Третья ипостась Януса

«…Храм Януса, бога Неба и Солнечного Света, был воздвигнут в северной части римского Форума, и отличался крайней простотой: это был коридор с двумя арочными перекрытиями. Внутри возвышалась статуя двуликого бога, причем оба лика были обращены в противоположные стороны (один - в прошлое, другой - в будущее). В руке Янус держал ключ от небесных врат. Когда объявляли войну, двойные двери храма отмыкали, и перед ликами Януса через храм проходили вооруженные воины. Пока война продолжалась, двери храма оставались распахнутыми. И только воинам, павшим в бою, открывался третий, незримый для обычных смертных, лик Януса – бога, отпирающего героям небесные врата избавления…»(С)

…Долларовым миллионером он стал ещё 8 лет назад. Ныне он с усмешкой вспоминал свои чувства, бурлящие в нём в тот момент, когда после подсчёта, сам себе, победно отрапортовал – есть первый миллион баксов!.. Полноценный миллион долларов наличностью!.. И это - не считая нескольких сотен тысяч вложенных им в то время в некоторые предприятия, приносящие стабильную прибыль. Коль есть такой грех как гордыня, то именно он клокотал тогда в нём, стремясь вырваться наружу, распирал грудную клетку осознанием своего всемогущества, осознанием причастности к тем немногим, кому было доступно практически ВСЁ в этом бренном мире. Памятно ему было то ощущение ПАРЕНИЯ над всеми теми, кто безлико-серой, бесформенной массой суетился испуганно в поисках крох насущных где-то там, под ним…
- Бух-х-х!… - глухой выстрел из старой (и как заверял администратор – «настоящей пиратской») пушки, созывающей немногочисленных клиентов из персональных хижин на обед, уже стал привычным для него, но сейчас он нарушил его воспоминания, что и заставило его поморщиться. Первые два дня, по зову этой пушки, он подымался на просмоленную палубу корвета, стилизованного под пиратский, где под тентом, спасающим от полуденного пекла, располагались персональные столики, но громкоголосый гомон туристов раздражал его, и последние пять дней он обедал и ужинал только в своём бунгало. Но сегодня он решил нарушить своё затворничество – необходимо было поговорить с администратором....
... Дневная влажная духота тропиков плавила мозги и вынуждала исходить тело потом…
- Прислугу смените у меня! - Его английский был несовершенен, но он знал, что его поймут, а этого ему было достаточно.
- Будет исполнено, господин Устинов! – подобострастно склонил голову в полупоклоне администратор базы отдыха, показав безупречный косой пробор в черных до синевы волос. -Позвольте узнать причину ваших претензий к персоналу?
- Взглядом твой «персонал» блудит по-воровски, в глаза не смотрит, - бросил он через плечо озадаченному администратору, уже отвернувшись и уходя…
…Утопая по щиколотку в белоснежном песке и не глядя на опостылевшую безмятежность океанского безбрежного простора, он шел в свой бунгало, в бесшумную прохладу работающего кондиционера не стерев с лица кривой полуулыбки. Он-то знал, что заставляет прислугу непроизвольно отводить взгляд от его лица. Несмотря на ряд косметических операций лицо его продолжало вызывать непроизвольный страх, а скорее всего и отвращение у тех, кто впервые видел его. Он сам-то уже привык к нему, и даже в последнее время находил его вполне нормальным, но помнил свою реакцию, когда впервые увидал его в зеркале, придя в себя после той страшной аварии, после того, как пришел в сознание после трёхмесячного нахождения в коме. Косметические операции не смогли скрыть уродство грубо собранной хирургом по кусочкам его правой стороны лица – резко отличалась она от левой, непострадавшей половины. Тогда, много лет назад, в поданном медсестрой зеркальце увидел он две ипостаси - человеческую левой половины лица и ужасающую в своей недвижимости, в багровых рубцах и шрамах маску смерти правой половины. Он не реагировал бурно в том плывущем своём состоянии, но какая-то часть его разума лениво отметила:
- Это ужасно, с этим жить невозможно!..
Заменяющая отсутствие лобной и височной части черепа справа титановая пластина, была не видна, но и не скрывала заметно пульсирующий провал в том месте, где была надбровная дуга. Топорной можно было бы назвать работу хирурга, если бы не знал он, что сотворил чудо, проведя ряд редких для истории хирургии операций, знаменитейший профессор Мельников, сохранив ему жизнь после полученной в автоаварии открытой черепно-мозговой травмы с частичным разрушением мозгового вещества…
С порога бунгало, сняв с головы широкополую шляпу, он запустил её «блинчиком» на безразмерную тахту в щель между створками «алькова» противомоскитного полога и, скинув с ног сланцы, прошел к холодильнику. С полным стаканом виски, наполненным более чем на половину кусками льда, уронил своё тело в шезлонг стоящий под навесом из пальмовых листьев небольшой терраски бунгало и отпил добрый глоток.
В последнее время память всё чаще и чаще возвращала его в прошлое. Он знал причину этих экскурсов: вот уже скоро будет год, как оставил он своё дело, и его память, которая сохранялась в израненном сером веществе его мозга, освободившаяся от беспрерывной и напряженной гонки приумножения опостылевших накоплений, с благодарностью, властно-устало возвращала его в молодые годы…
…Осенью 1988года два новоиспечённых лейтенанта милиции, с сияющими на необмятых погонах звёздочками, в положении «смирно» представлялись на ковре кабинета начальника Ленинского ГОВД города Мурманска, его хозяину – хмурому, чем-то или чему-то недовольному (как потом оказалось – постоянно) подполковнику милиции Рождественскому. Именно там, он – Ян Устинов, закончивший очно с «красным» дипломом Таллинскую средне-специальную школу милиции и узнал, что стоящий рядом Сергей Ахматов такой же «краснодипломник», но отучившийся только в Ленинградской школе милиции.
- Тааак! – тягуче-сипло и значимо заполнил кабинет бас его владельца, - Сегодня четверг. На заселение в общежитие, обустройство - вам время до понедельника, а в понедельник к 8:30 на оперативку. Форма одежды – гражданская. Служить будете в уголовном розыске – обкатаем там вас, посмотрим на что годные!.. И неожиданно для них, подмигнув и по-доброму улыбнувшись, добавил, ломая официальность: - Удачи вам, ребята! Поздравляю и… в понедельник удостоверения не забудьте при выходе на службу… Достав из кармана галифе большой клетчатый носовой платок и шумно высморкавшись, итожил: - А теперь марш к майору Стаценко, представьтесь: ваш он теперь непосредственный начальник с этого момента, ваш папа и ваша мама…
Выйдя из кабинета, они с улыбкой оглядели друг друга и не сговариваясь, синхронно размахнувшись, с громким хлопком ударили ладонями в первом, пока товарищеском рукопожатии!
Боже, как они были молоды и чисты в своих помыслах тогда! Весь мир лежал у их ног, всё им было по силе и не существовало для них ничего того, что могло бы их смутить, напугать, ввергнуть в сомненья! Помнил он то звенящее чувство радости от приобщения к таинственному клану тех, кто избрал в своей жизни пока неведомую им борьбу с преступностью, кто изобличал упырей, мешающих их народу их стране нормально жить и развиваться! Жило и клубилось в их чистых душах какое-то сладкое ожидание-желание пострадать, получить ранение, и даже, возможно, погибнуть в схватке с преступностью. Да-да!.. И на это готовы они были!..
