Глава 3. Четыре дня

   Сославшись на усталость и поздний час, господин Шёнвельт попрощался с коллегами и покинул харчевню «Парадиз» в сопровождении Лукаса. Некоторое время они шли молча.
— Учитель, вы назвали имя преемника?
— Нет. А надо было?
— Не знаю. Это ваше право. Но мне кажется, что после вашего ухода начнутся интриги между мастерами.
— Тебе правильно кажется. Только они давно идут. По крайней мере, уже шли, когда о моём отъезде ещё ничего не было известно.
— Вот как! И никто не боялся интриговать против вас?
— Зачем? Во-первых, себе дороже. Во-вторых, я рано или поздно уйду. Неважно, куда и как. Это вопрос решённый. Интриги шли и идут между мастерами, которые спят и видят как подмять под себя учеников, навязав им договор о долевом участии в их доходах. А сейчас, когда меня не будет, остаёшься только ты. Поэтому я не хотел никому давать шанс, даже теоретически.
— Неужели вы думаете, что уступлю притязаниям кого-то из мастеров? Тем более, после того, что вы мне говорили утром?
— Лукас, я прекрасно помню наш разговор. И не откажусь ни от единого слова. Но обстоятельства могут складываться, часто так и происходит, неблагоприятно. Или мне следовало бы тебе рассказать о том, что с тобою же сегодня случилось?
— Да, сегодня — страшный день. Меня до сих пор не покидает ощущение, что всё это произошло по чьей-то злой воле.
— Не пугайся, Лукас. Так оно и есть. Но то, что сегодня случилось, только предупреждение. И эта «злая воля» от тебя не отстанет. Она словно «кто-то из мастеров» попытается тебя заполучить. У неё отменный нюх на талантливых людей. И что все мастера против этой «злой воли»! Ни-че-го. Лукас, веришь ты мне или нет, но я тебе завидую.
— Спасибо, Учитель. Но вы не только завидуете, но и переживаете за мой поединок. С тем, кто сильнее всех мастеров.
— Уж этого мне никто не запретит!
   
   Лукас только улыбнулся. И вновь наступила тишина. Так, то умолкая , то вновь возобновляя разговор, художники, наставник и ученик, шли по ночному городу. Если бы они могли прочитать мысли друг друга, то оба удивились бы тому, что каждый из них думал о городе. Господин Шёнвельт с ним связывал завершение поприща и благодарил судьбу за встречу с Лукасом, к которому он проникся уважением как к творцу и тщательно скрываемой гордостью  за «последний портрет». И как бесценное сокровище зарыл старый художник в одиноком сердце любовь отца к сыну, такому же одинокому, как и он сам. Перед Лукасом город предстал совершенно иной стороной. Как по мановению руки злого волшебника, Лукас внезапно лишился всего, с чем связывал надежды на счастье. Молодому оптимизму и влюблённости предстояло сразиться с гранитным предубеждением отца Катарины. Исход этого поединка представлялся Лукасу весьма туманным. Накатывающееся отчаяние он гнал воспоминаниями о встречах с Катариной. Посмотрит ли он ещё в её глаза цвета спелой вишни, ощутит ли ещё сквозь жар объятий стук её сердца, охмелеет ли ещё от вкуса её губ или от свирели её голоса — всё это стояло на кону. Не менее тревожные мысли угнетали Лукаса и в связи с отъездом наставника. За годы знакомства Лукас прирос остуженным одиночеством сердцем к нему, седому суровому, скупому на похвалу большому художнику. И, не знавший родителей, он снова почувствовал  себя осиротевшим. Даже перспективы собственного профессионального роста не заботили Лукаса так, как ощущение вновь наступившего холода. Имевший, казалось бы, все основания ненавидеть этот город, юноша, тем не менее, любил его, как любит сын своего неласкового отца. Более того, не замечая неласковости, Лукас был благодарен городу за появление в семье Кранцев, за встречу с господином Шёнвельтом, Катариной и госпожой Готтесгабе. «А злой волшебник, — улыбался Лукас  мысленно — может, и сильный, но неумный. Лишив меня дорогих моему сердцу людей, он бессилен лишить воспоминаний о них».
   
