Путь к Реквиему

Путь к «Реквиему»

Реквием – еще одна до недавнего времени закрытая для моей души музыкальная форма. Хотя я, конечно, пыталась пробиться к ее трагической утешительности. Но, то ли мне повезло не испытать в жизни таких страшных потерь, после которых кажется, что наступил конец света, и мне не дано было оценить всю глубину этой музыки, то ли академическое исполнение религиозного произведения не передавало всей божественной предрешенности человеческой участи. Ум восхищался трубным гласом «Дня гнева» (Dies irae) и нежной певучестью легко запоминающейся мелодии «Слезной» (Lacrimosa) «Реквиема» Моцарта, а сердце так ни разу и не дрогнуло. То же было и с «Реквиемом» Верди, Берлиоза, Кабалевского. Такая собственная бесчувственность меня слегка беспокоила.

На религиозную безграмотность я грешить не могла. Хотя семья у нас была неверующей в третьем колене, содержание Библии и в детстве не было для меня тайной, хотя знакомилась я с ней поначалу, как советские студенты с буржуазными философскими и экономическими теориями – от противного. «Забавная библия», «Забавное Евангелие», «Священный вертеп» – эти книги француза Лео Таксиля, а также альбом вполне безобидных карикатур Жанна Эффеля о сотворении Адама и Евы одно время были у нас дома чуть ли не настольными книгами… Основы религиеведения (под названием «Научный атеизм») два года мне как молодому беспартийному журналисту втолковывали в райкоме партии раз в неделю... Да и потом, 1990-х, когда поднялся Железный занавес, и о религии стали говорить впрямую, много лет общалась с приехавшими в Ульяновский политех, где работала, американскими миссионерами Всемирной Библейской школы (переводила и церковные проповеди, и библейские уроки).

Может, мне не удавалось почувствовать Реквием, потому что меня никогда не настигал страх смерти? Настигал – в 6 лет и особенно в 12, когда я, засыпая, взрагивала, думала, что умираю… А так не хотелось!.. В 6 лет я еще отваживалась спрашивать взрослых: «А я, правда, умру?» И мои добрые атеистические родственники сурово резали правду-матку: «Да, умрешь, но не скоро…». Я утешала себя, считая, что люди живут 100 лет: «Ну, еще осталось 94 года» (я умела считать до 100). В 12 лет я уже стыдилась своего малодушия и мучилась, молча. Во взрослом состоянии этот страх меня уже не посещал. Меня увлекала реальная жизнь, желаний было много, чувства долга иногда не хватало… А вот сестру он настиг. Она отпустила своего совсем молодого (как и она) мужа учиться в консерваторию в Ленинград (как потом оказалось, навсегда), сама из благих соображений осталась с двумя маленькими сыновьями в Ульяновске, не желая доверить их свекрови (не тому научит) и впала, как раньше говорили, в черную меланхолию. И тоже никому из родственников не говорила, только потом рассказала: встаю утром, думаю: «Зачем?..», иду на работу (в музыкальную школу), слезы льются: «Зачем, все равно умру?..». На людях не показывала. Забота о детях не спасала, но держала на плаву. Слушая ее я думала, лучше бы уехала с любимым мужем, все бы как-то образовалось (сама я именно так и сделала бы)… А вывела ее из этого состояния музыка, как ни странно «Реквием». Она ходила на все симфонические концерты, какие были в городе, и для нее, как она говорит, самым целительным оказался моцартовский «Реквием» – она его слушала, тихо рыдала и выздоровела. Парадокс: музыка о смерти, возвращает человека к жизни!

В 1970-1980-е в Ульяновске, где тогда я жила, местный симфонический оркестр часто исполнял «Реквием» Моцарта, а к 30-му юбилею Победы в Великой Отечественной войне – к нему добавил еще три: Верди, Берлиоза и Кабалевского. Естественно, я ходила, слушала, восторгалась.

В ноябре 1999 года во время стажировки мне посчастливилось попасть на «Реквием» Верди в легендарный Будапештский оперный театр. И все равно после него у меня почему-то остались только зрительные впечатления: картинку помню, а мелодий никаких! Что ж это за жанр, заколдованный такой!

