Исповедь

Ю.ГЕЛЬМАН
ИСПОВЕДЬ
Я виноват, я очень виноват перед мамой.
Не нужно говорить, что сейчас главное не это. Я знаю, чтО главное. Но и это тоже. Я ведь пошел добровольцем, не дожидаясь повестки. Почему это старшего брата призвали через неделю после начала войны, а меня не вызывали целый месяц? Будто забыли. Это же несправедливо!  Мама говорила, что, может, еще все обойдется, что отгоним фашистов от границы, и войне конец. И Витька вернется, а мне, мол, и незачем туда соваться. Она так сказала, будто это было хулиганство какое-то, и Витьке она доверяла, а мне нет. Почему это Витька всегда был у мамы на первом месте? Он же только на два года старше меня. Подумаешь, глава семьи! Это после того, как в тридцать восьмом забрали отца, мама стала так говорить…
А немцев не отогнали, и даже вовсе наоборот… Мы ничего не могли понять: как же так?! Если бы отец был с нами… Он же военный, он бы объяснил… Мы ведь задолго до войны пели:

«Если завтра война, — всколыхнется страна
От Кронштадта до Владивостока.
Всколыхнется страна, велика и сильна,
И врага разобьем мы жестоко».
А теперь они уже Смоленск взяли, под Киевом стоят, рвутся к Москве… Как же так?! Мы еще долго ничего не понимали…
И я пошел в райвоенкомат. Я три года был в ОСОАВИАХИМе, я все нормативы сдавал на «отлично», меня должны были призвать сразу! Матери я не сказал: зачем лишние разговоры. Буду уходить – узнает. И меня взяли на учет, сказали, что вызовут через несколько дней…
Я тогда вернулся домой, будто окрыленный, а мама так посмотрела на меня… Я понял, что она догадалась, куда я ходил. Но смолчала. Мама сильная, я знаю…
В самом конце июля мне прислали повестку. Прощаясь, я обещал маме писать как можно чаще. Я ведь понимал, что неведение тоже убивает. Исподтишка, постепенно. И я писал, старался использовать любую свободную минуту. Правда, их у меня было не так много.
Полк, в который я попал, входил в состав тридцать второй армии, она обороняла рубеж западнее линии Волоколамск, Можайск, Калуга. Первый бой я не запомнил. Да, это вовсе не смешно. Многие говорят наоборот, что первый бой – он самый яркий и запоминающийся. Наверное, кому как. Я просто стрелял из своего окопа и всё. Видел идущих по полю немцев и стрелял. Старался целиться и стрелял. Не жмурился и стрелял. Помню только, как дрожали пальцы. Правда, я даже не понял, удалось мне убить хоть одного фашиста или нет. Я потом спрашивал других – многие тоже не поняли. Но немцы в тот раз отступили и несколько дней не высовывались. Наверное, мы им все-таки дали прикурить…
Тогда, в период затишья, я написал маме сразу два письма и отправил их с разницей в один день. Я все написал: и про товарищей, и как нас кормят, и про первый бой, и чтоб не волновалась. Я знаю, она все равно будет волноваться, но я ведь обещал писать…
Перед тем, как немцы начали новое наступление, нам приказали оставить позиции. Все удивлялись: почему? Но за нашими спинами уже давно была сформирована другая линия обороны, которая теперь приняла на себя удар немецких войск. А мой полк перебросили на семь километров глубже, чтобы укрепить еще одну, следующую линию обороны. И так было до самой Москвы.
Потом я участвовал еще в нескольких боях. Все они оказались похожими друг на друга. На нас двигалась огромная сила, а мы любой ценой должны были ее остановить. Ничего особенного. В перерывах я снова писал маме – уже короткие письма, как записки. Просто не было времени, да и почту у нас перестали забирать так часто, как раньше. Но я понимал: любое слово, любая весточка для мамы – радость. Интересно, думал я, а Витька ей пишет? И где он теперь?
В октябре я дождался письма от мамы. Она сообщила, что получила похоронку на Витю… Я представляю, как она там после этого… Теперь ты остался главой семьи, – писала мама, – береги себя. Я постараюсь, мама, – пообещал я мысленно.
Непрерывные оборонительные бои продолжались весь октябрь и ноябрь. Мы вгрызались, мы врастали в подмосковную землю. Порой было некогда поднять голову, не то что написать письмо… Уже начались сильные морозы, и нам, привыкшим к холодам, было, наверное, легче, чем немцам. Хотя, как знать. Они по-прежнему всеми силами рвались к Москве. Мне иногда становилось не по себе: вдруг не выдюжим…
И вдруг в начале декабря наша дивизия получила приказ о контрнаступлении. Все воспрянули духом: наконец-то погоним фашистов! Сколько же можно отступать? Позади нас – уже рукой подать – Москва!
А потом начался бой. Мы выскочили из окопов и по рыхлому, закопченному снегу побежали вперед. Политрук кричал: За родину, за Сталина! Ура!!! – кричали вокруг.  И я тоже кричал, так было легче бежать, так было не страшно. Мой голос сливался с десятками и сотнями других голосов, это был настоящий мужской хор – злой и полнозвучный, самый согласованный хор на земле. Мы бежали вперед, мы знали, что только так можно победить – если бежать, не останавливаясь. Я никого не замечал возле себя – ни справа, ни слева, потому что смотрел только перед собой и видел, как приближаются фигуры в серых шинелях и блестящих касках. Мне очень нужно было добежать туда, очень нужно. Пусть не первым, но все равно добежать. Иначе было нельзя… Я не знал, что буду потом делать: стрелять, колоть штыком или просто грызть зубами. Я не знал, я только думал, что нужно добежать и сделать свое дело… За Родину, за Сталина, за Москву. И за маму, и за любимого старшего брата…
…А потом пуля попала мне прямо в сердце. Я почувствовал какую-то острую и сладкую  боль. Видно, нервные сигналы распространяются по телу быстрее смерти. И я успел об этом подумать. А потом все стихло и посветлело, будто меня закружило на бесшумной снежной карусели. Я даже удивился: неужели закончилась война?
…Больше я не написал маме ни одного письма…
Я виноват, я очень виноват перед ней…
Николаев 2013.