Глава 23 - Последние встречи

- Да вы вообще стыд потеряли?! Кто же спит во время мессы! Вот бесстыдница, вот... вот... иди в другое место, если не проспалась!

Старушке не хватало слов от возмущения, она трясла пронафталиненной шляпкой и чуть не клацала узкими вставными зубами. На неё укоризненно шикали с соседних мест.

Алеся удивилась, насколько безболезненным было возвращение от такого глубинного, поразительного видения. Если не считать мелкой яростной тряски за локоть. Ох, да. Церковные бабки – они везде одинаковые. Что в виленском барокко, что средь византийского золота, не говоря уж о параллельных мирах.

А злиться почему-то не хотелось. Насколько мелочны были эти вздорные приставания (да, а почему старушке не пришло в голову, что Алесе плохо, что она больна?) – и они не могли иметь никакого значения. Тучи булавочных стрел даже не отскакивали – они скользили по её душе и осыпались мимо.

Алеся ответила широчайшей, светлейшей улыбкой (вот, наверное, издевательски вышло), молча встала и направилась к дверям. Хотя служба ещё не кончилась. Удивительно, ведь там – во внутренней обители – Алеся прожила свою маленькую вечность.

Она снова испытала дежа вю, но без буквальности. Старая улица обретала сходство с акварелями минских художников – они были обычными, эти акварели, но милыми, ничуть не пошлыми, очень всегда просились и в кафе, и в учительскую, и на стену в гостиной, да-да, лучше всего над пианино. Приглушённые оттенки осенней сепии. Дивное, чисто сезонное сочетание прозрачности и насыщенности. Влажность – печальная и растроганная, словно не от мороси, а от полонеза Огинского, сама собой проступившая.

А она этого так давно не замечала. И перемены не бросались в глаза, и краски. Боже, вот уж действительно нездоровье, если она утратила свою чуткость и способность видеть. Нехорошо, когда взгляд – только внутрь. А сколько всего красивого, даже ничуть не связанного с её личными переживаниями. Просто грустного и прекрасного.

Что-то нарушало пейзаж. Наверное, одно лишь цветовое пятнышко: аметистово-сиреневый среди серого, рыжеватого, антрацитного, чёрного, умбры.

- Эй, Алеся!

- Лора!

Она сбежала со ступеней храма и обняла подругу.

- Да вы что, сговорились, что ли?!

- У меня получилось! Нарочно причём! Сознательно!

- Блин, да это дурдом! Я с ума сойду!

- Я ощутила сигнал, что с тобой какая-то беда.

- Ну точно, это заговор!

- Ты о чём? У тебя вид и правда – краше в гроб кладут.

- Да, Лор, я болела. Но вот выздоровела. Честно. Вот только что.

Дождик словно раздумывал, перейти от измороси к ливню, или так сойдёт. Он был нерешителен. Но мелкие капельки всё чаще оседали на стриженых и крашеных головах: сиреневой и графитно-пепельной. 

- Пошли куда-то сядем. Только не ко мне домой, там кошками разит и бардак ужасный.

Несколько минут – и они уже возле окна неизвестной кафешки заворожено смотрели в круглый стеклянный чайник, где заваривалась таинственная флора.

- Как у тебя вышло, вот что скажи? 

Лора пожала плечами.

- Э-э, ну как бы это... Я просто открыла твои рассказы и начала вчитываться.

- Really?! - с нарочитым акцентом фыркнула Алеся.

- Да. Я хотела представить и понять, что герои чувствовали, как настраивались, да что вообще для этого надо. Причём не обряды или заклинания – а что должно внутри происходить.

- Ты права, - отозвалась Алеся чуть рассеянно. – Вот это-то – самое главное.

- Ну, и как-то удачно сложилось, оно само у меня вышло. Ты извини. Я правда нетерпелива. Ну, я понимала, что у тебя тут происходит что-то серьёзное, и вот не выдержала! Может, расскажешь? Тогда, на Белорусском, ты меня напугала, честно. Вот я и решилась прорваться, дня четыре пыталась.

Алеся была совсем смущена. Краснея и крутя на пальце колечко, она подумала: «Нет, ну какие у меня всё-таки друзья! Я такого не заслуживаю». Но сдержалась и с улыбкой пошутила:

- Ну что ж, поздравляю! Первый прыжок, да ещё без инструктора, и полностью удачный.

- Спасибо. И всё-таки расскажи, что происходит, - настойчиво повторила Лора.

Алеся вздохнула, оперлась щеками о подставленные руки, помолчала, собираясь с мыслями. И обстоятельно рассказала о событиях последнего времени, которые вращались вокруг одного и того же: её переживаний из-за Андропова и попыток помочь. Первая попала в разряд запрещённых приёмов, несмотря на милосердное намерение. Из-за второй всё начало рушиться, одно за другим: работа, репутация, отношения с людьми, вплоть до безобразной ссоры с Владой, здоровье душевное, потом и физическое. Но главное: Алеся поняла, что за страдания Юрия Владимировича она может казнить только себя саму.

