Переправа

 Уезженная дорога сперва раздвоилась, затем разделилась на три и, наконец, рассыпалась десятками колесных следов на песке. Определив линию невидимой пока реки, автомобилисты издали рассеивались вдоль берега. Кто уединялся отдохнуть после ночной езды, кто подкрепиться, а кто просто отъезжал в сторону, чтобы неторопливо оглядеться. 

  Берег, за многие годы истолчённый машинами и людьми, был скуден зеленью: ближе к реке – густо присыпанные пылью полынь и кусты черкеза, редкие островки верблюжьей колючки, а уже у пригорка лишь серый песок, как панцирем, укрытый коркой спекшейся пыли.   

  В стороне, у двух тутовников, одинокий глинобитный домик. Кроны старых деревьев, смыкаясь в вышине, создавали вид замкнутого пространства, которое богатым воображением, экстраполируя до земли, можно было назвать двориком.  Под тутовниками на чарпае, покрытом белесым, выгоревшим ковром - трое стариков с лицами и руками, выдубленными пустынным солнцем до темноты снарядных гильз первой мировой, в серых стеганых, мягких на вид, халатах, разительно отличавшихся от некоторых восточных, поражавших, раструбами негнущихся рукавов, словно дулами пушек. В черных тельпеках, с пучками белых бород, взобравшись, по обычаям Востока, кто двумя, а кто только одной ногой, тогда вторая, в остроносой калоше, висела, оставаясь всегда готовой, чуть потянувшись, опереться о землю, как бы подчеркивая, что ее хозяин еще не решился провести здесь остаток дня, и может в любую минуту, опустив ее до земли, уйти по более важным делам.  Выставленные же на чарпае три пиалы с синим орнаментом, вероятно, ждали пока в чайнике, высоком и туманно голубом, по текинскому обычаю, чай “подышит”.   

  Я проехал по Средней Азии много верст, видел много чайхан, мало воды и более замусоленные, видавшие виды, чайники.  Здесь рядом была целая река, правда, с водой до жути мутной, но традиционный вид чайников выдерживался, ибо, как говорил мой бухарский приятель, пузатые чайники чайхан покрыты слоем того, что придает чаю жирность и, теряемый при мытье, вкус. 

  Помня об этом и, отметив на столе у домика стопку цветастых пиал, и, как римские легионы на стоянке, курсировавших по ним насекомых, мой организм согласился обойтись без чая до ближайшего города, а если понадобится, то и до самой столицы туркмен. 
 
  В том же строении-чайхане приютилась и билетная касса на паром, о чем извещала вымученная, похоже, шаловливой рукой потомка янычар, надпись на куске фанеры. Фанера при том держалась на одном гвозде, наискось к оконной раме. Хотя билеты, как оказалось, продавали на самом пароме.

   До начала работы переправы было еще далеко, но на берегу собралось уже несколько десятков машин: б;льшая часть, как и мы, вероятно, подъехала утром, другие остались с вчерашнего дня, а некоторые несмелые или невезучие, возможно, и позавчерашнего.   

  Река с кристально чистотой водой на склонах Памира и Гиндукуша, здесь – бурая от взвеси песка и ила, по всей верстовой ширине изобиловала островами и отмелями. Крут ее нрав. Катер или баржа, выскочившие на мель, за несколько часов могли подсыпаться песком так, что вокруг них образовывался остров. Могло быть и наоборот. Мощь реки и слабость берегов по-своему совместимы, и река непрерывно, день за днем подмывала обрывистый правый – его куски с глухим всплеском оседали в воду, каждый раз сдвигая реку на пядь. Это считалось малостью. Река в весеннее половодье за несколько суток могла перенести русло на десяток, а иногда и сотню метров. Не зря ее прозвали бешеной.   

  Наконец, катер с баржой отчалил от левого берега, но двинулся не по прямой, этому мешали отмели и остров, а, обходя их, то уходил вверх, то спускался ниже, а, выйдя на фарватер, силился уйти против течения. Но то была только видимость. Его понемногу сносило к нашему берегу. Где он причалит – была загадка, место менялось не только каждый день, но и каждый рейс. Катер, застыв в десятке метров, – вероятно, капитан, принимал окончательное решение, –  наконец, стал медленно подводить баржу к обрыву.
 
  Рёв двигателей и крики людей взмыли над берегом: десятка три машин ринулись к парому, и табор, растянувшийся поутру на сотню метров, спрессовывался в ожидаемом месте погрузки. Машины и люди месили песок. Толпа, орущих и машущих руками, пытаясь выгородить дорогу, бросалась на капоты. Многоязыкий крик висел над берегом. Некому было переводить, да и не было в том смысла. Шоколадного цвета, в цветастых платье и шароварах, остроносых калошах на босую ногу, полнотелая апа, непрерывно маша руками, пронзительно что-то кричала на неведомом мне языке. Рядом двое мужчин, через открытое окно, мешая друг другу, с криками, пытались вытащить водителя. Нельзя было ни пробиваться к парому, ни отвернуть в сторону, можно было только по пяди продвигаться туда, куда тебя несет поток.

  Наконец между берегом и баржой кинули два узеньких металлических настила, напоминавших упавшие лестницы с частыми, не толще пальца, перекладинами. Первыми въехали на баржу счастливцы, оказавшиеся напротив. Стало просторней, налаживалась погрузка.

  Матросы командовали уже на борту: “жигули”, “москвичи” и франтовитую “волгу” ставили в ладонь друг к другу. Въезжавший грузовичок качнул баржу – тихо толкнулись машины. 

  Когда-то под настилом со вздохом скользнул в воду подмытый кусок обрыва, что-то сталось с очередным авто – под галдеж несчастное втянули на палубу.

  Мне повезло – мы проскочили в середине – в памяти сохранилась лишь пустота до воды и качнувшаяся под машиной баржа с настилами.

  На берегу оставались неудачники – после обеда будет еще рейс.

  Катер отчалил от берега и вновь порывался увести баржу куда-то против течения. Вдоль борта скользила мутная вода. Переругивались водители. Чья-то машина пострадала уже на палубе – хозяин пытался найти виновного. Но со временем разборки стали стихать, а пока добрались до другого берега и совсем угасли: Амударья – река широкая.
   1982