Капкан

Она сидела на скамейке в парке, будто вмурованная в пейзаж. Солнечный свет сквозь листву лежал на ее коленях шевелящимися пятнами, но она их не замечала. Взгляд — остекленевший, запотевший — был устремлен не на аллею, не на играющих детей, а сквозь них, в какую-то неосязаемую даль, где существуют только тени ее мыслей. Она даже не моргнула, когда в поле этого взора материализовался вафельный рожок, увенчанный тающим шариком пломбира.

Сознание возвращалось медленно, с трудом. Сначала пальцы сжали хрустящий вафельный конус — рефлекторно, на ощупь. Потом губы коснулись ледяной сладости, и холод пронзил оцепенение. Только затем взгляд нашел фокус — на руке, держащей рожок, на капле, готовой сорваться.

Рядом сидел мужчина. В любой другой день ее мысли уже проскакали бы галопом: «Кто? Откуда? Что ему нужно?». Но не сегодня.
Он просто сидел, его поза была такой же естественной, как и склоненная ветка ивы рядом. Он смотрел на облака, плывущие в выцветшей синеве, и в его молчании была странная, ненавязчивая завершенность. И что-то в этом тихом соседстве...

Она сама не ожидала. Внутри что-то щелкнуло, как лопнувшая струна. И рухнули все дамбы, сдерживающие тяжелую, соленую воду отчаяния.
— Я так больше не могу... — прошептали ее губы, почти беззвучно. Слезы, горячие и неловкие, застили мир. Рука с рожком дрогнула, и шарик мороженого качнулся, грозя падением.

Он не повернулся. Но его молчание стало другим — внимающим, плотным. Оно требовало продолжения.
— Ты веришь в мистику? — выдохнула она, и мир вокруг, еще секунду назад серый и плоский, вдруг обрел глубину, заиграл красками. Она этого еще не осознала, лишь повернула лицо к нему.

— Расскажи, — сказал он. Голос был низким, с легкой хрипотцой, будто подернутой дымкой. Уголки его губ тронула едва заметная улыбка, но глаза — спокойные, как вода в глубоком колодце, — смотрели прямо на нее.

— Однажды... я шла домой поздно. Свернула во дворы, там, за детским садом, есть аллея. Старая, с липами. Темная. И там стоял он. Высокий, сутулый, с кошкой на плече. Протягивал руку. Я... прошла мимо. И тут же — будто ведро ледяной воды вылили за воротник. Стало до тошноты страшно. Я обернулась... а аллея была пуста. Только фонарь мигал. Как я бежала тогда!

Она сделала паузу, сжав рожок так, что вафля хрустнула.
— А потом... все посыпалось. Бизнес, который я строила пять лет, рассыпался как карточный домик за полгода. Хорошо хоть, кредитов не набрала, а собиралась. Потом здоровье. Постоянные болячки, одна за другой. Теперь работа — или не берут, или обманывают, зарплату не платят. Как будто кто-то выдернул пробку, и вся удача утекла.

Слез уже не было. Их сменила горькая, бессильная злость, сжимавшая горло.

— Это похоже на "капкан".
— Что? — она не поняла.
В этот момент с рожка скатилась тяжелая молочная капля и потекла по ее пальцам, липкая и холодная. Она спохватилась, слизнула ее с руки, потом торопливо облизала мороженое.

— Похоже на капкан, — повторил мужчина, его взгляд скользнул по рожку. — Вспомни. Какую вещь ты нашла или получила перед тем вечером? Не купила, а именно нашла. Или тебе подарили.

— У меня... много вещей. Я коллекционер по натуре, — она попыталась улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. — Плюшкин, да. Уже и не вспомню.

— Плохо, — покачал головой он. — Вещи нейтральны. Но у них долгая память. Особенно у камней, металла... у безделушек с историей. Они помнят чужие жизни. Чужую боль, тоску, потерю. И... делятся этим. Как эхо. Избавься от всего. Оставь только то, без чего не можешь жить. И запомни: никому не рассказывай о своих бедах. И о счастье — тоже. Никому.
Он снова посмотрел на рожок. — Оно тает.

— Я... я почти все съела, — автоматически ответила она, глядя на маленький остаток вафли.

— Время, — тихо произнес он.

И встал. Уходил он не спеша, растворяясь в пестрой толпе аллеи, как тень на рассвете. А она все сидела, не в силах пошевельнуться, глядя ему вслед. По ее неподвижным пальцам, сжимающим пустой рожок, медленно стекала последняя, никем не замеченная, сладкая слеза.