Волей коменданта поселены они были в двухместную, продуваемую всеми ветрами Баренцевого моря, комнатёнку общежития на улице Новосельской, и как счастливы они были – после трёх-то лет казармы – этой своей ЛИЧНОЙ жилплощадью! Привыкшие к спартанскому образу жизни – всё вызывало радость у них при новоселье: от персонального ключа каждому от замка в двери личных апартаментов, до вскладчину приобретённого электрочайника. Оставшиеся от предыдущих жильцов пять тарелок, два стакана с выщербленными краями, эмалированная кастрюлька без крышки – казались им богатством, подтверждающим их первый в жизни статус независимости от кого бы то ни было!.. Помнил он, как не могли они наговориться за эти три дня до выхода на службу, с каким радостным удивлением открывали они в друг- друге то, что роднило их. Они не только мыслили практически одинаково в своём стремлении служить народу и стране честно и с полной самоотдачей, но они и внешне похожи были!.. Оба имели одинаковый рост и вес, оба были тёмно-русые и даже размер формы совпадал. Оба родились на берегу Белого моря, правда, Серёга - на северном его берегу Мурманской области, а он – на южном Архангельской. Отличало их и то, что он был сдержанней и немногословней (не прошла даром суровая школа детского дома в Архангельской области), а вот Серёга – баловень мамы, взрастившей его в одиночестве, более балаболистей, что позволяло ему при наличии его искренней улыбки в тридцать два зуба, с первых минут располагать к себе людей. В первый же вечер их заселения в общагу он ураганом прошелся по этажам и уже через полчаса объявился на пороге их комнатушки под ручку с двумя пышногрудыми девицами из числа проходящих при УВД первоначальную милицейскую подготовку. И были посиделки под две бутылки вина, немудрённую закусь и была бесстыжая, неугомонная ночь, тишину которой до утра нарушали скрип пружин их кроватей, сладострастные вскрикивания-постанывания девиц, да сдержанные шепотки-смешки пар, переходящие в несдерживаемое их ржание!...
Хм… А вот начало их службы в уголовном розыске память отказывалась воспроизводить чем то конкретным. Рождала она какой-то образ, ассоциацию с тем, что как будто сумели они, каким-то чудом, запрыгнуть на подножку стрелой летящего мимо локомотива и, с трудом ухватившись кончиками пальцев за склизкий поручень, устояли на подножке, при постоянно набираемой скорости махиной, сметающей всё со своего пути. Остались в памяти нечёткие и мелькающие картинки первых их месяцев службы: перевёрнутые вещи в обворованных квартирах, грязь, вонь и пьяный мат притонов, тошнотворная прокуренность их кабинетов, вороватый шепоток их первых «ДЛ» - доверенных лиц и агентов, омут сна в их комнатёнке, когда не хватало сил даже полностью раздеться, оторопь от впервые увиденной ими безграничной человеческой подлости и предательства, восхищение мудростью принятых решений более опытными их коллегами, необоримая дремота на политзанятиях и недоумение от бесполезной нудливости ежедневных оперативных совещаний, калейдоскоп сотен и сотен лиц при поквартирных опросах, надолго пропитывающий одежду смрад морга и… трупы, трупы, трупы. До прихода в розыск даже не подозревали они КАК неустанно трудится Тётка в саване, выкашивая людей размеренно и неумолимо маховыми движениями своей косы. Редкий день службы не сталкивал их с результатом её «покоса». Обыденной, привычной становилась восприятие страшных результатов её деятельности. И уже только от одного, но всегда щемило сердце и заставляло отводить взгляд - от вида мёртвого тела ребёнка…
Его память, неспешно переворачивающая порыжевшие от времени листы альбома прожитых тех лет, неумолимо приближалась к событиям 1994 года… Шесть лет непрерывной службы в уголовном розыске выковали их в матёрых оперов. На погонах редко надеваемых ими кителей выросло количество звёздочек – шумно обмыто было в компании коллег присвоенное им одним приказом звание «капитан». Интересное, ВЕХОВОЕ звание для сыщика!.. Именно в период капитанства опер приближается к наивысшей точке познания тайн своей службы, которое, что немаловажно, множится на ЕЩЁ ПОКА не угасшее желание нести её бремя. К этому времени уже и к названию их должности «оперуполномоченный» - прикипело впереди многоговорящее словечко «старший». Заслужили они и клички-«погремухи» как среди коллег, так и в преступном мире. И если прилепившееся к его другу прозвище «Дядя Серёжа», или просто "Дядя", можно было объяснить тем, что опекал он в начале своей службы несовершеннолетних преступников – именно так они к нему и обращались, то его прозвище «Железный Янус» – сократившееся со временем в просто «Янус», было результатом сложения его первых букв имени и фамилии. Изначально раздражало это его прозвище, но помнил он слова подпитого старого опера, его наставника Субботина:
- Ян, угомонись и плюнь, не каждому оперу выпала честь ТАКИЕ клички в преступном мире иметь! "Янус" - это от того, что раскусить тебя не могут, а это их настораживает. Вспомни, как одного опера в соседнем отделе криминал прозвал – «Слизень»!..
Уже теперь и они, в статусе «наставников», натаскивали пришедших в розыск молодых пацанов с горящими глазами, делились специфическими особенностями их службы. Шесть лет, всего-то шесть лет… Для истории мирозданья - ничтожный миг. А сколько событий произошло в жизни их страны и в их судьбах за эти шесть лет… Ушел под воду с распоротым днищем огромный корабль-исполин прежнего государства, преднамеренно направленный капитаном-Иудой на айсберг предательства, который по своему размеру не имел, наверное, аналогов за всю историю человечества. Капитан с шакальей стаей приближенных-лизоблюдов, расселись в заблаговременно подготовленные шлюпки и отплыли на безопасное расстояние, откуда наблюдали, как миллионы пассажиров гибнут, засасываемые ужасающей воронкой образовавшейся после ухода корабля под воду. И не могли эти упыри не видеть, как оставшиеся в живых, забыв о братских постулатах, дрались за место на продырявленных плотах. Дрались кроваво и беспощадно - отшвыривали и стариковские и детские ручонки, вцепившиеся в борта плотов, ради одной цели: ценой жизни других отвоевать себе место, которое позволит выжить… Страшное и мерзкое было то время. Видели они, ошарашенные, как то лихолетье меняло народ – просыпался и подымался во всей своей отвратительности Зверь, который при власти советской таился в душах их соотечественников более семидесяти лет. Многие их товарищи сломались тогда – кто спился, кто ушел в бурную жизнь накопления первоначального капитала, а кто и откровенно перебежал в противоположные окопы, совершив предательство – променял честь офицера и их братства на массивную золотую цепь - принадлежности к организованной преступной группе. Его – Яна Устинова и его друга – Сергея Ахматова, спасала тогда от опустошающей растерянности и новоявленной заразы неверия НИ ВО ЧТО, их крепкая дружба и совместная работа, в которую они погрузились полностью. При том вале выросших в разы преступлений, одуревшие от постоянного недосыпания, пахали они с утроенной энергией на ниве борьбы с преступностью, подсознательно понимая, что только в этой борьбе они сохранят человеческий облик, только эта борьба позволит им не подцепить бациллы предательства, коими был насыщен воздух того сучьего времени…
…Быстро-семенящие шаги по деревянному настилу дорожки, ведущей к его бунгало, вернули его в действительность. Чуть слышно звякнул колокольчик в дверном проёме, сообщив ему о прибытии гостя. Повернув голову вправо, он увидел на пороге его хижины склонившуюся в уважительном полупоклоне девушку, которая бесстрашно - явно ПРОИНСТРУКТИРОВАННО - глядела в лицо его.
- Господин Устинов, - мелодичный её голосок компенсировал ужасающие ошибки в построении её фраз на английском, - простите, если потревожила Вас, но если Вы не будете возражать, то с сегодняшнего вечера, я буду прислуживать Вам. Опахало её ресниц на раскосых глазах дрогнуло на краткий миг, но не дрогнул её голосок добавивший: - И нет такой услуги, господин, которую я не оказала бы Вам…
- Ну, и как звать тебя, прелестное дитя? – поднимаясь из шезлонга, заинтересованно произнёс он.
- Мио, мой господин, - и по-детски пухленькие её губы, в искренней радости от доброжелательности прозвучавшей в его вопросе, сложились в чуть кокетливую полуулыбку…
... Его уже не удивляла способность тропической ночи сразу властно заявлять свои права. Вот только ещё недавно царствовало на безоблачном небосводе испепеляющее светило, которому пели гимн населяющие близлежащие непроходимые джунгли стаи пестрых до неприличия птиц, и вдруг, после краткого и испуганного замирания природы, в миг и полновластно набрасывало чёрное своё покрывало Великая Темень тропической ночи. И, наверное, только для того, чтобы подчеркнуть своё могущество, безбоязненно и гордо показывала она замершему миру огромные алмазы-звёзды на подкладке своей царственной мантии.