   Рано утром после немногословного завтрака и таких же сборов Лукас проводил своего наставника до кареты. Художники обнялись. Эти объятия были немного сильнее и дольше, поскольку они — последние. Лукас помог господину Шёнвельту сесть в карету и закрыл за ним дверцу. Карета, медленно отъехала и, покачиваясь на камнях мостовой, вскоре исчезла за поворотом. Ещё немного постояв у дома наставника, Лукас плотно завернувшись в плащ, пошёл к себе. От стремительности свалившихся на него неприятных событий он почувствовал себя подавленным и разбитым. Сейчас он хотел только одного — несколько часов спокойно отлежаться в своей коморке, успокоиться и привести мысли в порядок.
— Доброе утро, господин Мюллер! Ещё так рано, а вы уже на посту.
— Доброе утро, господин художник! Ещё так рано, а вы уже вернулись. Желаете позавтракать?
— Пожалуй, откажусь. А вот обед — совсем другое дело. И ещё, господин Мюллер, меня сегодня ни для кого нет.
— Как скажете. Нет — значит нет.
   Войдя в свою комнату и бросив на стул плащ, Лукас рухнул на кровать. Выспавшись, он почувствовал себя лучше. В дверь постучали. Это были хозяин харчевни в сопровождении слуги с подносом, полным блюд.
— Доброго дня, господин художник! Приятного аппетита!.
— Доброго дня, господин Мюллер! И как это вы угадали, что я уже проснулся и хочу есть.
— Скорее наоборот. Я угадал, что вы хотите есть и поэтому проснулись.
— Отлично! Господин Мюллер, отобедаете со мной?
— Охотно, — ответил трактирщик и приказал слуге удалиться.
Слуга ушёл. Лукас разлил по стаканам вино.
— Ну, и как там, за порогом этого милого дома, господин Мюллер? Что слышно, что нового? Меня кто-то спрашивал?
— И да, и нет, господин художник. Вам аж четыре письма. Я положил их на край стола. А вы, видать, только проснулись и не заметили.
— О, как интересно! А, вот они! И что там? — Лукас взял со стола письма.
Ему хватило одного небрежно брошенного взгляда, чтобы подтвердить свои предположения. Три письма были от мастеров, четвертое оказалось без подписи, но с печатью гильдии художников.
— Я прочту их после, — Лукас положил письма на прежнее место. — С этим разобрались. А что вообще слышно в городе?
— С самого утра ходят слухи об аресте знахарки Матильды Готтесгабе. И что вместе с ней были задержаны молодой мужчина и девица.
— Это правда, — вздохнул грустно Лукас. — И я вам скажу больше. Молодой мужчина и девица — это я и дочь аптекаря Пиля.
— Господин художник, но как же так! Хотя понятно: я видел у вас портреты аптекарской дочки. Хороша! А папаша её, между нами, первостатейный самодур. Но что же с Матильдой?
— Её обвинили в колдовстве и сводничестве.
— Это костёр! Это несомненно костёр! Вы знаете, господин художник, я был в неё влюблён. Лет примерно пятнадцать тому назад я распрощался с камбузом и решил обосноваться на берегу. Как сейчас помню, остановился я в этой гостинице. Тогда она принадлежала моей жене, которая ещё таковой не являлась. Отправился на рынок, и там увидел Матильду. Увидел — и пропал. Пришёл к ней. «Люблю, - говорю. - Жить без тебя не могу. Выходи за меня». А она: «Не там счастье ищешь, моряк. Посмотри внимательней вокруг себя». И точно! Я стал работать здесь на кухне, а через два года женился на хозяйке. Но четыре года назад она умерла, и теперь я хозяин гостиницы. Прошло пятнадцать лет, а меня иногда словно кто-то зовёт в море.
— Господин Мюллер, расскажите мне про море, где были, что видели. Я ведь кроме Города ничего не знаю.
— Хорошо, господин художник.
— Зовите меня Лукас или Лукас Кранц.
— Хорошо, господин Кранц. Обязательно  расскажу. А как мой портрет?
— Господин Мюллер, позже. Извините.

   Под предлогом долгого отсутствия на кухне трактирщик удалился, не забыв при этом договориться с Лукасом о первом сеансе «обмена портрета на рассказ о море». Оставшись один, Лукас решил заняться письмами. Сначала он прочитал то, что пришло из гильдии. В нём его извещали о собрании, на котором предстояло «выслушать ученика Лукаса Кранца об его дальнейшем членстве в гильдии». Намечено было собрание на 18 октября. «То есть, за один день до бала состоится эта экзекуция, Письма от мастеров можно и не читать. Там, наверняка, предложения «обсудить условия дальнейшего профессионального роста», что может означать только одно — делиться доходом. Принять покровительство — оскорбить Учителя. Сколько  оно продлится, известно только одному покровителю. Разумеется, при этом о заработке можно не переживать, хотя это не заработок, а милостыня. Отказаться от покровительства означает покинуть гильдию. По уставу все ученики должны иметь наставника. И кто же будет у меня после Учителя? Вот и получается, — раскладывал по полочкам Лукас, — что это в любом случае экзекуция. Остаться — себя не уважать. Уйти — рискнуть быть гордым, но одиноким. Значит, без выбора. Итак, я никуда не иду. Спасибо вам, Учитель, за совет сохранить себя как личность. Думаю, что вы одобрили бы моё решение. Выгонят, и что? Две недели бесплатного проживания и кормёжки гарантированы. Кое-какие сбережения имеются. Месяца два-три протяну. Там, глядишь, что-нибудь заработаю. Ничего, выкручусь. Что же с Катариной?» Неведение о судьбе любимой подсказало Лукасу, что ему надо срочно идти к дому аптекаря. Юноша, полагаясь на договорённость о написании портретов всех членов семьи Пилей, рассчитывал попасть к нему, чтобы узнать о Катарине. Лукас решительно вскочил с кровати и, накинув плащ, вышел из комнаты. Попрощавшись с трактирщиком и пообещав обязательно вернуться к ужину, он покинул гостиницу уже не в том прекрасно-безмятежном настроении как вчерашним утром. Словно отдавая дань роковому дню, Лукас повторил маршрут: дом наставника, дом госпожи Готтесгабе, место последнего свидания с Катариной, и дом аптекаря. Подойдя к дому господина Шёнвельта, увидел на двери постановление бургомистра о том, что дом свободен для приобретения или аренды. Лукас дотронулся до двери ладонью и ощутил холод, показавшийся ему могильным. У дома госпожи Готтесгабе уже не было караульного, и царило оживление — выносились одни вещи, заносились другие. Лукас медленно, стараясь не привлечь ни чьего внимания, прошёл раз-другой по противоположной стороне улицы и в окне дома заметил аптекаря и его сына. Отметив про себя деловитую скорость, с которой было прибрано к рукам беспризорное хозяйство, Лукас поспешил к дому Пилей, надеясь увидеться с Катариной. Но там его поджидали плохие вести. Госпожа Пиль сообщила молодому художнику, что сегодня утром Катарина, наспех собранная, была отвезена в монастырь Святой Фортунаты, что в десяти милях от Города.
— Благодарю, вас, госпожа Пиль. Я ваш вечный должник.
— Не благодарите меня, господин художник. Я сделала только то, что посчитала нужным. Счастье дочери мне небезразлично. А вам нужно спешить. С минуты на минуту здесь будут муж и сын.
— Да, конечно. Всё, меня уже нет.
— Постойте. Одно только слово. Настоятельница монастыря, мать Гертруда — старшая сестра моего мужа.
— Одно слово, но какое! Спасибо, госпожа Пиль. Прощайте.

