице. Не понятно - шутит он или серьёзно намеревается воплотить сказанное в жизнь. Никто из нас не поддержал темы его разговора, поскольку для нас она была далека от реальности. Мы просто молча выслушали его излияние души, и он скромно удалился.

"Хозяйственный дядя! Всю войну провел в землянке партизанского лагеря проговорил один из новеньких лейтенантов, когда за ушедшим закрылась дверь. Соскочив с кровати, он стал быстро одеваться, поеживаясь и вздрагивая от холода.
"Надо скорее сматываться до дому, а то тут окоченеешь, пока подвезут дрова! " Этот новенький оказался местным городским жителем. Его одиноко стоявшая на отшибе кровать противоположной стены, до этого всегда пустовала, потому что в  первые дни он без надобности не заглядывая в палату и мы его видели только мельком.   
 
Зима 1944-45 г.г. в Саратове нам азиатам показалась чрезвычайно суровой. Оконные стекла еще с осени покрылись плотным слоем изморози и так и простояли до весны, как бы задернутые плотной занавесью. В тот день нас еще с утра предупредили, чтобы мы, тяжело раненные, не поднимались с постелей, пока не подвезут дрова и не затопят печи.

Выполняя это указание, мы лежали лежа в постелях, плотно укрытые одеялами, и  делились друг с другом своими впечатлениями о суровости российской зимы. Справа от меня теперь лежал сибиряк из города Красноярска. Так он, чтобы подзадорить меня еще больше, проговорил: "А у нас в Восточной Сибири зимы еще суровее, чем здесь" - "Ну, это мы знаем из учебников по географии. А вот, что даже такие большие реки, как Волга, Обь, Енисей и другие зимой покрываются льдом, по которому можно ходить и ездить на транспорте, верится с трудом.

Такого в своей жизни я еще ни разу не видел. У нас, я помню, в одну из суровых зим всего только раз замерзала вода в водоемах. Тогда, прогуливаясь по окраине города, я обнаружил толстую корку льда, которая затянула стоячую воду пруда, где мы летом купались. Тогда, встав на лед обеими ногами, я провалился по пояс, в воду.

А в реке ведь замерзает не стоячая, а текущая вода. Это просто удивительно. "Вот бы увидеть такое своими глазами" - "А ты попроси нового нашего коллегу, который смотался сейчас домой. Я слышал, что у его отца есть сани и упряжь. Он тебе покажет замершую Волгу".

Спустя несколько дней, возвратившись после процедуры, я застал в палате всех в сборе. Как я полагаю, в мое отсутствие у них уже состоялся разговор по поводу показа мне покрытой льдом Волги. Лейтенант саратовец сам, без моей просьбы, пообещал переговорить с отцом в ближайшее же воскресение.

Я поблагодарил его, но отнесся к его обещанию без особого энтузиазма. Не сознанием, а нутром я чувствовал, что реализация этого мероприятия, зависит не только лично от лейтенанта, но и от его отца, а также от наличия зимней одежды, от разрешения госпитальной администрации и т.д. Так что, вся эта затея представлялась мне трудновыполнимой и нереальной. Поэтому я воспринял все разговоры на эту тему просто как высказывание вслух неосуществимого желания. Поговорили, потешили себя мечтой о возможности приятного время препровождения, ну и ладно!

В воскресенье, в послеобеденное время я со спокойной душой отдыхал, лежа в постели. Вдруг, в палату торопливо вошли, чуть ли не ворвались, дежурная медсестра и лейтенант - саратовец. Лейтенант нес в руках и под мышкой кипу вещей. Войдя в палату, он громко, радостным голосом, задорно скомандовал: "Подъем! Кончай ночевать! Экипаж подан! Ждёт у подъезда! Давай быстренько мы тебе поможем одеть поверх пижамы стеганные брюки, валенки, вот эту куртку. На голову надень вот эту шапку ушанку.

Все это я быстро с их помощью, напялил на себя. "Ну, все? Тогда поехали - все тем же радостным голосом резюмировал лейтенант.  "Давай обнимай нас за плечи”. Я обнял их и они быстро, иногда сбиваясь с шага, понесли меня к выходу.

Это произошло через год после того как меня впервые на носилках внесли в здание госпиталя через боковые двери черного хода, в санпропускник.