Он лежал на тахте лицом вниз обнаженный и опустошенный. Нежная благодарность к миниатюрно-подростковой Мио, которая сильными пальчиками крошечных своих рук разминала ему спину, плескалась ленивой волной в его теле. В дремотной неге он размышлял о вечной загадке кажущейся несовместимости: внешней нежной покорности и вкрадчивого всесилия Женщины. Что говорила или пела тихонько Мио на своём родном наречии неведомого ему племени – он не понимал, но в птичьем чириканье коротких, гортанных словах её, он слышал
искреннюю нежность и благодарную ласку, которую эта женщина дарила ему и только ему.
Повернувшись на спину, он благоговейно притянул к себе эту женщину-тайну, и та – не скрывшая радости от этой его трепетности – приблизила лицо своё к его лицу и не было ранее в его жизни более нежного и искреннего поцелуя…
Утром, как обычно, он вынырнул из забытья сна мгновенно. Несколько секунд недоумённо смотрел на то место тахты, где должна ещё была нежиться Мио, но её уже не было. Остатки сна смыл в ещё дремлющем океане, отмахав кролем метров 400 до рифовой гряды и обратно. Выходя из океана, с удивлением увидел в тающих ночных сумерках фигурку Мио на берегу. С уже ставшей для него привычной процедурой полупоклона, она подала ему полотенце, а когда он смахнул им влагу с тела – робко протянула ему и высокий стакан, наполненный прохладным и кисленьким соком неведомого ему местного фрукта. Всё ещё учащённо дыша, не открывая взгляда от лица Мио, он в три глотка осушил стакан, после чего, дурачась, неожиданно даже для себя, сделал реверанс. Наверное это выглядело смешно и нелепо, потому что Мио, совсем по-детски прыснула
от смеха, после чего непроизвольно, с испугом, прикрыла ладошкой рот. Он же - засмеялся так, как давно не смеялся: приобняв за плечи Мио, он вёл её, мелко семенящую где-то под его
подмышкой, в бунгало. Давно ему не было так хорошо и покойно: он шел по пустынному пляжу с молодой и милой ему сердцу женщиной, которая подняв голову смотрела БЕЗБОЯЗНЕННО на его лицо и искренне улыбалась - разделяя эту его простую, утреннюю радость жизни.
...Радость и беда рядом ходят: не знал, что через несколько секунд посмотрит он на экранчик исходящего в новостной жужжащей вибрации своего мобильного телефона, прочитает несколько строчек текста и растает кратковременное его счастье. Физической болью войдёт в него прочитанная им информация о том, что два часа назад умерла мама его друга – ушла в мир иной проживающая в его мурманской квартире Мария Сергеевна Ахматова…
...Комфортабельный катерок увозил его с острова на материк ближе к вечеру. Перед этим, потряс он невозмутимого администратора щедрыми чаевыми, что было видно из его более чем глубокого поклона. Осталось в памяти и расставание с Мио… Равнодушно и только мельком взглянула она на ряд цифр в врученном ей чеке в бунгало: не отразилось внешне ничего на её кукольном личике, но когда приподнял он её лицо за подбородок, чтобы взглянуть при прощанье ей в глаза – ахнув внутренне, увидев там горе и боль от их расставания. И только одно заставило засветиться глаза Мио счастьем – когда он попросил записать её номер мобильного телефона в его записную книжку… Отходя на катерке от берега, бросил он взгляд на оставленный им свой бунгало и защемило его сердце: стояла закаменев на пороге хрупкая его Мио, с перекрещёнными на груди кулачками и неотрывно смотрела на него…
... Он всегда приобретал билет на такое место на авиалайнере, чтобы его кресло находилось справа по борту у иллюминатора – максимально исключал возможность шокировать-напугать соседей своей обезображенной правой половиной лица. Накрывшись до плеч пледом в прохладе салона самолёта, он безуспешно попытался уснуть в кресле ещё до взлёта - знал, сколько сил отнимут похоронные хлопоты, но память опять властно увлекла его в прошлое…

... В тот августовский вечер 1994 года, в одном из сотен однотипных гаражей города, им и Серёгой была получена информация, значимость которой повергла их в оторопь, которую они, конечно же, не показали источнику. Трое их было в гараже. Кроме их, на низкой табуретке, обхватив голову руками в наручниках, сидел авторитетный среди криминального мира Мурманска Саша «Сыч» - в миру Александр Сычёв, а перед ним стояла обычная домашняя сумка, на дне которой безмятежно покоились два автомата Калашникова и пять пистолетов «ТТ» в вощёной, промасленной бумаге. Не предполагали они с Серёгой, что малозначимая информация о наличии в гараже «Сыча» оружия, ТАК попадёт в «цвет». Ну, ни как не ожидали они того, что битый жизнью, имеющий две ходки в места не столь отдалённые Шурик, притащит такое «палево» к себе в гараж! Оживлённые, не скрывающие радость, они уже собирались приглашать понятых, когда взмолился «Сыч» - стал выторговывать себе свободу, а вернее жизнь. Они знали об этом – дошел ранее и до них слушок – смерть ждёт «Сыча» в любой зоне страны: «накосячил» он на земле карельской, за что приговор смертный был вынесен ему петрозаводской братвой. Осознавал сломанный «Сыч», что МНОГО он должен рассказать, чтобы исключить вход в его гараж понятых, за которыми последуют: арест, следствие, суд, срок и этап на зону, где его ждёт кончина… А знал он много. Получив от них гарантии, он монотонно и долго отвечал на все их вопросы, косясь на красный глазок записывающего его «исповедь» минимагнитофончика «Олимпус»… И вот, когда уже им была подписана «хитрая» бумага, превращающая «Сыча» в агента «Кондор»; когда оговорён был с ним способ экстренной связи и прочая, то именно он, Ян Устинов, уловил какую-то его недосказанность. Надавили на него, и тут-то он, поколебавшись, выдал такую информацию, от которой они оторопели!
…За рулём купленного ими в складчину год назад «Жигулёнка" первой модели - Сергей. Поскрипывая и покряхтывая на асфальтовом полотне дороги, пожирает расстояние их машина-старушка, приближая к расположенной в более чем четырёхстах километрах от Мурманска, малой родине Серёги – посёлку Умба. Со слов «Сыча» - именно там, недалеко от этого посёлка, в садово-огородническом товариществе «Погост», состоится воровская сходка. Пересеклись интересы элиты питерского и московского криминала в отношении мончегорского комбината «Североникель» и кандалакшского алюминиевого завода – решили они при посредничестве так же заинтересованной мурманской «братвы», в переговорах, не кроваво, устранить возникшие между ними проблемы. Сама информация о сходке не была бы столь ценна – ну, слили бы её РУБОПу – пусть бы эта структура устраивала любимые ею «маски-шоу» с привлечением ОМОНа, но рассказал «Сыч» о ИСТИННОЙ подоплёке этой сходки. Стал он невольно носителем информации о том, что везут московские с собой доку-ювелира, который там, в Умбе, должен оценить бриллианты, которые уже доставлены туда из Мурманска неким питерским Лёшей «Штази». Со слов «Сыча», получил их «Штази» здесь пару дней назад от одного неизвестного ему помощника капитана торгового судна, провезённые последним из-за рубежа за хороший куш. Якобы бриллианты эти - являются законной долей питерского криминалитета, за отправленные заграницу несколько составов с цветным металлом. Когда «Сыч» озвучил сумму стоимости «камешков», которые ныне находились у неведомого им «Штази» - тогда-то и впали они с Серёгой в ступор: якобы на семнадцать миллионов четыреста тысяч полновесных американских долларов тянули они! С этой информацией и пришли они к своему непосредственному начальнику, которому доверяли полностью - к подполковнику Стаценко. И тот, нахмурившись недоверчиво хмыкал, до той поры, пока не созвонился со своими питерскими корешами из тамошнего управления уголовного розыска. Там знали кто такой «Штази»… Сын командира мотострелковой дивизии расположенной в ГДР Алексей Жданов, «раскрутился» на более чем весомые 5 лет лишения свободы уже в 16 лет за кражу оружия из складов воинской части, которой командовал его отец, чем безвозвратно загубил карьеру последнего. Из похищенных сыном 11 пистолетов, только два были найдены особистами. Характеризовал подростка Лёшу тот факт, что не сумели контразведчики нашей западной группы войск расколоть его о местонахождении девяти стволов - а «спрашивать» они умели!.. Отправленный на родину в колонию для несовершеннолетних, Лёша и там показал себя: в короткий период стал таким авторитетом, что сумел поднять колонию на бучу – устроил массовые беспорядки, требуя послабления режима. За это получил ещё добавку – три года. На «взрослую» зону поднялся уже не волчонок, а идейный волк и приверженец «черной воровской масти» – умный, хладнокровный и беспощадный. И кличка его, полученная на пересылке, говорила не только о географической привязке к немецкому государству, где одноимённая служба снискала себе уважение и ужас в своё время и где он - Лёша Жданов - впервые совершил преступление, но и о интеллектуальных способностях юноши. Прокатилась слава среди сидельцев о Лёше «Штази» как о специалисте, который способен был распознать и выявить в ходе правильно выстроенных им психологических ловушек, любую «подсадную утку» или стукача.
