Ностальгия

Ностальгия

В июле 1991 года, теперь уже прошлого столетия, я стала студенткой Сорбонны. В феврале 1992 года я вернулась домой, в Рязань. Насовсем. Но несколько историй из того времени я чувствую, что должна рассказать.

Вот, что было со мной в один июльский вечер.

Я сидела одна на бортике набережной Сены. Догорал закат, красные блики лениво бултыхались в мутных зеленых водах каменной реки.

Было очень тихо.

Тишина в определенный момент стала абсолютной: в шумной столице Франции есть такие старые уголки – каменные тупики, в которых живет только жирное мрачное время. Я знала несколько подобных мест и укрывалась в них, чтобы переждать приступы ностальгии.

Там я оставалась наедине со своей болезнью, которая терзала меня во Франции хуже любого физического недуга. Иногда, по вечерам, эта боль становилась особенно нестерпимой. После двух месяцев жизни в Париже я начала думать по-французски. Мне стали сниться сны на французском. Я сходила с ума, вспоминая мучительно, как сказать по-русски ту или иную фразу.
Если бы мне кто-то в России раньше рассказал о том, что можно ТАК страдать вдали от Родины, я бы не поверила. Теперь, вдыхая этот воздух без запахов, созерцая каменную воду, до которой не дотянуться, глядя на Солнце, не приносящее радость, я вспоминала Белинского, Салтыкова-Щедрина, Набокова. Все они, как и многие другие не МОГЛИ ЖИТЬ без России.

Я искала хоть один храм в Париже, где есть Бог. Хоть один открытый храм, где молятся, а не фотографируют. Но его не было в тех местах, где я жила и училась. Нет, я конечно, посетила православный храм на кладбище «Сан-Дени». Но не стала членом православного парижского прихода. Я его вообще не нашла. Я нашла группу молящихся в шортах, и замечательно русского пономаря-диссидента Николая. Он еще помнил Россию. И мы подружились. Обо всем этом я думала.

 И вдруг эту тишину разорвал непристойный гогот: человек двадцать молодых арабов (они всегда ходят такими группами) тоже решили посетить мое убежище. Ребята поняли, что им страшно повезло: мне некуда было бежать из тупика. Вокруг - ни души. Я казалась им легкой добычей для грабежа и развлечения.

Совсем недавно такие же арабские «гопники» проломили голову моему русскому знакомому и отобрали деньги. И никто не хотел бы с ними встретиться в пустынном месте.

 Они надвигались толпой,  выкрикивая издевательства наподобие "Ой какая ... любуется Парижем! Париж прекрасен?"

 К моему собственному удивлению, я стремительно встала на ноги и… пошла прямо на них. Ощущая одну только ненависть к ловушке, имея только одну решимость… Я сняла красные очки, чтобы они видели мои глаза. Чтобы они видели, что я не боюсь. И… они испугались. Просто остановились, замолчав, не понимая, что я задумала. Расступились…Проходя сквозь толпу я сказала громко: «Париж – дерьмо. Я - русская».
….
Гора Святого Михаила

Однажды, будучи в Нормандии, на горе Сан-Мишель, я увидела женщину, которая писала на улице иконы.

- Вы русская?

-Нет. Я люблю русские иконы. Я люблю Рублева. Вы, русские, сделали очень много для христиан всего мира! – ответила мне тогда эта женщина.

Французы умеют и любят общаться. Они тоже хотели бы знать, что такое духовность. Но у меня было стойкое ощущение, что духовное небо над ними закрыто. Я чувствовала, что забываю слова молитв, мне было духовно душно. Я хотела в деревню, в которой жила летом у бабушки, чтобы, сшибая палкой репьи вокруг узкой тропинки, пройти через овраг к храму Святого Николая. Я бы отдала в тот момент жизнь, чтобы только дотронуться до этих прохладных намоленных стен, вокруг которых лежали мои прабабки.

Но вокруг меня в скале были высечены храмы и базилики, соединяющиеся между собой узкими каменными тропинками. На них фотографировались люди. И в храмах они, конечно, тоже фотографировались. Храмы уже были то ли католические, то ли протестантские, то ли экуменические. Я подумала, что если у меня на родине апостасия еще бьется с православием, то тут она давно и скучно стала полноправной хозяйкой.

Всю дорогу от столицы до севера Франции я видела ухоженные поля, красивых упитанных коров, ветряные электростанции, зайцев и лис, спокойно гуляющих среди чистых и нарочито посаженных очень красивых лужаек…Но во всей этой искусственности, как мне казалось, не было жизни. Так и хотелось спросить: «А зачем?»
Если лист оторвется от дерева, то засохнет. Если русский долго живет заграницей, то перестает быть русским. Нет, это не я придумала - это мысль Льва Гумилева. Он писал, что русскими вне зависимости от национальности нас делает равнина. Наша равнина. Наша земля. Пусть заросшая борщевиком...

Разбитый временем и заросший травой полустанок между Рязанью и Шилово был бы для меня в это время просто преддверием Космоса.

У себя на родине мы можем не получать месяцами зарплату, можем болеть от дурной экологии и даже умереть по халатности пьяного врача в сельской больнице. Но на этой равнине мы счастливы другим измерением. Мы красивы от того, что чувствуем живую, вечно дышащую туманом Душу-путеводительницу, русскую Навну.

А во Франции даже небо в августе смотрело само на себя какими-то слепыми жирными звездами, только что вышедшими из самого престижного ресторана на Елисейских полях.
….
Боб Марлей и Александр Дюма

У меня был русский друг Денис. В Рязани мы вместе учились и занимались в одном ансамбле. Мне он очень помогал первое время. Иногда, когда вечером Денис был не занят, он звонил мне.

-Привет! Собираемся сегодня в семь вечера перед Нотр Дам.

Ну собираемся, так собираемся. Неважно кто и зачем. Тут все было совершенно неважным.

Прямо перед молчаливым зданием парижской полиции недалеко от древнего собора человек 20-30 сидели, образовав круг. В основном, это были черные ребята. В центре очень талантливый малый пел Боба Марлея: "Нет женщин - нет слез". Еще двое очень здорово танцевали. Длинющие дредды, мускусный запах темных тел. Всем, кроме меня было очень весело. Молодые люди и девушки подпевали.

А я вспоминала картины из фильма Михалкова, на который сходила вчера. Фильм только начал прокат. Мой парень решил сделать мне шикарный подарок - купил два билета на "Утомленные солнцем". И уснул на сеансе. Когда он проснулся, то был в ужасе: я сидела вся красная, в белых пятнах, по моему лицу бесконечно текли слезы. "И как в таком виде я тебя буду домой провожать? Ладно, - сказал Мишель, - буду думать, что просто веду свою сумасшедшую сестру из дурдома..."
 
Денис, сидевший от меня справа, выдернул меня из прострации, сунув мне в руки косячок и бутылку с пойлом – их пускали по кругу. Мне стало брезгливо. И от бутылки, и тем более от косяка. Я передала их дальше.
 
Глаза Дениса горели:
-Ты представляешь, мы сидим возле полиции! Круто! Нас не гоняют!!!

-Ну, тогда я сама пошла. Я резко встала на ноги.

...Мы еще бродили несколько часов по центру Парижа. И Денис уговаривал меня  полюбить жизнь в этом древнем городе:
-Тут, понимаешь, тут ходили мушкетеры! Тут жил Александр Дюма! Тут…

...Хочу умереть в Шацке... На терраске бабушкиного дома, под стук дождя по железной крыше, я тоже любила читать Дюма…