Когда был обрисован самый главный поворот этой истории, Лора только и смогла произнести:

- Ну, дела...

Она поднесла ко рту чашку, но поставила обратно, будто не уверенная, сможет ли сделать глоток. От услышанного заняло дух.

Стамбровская напряжённо смотрела на подругу и мысленно начала отсчитывать секунды: только это помогало понять, что прошло не так много времени, это для неё оно невозможно тянулось, царапая наждаком. Ей показалось, что в Лориных глазах успели смениться и недоверие, и изумление, и, наконец, страх. Только бледное, мимолётное отражение того страха, что пережила она сама в тайном храме при постижении Замысла.

- Тогда я всё понимаю, - тихо проговорила Лора. – Только не стоит так себя истязать.

У Алеси дрогнул угол рта. Ну а что ещё сказать? Что делать?

- Что будешь делать? – эхом мыслей отозвалась Лора.

Алеся посмотрела в окно. Холодный дождь змеился по стеклу, размывая заплаканный городской пейзаж. И, снова обернувшись к подруге, она ответила:

- Ничего. Будем жить.

Они так и не пошли на квартиру, а, ёжась под брызгами из водосточных труб, погуляли немного по окрестным кварталам. Угодили в затишье – повезло. Потом снова стало накрапывать. Девочки решили, что Лоре пока лучше вернуться домой, если не хочет простудиться. Переход совершили в тёмной высокой арке. В Москве Алеся провела подругу до станции Кузнецкий Мост и снова поздравила с удачным перемещением.

Вернулась на то же место. Обыденно зашагала на улицу, нашаривая зонтик в глубине сумочки.

Прохожих попадалось мало. Алеся только заметила, что листья почти все облетели – странно, а ведь только недавно они так золотились. Город казался осиротевшим. Она каким-то чудом выхватила из свежей памяти кусок этой невыразительной, скомканной мессы и вспомнила, что завтра Деды. На кладбище она не пойдёт: не к кому. Зато сегодня отправится к Андропову. Эх, скорей бы! - как дотерпеть до сна?

А там, как в один из прошлых разов, сад ещё играл яркими красками. Гремя сухим листом, она даже по дорожке не пошла, кинулась наперерез.

- Я уж думал, ты совсем меня забыла, - улыбнулся Юрий Владимирович. – Да, говорил я это и раньше. Просто каждый раз тоскливо без тебя.

Они обнялись, стоя на веранде. Алеся прильнула к его уже вовсе не пышной, но мягкой, горячей щеке, и закрыла глаза. На нём была тёплая домашняя кофта, и это как-то растрогало, а может, не это, а то, как он к Алесе прижался. Это именно так и ощутилось: что Андропов не её прижал к своей груди, а сам приник. А ещё у него сильно билось сердце.

Наконец Алеся отстранилась. Юрий Владимирович посмотрел на неё, держа за плечи, точно желая полюбоваться, но тёплая радость на его лице потускнела, глаза блеснули обеспокоенно.

- Алеся, ты как-то неважно выглядишь. Что стряслось?

Она спохватилась: да, забыла, засыпая, сосредоточиться на внешности. Но не это её расстроило: видно, не она одна забыла, как можно управлять своим обликом в мире снов. Ей казалось, что она не виделась с Андроповым целую вечность – и теперь ей снова бросились в глаза происшедшие с ним перемены, и от этого становилось больно.

Обаятельный толстый мальчик, который так её умилял, остался на прежних снимках – нет, теперь он напоминал старого усталого профессора. Лицо его сделалось даже в чём-то красивее, наверное, благороднее и тоньше. Но оттенок кожи был болезненный, желтовато-бледный, а в глазах, стоило ему забыться на долю секунды, проступало утомление и грусть. Волосы сильно поредели и поседели. Ещё казалось, что он с трудом преодолевает вялость рук, а пальцы даже чуточку дрожат.

А стоило ли снова припоминать, с чего началось это разрушение...

Алеся не выдержала, и по щекам у неё поползли две слезы, горячие и большие.

- Ну что ты, что ты? – взволнованно спрашивал Андропов.

- Да вот! – воскликнула Алеся и по-детски шмыгнула носом. Помедлив, она кашлянула. – Представляешь, я тебя ругала, как последняя мегера, за то, что себя не бережёшь, а сама-то что? Так бездарно отравилась! Да знать бы ещё, чем! Но на целую неделю свалилась, и видеться с тобой вообще не могла. Мне если сны и снились, так только кошмары, бред какой-то. А сколько здесь времени прошло, месяца два с лишком? – вот видишь...