Приближен был «Штази» лагерной, воровской элитой к себе – ковалась ими вкрадчиво и не спеша из молодого вора достойная смена. Отсидев «от звонка до звонка» свой «восьмерик», вышел три года назад на волю «Штази» и по праву занял место «положенца» в одном городке под Питером,
с населением более сорока тысяч.
...Высказали питерские сыскари Стаценко и озабоченность тем, что потеряли они на днях из вида Лёшу: дошла до них информация о том, что выехал куда-то он на выполнение какого-то важного поручения верхушки питерского криминала, но куда – неизвестно…
… - Ну, что, ребята?, - не скрывал тревоги Стаценко, - Потянете? Сумеете такого волчару скрутить? Биться будет он за «камешки» остервенело – знает, что с ним воры сделают, коль он их поручение не исполнит. И ещё… В Умбе начальником розыска мой знакомый - Паша Колычев: он хоть опер и толковый, но и ему о брюликах ни слова! Я ему отзвонюсь – поможет он вам установить, где у него на земле Терской бросил якорь Лёша «Штази»… И помните: задержите его с брюликами – крутите дырки в кителях для орденов, а не сумеете… - и хрен с ними! - неожиданно подвёл итог их Петрович. - Осознайте, мужики – дело опасное, так что сконцентрируйтесь там и зря не рискуйте!..
…В Умбу они приехали уже к вечеру, когда сгустились вечерние сумерки. В коридорчике небольшой, но уютной квартиры, обнял Серёга маму свою, которая не сумела скрыть слёз радости, а он – Ян – настороженно рассматривал встающего из-за накрытого кухонного стола, коренастого, полнеющего мужчину, перешагнувшего тридцатилетний рубеж.
- Колычев… Можно просто – Павел, - доброжелательно улыбнувшись, протянул тот ему руку, - часа как два вас уже ждём: я тут у Марии Сергеевны чуть было все пирожки не съел, для вас приготовленные.
…Через час, потяжелевшие после сытного ужина, они сидели в их «Жигулях» во тьме и слушали приглушенный и усталый басок Колычева, дымящего сигаретой в приоткрытое окно:
- …ваш Петрович ещё днём мне отзвонил и озадачил. Уж не знаю, зачем он вам, этот Лёша «Штази», но… сразу вас обрадую, нашел я его «лёжку», но даже и не это главное. Подставился «ваш» Леша – засветил паспорт свой нынешний, когда приобретал лицензию на право лова сёмги… Хм... Интересно, что это его на реку потянуло?... И не Жданов ныне он по паспорту, - горделиво и снисходительно оглядел их говоривший, - а Легостаев Алексей Николаевич. Так что уже есть основания у вас брать его в оборот – проживает на моей земле гость питерский по поддельному паспорту! Когда его брать собираетесь? Завтра? Ну, тогда с утра подгоню вам машину с гаишником – берите его при выезде. Кстати, права водительские и техпаспорт то же липовые... Ну, что, а теперь – баиньки, или ещё по рюмке?..
…Лёшу «Штази» они задержали днём при его выезде на автомашине «Нива» со двора гостевого домика расположенного на берегу залива. Законопослушно остановил он машину, предъявил права по требованию гаишника и только удивлённо приподнял бровь, когда защёлкнули они на его запястьях наручники и тщательно досмотрели-обхлопали его. Ох, сразу не понравилось им тогда насмешливое спокойствие Лёши: не так должен был реагировать человек, у которого при себе или в машине должны находиться бриллианты на многие миллионы долларов… Оставалась у них надежда на то, что проявит себя «Штази», когда огорошат они его своим знанием причины его нахождения здесь. Он – Ян – расположился на заднем сиденье с задержанным, а за руль «Нивы» сел Сергей.
…Изуродованные взрывами, некогда монолитные стены каменного карьера расположенного в трёх километрах от посёлка, нависали над одиноким автомобилем, в котором они предприняли попытку экстренного «потрошения» «Штази». Внимательно фиксировали они ожидаемое ими проявление им эмоций, когда заявили, что знают о бриллиантах, которые он должен перевозить, но не обрадовала их его реакция. Криво и злорадно ухмыльнулся «Штази» на их «знания»…
- Бред несёте какой-то, псы ментовские, - безбоязненно бросил он им в лица, - за ксивы липовые отвечу, а больше вы мне ничего предъявить не сможете!.. С тоскливым разочарованием осознали они тогда с Серёгой, что как-то обхитрил их Лёша «Штази» и не было уже веры у них в то, что найдут они что-либо в разобранной на атомы «Ниве» в боксе гаража их отдела.
… А потом произошло то, за что в последующие годы будет он себя винить… Не прервал он тогда монолог и действия Серёги, хотя чувствовал, видел уже, что бесперспективна выбранная его напарником попытка ДОЖАТЬ «Штази»!.. Гневно-наигранно взревел Серёга, обращаясь к сидящему в наручниках:
- Ты кого, рвань воровская, «псами» называешь? Мы – «псы»?!.. Ну, падло, хорошо!.. Коль мы «псы», то тогда мы тебя «сукой» сделаем, - развернувшись с переднего сиденья, с ненавистью хрипел он «Штази», - едем сейчас на Погост и из машины будешь лицезреть, КАК на тебя воровские авторитеты будут смотреть, когда их пинками «омоновцы» в автозак будут гнать!.. Отмоешься, думаешь, после этого? Нет, не отмоешься!.. А мы ещё и поспособствуем, чтобы дошла до «законников» весточка, что именно ты «слил» сходку!..
И он увидел тогда как ПОСЕРЕЛО лицо Лёши «Штази», как непроизвольно и судорожно сглотнул этот ярый приверженец воровских традиций – и шевельнулось в нём тогда радостная надежда, что дожмут они его на этом. Не сумел «Штази» спрятать свой мимолётный страх от возможного обвинения ворами в «сливе» им места и времени сходки ментам… Но недолго пребывал в оглушенной растерянности «Штази», и приняв какое-то решение, процедил им сипло и злобно: - Клал я с прибором на угрозы ваши! А «камешков», вам, псы - не видать!..
- Ну, Лёха, ты свой выбор сделал! Вот туда сейчас и едем! До Погоста километров четырнадцать, есть ещё у тебя время выбор сделать! – ещё упрямо доигрывал свою «партию» Серёга и повернул
ключ в замке зажигания, заводя мотор машины.
…Пулемётным потреском бил щебень по днищу машины, выбрасываемый колёсами машины при выезде из карьера. Уже на грунтовой дороге, заложил Серёга крутой вираж так, что бросило его на прижатого центробежной силой к дверце «Штази». Чертыхнувшись, он отодвинулся от него, но ничего не сказал Серёге, который нависнув над рулём, удерживал пошедшую юзом «Ниву» на неширокой грунтовке. Дорога из карьера шла по угору: слева стеной закрывающей солнце громоздилась каменная гряда, а справа – виднелись из отвесной пропасти только верхушки вековых елей. Через лобовое стекло он с тревогой смотрел на стоящий впереди импортный экскаватор, который шириной своей не только полновластно занял левую полосу, но и захватил их часть дороги, оставив небольшой проезд, который опасно проходил рядом с пропастью. Не сбавляя скорости, а наоборот – увеличив её, Серёга впритирку к экскаватору проезжал мимо. Он – Ян – отвлёкся только на мгновение от контроля за «Штази»: бросил непроизвольно и с опаской взгляд на промелькнувший в опасной близости экскаватор…
…Боковым зрением он ещё успел увидеть распрямившееся в броске, как пружина, тело «Штази», рванувшего в расщелину между креслами!.. И даже успел ещё схватить его за куртку правой рукой, но изменить то ужасное, что произойдёт через мгновения – не смог! С нечеловеческим рыком, ухватившись скованными наручниками руками за руль, преодолевая сопротивление рук Серёги, выворачивал его вправо СДЕЛАВШИЙ ВЫБОР Лёша «Штази», направляя машину в пропасть..