   Лукас решил подождать с визитом в монастырь до завтра. Уже темнело, и он вряд ли успел бы к закрытию городских ворот. А пока — в свою пристань. Как и обещал, он вернулся в гостиницу к ужину, чем весьма удивил и обрадовал хозяина. Плотно и со вкусом поужинав, Лукас молча отправился к себе. Поймав разочарованный взгляд господина Мюллера, говоривший «И это всё?», Лукас попросил не обижаться на такое неучтивое поведение и разбудить его рано утром. Едва разгоравшийся рассвет обещал день ясный и солнечный. «Как  тогда в прошедшую пятницу, 13-го, — подумалось Лукасу. — Тоже сначала солнце и прекрасное настроение, а потом тюремный замок и никого рядом». Отогнав мрачные мысли, он вышел из комнаты.
— Доброе утро, господин Мюллер!
— И вам того же, господин Кранц. Вы сегодня так рано. Позавтракаете?
— Нет, господин Мюллер. Я очень тороплюсь.
— Настолько, чтобы не позавтракать? Куда же, если не секрет?
— Я обязательно расскажу, когда вернусь. Не хотелось бы спугнуть удачу
— И когда вас ждать?
— Сегодня, господин Мюллер. Сегодня.
— А мой портрет, господин Кранц?
— Извините, господин Мюллер. Давайте отложим на день-два. Пока не спрашивайте почему. Всё объясню, когда вернусь.
— Что ж, давайте отложим. Тогда пусть вам сегодня повезёт.
   
   Лукас добрался до монастыря почти в полдень и вошёл в него с толпой паломников. Во время литургии с последовавшим за ней поклонением святым мощам он искал глазами Катарину. Девушки нигде не было. После службы паломникам накрыли в трапезной стол, и Лукас решил подойти к настоятельнице. Спрашивать напрямую о Катарине он не осмелился. Но кто бы ему ответил Лукас представился художником, предлагающим свои услуги. Аббатиса, дама суровая и проницательная, деликатно отказала. Молодость, едва ли не юность художника шепнули ей, что у него есть и другие планы помимо этих. Лукасу ничего не оставалось, как удалиться, что он и сделал. Господин Мюллер ещё никогда не видел своего постояльца столь удручённым. Оставив кухню на слугу, он лично накрыл стол в комнате Лукаса.
— Господин Кранц, у вас какая-то неприятность? Прошу меня извинить, но всё, чем я могу вам помочь, это только ужин.
— Что уже неплохо. Посидите со мной, господин Мюллер. Хотелось бы не только поесть, но и поговорить.
— Я вас понимаю. Бывает, что поговорить намного важнее, чем поесть. И мне сдаётся, что сейчас у вас такой случай. Приятного аппетита, и мои уши в полном вашем распоряжении.
   Не притронувшись к еде, Лукас лег на кровать. Взгляд его сверлил точку на потолке. Трактирщик тоже, оставаясь равнодушным к собственной стряпне, терпеливо молчал.
— Ещё в пятницу утром у меня было всё, — произнёс Лукас, оставаясь недвижим, словно в оцепенении. — Любимая девушка и любимая работа. Меня окружали добрые люди. Плохих я старался не замечать. А теперь ни девушки, ни работы. И где они, хорошие люди?
— Может быть, не всё так мрачно?
— Любимую девушку заперли в монастыре. Мой учитель, господин Шёнвельт уехал и бросил меня на съедение мастерам. Госпожу Готтесгабе ждёт костёр.
— Да, печально. Но монастырь — всё-таки не могила. Об учителях как о родителях никогда не говорят плохо. Господин Шёнвельт оставил вас потому, что верит в вас. И вы должны верить ему. А что значит «на съедение мастерам»?
   Лукас объяснил трактирщику ситуацию в гильдии, и тот поддержал упавшего духом художника в его трудном решении работать в одиночку
— Господин Кранц, выслушайте меня. Это в море следует держаться вместе, быть одной командой. Но разве вашу гильдию можно так назвать? — Спросил трактирщик, и сам же ответил. — Нет. А вот один человек, если он знает, чего хочет — команда. У него не желание, а воля. Почувствуйте разницу. Гильдия, насколько я знаю, не имеет права подавлять свободного художника. Я помогу вам с заказами. А ваша задача — выполнять их так, словно каждый из них последний. И когда зазвенят гульдены, этому скупердяю и самодуру Пилю не останется ничего кроме, как лично отвести вас вместе со своею дочерью в Собор Святого Михаила для венчания. Поверьте, так и будет, если я хоть что-то понимаю в этой сухопутной жизни.
— Господин Мюллер, вы воскрешаете мои надежды! — Лукас резко вскочил и сел на  кровать. — Я примерно так себе и представлял своё ближайшее будущее, но вы изобразили его настолько зримо, будто оно только и ждёт, чтобы осуществиться.
— Господин Кранц, я догнал вас как художника. Куда направить корабль, я нарисовал. Теперь и вы догоните меня как моряка. Проложите путь к заветной гавани. А сейчас, — трактирщик стал самим собой, — когда ваш дух взбодрился, доброе вино и вкусный ужин укрепят ваше тело.

