Тамара

Прошло всего несколько дней, как был избран и начал свою работу Междуреченский горком комсомола. И вот я – первый  секретарь горкома комсомола и Николай Давыдович Турчин – первый секретарь горкома партии на вокзале Новокузнецка (тогда ещё Сталинска) встречаем большую группу ребят и девчат из Брянска и Бежици, прибывших к нам по комсомольским путёвкам. На площади несколько огромных «Икарусов» и толпа молодёжи. Турчин и я коротко выступили, рассказали о Междуреченске и о том, какая жизнь ожидает их на новом месте. Погрузились в автобусы – и в Междуреченск. Проехали примерно половину пути и остановились, чтобы дать передышку. Молодёжь высыпала из автобусов, гомон, смех. И вдруг, у одного из автобусов возникло какое-то движение, какой-то вихрь вокруг автобуса. Центром этого вихря оказалась девушка. Тоненькя и гибкая, черноволосая, со смуглым удлинённым овалом лица., в чёрных узеньких шароварчиках и тоже чёрной маечке – водолазке. Она с хохотом носилась вокруг автобуса, за ней кто-то гнался, и не мог догнать и всё вокруг кипело от смеха и веселья. Это был сущий чертёнок, невероятно жизнерадостный и энергичный. «Кто это?» – спросил я. Мне ответили: «Тамара Дорных из Бежици.»

Прошло какое-то время, может быть месяц, может два. И вдруг мне звонят из комитета комсомола Томского управления и ошарашено говорят, что отравилась Тамара Дорных. Выпила уксус и теперь в тяжёлом состоянии в больнице. Горком комсомола не был чем-то отдельно существующим. Каждый день мы знали и участвовали во всём, что делается на участках и в общежитиях, у кого из девчат день рождения, у кого какие проблемы. Не раз приходилось деликатно распутывать самые интимные узелки. И к нам было полное доверие и к нам часто шли с такими заморочками, что, может быть, и к матери бы не обратились. И вот тебе – Тамара. Мы бросились в больницу. Лежит. На белой подушке такая бледная мордашка. Глазищами хлопает. Ей уже всё промыли и всё что надо сделали, и теперь её дело только лежать. Пытаемся её разговорить, узнать что, как и почему. Отвечает неохотно хриплым голосом (сожгла уксусом горло). Не стали её утомлять, шутливо пожурили, подняли дух, так что на прощание она даже улыбнулась.

Подруги, конечно, всё знали. Был среди приезжих такой парень – красавчик, нагловатый, приблатнённый, с усиками. Ему хоть и дали в Брянске (или Бежице) комсомольскую путёвку, но комсомольцем он не был (да и не мог быть), что-то в его короткой биографии было тёмным, и очень быстро он из Междуреченска смылся. Что между ним и Тамарой было – не знаю и домысливать не хочу. Но вот из-за этого подонка и выпила Тамара уксус и теперь отлёживалась в больнице. Надо сказать, что к ней, в её ситуации, все без исключения отнеслись бережно и сочувственно.

Прошло четыре года. Я работал уже в тайге в разведочной партии на Ташелгинском железорудном месторождении. Однажды, в середине ноября был я в Междуреченске у мамы. И почему-то, уже к вечеру, решил, что мне обязательно нужно быть в партии. Никакие уговоры родных, что на ночь глядя двигаться не следует, на меня не подействовали. И я пошёл. Путь мой был таков. От Междуреченска до Майзаса  13 км, там до крайней лесосеки в верховьях Майзаса предстояло добираться на попутных лесовозах, а дальше пешком 24 км до Ташелгинской партии. Не помню как я добрался до Майзаса, с лесовозом мне повезло, и вот я на конечной лесосеке. Уже ночь. На высокой лесине горит одинокий фонарь, справа от дороги большая рубленая изба, точнее сарай, по моему без печки, потому что на стенах иней. Тишина. Никого нет, только один, в качестве охраны, расконвоированный зэк. Вся лесосека пустая, на ночь зэков увезли в зону. Снегом здесь в тайге уже всё покрыто, хотя только середина ноября. Мне предстояло, как на вокзале, здесь ждать до рассвета.

