Недопетая песня

Рассказ

Любовь не проходила, как он ни старался забыть Екатерину. Это начинало походить на затяжную хроническую болезнь с внезапными вспышками-рецидивами обострений. Может быть, Мармеладова сознательно подогревала в нём чувство, не давая угаснуть, или это происходило само собой? К слову сказать, и встречались-то они редко и то исключительно на похоронах: Рюмина, Апушкиной, Буряченко...
На похоронах Рюмина она даже не подошла к нему. Но Кресталевскому это было по барабану: он с упоением ушёл в компьютерные игры-стрелялки и отрываться от вожделенного монитора было для него сущим мучением. К тому же он думал, что с Мармеладовой всё кончено. Таможня не даёт «добро» и, следовательно: «Финита ля комедия»!.. Всё или ничего. Такой уж он был максималист, этот Кресталевский.
Он издали посмотрел на плачущую у гроба Рюмина Мармеладову, и что-то в его душе шевельнулось... Она была красива, Екатерина. Дома он часто и подолгу разглядывал её фотографию, сосканированную из её стихотворного сборника. Она была прекрасна. Он понимал, что не достоин её и никогда не добьётся её руки, но ничего поделать с собой не мог. Любовь, как больной зуб, причиняла ему ужасные страдания, сидела, как заноза в сердце. Он рад был бы её вырвать из своего сердца, но ничего не получалось. Тогда он прибегал к старому испытанному русскому средству – водке.
Пил Кресталевский запоями, затягивавшимися порой на неделю, а то и на полмесяца. Он не был алкоголиком или пьяницей и не имел пристрастия к алкоголю. Пил он не для того, чтобы получить удовольствие, а чтобы уйти из этого мира. Временно... Чтобы не уходить навсегда, как Есенин.
На похоронах Апушкиной они едва не поругались, и виной тому была нетерпеливость Кресталевского. Идя на похороны, он настроил себя на определённую программу, главной фигурой в которой была его возлюбленная Екатерина, а отнюдь не покойница Апушкина. Но вдруг все планы его рухнули, как карточный домик, – Мармеладова, оказывается, была в этот день занята. К тому же возле Кати крутился какой-то подозрительный импресарио лет на десять её моложе, а конкурента Кресталевский стерпеть никак не мог. Он допускал ещё присутствие её формального мужа по паспорту Остапа Оглоблина, потому что паспорт дело неоспоримое и убедительное. Это – документ, без которого ты не человек – а букашка! Молодой импресарио ни по каким бумагам за Екатериной не числился, что и взбесило Кресталевского. Он устроил глупую и пошлую сцену ревности, и ушёл с похорон, обидевшись, как мальчишка.
По сути, он и был мальчишкой, не ощущая в душе возраста и окунаясь в реальность только по утрам, с жужжащей майским жуком электробритвой «Харьков» в руке. В другой руке он держал небольшое квадратное зеркальце, в котором отражалась его уже не молодая, морщинистая, с поникшими седеющими усиками, физиономия. И он воочию убеждался, что жизнь скоротечна, что большая её часть уже за спиной, что впереди – всё как в тумане, а он, по сути, ещё и не начинал жить. Жизнь ушла на подготовку к жизни, а подготовки этой не было ни конца, ни краю. И удивительно, что под занавес ему для чего-то выпала эта странная, можно сказать сумасшедшая, похоронная любовь к Мармеладовой.
Да, после нескольких декабрьских мимолётных свиданий и длительной размолвки зимой в следующий раз они встретились на похоронах Буряченко. Стоит здесь несколько слов сказать о вышеупомянутой размолвке... Дело в том, что Кресталевский написал о Мармеладовой роман, в котором представил её, так сказать не совсем в лестном свете. Так во всяком случае показалось Екатерине. Кресталевский писал роман в возбуждённом состоянии, злой на «неуправляемую», не дающуюся ему Мармеладову, на ростовского прозаика Юру Иванова, роман которого в это время читал, отплёвываясь и чертыхаясь, и вообще, по причине острого простудного заболевания, – злой на весь белый свет. Сыграли свою роль длительная постзапойная депрессия, бытовая неустроенность, отсутствие постоянной работы и семейные непрекращающиеся дрязги и крикливые разборки с женой и старшим сыном. Нервы Кресталевского были на пределе, света в конце туннеля не было, – кругом царили мрак, отчаяние и лютая декабрьская стужа, выхолаживающая из сердца всё живое и человеческое. И в душе Кресталевского поднялся на мохнатые лапы первобытный, свирепый зверь... И действительно, Зигмунд не понимал как можно было насочинять о любимой женщине подобные гадости и пошлости, приписав ей педофилию и лесбийские наклонности, и тем самым свергнуть с недосягаемого пьедестала, на котором она находилась всё это время, подобно памятнику императрице Екатерине II на площади Карла Маркса в дореволюционной Нахичевани? Воистину, бес попутал... И малым утешением и оправданием служило то, что Мармеладова фигурировала в романе под другой фамилией и по сути представляла из себя больше собирательный литературный образ, нежели реальную Катю – любимую женщину Зигмунда Кресталевского, за которую он бы, не задумываясь, отдал жизнь (каковая тогда и так висела на волоске).