Плотину моего непонимания прорвало позапрошлой осенью (2014 года) в Берлине, когда за неимением оперных или балетных спектаклей в репертуаре музыкальных театров немецкой столицы в четыре дня моей командировки, я удовольствовалась «Реквиемом» неизвестного мне тогда композитора Франца фон Зуппе в Берлинском соборе. В Интернете я с удивлением прочитала, что этот австриец известен как создатель и классик венской оперетты, «Реквием» свой написал в 1855 году в 36-летнем возрасте, фактически в начале карьеры, в память о своем покровителе – дирижере и импресарио Франце Покорне. Каков этот Берлинский собор, когда я покупала билет на сайте, я тоже не представляла, оставалось надеяться на удачу.

Насколько мне повезло с выбором, стало ясно уже в Берлине, когда я, гуляя по Унтен ден Линден, главной улице города, узрела это величественное сооружение с зеленой крышей куполов и серой торжественностью стен и колонн. Это самая большая евангелическая церковь Германии, с необъятным внутренним пространством, громадным куполом и весьма внушительной высотой. «Вот, должна быть акустика!» – подумала я. И не ошиблась! В алтарной части свободно поместились огромный хор церкви Иоанна на озере Шлахтензее (Johanneskirche Schlachtensee), не менее огромный Берлинский симфонический оркестр и солисты (Анне Бретшнайдер, Франциска Маркович, Михаэль Цабанов, Михаэль Рапке), зрителей на скамьях для паствы было раз в шесть-семь больше! Вышел дирижер (Штефан Раух) и зазвучало что-то совершенно волшебное, невообразимое! Весь этот бесчисленный сонм исполнителей вдруг зазвучал как один голос, скорее даже Глас небесный, то утешая, то стеная, то оплакивая, то вопя и умоляя, то угрожая и предостерегая. Когда я закрывала глаза, мне представлялось, что неистовое звуковое пламя охватило собор, его языки мечутся то выше, то ниже, подбираясь к куполу, готовые поглотить бренную плоть грешников, что люди кругом рыдают, взывают к горним высям, моля о пощаде и милости, стонут от боли и отчаяния… В этом едином звуке нельзя было различить, ни голосов солистов, ни хора, ни отдельных инструментов оркестра. Они все сливались в единый мощный звук, который властно завоевывал пространство собора и души слушателей. Казалось, что все вокруг – стены, тела, предметы участвуют в этом божественном действии… Когда музыка закончилась и повисла тишина, зал еще некоторое время не мог прийти в себя, а потом грянула овация. Пожалуй, это было одно из самых сильных моих музыкальных впечатлений за всю жизнь!

И я думала, что оно не повторится, просто не может, потому что в России «Реквиемы» обычно поют не в храмах, а в театрах или концертных залах, там другая акустика… Но повторилось – 8 июля нынешнего года, когда в новой Мариинке исполняли «Реквием» Верди хор и оркестр Мариинского театра, прекрасные солисты Татьяна Сержан, Ольга Бородина, Нажмиддин Мавлянов, Ферруччо Фурланетто и маститый американский дирижер Джеймс Конлон. Было даже видно, что именно к полному слиянию голосов людей и инструментов дирижер и стремится. Все исполнители буквально не сводили с него глаз, откликались на малейшее движение руки, создавая неправдоподобное единство звучания. Он был источником силы и общей мощи многоголосого организма, рождающего повелительный Глас великого творения или нежнейшие мольбы. За дирижерским пультом он воспринимался могущественным Демиургом, Пантократом, Вседержителем!

Я давно заметила, что душа человека в двух случаях остро откликается на произведения искусства, в том числе и музыкального: либо, если это гениально исполнено (мне потребовалось именно это), либо, если человек находится в таком же эмоциональном состоянии, как и создатель произведения в момент творения. Как, например, произошло с моей сестрой, которую утешил, воодушевил и вернул к радости «Реквием» Моцарта. Или как бывает с безнадежно влюбленным человеком, который вдруг начинает остро чувствовать поэзию, понимать пронзительность утешительной сладости простых ахматовских строк знаменитого стихотворения: «Слава тебе, безысходная боль, умер вчера сероглазый король… » или блоковского:

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.