А кто эти бородатые дедушки?

Однажды мы с бабушкой пришли на почту. Там было многолюдно, возле каждого окна вытянулась очередь. Мне в то время было шесть лет. Детский сад я не посещала и поэтому ещё не подверглась идеологической обработке, привычной для «организованных» детей. Увидев на стенах большие портреты, я громко, на весь зал, спросила: «Бабушка, а кто эти бородатые дедушки на картинах?»

Все обратили на нас внимание. Кто-то улыбался, кто-то ждал, что ответит бабушка. А моя бабушка, пережившая чёрные дни сталинского культа, вся встрепенулась, побледнела и дрожащим голосом возразила: «Что ты, что ты! Нельзя так говорить! Это же вожди мирового пролетариата Карл Маркс и Фридрих Энгельс!»
 
После моего неудачного вопроса бабушка увела меня с почты, и мы направились домой. По дороге она ругала меня за то, что я задаю вопросы в таких местах, где много людей, да ещё так громко. «Разве так можно, — повторяла она, — разве так можно... Ведь это же вожди!»

Слово «вождь» было мне хорошо знакомо. Отец рассказывал много занимательных историй про индейцев. И не слушая больше ворчание бабушки, я размышляла о том, что эти дедушки на почте совсем не похожи на краснокожих вождей.  Интересно, а кто такой этот «ми-ро-вой про-ле-та-ри-ат»?

Бабушка объяснила мне, как сумела, что мировой пролетариат — это трудящиеся всего мира. А трудящиеся — это все люди, которые работают.

«Как интересно, — рассуждала я про себя. — Мои папа и мама работают в банке. Они ми-ро-вой про-ле-та-ри-ат. И у них там, в банке, в красивом доме  с мозаикой и скульптурами, которые я всегда рассматриваю, когда мы с бабушкой проходим мимо, в этом доме живут вожди — бородатые дедушки с почты. И они совсем не похожи на индейцев».

День был полон открытий...

Бабушка пожаловалась на меня моим родителям. После этого папа со мной долго беседовал. Он рассказал мне, что Маркс и Энгельс жили в другой стране и очень давно, когда меня ещё не было на свете. Они не индейские вожди, а учёные, но что это значит, я пока понять не смогу. А вот когда я пойду в школу, а потом буду учиться в институте, прочитаю много-много книг, тогда я сама узнаю, какие они великие учёные. 


«Но почему бабушка сказала, что они вожди?»

Отец поморщился и ответил после некоторого раздумья: «Их так называют. Думаю, это не совсем правильно. Но это не те вожди, о которых я тебе рассказывал. И тебе не нужно об этом думать, ты всё равно смысла этого слова пока не поймёшь».

Вспоминая этот значительный для меня как для ребёнка эпизод, я сегодня  думаю о том, какую грубейшую ошибку допускали наши советские идеологи, с раннего возраста закрепощая детей идеологическими рамками. Бездушные схемы с возрастом вызывали у человека отчуждение, а великие имена становились мёртвыми символами. Не поэтому ли позднее все искусственные построения так легко рухнули? Конечно, это не могло быть единственной причиной, но одной из многих — наверняка.

Некоторое время спустя произошёл ещё один эпизод, который очень напугал мою бабушку.
 
  Однажды она беседовала о чём-то со своей знакомой учительницей на лавочке во дворе. И тут к ним подошла я с книжкой о семье Ульяновых. В этой книжке было много иллюстраций. Мне надоело её читать, и я раскрасила все картинки, а потом пририсовала всем усы. Когда бабушка увидела, что я сделала с изображениями юного Володи Ульянова и его родных, она едва не задохнулась от гнева. Выхватила из моих рук разрисованную книжку и спрятала её за спину. А её приятельница громко смеялась: «Ну что вы, в самом деле, так расстраиваетесь? Это же ребёнок!»

Бабушка с побелевшими губами просила её никому об этом не рассказывать. «Конечно, нет! Забудьте,  — возразила учительница. — А книгу сожгите, — добавила она настойчиво. — Обязательно сожгите!»

В то время я, конечно, не понимала причины такого страха. Но сейчас   могу представить последствия неосторожных слов и детских шалостей в мрачные годы нашей истории. Иногда за это наказывали даже малолетних детей. Истории известны такие случаи. Люди, пережившие эпоху культа личности, и в период так называемой «хрущёвской оттепели», после публичных разоблачений культа и пересмотра дел репрессированных, не верили, что времена доносов и репрессий ушли  окончательно и навсегда. И в какой-то степени они были правы.

И ещё один эпизод бабушкиных страхов приходит мне на память.

Она иногда вспоминала, как на Кубани попала в оккупацию с малолетними детьми. В то время все хорошо знали, что фашисты в первую очередь уничтожают семьи командиров Красной армии и коммунистов. А её муж, мой дед, был и командир (в прошлом  — офицер-пограничник), и коммунист. В первые дни войны как кадровый офицер он добровольцем ушёл на фронт, а бабушка с детьми осталась в станице, куда они переехали незадолго до войны.  Их семью в станице знали все — дед, оставивший военную карьеру, работал директором школы и преподавал историю. Решив обосноваться «на гражданке», он поступил заочно учиться в педагогический институт. Но война распорядилась по-другому, и учёбу пришлось отложить до мирных времён.

Когда немцы начали оккупацию Кубани, местная власть посоветовала бабушке уехать из станицы к каким-нибудь родственникам или знакомым, чтобы спасти себя и детей от неминуемого расстрела. Им даже выделили повозку.

Они уехали в другую станицу, даже в другой район, и поселились у старой подруги моей бабушки, Екатерины Ивановны, учительницы русского языка и литературы, которая тоже переехала на Кубань не так давно. Она выдавала их за своих родственников-погорельцев.

