Николай Николаевич 6

              Предыдущая страница http://www.proza.ru/2016/08/22/156

А дети разлетелись кто  куда, рядом никого. Им тоже было нелегко. Нину, подарившую матери косынку, когда-то выгнали из комсомола за то, что в анкете скрыла правду об отце. Но сослужил он дочери и хорошую службу. Несколько лет тому назад приехал зять и объяснил ситуацию: чтобы получить квартиру, надо отцу или матери прописаться у них в городе. Постоянно жить не обязательно, главное – прописаться;  так делают многие, а иначе квартиры не видать. И целых два года числился Иван Евсеевич городским жителем, а получила дочка квартиру - выписался к своей законной старухе. Преступная система и всех своих граждан старалась сделать преступниками,  ловчилами…

Дети писали редко; их письма, открытки жена складывала в коробок из-под  обуви, часто открывала его, перебирала конверты, всматривалась подслеповатыми глазами, вздыхала.

Наступившие перемены радовали Ивана Евсеевича. Он вслушивался в радио, смотрел телевизор и теплело  на душе. На воле стали говорить почти так же свободно, как и в тюрьме. Значит, он хоть умрёт не врагом народа.

- Сегодня Катю во сне видела, будто ягоду собирали. Не случилось бы чего…

Дочь Катя была замужем за военным, жила на Камчатке, писала, что у них все ждут землетрясения. Мало людям своих бед, так ещё и стихия…  Но вслух  Иван Евсеевич сказал:

- Никто ничего не знает.

После обеда  жена прилегла отдохнуть, а он вышел во двор. В  саду под яблоней у него был самодельный столик со скамейками с двух сторон. Одна скамейка стала совсем ненадёжной, доска от времени, дождей потрескалась, на неё было опасно садиться. Иван Евсеевич решил её заменить. Нашел подходящую доску, отрезал по размеру  и  стал строгать. Прежде эта работа не заняла бы у него и полчаса, но теперь не было силы ни в руках, ни в ногах, каждое движение отзывалось в теле быстрой усталостью. Но торопиться ему было некуда. Чиркнув несколько раз рубанком, он сидел отдыхал, смотрел на деревья, небо, верстак. Верстак тоже был старый, дубовая доска поизносилась. В последние годы столярный инструмент больше лежал без дела, но он хорошо помнил руки хозяина. Иван Евсеевич умел сделать и  оконную раму, и филёнчатую дверь, раньше к нему постоянно обращались односельчане, и он никому не отказывал.

Строгая доску или отдыхая, Иван Евсеевич оставался вместилищем времени, в котором бурлила жизнь. Ларец может быть старым, но это не снижает ценности хранящихся в нём  вещей; их  можно перебирать бесконечно и  любоваться или  огорчаться,  радоваться или печалиться. В ларце были терпкие губы юной Веры в осеннем лесу и  выступление на колхозном собрании Трофима. Первые шаги годовалой Нины и  северный лесоповал. Ларец всегда с собой, он никогда не заперт, бери что хочешь, всё твоё. Будучи в лагере, Иван Евсеевич всё же больше находился дома – в осеннем лесу, среди майского цветения яблонь, в окружении крохотных дочерей. А будь в те годы он только в лагере – не выжил бы…

Доска была готова. Освобождённая от  шершавого слоя времени, она стала чистой и яркой, как его извлечённые из ларца воспоминания. Покрасить?.. Он посмотрел на небо, оно хмурилось, на ночь мог пойти дождь. Нет, красить надо с утра, когда солнце. И он почему-то подумал, что больше ему эту доску менять не придется. Не будет ни его, ни Веры, а доска будет… Вот на этих двух столбиках.

Он отбил топором  старую доску, она подалась легко, но гвозди остались торчать. Занёс топор, чтобы вогнать их до конца. Но остановился, положил топор на стол, вернулся в сарай, взял в положенном месте выдергу и вытащил гвозди. Так лучше; ни к чему дереву в теле ржавое железо. Потом положил доску, подровнял, прибил один край, другой.

Теперь  можно отдохнуть. На столе лежали четыре ржавых гвоздя, топор и выдерга. Гвозди бросить в ямку под забором, чтоб никто не поранил ногу, а инструмент положить на место. Это когда в дом пойдет.  А пока посидеть с яблоней, послушать, о чем шумят листья.

И тут Иван Евсеевич увидел, как от калитки, опираясь на палочку, движется к нему Трофим.  Он именно двигался, делая крошечные шажки, обеими руками переставляя перед собой самодельную строганую палку. Оттого, что палку он держал  впереди, его плечи казались совсем узкими, их будто не было. Тёмная рубаха на груди собралась в складки, обут он был в матерчатые домашние тапочки. Трофим совсем высох, говорили, что у него рак.
 