   На следующее утро Лукас приступил к работе над портретом. Господин Мюллер, оставив кухню на два часа под присмотр слуг, поднялся в комнату художника. Трактирщик от волнения вспотел, его руки дрожали так, что он чуть не выронил поднос. К счастью, Лукас перехватил утренние дары и поставил их на стол. Успокоив господина Мюллера, он усадил его у окна и принялся за работу. Заметив недоумённый взгляд заказчика, Лукас объяснил, что это всего лишь наброски карандашом. Позже он возьмётся за холст, который надо ещё подготовить. Успокоившись, трактирщик смотрел в окно. Взгляд его прочно зацепился за чёткую и прямую линию горизонта, разделившую голубизну неба и серую гладь моря. И этой далёкой линии, а не поглощённому работой художнику, он рассказывал о том, как давно ему хочется заглянуть за неё. «Знаю, Лукас, что это никому не удавалось и не удастся, — в голосе трактирщика тем не менее не слышалось разочарования. — Это мечта. Несбыточная мечта. Но эта несбыточность не сковывает волю, а наполняет её  как ветер паруса. Все остальные мечты меркнут по сравнению с этой и, значит, они выполнимы». Когда работа была закончена, трактирщик ушёл от Лукаса ещё более взволнованным, чем входил к нему. Довольный результатами первого сеанса и рассказом господина Мюллера, Лукас сказал ему, что надо ещё подготовить холст и тогда можно будет продолжить работу над портретом. Трактирщик слушал невнимательно. Было видно, что ему трудно справиться с волнением, и он хочет быстрее покинуть комнату художника. После ухода господина Мюллера, шторма на душе Лукаса превратились в лёгкий бриз. Подкрепившись, Лукас решил прогуляться, но уже без особой надобности. Но разве художник может пойти просто гулять, без бумаги и карандаша! Маршрут прежний, но с одним дополнительным пунктом, «Парадизом». Туда не в пример гостинице господина Мюллера заходило намного больше посетителей. Поэтому Лукас рассчитывал там за оставшиеся до бала несколько дней набрать побольше заказов. Дом господина Шёнвельта был по-прежнему свободен. Проходя мимо него, Лукас чуть замедлил шаг и провёл рукой по зелёным ставням. «Жаль, деньжат маловато, — досадовал юноша. — Чтобы купить, и мечтать нечего. А взять в аренду? Если совсем не есть, то на пару недель, не больше. Ты уж постарайся, сколько сможешь оставаться незанятым».