Громом среди ясного неба явился звонок Екатерины и её безжалостный, категоричный приговор – разрыв отношений! Внешне спокойный, Кресталевский пережил в тот момент самую горькую минуту в жизни: рушилось всё, чем он жил последние полтора года, рушилась сама его жизнь, потому что без любимой жизни просто не могло быть. После такого следовало либо стреляться, либо пить три месяца кряду, от зари до зари, не просыхая... Слабый человек стал бы канючить, умолять, унижаться и тем ещё больше бы опротивел женщине и укрепил в ней решимость рвать прошлое по живому, как бы больно не отдавался в сердце этот разрыв. Но Кресталевский смирился, как перед стихийным бедствием, которое всё равно ведь не предотвратишь! Дело в том, что эта глупая ссора всё равно ничего не меняла, потому что она никак не могла повлиять на чувства Зигмунда. Кресталевский любил Катю всё равно, что бы она ни говорила, и что бы она не делала. Даже, если бы она, как та императрица, приговорила его к смертной казни, Кресталевский любил бы её, кладя буйну голову на эшафот. Главное для него было то, чтобы Кате было хорошо... А с ним, или без него – это не имело ровно никакого значения.
Как-то, перечитывая от скуки повесть Куприна «Поединок», Кресталевский вдруг наткнулся на место, которое раньше не заметил, но которое сейчас наиболее точно перекликалось с собственными чувствами Зигмунда. Это был разговор подпоручика Ромашова с полковым пьяницей Назанским. Последний, в порыве хмельного откровения, признавался Ромашову: «Понимаете ли вы, сколько разнообразного счастья и очаровательных мучений заключается в неразделённой, безнадёжной любви? Когда я был помоложе, во мне жила одна грёза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда ничего не может быть общего. Влюбиться и всю жизнь, все мысли посвятить ей. Всё равно: наняться подёнщиком, поступить в лакеи, в кучера – переодеваться, хитрить, чтобы только хоть раз в год случайно увидеть её, поцеловать следы её ног на лестнице, чтобы – о, какое безумное блаженство! – раз в жизни прикоснуться к её платью...»
Кресталевский ни разу ещё не прикоснулся к платью Мармеладовой. Он представил, как, стоя на коленях перед любимой, целует край её платья и какая-то необычная, сладостная волна опьянила его в мгновение ока. Он стал грезить дальше... Как снимает это платье и целует её ноги... Дальше воображение отказывалось повиноваться, в помутнённом, воспалённом мозге, обрывками, всплывали картины одна соблазнительнее другой... Но это были только грёзы, и он отдавал себе отчёт, что это не может осуществиться никогда. Он идеализировал свою возлюбленную и мысль его не могла проникнуть дальше, за розовую завесу любовного тумана, туда, где не прикрытая ничем, властвует обнажённая плоть житейской прозы.
В отличие от платонических грёз Назанского, Зигмунд порой встречался с Екатериной, гулял с ней по микрорайону, даже бывал у неё дома. В такие минуты он был по-настоящему счастлив. Уже одно это он считал огромной победой и о большем не смел и мечтать. Постепенно Катя заняла центральное место в его жизни, сделалась единственным стимулом жизни и светом в конце тоннеля. Он сознательно отгонял от себя всякие мысли о дальнейшем сближении, удовлетворяясь ролью друга и тайного воздыхателя, потому что, будучи от природы философом, понимал: любовь, как и болезнь, рано или поздно проходит, – дружба же не проходит никогда! А значит и не нужно никакой любви от Кати. Пусть она любит другого, сердцу ведь не прикажешь! Кресталевский смирился и с этим. Ведь, в конечном счёте, истинная любовь – это не эгоистическое чувство собственника, любящий мужчина прежде всего желает любимой женщине счастья, не зависимо – с ним, или без него. Это как у Пушкина: «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим!» Вот настоящее чувство любящего мужчины. А не животное желание поскорее овладеть её телом и заставить стирать грязные носки и прочее... Он не думал, что кто-то ещё любит Екатерину так же как он. Желают, возможно, многие, но вот любить?.. Нет, это удел избранных. Причём любить так безнадёжно, как он. Зигмунду и самому порой становилось смешно, когда он задавался риторическим вопросом: а есть ли ещё в современном мире такие же чудаки и идеалисты, как он? Это ведь чёрт знает какой век в прошлом... Средневековье или Возрождение... Петрарка, Данте Алигьери... С ума сойти, до каких романтических высот может довести человека женщина!