От калитки до стола было метров двадцать, Трофим преодолел уже половину; он тяжело дышал, его взгляд то упирался под ноги, то был устремлен на Ивана; так тонущий человек, то скрываясь под водой, то всплывая и глотая воздух, стремится к берегу.  И когда Ивану Евсеевичу показалось, что уже в трех-четырёх метрах от стола Трофим падает, он подхватился, довёл его до скамейки и помог сесть. Трофим заплакал, а пальцы Ивана Евсеевича ещё ощущали твёрдость, будто он только что поддерживал не  человека, а что-то деревянное.

Иван Евсеевич сел напротив, на свою выстроганную доску. Трофим провел рукой по заросшему щетиной лицу, хотел что-то сказать,  и снова затряслись под рубахой его плечи. Но он быстро успокоился, словно берёг силы, и  хрипло сказал:
- Помираю я, Иван.
- Все мы помрём, Трофим.
- Виноват я перед тобой.
- Я на тебя зла не держу.

Лицо Трофима снова исказилось в гримасе, но он пересилил себя. На столе вовсе ни к месту лежали топор, выдерга, ржавые гвозди.

- Тебе надо лежать, - сказал Иван Евсеевич, чтобы прервать тягостное молчание.
- Належусь…

В напряжённой тишине  это слово  просЫпалость  горстью брошенной в могилу земли…

- Господи, боже мой!  Да как же он добрёл сюда? – Теперь от калитки шла жена Трофима Ульяна. Она была ещё крепкая старуха. – Гляжу – нету.  Здравствуй, Иван Евсеевич.

- Здравствуй, Ульяна.

Трофим стал подниматься, Ульяна  ему помогала. Ещё подходя к ним, она  всё поняла   и с благодарностью посмотрела на Ивана Евсеевича. Он тоже поднялся и дошёл с ними до калитки, готовый при необходимости помочь Ульяне.

- Ничего, мы помаленьку, - сказала она.

Выйдя за калитку, Трофим остановился.
- Прощай, Иван.
- Выздоравливай, Трофим.

Иван Евсеевич возвратился во двор.  Ему было видно, как Трофим, поддерживаемый женой, медленно двигался к своему дому.

Вечерело.  Иван Евсеевич  ещё немного посидел возле яблони,  перебирая ценности своего «ларца», потом отнёс ржавые гвозди к забору, положил на место инструмент и ушел в дом.
                ***
Через несколько дней Трофима похоронили. Пересилить себя и пойти на похороны Иван Евсеевич не смог. Пусть Трофим простит, как простил ему он. Но будучи на могилке матери, подошёл и к холмику Трофима.  Сваренное из жести и покрашенное в белый цвет  надгробие увенчивала звёздочка. Синим по белому написаны фамилия, имя и отчество, даты рождения и смерти. Насыпанная над могилой земля была ещё мёртвой, но местами уже стали оживать пробуждённые недавним дождём травинки.

Сколько раз там, на Севере, корчась ночами от холода  на лагерной  полке, Иван Евсеевич сладостно представлял себя у могилы ненавистного Трофима! И вот он действительно стоит у его могилы, живой, для него трава и ветер, деревья и облака, а Трофим в земле.

Но радости не было.
         ***
На этом рассказ заканчивался, и  нельзя сказать, что он Николаю Николаевичу понравился. К тому же по опыту знал: то, что кажется хорошим сегодня, завтра может вызвать лишь чувство беспомощности, а то и  стыда. Обычно он откладывал написанное на какое-то время в стол, чтобы потом посмотреть уже не как автору, а как читателю.

Но сейчас ждать не  хотелось. Всё же это был необычный для него момент, как бы новый этап в творчестве.

Первым его читателем была жена. Мария Дмитриевна находилась уже на пенсии, но в своё время долго работала в издательстве, занималась переводами – короче, с литературой была связана всю жизнь; и хотя сама не писала, замечания высказывала  дельные. Это была властная и резковатая в своих суждениях натура, имевшая на всё ясный и четкий взгляд. Когда-то  Николай Николаевич без памяти влюбился  в молодую черноволосую девчонку, запросто оперировавшую такими смутными для него понятиями, как экзистенционализм,  детерминизм, логос и так далее. Каждый автор – это, оказывается, не просто автор, а непременно носитель и выразитель чего-то, чем и обусловливается его ценность. Молодая девчонка высказывала такие суждения о Хэмингуэе, а главное в таких выражениях и терминах, что была, казалось, умнее самого Хэмингуэя. И очень трудно было не верить человеку, высказывавшему свои взгляды с таким  убеждением.

    Пролжение следует  http://www.proza.ru/2016/08/24/231