   А в лавке госпожи Готтесгабе вовсю хозяйничает Пиль-младший. Подойти к дому аптекаря Лукас так и не решился, а направился сразу к харчевне «Парадиз». В этот пред полуденный час там было немноголюдно. Лукас выбрал стол в углу. Входная дверь напротив, а рядом — протянуть руку — окно. Местечко  что надо! Лучшего для обозрения происходящего в общем зале и на улице не найти. Сделав заказ лишь для того, чтобы на столе что-то стояло, Лукас достал бумагу и карандаш. Медленно и дотошно он рассматривал интерьер харчевни, вглядывался в лица хозяина, слуг, посетителей, иногда отвлекался на прохожих за окном. Для разминки глаза и руки материала было достаточно. Но Лукасу нужны заказчики. Хозяин и его помощник отпали сразу. Они Лукасу очень хорошо знакомы — нудны и скупы: «Много не заработать, а нервов потратишь на картинную галерею». Неожиданно внимание Лукаса привлёк один посетитель, сидевший через пару столов от него и наслаждавшийся атмосферой харчевни. Он всматривался в лица входящих людей, уходящим строил вслед гримасы. Но особенно доставалось от него смазливой служанке. Наглец не остановился на пристальных и похотливых взглядах и один раз попытался усадить её себе на колени. В Городе «Парадиз» отчаянно слыл местом, где нравы не стесняются упасть. Но даже для него такие выходки были неслыханными. Любая девка вошедшая сюда в сопровождении мужчины, становилась дамой. А обращение с прислугой как с девкой являлось оскорблением хозяину. Конфликт уладили под звон гульденов, и возмутитель спокойствия заскучал. Но не надолго. Ища себе развлечение, он смотрел, хотя и без особого интереса, по сторонам. Его безучастный, холостой взгляд скользнул по Лукасу и сонно поплыл дальше. Лукас был уверен, что он где-то уже встречался с этим хлыщом. Почти готовый набросок портрета был слепым, без глаз. Лукас безуспешно пытался подобрать подходящий взгляд.

   Всё встало на свои места, когда он посмотрел на натурщика глазами служанки и представил на её месте Катарину. «Может быть, тот незнакомец и этот бойкий малый — один человек? — Лукас попробовал натянуть истину на предположение. — Но тот незнакомец разве человек? А этот шустрила? С виду человек, а там кто его знает? Свят, свят, свят. Всё. Хватит. Надо успокоиться». Лукас переключился на заоконье. Мог ли он себе представить, что тот, кто спутал его мысли, в это же самое время думает о нём! «Это только начало! Немного непонятного — и ты уже обделался. Теперь можно и за кадык тебя взять», — развязный незнакомец подошёл к Лукасу.
— Позвольте присесть за ваш стол. Я вам не помешаю?
— Нисколько. Прошу вас.
— Благодарю. С вашего позволения представлюсь. Лотар  Гайерштерн. Имею склонность к путешествиям.
— Лукас Кранц, художник. У вас произношение нездешнее.
— Я родом из Эльзаса.
— Понятно. А вы просто или «фон»?
— Просто, — гоготнул эльзасец.
— Извините, Лотар. Чем, собственно, обязан вам за внимание?
— Тем, что художник. Тем, что вы меня здесь рисовали. Скажете, что нет?
— Не скажу. А разве это запрещено? Хотя препираться незачем. Извольте взглянуть, — Лукас показал новому знакомому его портрет.
— Прекрасно, сударь! Прошу покорно извинить за вопрос, вы этим зарабатываете?
— Скорее, пытаюсь.
— Я почему-то так и подумал. Лукас, я снимаю в этой гостинице комнату. Если вы не против, поднимемся ненадолго ко мне.
   Лукас был не против, и его новый знакомый радушно распахнул перед ним дверь в своё жилище. Впервые за свою недолгую, но одинокую жизнь молодой художник проникся симпатией к неизвестному ему человеку. Вся его прежняя состояла из Катарины и господина Шёнвельта, но по прихоти обстоятельств они исчезли.
Образовавшуюся пустоту едва ли мог прикрыть господин Мюллер, который открылся Лукасу своей неожиданной стороной. В какой цвет новый знакомый окрасит мир, внезапно потухший и вновь наполняющийся светом и красками, Лукас не знал. Эльзасец, конечно, не эталон воспитанности, но именно эта его черта гипнотически действовала на неискушённость молодого художника.
Едва за Лукасом закрылась дверь, ему было предложено перейти на «ты» и держаться свободно. Видя замешательство Лукаса, эльзасец не дал ему ни малейшего шанса опомниться от взятой скорости сближения. Сначала он осыпал молодого художника с ног до головы комплиментами, затем клятвенно заверил, что, увидев свой портрет, решил стать постоянным заказчиком.
— Сударь, я весьма вам благодарен за такое внимание. Но не возьму никак в толк, что у него за причина.
— Лукас, во-первых, мы на «ты». Во-вторых, «ТЫ», — Лотар произнёс это слово, будто возвёл его на пьедестал. И не дав Лукасу открыть рот, продолжил. — Мне достаточно было ещё там, в зале, взглянуть на набросок, чтобы увидеть руку мастера. Но для мастера ты очень молод, а для ученика очень талантлив. Следовательно, ты — одиночка, свободный художник.
— Верно, — Лукас глядел на эльзасца смущённо и восхищённо. Тот мысленно усмехнулся: «А молокосос-то уже влюбился!»
— А коли так, то гонорар полностью твой. В кассу гильдии, то есть, мастерам, ни гроша. Во сколько ты оцениваешь свой труд?
— Даже не знаю. Всё так неожиданно, — неуверенно произнёс Лукас.
— Хорошо. Вернёмся к этому позже. А пока держи аванс, — Лотар положил на стол кошелёк. — Когда приступаем к работе?
— Если ты не против, то через дня два-три. Я обещал портрет трактирщику, у которого снимаю комнату.
— Договорились. Значит, через три дня. Где и когда мы встречаемся?
— Гостиница «Якорь», что в Старой Гавани. Лучше утром. Часов в девять.
— Итак, через три дня в «Якоре» в девять. Отлично! И ещё. Лукас, будь посмелее, поувереннее. Ученик становится мастером, когда он в состоянии оценить свой труд. А теперь отметим наш договор. Я угощаю.