- Хорошая моя, но теперь-то ведь пришла? Зачем же сейчас так огорчаться? – пожурил её Юрий Владимирович. – Пошли лучше чай пить. Расскажешь, что да как.

- И ты.

- Конечно.

Они прошли в комнаты. Алеся на ходу тронула Андропова за рукав и сказала:

- Но теперь я постараюсь чаще приходить.

- Как же это получится? – удивился он.

- Неважно. То есть... я сама не знаю. Но придумаю, обязательно!

Придумывать надо было срочно.

Алеся начала с квартиры. Раздёрнула занавески, бесстрашно распахнула окна и балкон в туманную стынь. Перемыла полы, выгребла мусор (удивительно, сколько его повсюду затаилось), протёрла пыль, поменяла бельё, разложила всё, расставила и выстроила, как солдат на плацу. Закончила самой собой: приняла душ и выпила чаю на брусничных листьях.

Со своим организмом она тоже решила сделать попытку примирения. Последнее время душа и тело состояли в напряжённых отношениях, и Алесина загнанная оболочка становилась и в самом деле бренной. Это никуда не годилось. Нет, она не «взялась за ум», дав обет здорового образа жизни. Просто Алеся понимала, что силы ей очень нужны и стоит поддерживать себя в форме.

На самом-то деле сердце ныло, хотелось торопиться, лететь, бежать. От бессилия сжимались кулаки. С волнением нутряная боль за поясницей теперь была жесточе.

Но Алеся как-то раз собрала всю свою волю и засадила себя за раздумья. Выключила музыку, отложила телефон. И постаралась без спешки и без пощады всё продумать и просчитать, даже сознавая, что старания эти обречены на провал. Просто к такому – к такому никогда нельзя подготовиться. Хотя вроде у некоторых получается. Она терялась в догадках: а все эти люди, про которых читано и слышано - были они мужественными, беспристрастными? Было у них завидное самообладание? Или такая же мятущаяся душа, полная сомнений голова? Никто ответить не мог. И Алеся догадывалась, что эти умозрения просто уводили в сторону, беспомощно и наивно отвлекали её от страшного. И, невесело усмехнувшись, она снова тянулась за скальпелем аналитических рассуждений, пытаясь разобраться в ситуации. Потому что хоть какой-нибудь, приблизительный план – лучше, чем вообще никакого.

Нет. Это не сессия. Здесь не выедешь за счёт ущемления: то сна, то питания, то ухода за собой. Всё должно быть идеально. Алеся так решила. 

Она нашла в себе силы сосредоточиться на работе – да-да,  кои-то веки! Попутно ужаснулась: где-то там, когда-то там она незаметно проскочила границу, после которой любимое дело, о котором столько лет мечталось, превратилось в тяжкий крест. Ещё оказалось, пока она «любила и страдала», от неё уплыли целых два проекта, не особенно больших и эпохальных, и всё равно было обидно. Алеся нахмурилась и закусила губу. Теперь приходилось догонять и доказывать, что она не выпала из обоймы и не сошла с дистанции.

Обойма, кстати – до чего номенклатурное слово. Видимо, в неё это тоже накрепко въелось. И не только потому, что с кем поведёшься, от того и наберёшься. Просто по признаку рождения. По факту свежего наследия. А ведь Алеся и сама была made in USSR, хотя хронологически – чисто номинально. А сейчас, закусив удила и пришпоривая себя изо всех сил, она, казалось, очень хорошо понимала Юрия Владимировича.

Чем закончится эта гонка с самим собой? Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее...

Алеся стала тщательнее относиться к внешности. Теперь это ей лучше удавалось, гораздо меньше напоминало её недавние лихорадочные попытки. Она оглянулась чуть назад, вспомнила, во что одевалась, и устыдилась: всегда могло найтись что-то выдающее – то чулки не в тон, то странная причёска, то «драматическая» помада с самого утра – какая-то досадная нелепица, что при общей вылизанности била по глазам. Ох, слава Богу, сейчас такого не было.

Но вот во сне она не изощрялась. Алеся решила никак не приукрашивать себя перед Андроповым – чтобы не раздражать. Так, ей казалось, будет правильнее. И Алесю осенило, что в чём-то было уместно происходящее с Татьяной Филипповной: Юрий Владимирович её жалел, тревожился – снова вспоминался рассказ любимой Тэффи, «О нежности» - и о себе, должно быть, меньше думал. Правда, была в этом и обратная, печальная сторона. Её Алеся резко, остро видела с самого начала, до этого нового, светло-щемящего прозрения. Неизменно надеясь и неизменно стыдясь своей странной роли, она отчаянно хотела хоть что-то здесь исправить и смягчить.

Хотя как она выглядит в так называемом реальном мире, всё-таки было непонятно. Произошёл странный случай, сущая мелочь, пустяк – но из тех, что въедаются невидимой занозой.

