Не дано

…в итоге меня сняли с поезда на какой-то захолустной станции. А все из-за того, что как-то так получилось – я закурил прямо в отсеке. Если сказать точнее, то лежа на боковой полке. Я бы не стал называть свой поступок актом гражданской безответственности и уж тем более – преступной халатностью или экстремизмом. Так же я сделал это не из каких-то там идеологических соображений – это не было бунтом, я не бросал «перчатку в лицо террористической угрозе». Мой поступок прост до отупения: я сделал это всего на всего потому, что ЗА*БАЛСЯ – устал, утомился. Я устал ждать – в том числе, позволения и подачки – и надеяться, устал метаться и лебезить, устал подчиняться и подчинять, устал соответствовать и оправдывать, устал я.

Устал от всех этих теток – они есть, конечно же, и в поездах – слова из их ртов валятся те же, что из телевизора и так же не зная меры. Я устал от их околовластных замашек с сельским привкусом – в худшем смысле этого слова; от их тупой всеядности, которая приманивает испитых мужиков, с удовольствием и важностью рассуждающих, кого бы сейчас расстрелял Сталин; от их вожделения написать «куда следует»; от их разговоров о том, что должно нести творчество, кто свой, а кто предатель; от их хамства и неуважения к чужому времени; от их жажды подчинения во всех его формах, проявлениях и отношениях ко всему...
 
Как раз одна из таких плотно присела мне на уши: бабуля лет шестидесяти с внуком – ее рот не замолкал, он поведал мне обо всей еде, в нем побывавшей, когда его хозяйка рассекала по заграницам; он неустанно воспевал то, как поднимают родные края его владычицы, раздаривая их направо и налево; о том, что, конечно, тяжело, но мы сдюжим… Последнее, что я слышал от бабули до того, как чиркнул зажигалкой, была удивительная история о направлении бойниц Великой Китайской стены…

В правом отсеке без конца орали дети, покрытые какой-то необработанной сыпью. В левом – с музыкой бухали командировочные… Я просто перегорел – просто спекся. Бабуля в ужасе побежала за проводником – сперва я даже подумал, что мне за помощью. В итоге грехи курящих в уборной тоже стали моими. Первое время я лениво пытался всем объяснить ситуацию, наивно полагаясь на чувство сострадания, о коем так много и усердно писал Достоевский. Но потом, в очередной раз убедившись в отсутствии собственного красноречия, стал безучастно наблюдать, как мои немногочисленные вещи с остервенением сбрасываются в мою же сумку. Клацающие в непосредственной близости от лица рты тоже заслуживали внимания. Видимо, смирение и подкрепило моих противников.

На следующей станции поезд должен был стоять ровно две минуты. За это время вошедшие в вагон менты успели найти меня, вытолкать на перрон и всучить акт со штрафом. Затем состав вздрогнул и погремел дальше – без вашего покорного слуги.

Станция была, как я уже говорил, захолустная. Таких по всей стране, как известно, не счесть, и жители этих самых станций не смогли бы отличить их друг от друга и заметить, например, что одну подменили другой. За моей спиной чернели спящие избы, впереди сиял единственный в округе источник света – вокзал, – маленький старый домик. Над дверью висели часы. Приплюсовав пять часов к московскому, я получил полдесятого вечера, что меня удивило, потому как было уже довольно темно даже с поправкой на светлость летних ночей. Перебравшись через рельсы, я вошел.

Внутри пахло баней. На одной из стен висел пошлый, но огромный натюрморт, причем фрукты на нем казались действительно мертвыми. Попав на свет, я заметил, что левый рукав моего потасканного пиджака надорван в плече. Видимо, виной тому поспешный выход из поезда. Это меня ненадолго разозлило.

В окошке сидела довольно грузная тетка. Пошаркав, я заговорил:

– Здравствуйте, прошу прощения, у вас не найдется чаю или кипятка?.. просто мой поезд прибудет не скоро и я…

– Ой, иди отсюда, иди!... – в ужасе замахала руками тетка.

Я широко улыбнулся, извинился и сел на лавку под бра – со стороны кассы меня не было видно – превосходно. Захотелось выпить. Вместо этого я стал заполнять бумаги для приема на работу. Это, собственно, и есть цель моей поездки – трудоустройство…

Я положил ногу на ногу, достал из нагрудного кармана ручку и стал выводить. В этот раз я посягнул на государственную службу, поэтому четырежды писал одно и то же в четырех почти одинаковых личных листках и карточках с кучей опечаток: фамилия – такая-то… пол – ЭМ… родился – тогда-то и там-то… образование – высшее, вопреки вашим ожиданиям… наименование учебного заведения – такое-то… на кой хер вам мои пребывания за границей, идиоты?.. научные труды и изобретения, правительственные награды… ХА-ХА… отношение к воинской обязанности и воинское звание – в смысле «резко негативное» или служил ли я?.. шутка… семейное положение – холост… домашний адрес и телефон… паспорт номер такой-то… Автобиография: ФИО по новой… состав семьи – полный… снова «отношение»… уголовная ответственность… учеба… трудовая деятельность, господи… членство в организациях… В графе «увлечения и хобби» я подумал и написал: «отсутствуют»… И так – много раз одно да потому.

Это заняло меня где-то на час. Под конец я распсиховался, как Гитлер тридцатого апреля, от вновь осознанной степени контроля над нами – обосрешься, – десять молодцов сразу прибежит помочь тебе подтереться, а десять других будут оглашать список тех, чьи чувства ты оскорбил и тех, чьи ряды ты пополнил. Короче, из-за этого тетка меня рассекретила. Не дожидаясь очередного скандала, я вышел на воздух.

Часы снова показывали половину десятого. Поэтому – даже я смог догадаться, что они сломаны. Тем не менее – мне все же хотелось узнать который час, и я стал шарить по карманам в поисках телефона. Его нигде не было. Ни в сумке, ни под лавкой, где я сидел в ласковом свете бра. Я плюнул и закурил.

Потом зашел за станцию, где оправился и переодел свои единственные брюки коричневого цвета, заменив их джинсами оттенка загазованного неба, и убрал их вместе с надорванным пиджаком в сумку. В одной рубашке стало прохладней, но ночь стояла теплая, множество светил озаряло округу – не умру. Во всяком случае – не от этого.

А если говорить о небе, то здесь оно было другим – не таким, к какому мы привыкли: наше – будто его опрокинули, исхаркали и целый день топтались по нему и вытирали ноги; здесь же – такое, будто это не небо вовсе, а спрятанная от грязных глаз в самом сердце синяя птица.

Я пошел дальше, дивясь пошлости своих слов и, миновав поле и лозняк, выбрался к широкой реке. Здесь было спокойно и тихо – только дыхание воды, редкий комар да плески чомги. Посидев немного, я нарезал перочинным ножом лапника, разложил его на берегу и уснул. Уже и не помню, когда спал так хорошо.

А на работу меня, понятное дело, не взяли, и высадка сыграла в этом не последнюю роль, но не настолько, чтобы трепетать перед ней. А и плевать.

17:11
23.08.16