   Молодые люди спустились в общий зал и заняли прежнее место в углу. Лотар сразу же взял над ошеломлённым и сбитым с толку Лукасу шефство. Нахваливая здешнюю кухню, он подкладывал юноше блюда и заботился о том, чтобы его стакан был полон. Впервые Лукас почувствовал себя изрядно захмелевшим. От обильной еды и комплиментов он раздобрел так, что излил новому знакомому все беды своего внезапного одиночества. Лотар, внешне оставаясь полностью погружённым в отчаянное положение художника, подумал с пренебрежением: «Ну вот, обслюнявил меня всего! Надо с этим заканчивать. Для первого раза предостаточно».
Когда Лукас уже икая и заплетаясь, вспомнил о портрете господина Мюллера, Лотар  понял, что на этом пора ставить точку в сегодняшнем отчёте. Подхватив Лукаса на руки, эльзасец унёс его в свою комнату. С трудом разлепив глаза, Лукас оглядывал помещение, в котором себя обнаружил, и соображал, что это за место и как он здесь оказался. Он встал с кровати и, пошатываясь, направился к двери. Но она сама распахнулась. На пороге стоял бодрый и лучезарно улыбающийся Лотар. Не сбавляя накала улыбки, он подхватил нетвёрдо стоящего на ногах Лукаса и усадил его на стул. Следом за эльзасцем вошёл слуга, держа  в руках тазик с водой, и полотенцем на плече. Лукас привёл себя в порядок. Слуга ушёл. Чувствуя себя неловко за причинённые новому знакомому неудобства, Лукас извинился. В ответ Лотар только попросил не думать о такой безделице и справился у художника о планах на сегодня. Лукас ответил, что намерен заняться портретом господина Мюллера.
— Ты несносен! Куда он денется, твой господин Мюллер, со своим портретом! Но вольному воля. Тебе составить компанию до «Якоря»?
— Извини, Лотар, но я хотел бы пройтись один. Не обижайся. Надеюсь, у тебя будет, чем заняться?
— Что за вздор, дружище! Какие обиды! Хорошо, один — так один. Не переживай. Я хоть ничем никому не обязан, но от безделья маяться точно не буду. Значит, как договорились, через три дня в «Якоре» в девять?
— Да, всё так. Ладно, я пошёл. До встречи.
— Пока, пока. Меня, если захочешь, всегда сможешь найти здесь.
— Хорошо. Пока.

   Лукас покинул «Парадиз» и направился в «Якорь». Свежий утренний ветерок, подгоняя молодого художника, донёс до него запах из пекарни. Юношеский аппетит разыгрался. Лукас прибавил шаг. Ему хотелось как можно скорее уединиться и обдумать происшедшее вчера вечером. «Что со мной случилось? Что за человек этот Лотар и что ему нужно? Ведь нужно же что-то, — мысли Лукаса соревновались с его аппетитом. — Жаль. Учителя нет. Но есть господин Мюллер. Его стряпня ни чуть не хуже здешней». Надежда на разговор с трактирщиком и его «приятного аппетита и мои уши в полном вашем распоряжении» согревала молодого художника и придавала ему силы. Позади остался квартал гончаров. Сейчас налево и прямо по Кирхштрассе до церкви Святой Марии Египетской, которая в Городе считалась портовой. Вскоре и шпиль её показался. Юноша замедлил шаг, успокоил дыхание. Возле церкви он остановился. Перекрестившись, подумал с облегчением: «Вот уже и на месте. Отсюда за четверть часа можно дойти спокойно, вразвалочку».
— Доброе утро, господин Мюллер!
— Доброе утро, Лукас! Вижу, не ночевать здесь становится у вас традицией. Только не подумайте, что я хочу ограничить вашу свободу.
— Прошу прощения, господин Мюллер! Поверьте, я чувствую себя виноватым. Но ещё больше — голодным. К тому же, я очень хочу с вами поговорить.
— Тогда минут через десять-пятнадцать я буду у вас.
     Лукас поднялся к себе. Едва он прилёг на кровать, голова его закружилась так, что даже немного перебило голод. Вошёл трактирщик и накрыл на стол.
— Приятного аппетита, господин художник! И мои уши в полном вашем распоряжении.
— Вы не представляете, господин Мюллер, как я ждал эти слова! — Лукас мгновенно поднялся и сел напротив трактирщика. — Мне надо вам кое-что важное для меня рассказать.
— Удивительное совпадение! Мне тоже надо  рассказать что-то важное для вас. И для меня, но для вас важнее.
— Что же?
— Завтра в полдень на площади Правосудия состоится казнь госпожи Готтесгабе.
   Известие о трагической судьбе знахарки ввергло молодого художника в оцепенение. И только его взгляд, полный ужаса и отчаяния, блуждал по комнате. Трактирщик, видя подавленное и беспомощное положение своего постояльца, решил разрядить обстановку.
— Так что же вы хотели мне рассказать, Лукас?
— Господин Мюллер, начиная с прошлой пятницы со мной происходят странные события. Арест, освобождение и полное одиночество. Казнь госпожи Готтесгабе. Следователь, словно отрабатывая чьё-то поручение определил её виновной в колдовстве. Вчерашняя встреча с очень странным субъектом. У меня сложилось впечатление, что всё это звенья одной цепи.
— Вот как! Если можно, с начала и подробнее. Господин художник, угощайтесь и угостите меня рассказом.
— А если подробнее, да с начала, то прологом таинственной моей истории будет внезапный отъезд из Города господина Шёнвельта. Хотя нет. Начать всё же следует с того сна, когда впервые мне явились три буквы, LVG.