У бабушкиной подруги был сосед — любопытный старик. Время от времени он пугал бабушку своими расспросами.

«Где твой муж?»  — спрашивал он через забор.

«Как все, на фронте», — отвечала бабушка.

«Он командир?» — не унимался старик. Бабушка бледнела, сердце у неё замирало от ужаса: «Выдаст».

«Нет-нет, ну что вы, простой солдат, как все», — возражала она.

«Врёшь ты всё. Я и по тебе, и по детям твоим вижу, что он не простой солдат, а командир».

Старик уходил к себе, а бабушка, сама не своя, возвращалась в дом и старалась не попадаться ему больше на глаза. Подруга успокаивала её, уверяла, что старик не посмеет её выдать, это всё-таки не по-соседски."Я учила в школе его внуков",- заявляла она решительным тоном,словно ставила точку в их споре.

И каждый раз, если ему удавалось увидеть бабушку во дворе, он подзывал её поближе и тихо твердил: «А всё-таки ты командирская жена!»

А вот с молоденьким немецким солдатом Гансом все домочадцы подружились. Но бабушка об этом никогда не рассказывала, видимо, боялась упоминать о дружбе с оккупантом.

Зато о Гансе много раз рассказывал мой отец. Правда, рассказывал в старости и, скорее, не мне, а внукам.

Екатерина Ивановна жила в доме не одна. С ней вместе жили её шестилетний сын Виталик и старенькая мать. С приездом моей бабушки, моего отца (ему тогда было двенадцать лет) и его брата десяти лет в доме стало тесновато. Когда в станицу пришли немцы, они разместили в домах станичников своих солдат. Екатерине Ивановне пришлось взять в дом двух молодых немцев. Для них выделили большую комнату, а все остальные теснились в маленькой.

Солдатам было по девятнадцать лет. Одного звали Ганс, другого — Фриц.


Ганс был весёлый, доброжелательный парень. Он знал не больше десяти русских слов, но общение всё-таки получилось благодаря тому, что моя бабушка и её подруга когда-то учили немецкий язык в гимназии.

Ганса это обстоятельство очень обрадовало, и он с удовольствием общался с ними. О себе рассказывал, что работал на фабрике, вырос в рабочей семье. Ни он, ни его семья никогда не хотели войны. «Гитлер хотел!»  — твердил он, показывая пальцем в небо.

Фриц, по его словам, был сыном богатого фабриканта. «Бойтесь его, — предупреждал Ганс. — Он ваш враг, он вас всех ненавидит».

Тем не менее Фриц (можно предположить, что он был призван в армию с университетской скамьи) никого в доме не обижал. Возвращаясь с дежурства, он отдыхал в своей комнате. Не обижал, никак не проявлял своей неприязни, но и никогда ни с кем в доме не общался.

Каждый день Ганс получал паёк, в котором обязательно была шоколадка. Он всегда отдавал её мальчикам, и они по-братски делили плитку на три части.

Когда Красная армия пошла в наступление на Кубани, вытесняя оккупантов, Ганс поделился слухами об этом с хозяйкой. И с этого момента все в доме жили надеждой.

Однажды рано утром немецкая часть была поднята по тревоге. Ганс узнал, что они отступают. Он тепло попрощался со всеми и, несмотря на спешку, успел каждому сделать подарок. Отец вспоминал, что ему досталась немецкая губная гармошка, которая долго хранилась в их семье. Помню, что и я видела её в раннем детстве и даже училась на ней играть.

В последние годы жизни мой отец, вспоминая весёлого, добродушного Ганса и молчаливого, замкнутого Фрица, одинаково грустил об их печальной участи. Он был уверен, что молоденькие немцы погибли в тяжёлых боях, которые шли недалеко от станицы. Там полегло много немецких солдат, и, скорее всего, трагической судьбы не избежали и постояльцы Екатерины Ивановны. В лучшем случае кто-то из них попал в плен.

Так бывает, что и враг, если присмотреться, на самом деле, может оказаться другом, судьбой которого общество распорядилось против его воли и желания. А ближайший сосед может оказаться врагом. Жизнь сложна и неоднозначна, и каждый её урок учит нас мудрости.

 ...В сорок четвёртом году моего деда комиссовали после очередного тяжёлого ранения, и он разыскал свою семью. Увидев рядом с моей бабушкой статного мужчину в военной форме, сосед Екатерины Ивановны подозвал её и полюбопытствовал: "Это твой муж?" Бабушка кивнула ему утвердительно. "Ну что я говорил? Муж у тебя не простой солдат, а командир". - "А зачем ты меня пугал?" - "А зачем ты пугалась? - хитро усмехнулся старик. - Не пугалась бы, и я бы не пугал. Может, мне забавно было смотреть, как ты вся трясёшься от страха".
И в завершение расскажу ещё одни эпизод, который мне запомнился из рассказов отца. Когда немцы спешно покинули станицу, наступило временное безвластие. Жители заперлись в своих домах. Никто не смел показываться на улице. Где-то далеко гремели орудия, шёл бой. Жизнь в станице замерла. Все в напряжении ждали, что будет дальше. Старенькая мать Екатерины Ивановны молилась перед иконой. Дети притихли.
Наконец бой закончился. Наступила тишина. Все в неведении. Мучительные минуты ожидания тянулись, словно часы. Наконец какой-то неясный шум послышался  на окраине станицы. И холодом обдала мысль — неужели всё кончено и немцы возвращаются?.. И тут раздался грохот, наверное, какое-то орудие упало с машины на дорогу. А следом ругань, мат-перемат. Станица встрепенулась: «Наши! Наши!» Женщины, дети, старики высыпали на улицы. Бегут навстречу красноармейцам: «Родные наши! Спасители!»