Было в этом что-то от картин Магритта: пустой комитетский коридор с бордовой дорожкой на полу, ряды окон и дверей, две девушки, тёмная и белокурая, в идеальной шахматной симметрии они с Галей Черненко шагали навстречу, и встретились глазами на мгновение – и оно вязко затянулось, как в кошмаре, и в Галиных глазах мелькнул ни более ни менее – а холодный необъяснимый ужас. Алесе стало не по себе; за секунду до того, как она обернулась, Галя метнулась вбок газелью и скрылась за одной из дверей. Да, вроде вспомнила что-то и кинулась в кабинет. А такое чувство, что могла бы выйти и в окно. Обернувшись, Алеся ничего за собой не обнаружила. Всё тот же коридор. Значит, смотрели на неё. Что же увидела Галя?

Стало неприятно. Правда, в тот же день Черненко ей приветливо улыбалась, как обычно. Но думать не хотелось, что это в принципе было. Имелись задачи поважнее.

Поход на Кальварию разрушил душевное равновесие, а пребывание в храме – вернуло. И теперь Алеся словно утратила страх, верила, что «ничего ей не сделается» - и это напоминало не прежнюю беспечность, а некую высшую уверенность в неуязвимости. А может, она просто думала, что нечего терять – не считая неизбежных потерь.

Алеся напоминала пловца, сигающего со скал в неположенных местах. Она роняла голову на руки во время обеденного перерыва, наловчилась после домашних хлопот отключаться на четверть часа а-ля Штирлиц, перестала брать с собой книжки в транспорт, потому что постоянно задрёмывала – то в троллейбусах, то в метро. И почти никогда не бывало срыва. Было достаточно сосредоточиться на одном предмете – а это уж проще простого, потому что об Андропове она и так думала постоянно.

Она улучала любую возможность увидеться с ним: то на даче, то в квартире, то смутной тенью за спинами приближённых. В последнем случае он её тоже замечал – хотя виду не подавал до поры до времени. Улучал момент и – казалось, задумался на мгновение, отвёл глаза – но она-то, она ловила этот взгляд из-под очков, всё чаще затемнённых. Удивительно, но Юрий Владимирович умудрялся вложить в это мимолётное выражение и тень весёлого удивления, и лукавости – так, что Алеся, никем не увиденная, беззвучно ликовала, растянув рот аж до ушей.

И на этом она не остановилась. Алеся набралась такого нахальства, что начала совершать переходы в реальном времени средь бела дня - и тёмного вечера, и мутного утра. При этом отправлялась из ВКЛ в Союз то входя в банк, то шагая с крыльца, то ступая с асфальта на газон, но очень скоро прекратила баловаться. Она поняла, что всё новое – хорошо забытое старое: ведь самой благоприятной средой для переходов оказалось метро. 

Подземка была её давней страстью. Когда мчалась по минским туннелям, то погружаясь в очередной стихотворный сборник, то утыкаясь взором в глухую тёмную стену, несущуюся за окном напротив. Когда в Москве, дрейфуя с людским потоком, отпускала себе чуть не полдня на катание и любовалась пышностью подземных дворцов. Она проживала там маленькие жизни. Ведь слишком велик был перепад между тамошней и наземной экзистенцией.

Она проскакивала в порталы то в закутке у банкомата, то в переходе между станциями, то через турникет, то навстречу плотному воздушному потоку, толкнув дверь. Она словно испытывала себя саму и ткань миров на прочность.

Да, приходила она часто всего на несколько минут. Но Андропов и этому был счастлив. Лицо его сразу освещалось изнутри – он был благодарен за её старания и изумлялся, как у неё выходят эти постоянные вылазки. Но, зная от неё же о свойствах снов и мировой материи, часто выговаривал за траты сил и безрассудство. Алеся отделывалась шутками и объятиями.

Вот что касается объятий, её одно смущало: прежние жесты и манеры стали казаться ей неуместными. Она стеснялась своей жизнерадостной игривости. Она больше не могла потрепать Андропова за щёчку или крепко обнять его с разгону, как бывало раньше. Казалось, этим она невольно оскорбит его. Но Алеся холодела, когда сознавала, что ещё скрывается за такой стыдливостью: она боялась сделать ему больно. Казалось, любое неосторожное движение может причинить ему страдание.

Она ведь проскакивала понаблюдать и в реальном времени. Она смотрела, как Юрий Владимирович выступает на трибуне или встречает иностранного главу государства - при этом пристраивалась рядом с охранниками. И наблюдала, и часто сжималась, прикусывая губы до крови – она видела скованность и беспомощную старательность его движений, видела, что всё – усилием воли, каждый шаг и поворот корпуса даётся с болью.