   Трактирщик, предвкушая интересный рассказ, придвинул тарелку с супом ближе к Лукасу и отпросился на минутку, чтобы дать распоряжение на кухне. Вернувшись, он устроился на стуле поудобнее и выразительно посмотрел на  постояльца. Сочными мазками фактов и филигранной прорисовкой подробностей приступил молодой художник к созданию картины последних четырёх дней. Её идейным и смысловым центром стали три загадочные буквы с не менее загадочными обстоятельствами их появления. В мельчайших деталях Лукас поведал господину Мюллеру свой главный сон. Всплывший из памяти день, когда эти буквы впервые стали подписью на картине, Лукас уверенно назвал роковым. Пытаясь объяснить отъезд своего наставника из Города, он видел только немощь своих усилий. Последние беседы с господином Шёнвельтом поразили молодого художника надуманностью причин бегства. Другого слова для обозначения поступка учителя у него не было. Потом буквы шагнули из сна в реальность. Но перед их появлением случился арест, очень похожий на западню. Тюремный замок. Следствие. Впечатление такое, будто его уже провели. Итог был заранее известен. А звали следователя Леопольдом фон Грюншнеком, LVG. На следующее утро после окончания следствия Город покидает господин Шёнвельт. В то же время, когда Лукас провожал его, в монастырь была спешно упрятана Катарина. И наконец вчерашняя встреча с господином из Эльзаса.
— И знаете, как его зовут? Лотаром  Гайерштерном! При этом он утверждает, что без «фон». Лжёт! Нагло лжёт! Это уже второй LVG.
— Господин художник, прошу вас, успокойтесь. И припомните, пожалуйста, что ещё кроме отсутствия «фон» в имени вашего знакомого показалось вам странным? Кстати, почему «Парадиз»? Опять же, ничего личного.
   Лукас, тщательно просеивая в памяти вчерашний вечер, сделал вывод, что эльзасец, чуть ли не выпрыгивал из штанов, пытаясь наладить с ним контакт.
— Да, совсем забыл! Он заказал портрет и дал аванс. Вот, кошелёк. Я даже не смотрел, сколько и чего. А почему «Парадиз»? Извините, господин Мюллер, но там больше посетителей, а мне нужны заказы.
— Тридцать гульденов. Сумма немалая, — оценил трактирщик содержимое кошелька, высыпав его содержимое на стол. — Знаете что, Лукас, пожертвуйте эти деньги церкви. А заказы у вас будут.
— Жертвовать я пока повременю, — Лукас наполнил кошелёк деньгами и спрятал его в карман штанов. — Не угодно ли будет вам сейчас позировать?
— Как знаете. Позировать? Это можно. Давайте через час.

   В опустевшем доме господина Шёнвельта по просьбе Фаллетто собралась демоны.
— Босс, я прошу меня извинить, что отрываю всех от заданий, но я хотел бы уточнить своё ввиду непредвиденных обстоятельств.
— И что же стряслось? — Спросил настороженно Люциэль.
— Похоже, мы с LVG малость увлеклись. Подопечный заподозрил в них что-то неладное. Он рассказал о нашем знакомстве трактирщику. Тот заинтересовался и предложил свою помощь в расследовании происшествия, показавшегося подопечному подозрительным.
— Так уж сразу и расследовании! — Успокоился Люциэль. — Спасибо за сигнал. Я приношу вам свои извинения за то, что не посвятил вас в детали задания. Кстати, вы его выполнили на отлично. Теперь вот что. Вам и Василиску отбой LVG. Переходите на запасные легенды и меняйте стиль работы. Деликатнее, мягче, вкрадчивее. Понимаю, не ваше. Но постарайтесь.
— Есть, постараться! — Фаллетто игриво взял под козырёк.
— Босс, а если и трактирщика — того? — Предложил Василиск.
— Василиск, угомонитесь! Завтра казнь «тётушки». Вы что,  подрядились небо душами снабжать? Вы бы с таким рвением поставляли их туда, куда нам надо, — взорвался старший демон. — Ведение следствия, которое, как оказалось, стало вашим звёздным часом, видать, вскружило вам голову.
— А мне что делать? Послезавтра бал. — Бастет оттёрла Василиска, втянувшего голову в плечи.
— Хороший вопрос. После всего, что вчера произошло, LVG в облике подружки подопечного? Пожалуй, перебор. Ладно, вам тоже отбой. И всем готовиться к балу
Как и во время первого позирования, господин Мюллер предавался мыслям и воспоминанием о своей прежней жизни. На этот раз они объединились идеей «бывших матросов не бывает». Трактирщик с упоением и благостью рассказывал  о тех, с кем он «глотал морские брызги». Уж они-то, «обветренные и просоленные морские бродяги», уверял он Лукаса, не забыли «своего кормильца Готлиба».
— А эта гостиница была построена на пожертвования нескольких команд. Каждый матрос, кто здесь останавливается, жертвует, сколько сможет, на нужды навсегда сошедших на берег.
— Я слышал другое, — произнёс Лукас, смешивая краски на палитре, — господин Мюллер, голову немного вправо и чуть вверх. Вот так  отлично. Что эта гостиница пользуется спросом у шлюх, воров и контрабандистов. Не их ли вы прочите мне в заказчики?
— Всяк сам зарабатывает себе на хлеб. Не спешите их осуждать. Никто не может знать, откуда придёт помощь в трудный час.
— Это так, Но я не уверен, что они захотят иметь свой портрет. Такая роскошь им ни к чему.
— А вот мы у них и спросим.
— Спросим, спросим. Господин Мюллер, на сегодня, пожалуй, всё. Ещё пару раз мне придётся вас потревожить. И портрет будет готов.