...Запомнил он в те секунды какое-то сюрреалистическое и недвижимое зависание над лесом машины, но тут же перевернулось с оглушающим грохотом небо, и властвовать стала над ним ВЕЛИКАЯ БОЛЬ, молниеносно распространяющаяся по всему его телу. Все его чувства сконцентрировались на этой боли при СЛЫШИМОМ им звуке ломающихся его костей и уже не давали оценку тому, как бились их тела друг об друга, замурованные в постоянно сплющиваемом салоне машины, кувыркающейся в падении по практически отвесному склону… Последнее, что зафиксировала его память, прежде чем утонуть в спасаемой от невыносимой боли черноте беспамятства, были во всё нарастающей жуткой давильне, прижимаемые к его лицу справа головы Сергея и Лёши "Штази"...
…-Мистер!.. Мистер, – услышал он встревоженный голос того, кто осторожно тряс его за плечо, – с вами всё в порядке? Вы так страшно стонете!...
- Что? В чём дело? – хриплым со сна голосом ответил он, с неудовольствием открывая глаза и видя склонившееся к нему встревоженное лицо соседа слева - тучного европейца в яркой гавайской рубашке, - со мной всё в порядке, не волнуйтесь!.. В его разбуженном и раздраженном от этого сознании, ещё сполохами появлялись картины падения в пропасть машины в тот страшный день августа 1994 года, что не помешало ему уже привычно зафиксировать выражение испуганной брезгливости в глазах соседа, когда тот увидел его обезображенную правую половину лица.
– Простите, мистер, что потревожил вас, – отпрянув от него как от прокаженного, не смог скрыть и в голосе испуга европеец.
…Он вышел из комы тогда, когда уже лёг ноябрьский снежок на холмик могилы его друга Сергея Ахматова. Нарастающая боль вернулась к нему тогда ритмичностью работающей пилорамы, распиливающей его мозг. Веко левого его глаза кем-то было приподнято, и он увидел склонившиеся над ним контуры фигур в белом. Память возвращалась к нему в мире боли какими-то фрагментами, медленно, вспышками. Идентифицировал, осознал-вспомнил он себя как Яна Устинова не сразу. Почувствовал как-то, что поглаживает кто-то его пальцы правой руки, торчащие из гипсового кокона, в который было замуровано практически всё его тело, открыл глаз и увидел пожилую плачущую женщину. С недоумением услышал и обращённое к нему слово её, - «сынок»… – А-а-а… Тётя Маша… Мама Серёги… – медленно выдала его память и тут же, ожогом, встала перед ним картина полёта-падения в пропасть машины и всё, что этому предшествовало!.. Говорить он тогда ещё не мог – намертво были скреплены гипсом собранные по кусочкам его челюсти, но прочитала Мария Сергеевна вопрос в его левом глазу смотрящем на неё из гипсовой маски. – Нет больше друга твоего, похоронили мы его, сынок... - зашлась в беззвучных рыданиях мама его друга.
Оглушило его это известие: новая, непохожая на другие, волна боли накрыла его и долго не могла успокоиться в его изломанном теле – билась в нём, холодя сердце, выплескиваясь
жгучими каплями из крепко зажмуренных век глаз…
…Десять месяцев он не выходил из опостылевшей больницы. Вызывал уже нестерпимое раздражение знаменитейший профессор Мельников, который, не пряча свою сумашедшинку в глазах, доставал его перечнем ежедневных вопросов, суть которых сводилось к тому, КЕМ ощущает себя он, Ян Устинов; какие образы возникают в его памяти; что помнит он из прошлой жизни... Не скрывал сей профессор суетливой своей гордости за то, что сумел целым рядом блестящих операций на его мозге, не просто вырвать его из костлявых лап смерти, но и сохранить память в том, во что неоднократно проникал со скальпелем. Сам он осознавал, что с его памятью не всё в порядке, хотя и притуплялись со временем ужасающие боли в его изломанной черепной коробке. Долгими бессонными ночами, в тиши больничной палаты, силился он вспомнить своё детство, отрочество, период службы в армии, но вместо полной картины прошлого своего бытия, проявлялись какие-то мутные и обездвиженные, как первые фотографии дилетанта, образы. Многие из этих образов вызывали у него недоумение, так как видел он их впервые – были пугающе чужие для него... В первый месяц, после того как он пришел в сознание, товарищи с работы навещали его, но видя его безучастное нереагирование на рассказы о службе, как-то сошли на нет посещения их с пакетами традиционных фруктов и соков. Только его начальник - Петрович, продержался дольше, но и его посещения становились всё реже и реже, а в последний месяц, перед выходом его из больницы, и вовсе прекратились. Странное тогда заметил он в своих коллегах… Подсказывал ему опыт сыскаря, что не договаривают ему посетители-коллеги что-то, лгут ему в чём-то важном, и эта их ложь – раздражала и тревожила его, отвращала от товарищей.
Когда появилась у него возможность пусть шепеляво (потерял он в аварии практически все зубы, да и сшитый в нескольких местах язык не позволял говорить внятно) рассказать Петровичу об отсутствии у «Штази» бриллиантов на момент задержания - увидел он промелькнувшее НЕВЕРИЕ в глазах начальника… И почему-то, не наполнило это увиденное его душу обидой - как-то стал он вдруг далёк от того, что раньше было смыслом его жизни...
Ещё при первом посещении рассказал ему Петрович о том, как долго извлекали их из сплющенной и исковерканной «Нивы» умбские гаишники, приехавшие на место аварии по звонку экскаваторщика видевшего их падение… Как отказывались вызванные медики разъединять их головы спрессованные в один кровавый ком, при видимых у всех их открытых черепно-мозговых травмах… Как примчавшийся Колычев матом и рыком заставил медиков транспортировать их - ещё имеющих нитевидный пульс - в районную больницу, куда затем и обеспечена была Петровичем доставка на вертолёте из Мурманска профессора Мельникова… Как сутки не выходил Мельников из операционной… Как удалось профессору спасти жизнь только ему – Яну, во что не верил уже никто…
…Он вышел из больнице с палочкой, поддерживаемый мамой Сергея, ясным июньским днём 1995 года. Ещё в больнице, от словоохотливой медсестры, он узнал, что продала свою квартирку в Умбе Мария Сергеевна Ахматова и все вырученные от продажи деньги отдала на то, чтобы он встал на ноги. Сама она в эти месяцы, в короткие часы отсутствия у его больничной кровати, забывалась в коротком сне в их с Серёгой комнатке в общежитии, куда её, используя всё своё влияние, поселил Петрович… Ещё тогда, глядя на появившиеся седые пряди, измождённое и постаревшее от бессонных бдений у его кровати лицо мамы его погибшего друга, поклялся он себе, что посвятит отмеренные ему жизнью дни заботе о ней. Знал он уже не только то, что закрыт ему - с его-то «болячками» - путь возвращения на службу в МВД, но и то, что встанут перед ним проблемы трудоустройства куда-либо вообще, с имеющейся отныне у него инвалидностью. Но и тут пришла нежданная им помощь от Марии Сергеевны… Что она, бывшая учительница начальных классов сельской школы, рассказала бывшему своему ученику, а ныне преуспевающему директору рыболовецкого колхоза - он не знал, но последний встретился с ним, и после долгого собеседования, принял его на работу в качестве начальника службы безопасности (а фактически - руководителем) небольшого рыболовецкого флота, пропиской которого являлся Мурманский порт… Он вгрызся в работу остервенело, как стальной бур с алмазными резцами в гранитную породу – проводил на ней сутки, вникая во все нюансы на неведомом ему ранее поприще. Рискуя жизнью, отбил у местного криминала уже наложенную ими «дань» на вверенный ему флотик колхоза; используя ранние связи, компромат, свой опыт опера – практически заново создал структуру, которая стала приносить доход. Многое ему пришлось тогда освоить: и наладить связи с ремонтными подразделениями; и найти выгодный рынок сбыта продукции; и решить вопросы со стабильной поставкой топлива… Открывал и более чем успешно вписывался он в новый для себя мир экономических взаимоотношений, мир жесточайшей конкуренции и в короткий период зарекомендовал себя в мурманском бизнесе волком - волком, яростно ощерившимся, широко расставившим лапы над своей законной, добытой им добычей – не позволяющим приблизиться к ней кружащим рядом голодным собратьям! Ручеёк доходов от работы обновляемого и увеличивающегося флота, превратился в полноводную реку и уже через два года занял он по заслугам должность заместителя председателя, а после трагической гибели последнего через
год – возглавил преуспевающий колхоз... Навалился на него груз управления многопрофильным хозяйством так, что всё меньше и меньше удавалось ему выкраивать времени находиться рядом с мамой его погибшего друга. Тревожило его всё ухудшающее состояние здоровья Марии Сергеевны...