Андропов ощущал, что Алеся почему-то тушуется, и с горечью догадывался, отчего. И сам порой не знал, как себя вести, - изредка твёрдость и мужество изменяли ему. Пусть даже только наедине с нею. А Алеся попыталась пылкость и дурашливость заменить нежностью – но он даже эту перемену заметил и истолковал не в свою пользу. Они как-то снова решили достать старые альбомы с живописью и вернуться к какому-то давнему спору, а Алеся слишком тесно прильнула, мягко сжав его руку повыше локтя, и медленно, чуть зажмурясь, поцеловала в щёку. Юрий Владимирович не захотел отвечать на ласку. Напротив, он отчуждённо, сухо кашлянул и отвернулся. Так, словно не хотел видеть её глаз. Алеся забеспокоилась.

- Юра, ты чего? Ну, что случилось? Хорошо, я не буду утверждать, что у тебя чопорный вкус, раз ты не разделяешь моё увлечение Лемпицкой...

Он не отозвался. Алеся сообразила, что к чему. Она резко встала с дивана и вышла, чтобы не заплакать при нём. Хотя вроде бы вознамерилась искать какой-то другой альбом на книжной полке. Когда вышла в коридор, услышала за спиной недовольный голос Андропова:

- Ну и куда ты ушла? А ну-ка вернись и сядь обратно!

Перед тем, как снова шагнуть в комнату, Алеся просияла: примирение состоялось.

Она понимала, что теперь он чаще будет ворчать, может, даже огрызаться, держаться холодно, уходить в себя без объяснения причин. Но желание быть с ним только крепло.

 Ещё, хоть Алеся сама не замечала, росла её увлечённость подземкой – и маршруты передвижения тоже как-то незаметно подстроились под метро. Конечно, из-за того, что оттуда было проще всего попасть к Андропову. Кроме того, она заново открывала незаметные прелести: как гулко отдаются шаги на пустых станциях, как сменяются цифры на горящем табло, как в лицо смотрит тьма, если заглянуть в туннель. Ещё ей нравился запах.

Запахи вообще обострились и зазвучали сильнее. На станциях – аромат, то напоминающий о грозе, то отдающий черносливом и гарью. На улицах – земляная и лиственная прель. В костёле, куда Алеся теперь ходила часто, неизменно ставя свечи после молитвы, - ладан, елей и воск. И ещё – больница.

Алеся теперь часто находилась с Юрием Владимировичем во время диализа. Для него это было два раза в неделю, для неё - каждый день, с учётом разницы во времени. Она заглядывала к Юрию Владимировичу на несколько минут, ободряюще улыбалась, что-то рассказывала и, как в первое своё появление, ласково поглаживала его по голове. Ей мучительно хотелось проявить так свою нежность, но было горько прикасаться к этим реденьким седым пёрышкам, оставшимся от густой когда-то шевелюры, и к пергаментной коже, на которой проступили коричневые старческие пятна. Андропов как-то резко и преждевременно постарел и теперь всё больше напоминал грустную птицу. Все черты и линии стали острее, он очень осунулся – хотя характерный живот у него остался, и в этом Алесе виделось что-то неестественное и особенно жалкое. И как бы она ни стремилась казаться неказистой, но её «интересная бледность» и тени под глазами напоминали о студенчестве – а он стремительно дряхлел. И поэтому между ними пролегла невидимая пропасть, через которую уже не протянешь руку.

Юрий Владимирович понимал это и мучился от неловкости. Как-то раз Алеся хотела, как обычно, поцеловать его, но он бережно отстранил её и тихо сказал:

- Не стоит. Прости.

- Почему? – так же вполголоса переспросила Алеся. Она понимала, что происходит, и всё равно расстраивалась.

- Это должно быть неприятно. Из-за запаха... и вообще... – проговорил Андропов, отводя взгляд.

- Нет, Юра, это глупости! – возразила Алеся и сообразила, что вышло слишком уж горячо. Чуть досадуя на свой тон, она с вызовом обняла его, тесно приникнув и уткнувшись носом в шею. Как тогда – в Крыму. Перед злополучной поездкой в Афганистан. И тогда она ощущала слабый аромат степных трав, а сейчас от его кожи исходил тоскливый запах болезни, смесь аммиачного и лекарственного духа.

- И что? – не выдержал Юрий Владимирович. В его тоне явственно проступал сарказм.

- Ну, ты пахнешь... как… - В горле у Алеси застрял комок. – Как котик, - прошептала она.

Андропов невесело засмеялся:

- Ну да. Ещё бы!

- Нет, а что такого? Что шерсть, что волосы... – Голос её чуть окреп. – От меня тоже так пахнет, да у меня к тому же кошка, я рассказывала, а с кем поведёшься, от того и наберёшься – ну вот давай, понюхай мои волосы!