   За три дня пребывания в монастыре Катарину так никто и не навестил. Она была в полном неведении ни о Лукасе, ни о госпоже Готтесгабе. Томас Пиль запретил домочадцам справляться о дочери. Настоятельница монастыря определила её послушницей и назначила помощницей сестры-экономки. Срок послушания и дальнейшее пребывание Катарины в монастыре был определён размытым «на усмотрение её отца». Согласно совместно выработанной установке ангелы проводили адаптацию к условиям работы. Не вступая ни с кем в контакт, они всматривались в лица горожан, прислушивались к их разговорам. Так они узнали и об аресте в доме знахарки, и об её предстоящей казни, и об освобождении Лукаса и Катарины. Незримо присутствуя в комнате художника, они узнали, что его возлюбленная по прихоти отца-самодура находится в монастыре. Ангелы по достоинству оценили участие трактирщика в делах Лукаса. Паисий даже высказал опасение, предположив, что господина Мюллера ждёт либо эшафот, либо изгнание. Фотий убедительно доказал молодому коллеге, что трактирщик достаточно практичен, чтобы контролировать свои грехи и добродетели, не давать ни тем, ни другим явного преимущества. Да, господин Мюллер обещал помочь Лукасу заказами, но не гарантировал, что тот будет ими завален. Да, он разделил тревогу и отчаяние постояльца, даже поддержал его ожидаемыми молодым художником словами. «Но противник, — сделал вывод Фотий, — не настолько недальновиден, что готов убрать всякого, кто будет рядом с Лукасом. Демоны вряд ли пойдут на повторение своей ошибки с госпожой Готтесгабе. Если они и попытаются устранить трактирщика, то иным способом. Скажем, рассорив их друг с другом. К тому же они уверены, что дающий приют грешникам сам грешен, и, значит, может быть им полезен. Таким образом, Паисий, со стороны господина Мюллера Лукасу ничего не угрожает. По крайней мере, пока. Оставим это».

   Демоны по очереди покидали дом господина Шёнвельта и направлялись к своим квартирам: Василиск в дом аптекаря Пиля, Фаллетто в гостиницу «Парадиз», Бастет в монастырь.
— А вас, Астериэль, я прошу остаться, — сказал старший демон, едва его советник приподнялся в кресле. Когда за последним халдеем закрылась дверь, Люциэль ещё пару раз пересёк  небольшую гостиную  и стал спиной к окну.
— Как вам этот умник? — Спросил он, имея в виду Василиска.
— Что тут сказать, босс? — Астериэль, пристально  следивший за передвижениями начальства по комнате, повторно попытался встать. И был усажен разрешавшим жестом  хозяина — Как вы правильно заметили, следствие было его звёздным часом. И с новым заданием всё верно. Аптекарь и художники — вот это поприще ему впору. Там он меньше всего принесёт вреда своими инициативами.
— Согласен. Осталось только уповать на то, что он сумеет как-то скоординировать их взаимодействие. А как вам Фаллетто?
— Способный малый. Хотя и дуболом. Но его не переделать. Жеребец. И этим всё сказано.
— Да, вот с кем приходится работать, — посетовал старший демон, пронзая взглядом темноту за окном.
   Прозрачная октябрьская ночь, задувая свечи и зажигая звёзды, опускалась на Город. Труженик и весельчак, праведник и грешник умолкали и погружались в сон. Каким бы ни был день прошедший — тревожным, удивительным, радостным или печальным — следующий будет, обязательно должен быть добрее и светлее. Как бы то ни было, надежда жила в каждом доме. Она теплилась наивной и беззащитной  улыбкой младенца, прильнувшим к материнской груди, и доверительно звала зарю наступающего дня, совсем не беспокоясь о том, что он принесёт.