К тому времени проживала она уже в пятикомнатной квартире приобретённой им в городе. Мог он уже позволить и наём за большую зарплату экономки с медицинским образованием, которая практически постоянно проживала в той же квартире в одной из комнат. Добросовестно содержала она немудрёное квартирное хозяйство и обеспечивала медицинский присмотр за Марией Сергеевной. Радовало его то, что подругами стали эти две пожилые женщины: коротали они дни и вечера за просмотром многочисленных сериалов в ожидании его, приезжающего к ним редко и всегда неожиданно. Расцветала Мария Сергеевна при его появлении – радостью светились её глаза, хлопотала и суетилась оживлённо на кухне с подругой, балуя его домашними вкусностями. Привык он уже и к тому, что называла она его «сынком» в беседе с ним, но только всегда сжималось его сердце в тревоге, когда Мария Сергеевна изредка называла его «Серёженькой». Не поправлял он её – понимал, что сказалась на психике Марии Сергеевны чудовищная несправедливость ранней смерти её сына… В 1999 году, уже будучи состоятельным, построил он руками нанятых специалистов на родине Марии Сергеевны, в Умбе, уютный и благоустроенный дом. Добротным и красивым теремом вырос на высоком берегу одного из двух заливов посёлка, дом для мамы его погибшего друга. Понравился ей дом, но бывала она в нём редко и только в летнее время. Не могла она жить долго вдалеке от него, возвращалась к нему в Мурманск зная о последствиях автоаварии, сказавшейся на его здоровье… Не менее чем два раза в год, всегда неожиданно, накрывала его волна головной боли выключающая сознание на три-четыре дня. И всегда этому предшествовало заплытие белка правого глаза кровавой мутью и обильным носовым кровотечением. Безвольной оболочкой, из которой вытащен каркас, лежал беспомощно он в эти дни в своей квартире – выныривая из беспамятства, барахтался в море безумной боли и опять тонул, уходя в глубину забытья.
…Нет, не приглушенный гул турбин авиалайнера разбудил его. Другая причина заставила организм его пробудиться в нарастающей тревоге. Он ещё не верил в то, что подсказывал ему разум – сдерживая страх, уже в плывущем состоянии, гнал от себя предчувствия наступления неизбежного, но включившаяся, пока ещё приглушенно, пилорама боли в его черепной коробке, кричала: - Я пришла! Встречай меня!.. И уже обречённо всё понимая, почувствовал, как из правой ноздри первые горячие капли крови проложили дорожку по верхней губе, подбородку и, превратившись в струйку, стали заливать грудь его… Проваливаясь в уже знакомое море боли, он сквозь обезвученную пелену видел суету своего соседа и прибежавшего на его зов стюарда, который не скрывая ужаса уставился на кровавый белок его правого глаза…
…В бессознательном состоянии он был снят с борта самолёта в Анкаре и доставлен в одну из больниц турецкой столицы. На пятый день он пришел в себя и первое что он осознал с безысходной тоской: не позволил навалившийся приступ проводить в далёком отсюда северном посёлке, в последний путь Марию Сергеевну…
...Показав поворот, он, сбросив скорость, ушел вправо и заглушил машину на небольшой асфальтированной площадке – прямо под знаком «р. Пила». Четырнадцать лет назад они с Серёгой останавливались именно тут, не доехав до Умбы с десяток километров. Выходить из машины он не стал, а только распахнул дверцу… Сделав глубокий вздох, с наслаждением вобрал в себя хвойный дух осени пропитанный грибной прелью. Безветренная тишина смешанного леса нарушалась только чуть слышным ворчанием неширокой, но бурливой речки со странным названием. После гибели Сергея он ни разу не приезжал в Умбу, ни разу не был у него на могиле. Помнил он, как первые годы после той трагедии, испытывал чувство вины за то, что ни разу не возложил цветы, не помолчал скорбно у могилы своего друга. Он не обманывал себя, не находил себе оправданий за это, недостойное памяти друга, деяние. Просто не хотел он видеть могильный холмик того, кто всегда был рядом с ним в эти годы; с кем мысленно советовался всегда в трудных ситуациях; кем всегда поверял свои поступки и действия.
Да и мама Сергея, все эти годы, не только не показывала своего неудовольствия или обиды от непосещения им могилы её сына, но неоднократно просила его этого не делать, что вначале даже вызывало у него удивление. Объясняла Мария Сергеевна это простым доводом: - Пусть, Янушко, он в памяти твоей всегда живым остаётся!.. Но сегодня, на седьмой день после её похорон, знал он, что не избежать ему прикосновения к могильному постаменту погибшего друга, рядом с которым вырос и могильный холмик его мамы… Он прилетел из Турции в Мурманск ещё вчера и хоть шатала его слабость-последствие его приступа, но не перепоручая никому, сам приобрёл венки и цветы для возложения на могилы дорогих ему людей.
…Проехав мимо автозаправки, он, неожиданно для себя, свернул влево - направив свой «БМВ» по разбитой грунтовке к кладбищу. Он не исключал того, что сможет не найти место последнего приюта друга и его мамы, но сама мысль о том, что кто-то будет позже сопровождать его, присутствовать рядом с ним у могил, была для него невыносима. Большая площадь кладбища его потрясла и он уже не верил в то, что найдёт могилы своих единственных близких. Проезжая мимо очередной отворотки ведущей в глубины кладбища, увидел там, на площадке свободной от крестов и надгробий, группу людей. К ним он и направил свою машину. Без особой надежды на успех спросил он у трёх, замолчавших при его появлении мужчин о том, как найти могилу Ахматовой Марии Сергеевны. Оживились мужики, оказавшиеся работниками местного ЖКХ: - Марии Сергеевны?.. Учительницы что ли, которую неделю назад хоронили?.. А, вон, иди по этой тропинке метров 120 и слева увидишь! Могила её вся в цветах свежих – мимо не пройдёшь… Держа в руках взятые из машины два венка и букеты цветов, он шел мимо разнокалиберных могильных оградок, стремясь не споткнуться о корневища деревьев пересекающих узкую тропинку. Могильный холмик с деревянным крестом, буквально полностью заваленный цветами, он увидел ещё издали… Сбросив проволочную петлю, он открыл калитку могильной ограды и ступил на утрамбованную множеством ног недавних посетителей небольшую земляную площадку, расположенную между двух могил. Положив цветы на гранитную столешницу столика, и прислонив к нему венки, он устало опустился на скамейку, закурил… Прислушавшись к себе, лениво удивился тому, как покойно и бездумно хорошо ему было тут: как будто вернулся из дальнего и долгого похода к родному дому и присел на ступеньку крылечка, оттягивая момент входа к очагу, где его ждут. С затаённой гордостью он рассматривал груду цветов, которые практически полностью закрывали земляной холмик на могиле Марии Сергеевны; читал надписи на лентах многочисленных венков, которых было столь много, что некоторые были прислонены не к могильной насыпи, а за ней – к внутренней стороне ажурной оградки. У подножия креста, в цветочном просвете-«оконце», увидел он и большую фотографию мамы Сергея, которая по доброму, совсем не по-учительски, взирала на него. Он перевёл свой взгляд на мраморный постамент могилы друга, так же утопающей в цветах, и… нахмурился… Недоумённо рассматривал он памятник - мраморную плиту, который был укутан полиэтиленовой мутной плёнкой, не позволяющей рассмотреть что-либо. Встав, он снял венок с памятника и увидел, что полиэтилен был плотно обвязан-прижат ещё и бечёвкой! Развязывая СТАРЫЕ, закаменевшие узлы на верёвке, он уже с трудом сдерживал гнев растущий в нём на тех, кто не удосужился сбросить-убрать запыленный полиэтилен с памятника того, чью мать хоронили недавно. Сорвав через верх полиэтилен вместе с верёвкой, он стал скручивать шуршащее полотно, отступая к скамье. Его руки ещё автоматически продолжали работу, когда всё его естество захолодело в ужасе от того,
что он увидел на памятнике Серёге, на который бросил нетерпеливый свой взгляд. Тусклая позолота букв на памятнике бесстрастно информировала: « Устинов Ян Николаевич»… «Помним, любим, скорбим»… И дата рождения была его, а дата смерти – соответствовала дню того месяца и года, когда перед падением, взлетели они на машине над пропастью!..