Тогда ей почти удалось свести всё к шутке – но всё-таки почти. И как-то раз Алеся мягко упрекнула его:

- Да, Юра, ты сейчас не в лучшей форме. Это... не совсем приятно. Но почему ты во сне не управляешь собой? Ты же мог бы применить свои способности, ты ведь всё умеешь.

- Мог бы, - задумчиво отозвался Андропов, - и даже пробовал. Но вот... что-то никак не получается. Хотя раньше выходило вроде. Боюсь, что я разучился, - покачал он головой.

Алеся начала говорить что-то о старании, о спокойствии и сосредоточенности, призывала не оставлять попыток, но скоро умолкла, понимая бессмысленность даже этой инсценировки. Ведь всё было ясно. Он давно уже забыл, каково это – быть хотя бы относительно здоровым.

А Алеся помнила те, лучшие времена, и сердце её сжимала холодная каменная рука от чувства неумолимой быстроты происходящего. Ей было больно. Порой и физически, и она привыкла к этим ощущениям, как бичующий себя монах. «Достойно это и справедливо». Всё то же верно для Юрия Владимировича, уговаривала себя Алеся, убеждала, надеялась, молилась – хотя утешения всё равно не получала.

Оставались и ещё ложки дёгтя, хотя Алеся внимательно и со старанием приводила в порядок все свои дела и всё, что составляло для неё среду жизни. Давалось это нелегко. Но Алеся знала только одно спасение – дисциплину, и расписала себе график встреч с друзьями по обе стороны границы, в Беларуси и в ВКЛ.

А Владу туда не внесла. Потому что к ней решила отправиться сразу же. Звонила с тяжёлым сердцем, помня о своей злобе в ответ на заботу. У Алеси не выходило списать свои гадкие слова на горячку и болезнь – она тогда просто высказала то, что давно накипело. Влада отвечала дружелюбно. Она взяла себе за принцип вежливость при любых обстоятельствах, и год от году всё больше в этом преуспевала. Только иногда это начинало тяготить.

Но под конец разговора голос её изменился – в нём появился какой-то излом, и Влада чуть тише прибавила: «А давай лучше в городе. Давай в «Старую Клайпеду», а?» - странным, просительным тоном. «Давай», - глухо отозвалась Алеся.

Опять это чувство – круг замыкается. Нет, это снова мнительность. Она ведь ходила туда и с Димой Батурой, ничего особенного. И всё-таки... Ах так. Прекрасно. Она с удовольствием сыграет в эту игру. И Алеся полезла в шкаф в поисках любимого пальто, стилизованного под адмиральскую шинель.

Скоро закроют на зиму. Романтики уже никакой. Стамбровская застыла, глядя в окно: хмурые тучи, свинцовая вода со знобкой рябью. Этот безрадостный пейзаж почему-то затягивал, и Алеся не сразу заметила подошедшую Владу: в кои-то веки она явилась позже.

Разговор не клеился. Беспомощной шелухой лущились фразы, и им обеим никакие новости интересны не были. И поэтому они замолчали. Первой нарушила тишину Алеся. Виновато подняв глаза, она произнесла лишь одно слово:

- Прости.

Влада внимательно посмотрела в ответ и задумчиво отозвалась:

- А знаешь, не могу. Потому что прощать – нечего.

На Алесином лице проявилось недоверие, да так явно, что Влада уже слышанным, почти умоляющим тоном перебила:

- Нет, ничего не говори! Послушай меня, пожалуйста. Я тут решила... да, я просто надеюсь, что ты правильно поймёшь...

Стойкий солдатик Влада давно не казалась такой смущённой и растерянной. Но всё-таки собралась и заговорила. И Алеся надолго замерла. Даже не притронулась к еде. Уж чего-чего она ожидала, но не этого. Влада во всех деталях рассказала историю своей любви к министру.

Дело было известное, но она никогда об этом особо не распространялась. Даже знаменитая история с его обмороком в Нью-Йорке во Владином изложении выглядела как смелое противодействие магической диверсии в удачном сочетании с актом личного служения.

Теперь же перед Алесей сгустились краски таких глубоких, болезненных переживаний, что ей ни разу не пришло в голову не то, что перебить или переспросить, а просто подать голос. Влада рассказала о муках совести с нахождением меж двух огней: с одной стороны семья Андрея Андреевича, с другой стороны Юра, а по факту и здесь, и там – грязное предательство. Она поведала и о приступах страсти, и о стыдной, сладкой трепетности, и от боли за судьбу министра в их родном мире, и о тревоге за его здоровье, и о напряжённости с Лидией Дмитриевной. Это была история самого романического толка, живая классика: противоборство долга и чувства. Как только Влада умудрялась это скрывать? Её редкие откровения и меланхоличностью были бледной тенью той череды терзаний, что сейчас развернулась перед Алесей. «С ума сойти», - потрясённо думала Стамбровская. Она как-то слышала отзыв одного товарища, почему такая-то и такая-то не годится для партийной организационной работы. Он сказал со снисходительной усмешкой: «Она так тяжело влюблена в своего мальчика...». А Влада, оказывается, была тяжело влюблена в министра.