В те времена я, случалось, поступал таким образом, что по прошествии времени объяснить трудно. Сейчас я назвал бы это «безрассудство по молодости». Вот, например, чтобы сократить путь до партии и идти не 24, а всего 5 километров, я выбирал другой отвилок Майзаса. На машине я доезжал до конечного пункта. Отсюда в Ташелгу через тайгу вела нами же проложенная тропа. Но в то лето на этом месте была разбита лесосека, и работали заключённые. И вот я подъезжаю на машине к посту. Охрана меня знает, и пропускает, и я по тропинке иду к себе в партию. Вокруг работают зэки, валят деревья, они здороваются со мной, и я им отвечаю. Вот у моей тропинки на пеньке сидит заключённый с топором (что ему здесь нужно?) и здоровается со мной, и я ему тоже отвечаю. А на боку у меня полевая сумка, битком набитая пачками денег (зарплата на всю партию) и я безоружен (да если бы и с оружием, что толку?). Но, так или иначе, я иду по тропе, и ничего со мной не случается.

Или вот ещё. Когда я работал в шахте и у меня случался отказ (не взрывался заряд), я выгонял из забоя всех проходчиков и взрывника (хотя это его дело) и ликвидировал отказ сам, своими способами, не предусмотренными правилами ведения взрывных работ и техники безопасности. Я остро застругивал щепочку, ложился рядом с «отказом» и этой щепочкой расковыривал аммонит и извлекал невзорвавшийся детонатор, хотя, поскольку он не взорвался, как ему положено, то от него можно было ожидать всего. Но со мной ничего не случалось.

Вот и теперь, когда я оказался на ночной дальней точке, и мне предстояло до рассвета дрожать в холодном сарае, я посмотрел на небо – небо всё в звёздах (не помню уже, была ли луна), путь был известен, по нему я и ездил на тракторе, и ходил пешком, и верхом ездил. И вот я уже шагаю по этой дороге (если её можно назвать дорогой), шагаю привычно, о чём-то размышляя, и что-то напевал. Прошло какое-то время – может полчаса, а может час – и я вдруг обнаружил, что небо затянуто тучами, что идёт густой снег, видимость и ориентировка – ноль – сплошная тьма. Повернёшься вбок и уже неизвестно куда идти. Ощущение дороги под ногами исчезло – кругом целина снега. Возвращаться? А куда, в какую сторону? Нет, только идти! После нескольких толканий в стороны, я установил: вправо в нескольких десятках шагов я проваливаюсь в воду – ручей. Я уже до пояса мокрый. Влево через какое-то время я чувствую, что начался подъём – это склон долины ручья. Мне нужно держаться где-то посередине. И вот так зигзагами, проваливаясь в ручей, и выбираясь из него в сплошной тьме, я иду без остановки. Позволить себе остановиться и присесть – нельзя – конец. И я иду, и иду, и иду. А снег всё глубже и глубже. А впереди ещё неизвестно сколько километров. И вдруг меня как озарило. Я вспомнил, что на полпути к Ташелге на левом борту ручья (справа мне по ходу) стоит бревенчатая изба, в которой зимует отряд геофизиков. Они по снегу ведут магнитометрическую съёмку по профилям. Зимой им лучше работать, потому, что нет листвы и не нужно рубить просеки под профиля. Итак – мне нужно добраться до этой избы, у меня есть цель. От той точки, откуда я вышел, до зимовки геофизиков около 12 километров, я прошёл примерно половину. Вперёд! Сколько времени я продирался по снежной целине – не знаю, но помню, что вдруг в темени увидел красноватое пятнышко – огонёк. Я поравнялся с ним, в очередной раз перебрёл вброд ручей, поднялся по склону и толкнул дверь. Моё появление в избе постарайтесь себе представить: глухая ночь, идёт снег и вдруг грохочет дверь и вваливается залепленный снегом и до пояса мокрый человек. Справа во всю ширину избы сколочены нары, где размещался в спальных мешках весь отряд, напротив входа – стол и печь, над печью на верёвках – штаны и портянки. Большинство ребят уже лежали в спальниках. Начальник отряда ошарашено посмотрел на меня, узнал, мигом оценил моё состояние, молча протянул руку, сдёрнул с верёвки сухие и горячие штаны и протянул их мне: «Перемени.»