Закаменев, он неотрывно смотрел на свою фамилию на памятнике, в то время как, не сформировавшиеся мысли, а только их обрывки, смешавшись в набирающем силу смерче, проносились в его голове, вызывая неведомую ему ранее волну ярости и обиды!.. – Кто?.. - За что?.. -Зачем?.. -Чья это чудовищная шутка?.. -Кто он, неведомый враг, осуществивший эту немыслимую мерзость?... Резко поворачиваясь во все стороны, он стал оглядывать бескрайнее море крестов и памятников кладбища, надеясь увидеть того, кто совершил эту беспредельную в своей подлости шутку; надеясь увидеть тех, кто просто обязан был насладиться его потрясением. Но безлюдно было кладбище в это осеннее зябкое утро, умиротворяющую тишину которого, нарушало только карканье огромных, иссиня-чёрных воронов, рассевшихся на сучьях редких сосен. Он подскочил к плите памятника и пальцами провёл по буквам своей фамилии. Но не оставила мутная позолота следа краски на них, на что он ещё надеялся: покрывала закостеневшая краска впадины букв вырезанные в мастерской много-много лет назад. Сомнений не было: фамилия на памятнике была выбита давно… Холодея, он гнал свои мысли, которые преодолевая его сопротивление, неумолимо приближали его к тому, что объяснит ВСЁ!.. Ужасом его наполняла даже не истина, которую он безуспешно гнал от себя, а то, что, что ожидает его после её ПОЗНАНИЯ!.. Сломленным стариком, обездвижено, закусив фильтр не прикуренной сигареты, сидел он на скамье, вперив мертвенный взгляд в надпись на памятнике… Он уже знал, что он – не Ян Устинов… Со скрежетом тронулись заржавленные шестерни механизма памяти прошлого и, увеличивая скорость в вращении, раскрывали ему глаза на все несуразности и странности его прошлого бытия в личине Яна… Операции Мельникова на его мозге.., его расспросы о том, КЕМ он себя ощущает, с КЕМ идентифицирует себя.., вороватое нежелание Петровича и его коллег по службе смотреть ему в глаза..., привязанность к нему Марии Сергеевны с её непроизвольно выскакивающим обращением к нему «сынок».., её нежелание посещения им могилы на этом кладбище…, его «чужие» сновидения…
…Надсадный хрип человека, в тяжелом беге приближающемся к нему по тропинке, нарушил ход его мыслей. Он безучастно смотрел на кряжистого пятидесятилетнего мужика, который подбежав, бессильно перебросил руки через калитку оградки и обвис на ней, учащённо дыша и стремясь восстановить дыхание. Подбежавший оглядел освобождённый от полиэтилена памятник и не скрыл своей гримасой неудовольствия от увиденного. Сдёрнув с головы кепку, мужик обтёр ею потный лоб, лицо и только после этого, хрипло выдал кусками:
- Ффу!.. Мда... Не успел!.. Ну, здравствуй, что ли… Не узнаёшь меня, СЕРГЕЙ?.. Я – Павел Колычев…
…Ворвавшийся на кладбище ветерок-хулиган зашумел в верхушках сосен, взлохматил лепестки цветов увядающих на могильных холмиках и помчался куда-то дальше, обиженный невниманием к своей персоне двух мужчин, сидящих на скамейке внутри одной из многих сотен оградок…
… - ... а что должна была делать твоя мама, Сергей, коль Мельников предостерёг её о возможных страшных последствиях для твоей психики, если она стала бы убеждать тебя, что ты не Ян, а Сергей?, - глуховатый басок Колычева был ровен, без эмоциональных всплесков, - ты же вышел из комы тогда, когда Яна уже похоронили и этот памятник ему, с этой надписью, уже установлен был. Кто знал о том, что ты, придя в себя, заявишь всем, что ты – это он?.. Надеялись все, что со временем, вспомнишь ты себя ИСТИННОГО, но не произошло этого… Дай-ка сигаретку… Они закурили оба и Колычев продолжил: - Вооот… Ну, тут дальше твой начальник Петрович подключился, молодец мужик: помог с выправлением всех документов на твоё новое ИМЯ и даже, уж не знаю как, умудрился твои отпечатки пальцев во всех базах данных на Янины поменять… Хм, уж не
знаю, как это ему удалось… Одно меня удивляет, Сергей, как ты в глазах Марии Сергеевны, за все эти годы, материнского горя и любви к тебе – сыну её – не увидел? Как не заметил за все эти годы, что тело-то не твоё; как вспоминая детство, не смог осознать, что оно не из жизни Яна, а твоё, Серёгино?.
Колычев повернул голову и посмотрел ему в лицо. Крепко зажмурены были веки глаз слушавшего и только предательски подрагивала изуродованная правая половина лица, от чего колыхалась и одинокая слезинка, застрявшая в багровых рубцах шрамов.
- Да не помню, Паша, я ничего из детства, - устало отвечал он, - так, какие-то картинки застывшие. А что маму не признал в Марии Сергеевне, так я и сейчас её МАМОЙ вспомнить не могу…
- Мда, вот она, жизнь-то, какие коленца выкидывает, - не сумел скрыть растерянности вставший со скамьи Колычев, - а я-то надеялся… Ну, да ладно, Сергей, побыл у своих и поедем домой…
- Ты езжай, Паша, а я - ещё тут посижу, - отвечал он, доставая из пачки новую сигарету.
- Эээ, нет, брат, я тебя тут одного не оставлю! – тоном исключающим возражения, заявил Колычев, - не в том, брат, ты сейчас состоянии, чтобы тебя одного оставлять!
- Иди!.. Иди, Паша, - раздраженность была уже слышна в голосе сидящего, - НУЖНО мне одному побыть, как ты этого не понимаешь? Кстати, Павел! А доведись мне умереть, под какой фамилией на плите, мне быть похороненным тут? – короткий, кашлющий смешок его остановил Колычева, уже вышедшего за оградку, - Да иди уже ты, не тревожься за меня...
…Он остановился перед выходом с тропинки на дорогу и, вытянув шею, осмотрелся. Колычева он увидел в глубине кладбища на противоположной стороне дороги – стоял он к нему вполоборота и внимал тому, что ему торопливо нашептывал один из видимых им ранее рабочих. «Хм, знает старый опер дело – и тут агентурой обзавёлся» - мелькнула одобрительно мысль, когда он уже поворачивал ключ зажигания своего «БМВ». Набирая с места скорость, он увидел в зеркало заднего вида, как пытался его остановить, требовательно махая рукой, бегущий вслед ему Колычев. Не остановился он машину. Не нужен был ему ныне никто – ни Колычев; ни экономка, которая наверняка была посвящена в тайны Марии Сергеевны; ни его друзья детства, которых он не помнил, но которые обязательно придут в дом его мамы… «Мама»… Он прислушался к своим ощущением после мысленно произнесённого им этого слова, но ничего не шевельнулось, не отозвалось в его душе при этом. Плескалась там только мутная водица тоскливого равнодушия, разбавленная горечью и какой-то обидой… Подъехав к небольшой площади посёлка, откуда открывался морской вид залива, он решительно повернул руль вправо. Знаком ему был этот маршрут: четырнадцать лет назад он с другом и Лёшей «Штази» ехали этой дорогой разбитого асфальта в каменный карьер.