А что о ней, Алесе, говорить? Без комментариев.

Влада устала говорить. Язык у неё начал заплетаться, а во рту пересохло, и она сделала большой глоток из бокала. Во всей позе появилась утомлённая сутулость, а взгляд блуждал, как после бега на длинную дистанцию. Она слабо улыбнулась и сказала:

- Знаешь, давно рвалось, так хотелось поделиться. Но я боялась. А теперь – вот... Надеюсь, ты воспримешь это... – Она призадумалась. – Так, как нужно. Тебе, в данный момент, в твоём положении. Просто – вот оно. Спасибо большое, что выслушала.

- Это тебе спасибо, друг, - тихо отозвалась Алеся. – А кстати, - прибавила она, - я помню твою шутку насчёт «познакомить». Честно, не уверена, что я к этому готова, сейчас, да и вообще. Но... как насчёт того, чтоб разделить со мной сон? Там, где будем мы с Юрием Владимировичем.

Влада просветлела.

- Это честь для меня, - произнесла она. - Ещё бы. Сегодня?

- Да. Помнишь джазовые концерты у ратуши, ещё из прошлой жизни?

- А как же!

Владе тоже нравились эти ежегодные июньские концерты. И кто бы сомневался, что Алеся попытается нарисовать картину счастья двумя своими любимыми красками: с помощью джазовой мелодии и летнего вечера.

- Ну вот. Знаешь, у него немного радостей осталось... – Алеся запнулась. – Я и решила сводить его на концерт.

- Это ты молодец. – В глазах у Влады промелькнули азартные огоньки: солидарность.

- Приходи, короче.

Казалось, прошлый такой вечер был неделю назад, всё было неизменно: сцена с эмблемой банка-спонсора и разноцветными огнями, за ней узнаваемое барочное здание концертного зала, повсюду пряничные домики в закатных лучах. А между ними – толпа, медленно струящаяся между разбросанных там и сям стендов ремесленников.

Влада проходила мимо них, бездумно заглядываясь на яркие цветочные венки и обручи, и слегка волновалась, вспоминая о том, что увидит сегодня Алесю с её необычным возлюбленным. И тут же поймала себя на простой и удивительной мысли: тогда почему ей Алесины отношения с доном Аугусто не казались дикими? Чудно, ей-богу. В этом была тень ещё какого-то неразгаданного противоречия, и это отзывалось необъяснимой тревогой. Чтобы как-то её утишить, Влада оглядывалась, ища глазами подругу и человека, до сих пор виденного только на фото.

А Алеся, как всегда, волновалась – понравится ли ему. Пока что они, как могли, пробирались среди собравшейся публики, при этом Алеся поддерживала Юрия Владимировича под руку.

- Кажется, мы тут бывали, - рассеянно заметил Андропов.

- Не совсем, мы просто проходили мимо, - поправила Алеся.

- Здесь мило, - коротко сказал он.

Последнее время он редко бывал в откровенно хорошем расположении духа. И потому первое замечание Алеся восприняла почти с суеверным восторгом: вот, чудное начало – Господи, хоть бы и дальше так!

Она старательно и со всей любовью воскресила в памяти один особенно яркий концерт: оркестр американских ВВС The Ambassadors исполнял композиции Гленна Миллера. Она умилилась их трогательному приветствию на белорусском и ещё тогда подумала, что эта программа могла бы понравиться Андропову – тогда, когда он был для неё всего лишь занятным советским персонажем, не более. Впрочем, у Влады с министром всё начиналось с того же...

И концерт начинался так же, как когда-то, и теми же репликами, и – оркестр заиграл «Лунную серенаду». И с первых же нот лицо Андропова осветилось улыбкой.

- Ты знала! – воскликнул он восхищённо.

- Ну, не первый же день с тобой знакома, - жмурясь от удовольствия, промурлыкала Алеся. – Но Миллера я полюбила ещё до знакомства с тобой, если что!

Юрий Владимирович без слов обнял её за талию и нежно поцеловал в плечико. От неожиданности Алесю затопила волна жара и печальной сладости: она только сейчас поняла, как редко он стал её целовать – но не оттого, что разлюбил, а оттого, что стеснялся. Алеся не удержалась и прижалась губами к его щеке – и тут же смутилась своего порыва в гуще толпы и отпрянула, и горя от этой новой неловкости, что-то вспомнив, ласково пожала его руку и прошептала на ухо:

- Ладно, Юра... пойдём, есть место получше.

И правда, стоять было нельзя. Ни газоны, уже занятые развалившейся на пледах молодёжью, ни гранитный парапет у ратуши, ни ступени – ни за что, конечно. Но у неё было блестящее решение.