Всё в их отношениях было необычно. Кресталевский не припоминал такого случая в своей жизни, чтобы он, как сейчас, вот уже второй год ухаживал за любимой женщиной и чувство его не охладевало, а наоборот, ещё больше воспламенялось от встречи к встрече. Это было какое-то колдовство, мистика, наваждение... Чем-то это всё должно было рано или поздно закончиться, но чем – Зигмунд даже не мог предположить. Он овладеет Катей? Невероятно, невозможно, не стоит и мечтать об этом!.. Они расстанутся? Ещё более невероятно. Чем же тогда жить? Ради чего? Где стимул?.. Хотя и расставание не разрешило бы проблему, – Кресталевский всё равно бы её любил, даже в разлуке. Любил ещё сильнее. Вечно...
Он постоянно думал о ней и жил только ожиданием мимолётных встреч. Это было красиво и само просилось на перо... Если бы не было так грустно... Противоречия заедали бедного Кресталевского, ведь он, говоря и делая одно, мечтал и грезил совершенно о противоположном, и Катя, вероятно, об этом догадывалась своим безошибочным женским чутьём.
Сейчас он уже ничего не предлагал любимой, кроме бескорыстной помощи. Не имел никаких желаний, кроме одного: чтобы Катюша была счастлива. Он радовался её успехам на поприще литературы, трепетно следил за её поэтическим творчеством, печатая её стихи в своём журнале. Всё, что приносило ей радость, радовало и Кресталевского.
Тут стоит заметить, что они оба были начинающими литераторами. Зигмунд в своё время окончил Варшавский университет. Катюша, как и великий Бродский, имела за плечами только так называемую «бурсу» (профессионально-техническое училище), но была истинным самородком, что и компенсировало недостаток теории. Кресталевский любил её поэзию – необычную и яркую. И закрывал глаза на недостатки.
Она была необычная женщина. Всё в ней было необычно, всё удивляло Зигмунда. Особенно её непрактичность в житейских вещах. Он не понимал, как можно было с такими блестящими внешними данными, с таким богатейшим духовным потенциалом выйти замуж за серую посредственность ничего из себя в литературе не представляющую, за графомана Остапа Оглоблина! Кресталевский прочитал его последний детектив и был ошарашен, до какой степени всё там было бездарно, притянуто за уши, вымучено и высосано из пальца. Оглоблин явно поддался общему совковому поветрию – сочинять детективное чтиво, которое отечественный совок-обыватель охотно хавал в автобусах по пути на работу, либо вечером, на сон грядущий. Возможно, Остап даже вознамерился малость заработать на своём сочинении и, если не бабки, то уж в крайнем случае – скандальную популярность, вроде одиозного Дани Корецкого, отлично пристроившегося у писательской кормушки, облекая в литературную плоть и кровь бездарные ментовские протоколы.
– Ты ничего не понимаешь, Зигмунд, Оглоблин – гений! – заявила как-то с пафосом Мармеладова, в пылу литературного спора.
– Злой... гений, – сострил по своему обыкновению Кресталевский.
– Он очень начитанный и грамотный человек, он научил меня многому в литературе, – продолжала доказывать своё Екатерина. – Если бы не Оглоблин, я бы никогда не написала свой детективный роман и вообще, не занялась бы прозой.
– Это сделал бы я, – самоуверенно заверил Зигмунд.
– В то время мы с тобой ещё не были знакомы... столь близко, – пояснила Катя. – А о тебе я была очень отрицательного мнения. Я как-то слышала твоё выступление на Рюминских посиделках, где ты поливал трёхэтажным матом всё святое... А святым в этом мире является только женщина...
– Особенно такая как ты! – умело польстил Кресталевский.
– Да... так вот, ты поливал грязью и нецензурной бранью самое святое, что есть в этом мире, – продолжила Мармеладова, – и я с Оглоблиным не выдержала такого кощунства и богохульства. Мы резко встали, я сказала пару ласковых на прощание, и мы с Оглоблиным удалились.
– Вы не потребовали у Рюмина, чтобы он удалил меня? – поинтересовался с улыбкой Зигмунд.
– Ну вот, тебе смешно, как всегда, а для меня тогда это было трагедией, – обиделась Мармеладова. – Я ночь напролёт не спала, всё думала, почему ты так ненавидишь женщину? Почему, Кресталевский?