…Шаркнув днищем машины по кромке земляного вала, он свернул с дороги и въехал на плато карьера. Сделав полукруг, остановил машину на том же месте, где когда-то, много лет назад, он заглушил работу двигателя «Нивы» с питерскими номерами. Было видно, что уже несколько лет назад прекратились тут работы: проросла площадка островками кустов иван-чая среди выцветших и раскисших пустых сигаретных пачек, бутылок, ружейных патронных гильз и прочего мусора оставленного высшим разумным творением природы – человеком… Положив руки на руль, он устало склонил на них голову и закрыл глаза. Только две мысли, только два вопроса безответно бились в его голове: КАК жить дальше с тем, что он узнал на кладбище и КЕМ жить?.. И не рос в нём ужас от понимания того, что не найдёт он ответы на эти вопросы. Но другое он осознавал чётко: убит был ныне узнанной им правдой тот, кем он жил, а другой, кем он ДОЛЖЕН жить дальше – так в нём и не воскрес! И пожирая предыдущие два вопроса, вставал в его разуме третий – огромный, затмевающий всё - а ЗАЧЕМ ему тогда жить?.. Взревев мощным мотором, его машина выскочила из карьера на дорогу, где он заложил крутой (как тогда!) вираж, с трудом удержав пошедшую юзом машину. Стиснув до хруста искусственные свои зубы в волчьем оскале, подавшись вперёд, он жал и жал на газ, разгоняя и так уже болидный полёт по грунтовке своей иномарки! ТО памятное место на дороге, где произошла давняя авария, перечеркнувшая всю его жизнь, неумолимо приближалось!
Не подавляя весёлый ужас заполнивший всю его сущность, он с нечеловеческим рыком резко вывернул руль вправо! Мелькнул край дороги, и он опять, и уже ЗНАКОМО для него - воспарил-завис над верхушками елей!.. И вот тут-то, перед тем как перевернулось с грохотом осеннее небо, пронзила его ожогом последняя мысль: - А, Мио? Как же Мио? У меня же есть ОНА!!!.. Но ничего уже нельзя было изменить – он летел в раскрытые объятия БОЛИ, за которой была чернота беспамятства…

ЭПИЛОГ

…Уютный полумрак люксовой палаты больницы подсвечивался крохотными сенсорными огоньками многочисленной аппаратуры, подключённой к десятку датчиков закреплённых на теле человека, недвижимо лежащего на широкой кровати. Белеющий в полумраке гипсовый «шлем» на голове лежащего, контрастировал с гипсом на его левой руке и правой ноге, подвешенных на растяжках. Не один он был в палате... С правой стороны от комфортабельной кровати пациента, в глубоком кресле обтянутым зелёным велюром, безмятежно посапывала во сне медсестра-сиделка. И не разбудил её вдруг начавший приглушенно попискивать, молчащий до этого момента, один из приборов показывающий мозговую активность того, за кем она обязана была присматривать…
…А вот в ординаторской этой больнице, в эту ночь, не спали: двое мужчин в белоснежных халатах с нескрываемым наслаждением прихлёбывали прогоняющий дремоту кофе из чайных кружек, над которыми вился парок. Один, более молодой, с искренним интересом внимал словам своего более старшего коллеги - сухопарого врача с седыми висками короткой стрижки…
- … и я обомлел, Олег, когда заглянул в его медицинское «дело»!.. Мозг этого Устинова, ещё четырнадцать лет назад, подвергался вторжению известного мне ещё по аспирантуре, профессора Мельникова!.. Да-да, того самого, которого за его бесчеловечные опыты на мозге оперируемых им, спасло от суда, в своё время, только нахождение у него при судебной экспертизе прогрессирующего психического заболевания! Судя по невразумительным записям рукой Мельникова в истории болезни этого Устинова, он вживил в частично разрушенный его мозг, фрагменты мозгового вещества тех погибших, кто находился в машине вместе с нашим пациентом при автоаварии! Ты представляешь?! - возбуждённый, он поставил кружку на стол и стал энергично жестикулировать уже двумя руками… - Уникальная операция!.. И уникальность её в том, что пациент прооперированный Мельниковым, не просто выжил и жил «овощем», а в том, что не потерял разум!.. И не только не потерял, а стал успешным бизнесменом в дальнейшем!, - и подмигнув лукаво молодому коллеге, более тихим, вкрадчивым голосом произнёс, - Мы ещё пощипаем этого «жирного гуся» штук на 200-300: спасла подушка безопасности иномарки ему жизнь, а нам – обеспечила «навар» с больного. Подумаешь, пару переломов конечностей и пусть тяжелейшее, но сотрясение головного мозга: на ноги-то мы его поставим, но спешить с выпиской - не будем! – уже под совместный хохоток, закончил он…
… - Анатолий Владимирович!.. Олег Николаевич!.. Он в себя пришел!, – взволновано обратилась к ним, без стука в дверь ворвавшаяся сиделка.
- Наденька!, - притворно нахмурил брови старший из врачей, - Тебя стучать в дверь учили?, - и уже обращаясь к коллеге, радостно промолвил, - Пойдём к нему, Олег Николаевич: посмотрим-поглядим, КЕМ он ныне себя ощущает – это очень интересно!..
…Он лежал без движения боясь пошевелиться, но не потому что боялся боли… Что ему какая-то там привычная для него боль!.. Шипучий коктейль радости, смешанный в равных долях со злорадством, распирал его: приходилось сдерживать себя, чтобы не выплеснулась эта смесь из груди торжествующим воплем!.. Он прикрыл глаза и сквозь ресницы наблюдал, как в палату зашли двое мужчин и выбежавшая недавно от него медсестра. Все трое сразу прошли к одному из приборов и уставились на его экран, усыпанный мерцающими синими и красными точками.
- Вот это да! Смотри, Олег Николаевич, - изумлённо произнёс один из врачей, - у него стал функционировать и другой участок площади коры мозга, ранее «молчавший»! Вот это сюрприз!.. Как по команде, они разом повернулись и посмотрели на него замершего.
- Больной! Вы меня слышите, больной?.. Вам можно говорить. Вы меня слышите? – склонившийся над ним один из врачей обдал его ароматом кофе, что его удивило. Он преднамеренно медленно открыл глаза и ответил хрипло и чуть слышно: - Да… Я вас слышу…
- Кто вы, больной? Назовите своё имя и фамилию… Говорите, вам можно говорить!..
…Он чувствовал их напряжение в установившейся тишине.
Его ответ их не разочаровал, а явно обрадовал: - Я - Устинов. Ян Николаевич… Дайте пить, пожалуйста… И это… «Утку» подайте…
…Когда врачи удовлетворённые его состоянием оставили его в покое и ушли, он пальцами правой, не покалеченной руки, ощупал своё НОВОЕ лицо. Не испугала его шрамовая бугристость правой половины лица, а наоборот, вызвала у него ухмылку. И никто из тех, кто знал его ранее, не узнал бы в ней былую ухмылку Алексея Анатольевича Жданова, известного в преступном мире как Лёша «Штази»!.. Странным образом сохранившаяся память того, кто РАНЕЕ главенствовал разумом - ныне подчинялась ему, Лёше «Штази», который помнил и ВСЁ СВОЁ! Необъяснимо им как, но все ощущения, чувства, эмоции бывших хозяев телесной оболочки Яна-Сергея - переплелись с его восприятием мира. Наполняла его душу томительной радостью то, что позвонит он СВОЕЙ Мио и сообщит ей о своём прилёте к ней после выздоровления!.. Чётко помнил номера счетов бизнесмена Устинова и УЖЕ ЗНАЛ, КАК ими распорядиться!.. Помнил тех немногих, кого вознаградит за доброе участие в ПРОШЛОЙ жизни Яна-Сергея: поразит переведённой крупной суммой тех, кто этого заслуживает… Помнил он и то место на берегу реки Умба, и тот камень, под которым он спрятал капроновую бутылку с бриллиантами, наполненную им добавочно до закрученной пробки речным песком…
…Он погружался в сон с улыбкой… Входя в мир сновидений он знал, что вступит скоро с Мио на Остров орхидей, обязанному своим названием красивым тропическим цветам, которые произрастают в местных лесах… Мио возьмёт его за руку и приведёт к своим - к немногочисленной группе аборигенов – народу ями, которые сами себя называют «дау», что в переводе означает «человек»…