И вдруг я почувствовал на себе из глубины избы, из темноты за печью чей-то взгляд. Я инстинктивно шагнул туда и своей ещё окоченевшей рукой повернул к себе то лицо. Тамара!

В избе уже всё стихло, все спят, а мы с Тамарой всё сидим за столом и маленькая керосиновая лампа освещает её лицо. Она изменилась, точнее повзрослела. Своим хриплым шёпотом (горло так и не восстановилось), наклонив ко мне голову, она рассказывает о себе. В Междуреченске жизнь не заладилась и оказалась она в Алатауской геофизической партии, вышла замуж за техника-геофизика (вон он спит за нашей занавеской) и уже не первый год с отрядом, поварит.

Проснулся я, когда в избе уже никого не было – все уже на профилях. Простился с Тамарой и оправился в путь. Утро было солнечное, лёгкий морозец и, оказывается, дорогу видно. И я бодро за пару-тройку часов дошагал до своего посёлка.

Прошло недели две или чуть больше после моих ночных злоключений (уже был декабрь). Уже стемнело, мы в своей тёплой комнате одного из бараков посёлка занимались кто – чем (кто читал, кто радио слушал, а кто просто лежал). Мы это я, главный геолог партии Фадкин и ещё двое молодых ребят. Вдруг дверь распахнулась, и ввалился Сашка Суворов, наш проходчик. Вид у него был запаренный. Шапку стащил – от головы пар, волосы слиплись от пота. Сашка был из местных, родом из Камешка. В Ташелге работал и раньше, до её временного закрытия, вырос в тайге. И жена его тоже местная, крепенькая и сноровистая. Так вместе и работали на проходке шурфов: он в забое, она наверху на воротке, поднимала тяжёлые бадьи с породой. Сашка торопливо рассказал: несколько дней назад они с женой отправились в Камешок, повидать родителей и прикупить кое-что к Новому Году, и сегодня возвращались в Ташелгу. До последней лесосеки (той самой злополучной) их подвезли на машине, а дальше они пошли, как всегда, пешком. Набралось их  Ташелгинских человек 6-7. Пока добрались до перевала стемнело, а снег на перевале такой, что пешему, без лыж невозможно, все увязли. У него был с собой топорик (таёжник!), он срубил тонкую лесинку, расколол её повдоль, привязал к ногам и притопал в посёлок, а людей надо спасать – пропадут. Если уж Сашка тревожится – значит дело серьёзное. Мы скорее на лыжи, собрали ещё лыжи из соседних домов и на перевал. До перевала от Ташелгинского посёлка – километра 3, от силы 4. Ещё издали видим – над перевалом что-то курится. Когда подошли, то открылось такое: в снегу вырыта яма глубиной больше роста человека, на дне ямы костёр, вокруг костра люди, толкутся, гомонят. Вытащили их из ямы, все на лыжи и – в посёлок. Мы сзади, следим, чтобы кто не отстал. Вот так это всё хорошо кончилось.

Прошло ещё несколько дней и получаем мы из экспедиции радиограмму, что  направляется к вам рабочий такой-то, проследите прибытие. Рабочий этот не появился, и мы предприняли поиски, прочесали несколько раз на лыжах ту дорогу от лесосеки до посёлка. Никого не нашли. Решили, что он изменил свои намеренья и в Ташелгу не стал добираться. А обнаружился он только весной, когда снег начал таять. Не дошёл он до посёлка километра четыре. Сидел он бедолага скорчившись на своём чемоданчике в лёгоньком пальтишке и в городских штиблетах, в стороне от дороги, почему его и не нашли при поисках. И как его из экспедиции одного такого выпустили добираться до Ташелги. Видно ведь было, что это человек сугубо городской жизни.

С тайгой запанибрата нельзя, это очень суровый и строгий мир, кому мать родная, а кому лютая смерть.

А с Тамарой мы потом, когда я уже работал на геологической съёмке, часто встречались. Алатауская геофизическая партия и наша Томь-Усинская экспедиция размещались в одном посёлке Камешок. Всё у неё в жизни сложилось хорошо.