– Держу пари, что после этого случая, ты и заинтересовалась моей персоной! – многозначительно произнёс Кресталевский. – Всю жизнь окружённая толпой влюблённых, льстивых поклонников и воздыхателей, ты вдруг натолкнулась на что-то неординарное, выпадающее из твоего представления о мужчинах: грубое и своенравное, непонятное и пугающее. Твоя чистая душа испытала шок и хорошую встряску. Ты очнулась от розового полузабытья и поняла, что в мире есть ещё и другие, не изученные тобой формы жизни. И тебе захотелось, как первооткрывателю, изучить эту другую, непонятную и пугающую жизнь. И ты стала подсознательно желать встречи со мной, хотя уверяла себя, что вовсе не желаешь этого и даже избегаешь любого упоминания обо мне. Ну и Всевышний в конце концов пошёл навстречу твоему тайному желанию и мы столкнулись... И заметь какое совпадение – на тех же Творческих Посиделках у Валерия Рюмина.
Поверь, Катюша, что всё это было неспроста... По этому поводу хорошо сказал индийский философ Джананти в своём трактате «Кармическая и эгрегорная связь партнёров»: «Любая встреча мужчины и женщины может рассматриваться как кармическая. К каждому встреченному в своей жизни человеку желательно относиться с максимальным вниманием, рассматривать его как, пусть кратковременного, но полноценного партнёра, через которого мы в любую минуту можем получить откровение, указание, отработать карму прошлого...» И в другом месте: «Женщина и мужчина встречаются, чтобы выполнить вместе общие задачи, которые каждый из них в одиночку сделать не сможет. Только вместе они смогут выполнить эту общую программу. Космос даёт им шанс выполнить эту программу, встретившись друг с другом. Но выполнят они её или нет и как выполнят – это уже их проблемы. Шанс они получили!»
Последнее время, после памятной размолвки в январе, чувство Кресталевского вспыхнуло с новой силой. Но любовь приобрела и новое качество. Если раньше, как всякий нормальный мужчина, он жаждал тела любимой женщины, то сейчас страшился, что это когда-нибудь произойдёт. Катя стала ему необходима, как воздух, и он боялся, что интим погубит все его целомудренные чувства, разрушит их необычную дружбу, сведя всё к грубой и примитивной технике... Он боялся подумать, что его идеал – такой же живой человек, как и все...
Катю это удивляло. В связи с этим, особенно непонятна была показная пошлость в его стихах и прозе.
– Кресталевский, почему ты хочешь выглядеть хуже, чем есть на самом деле? – спросила она при очередной встрече. – Ну почему ты такой вредный?
– Катюша, запомни, – за внешней маской цинизма порой скрываются очень целомудренные люди, – сказал нравоучительно Зигмунд. – Цинизм – их защитная реакция на пошлости жизни... Помню, была у нас в классе очень распущенная девица. Лёгкого поведения, так сказать. Таскалась с кем попало по рощам, курила, пила, сквернословила, как сапожник. Крутила любовь со всяким встречным-поперечным... Ну, думали все – оторва ещё та! Ан не тут-то было: после выяснилось – девственницей замуж вышла!
– А сколько абортов сделала? – съязвила Мармеладова.
– Ну вот, теперь ты сама пошлишь, – обиделся Кресталевский.
– Извини, я не хотела тебя обидеть, – вовремя поняла свою оплошность Катя.
– Ладно, замнём для ясности, – буркнул Зигмунд.
Вечером он опять яростно взялся за перо, изливая на бумагу горькие чувства неудовлетворённой страсти. Последние два года Екатерина была главной темой всех его произведений, будь то стихи или проза. В сатире же, как в сорокоградусной,.. он топил свою безудержную ревность. Жизнь под дурманом любовного безумия обретала зримый и реальный смысл, спасала Кресталевского от врождённой апатии и депрессии. Это было своеобразное лекарство от скуки повседневной суетной жизни. Зигмунд не жил, а грезил наяву, как сомнамбула. Он постепенно привыкал к такой жизни и не мыслил без всего этого своего дальнейшего существования. Какой-то поэт, кажется Есенин, сказал: ...а счастья и не нужно было... Оказывается, так оно и есть. Счастье не в самом достижении желаемого, не в обладании, а в процессе, в пути... Виктор Астафьев в повести «Последний поклон» писал: «Теперь-то я знаю: самые счастливые игры – недоигранные, самая чистая любовь – недолюбленная, самые лучшие песни – недопетые...»
Поставим же и мы точку в конце нашего незаконченного рассказа и посчитаем его «недопетой песней».

21 июля 2006 г.


Рецензии