Алеся тщательно, как художник-реставратор, выписывала эту восстановленную реальность. Ей пару раз бросалось в глаза, что какие-то товарищи слушают концерты с балкона, опершись о старинного вида балюстраду. Она не знала, кто они таковы, что к чему, но у неё дух захватило от такого шика и романтики.

И во сне она нарисовала всё набело без оригинала – и потеряла голову, наслаждаясь предвкушением. Они с Андроповым вошли - вполне ожидаемо это оказалось какое-то кафе, затем направились к лестнице, Алеся волновалась и улыбалась чуточку нервно – и свою страшную ошибку поняла только тогда, когда Юрий Владимирович, преодолев три ступени, пошатнулся, скривившись от боли. Он вцепился дрожащими пальцами в перила, лицо его побелело. Алеся в тот же миг подхватила его, тихо вскрикнув, и тотчас же от осознания своей жестокой тупости из глаз её брызнули слёзы.

Как можно было забыть! Лестница. Арина когда-то боялась лестниц, доходило чуть не до панических атак, и Алеся всегда помнила, всегда подставляла руку – сейчас-то как оплошала?! В уме у неё пронеслись все эти унизительные и горькие случаи, когда Андропову становилось плохо на публике – всё это ей ещё предстояло лицезреть, в качестве наказания: смотри, палач. Да как бы там ни было. Как было можно забыть, как больно и тяжело подниматься?

Можно, конечно, от стыда застрелиться на месте. Но так делу не поможешь. Бережно обнимая Андропова, Алеся постаралась проговорила, пытаясь придать голосу твёрдость:

- Юра, соберись. Пожалуйста, ты ведь можешь. Вспомни, что это сон.

Повисла тяжкая пауза. С улицы и сюда долетали обрывки мелодии, внизу стучали приборами и звенели стеклом. Алеся не сразу отважилась посмотреть ему в лицо. И изумилась: всё ещё бледное, оно выражало не страдание, а решимость, даже с тенью улыбки: «Ещё посмотрим».

- Да, - ровным голосом произнёс Андропов. – Ты права, это сон... волшебный сон... – прикрыв веки, вздохнул он.

И, выпустив Алесину руку, пошёл по лестнице впереди неё. Походка его была тяжёлой, но твёрдой – просто как после долгой прогулки. Алеся оторопела. Сердце билось как бешеное. Она взлетела за ним и, стыдясь, сияя от радости, схватила за руку. Юрий Владимирович не смотрел на свою спутницу, но в углах его рта расцвела застенчиво-торжествующая усмешка.

- Ну вот, а врёшь, что всё забыл, - тихо сказала ему Алеся, глядя исподлобья, и снова тихонько пожала его горячую вспотевшую руку.

Андропов ничего не ответил и опять молча поцеловал её в плечо.

Потом они слушали концерт, сидя на стульях с уютными пледами, как в Вильнюсе. Алеся соврала, что здесь работают её знакомые и она договорилась, хотя на самом деле просто перекроила ткань сновидения. Они наслаждались любимыми мелодиями, держась за руки, и пили чай. А когда концерт подошёл к концу и окончательно стемнело, для них наступило утро.

Про Владу Алеся тогда и вовсе забыла из-за своих тревог. Но та не обиделась и сама объявилась через пару дней – истинно дипломатичным и ведьминским способом: просчитав линии вероятностей, объявилась в аптеке, куда пришла Алеся. Она пришла за душицей и брусничными листьями: тут они продавались дешевле, чем в знаменитых «Васильках». Алеся уже медленно пошла к выходу, на ходу запихивая травы в сумочку, но справа раздался знакомый густой голос:

- А вас, Штирлиц, я попрошу остаться.

Влада покупала ромашку. Тоже экономила или нашла способ напомнить о себе? А Алеся б расстроилась из-за своей беспамятности, если б не старая шутка.

- Ничего, не беспокойся, - сразу сказала Влада. – Я видела вас на балконе над рестораном «У ратуши». – Она улыбнулась. – А вы удивительно друг другу подходите. Честное слово, ну это очень странно! Да, всякие мещанские штуки типа возраста, облика и наше ещё непримиримое: правый-левый... Но такое чувство, что – так должно быть. Должно и всё. И вот с генералом была экзотика, а здесь – нет; и оба интеллигентные такие, блузка эта твоя английская, а как он тебе руку целовал... Ой, Алеся. Жаль, что всё так получается... как оно в принципе получается. Я вот когда мы вечером тогда гуляли, слушала тебя, но всё равно как-то далеко всё это было. А теперь, кажется, начинаю понимать, почему ты его любишь. Эй, Лесь. Ты что, плачешь? Зачем? Ну прости, Леся, я не хотела!..

Но та, пробормотав извинения, уже кинулась к выходу.