И никчемным нам вполне есть к чему жить

В семь не умерли от рыбьего жира перед завтраком, в десять не были сожраны монстром из шкафа, в семнадцать не повесились, глядя, как пишут не нам глупые нежности. Семнадцать лет, не часов, конечно. В двадцать пять, наверное, все кризисы переживём, мировые, личные. Живучие, очень живучие. Жаль, что никчёмные.
Мы же не здоровые как космонавты. Мы даже не здоровые как призывники. Нас уже привозили в травму интересно покалеченными, чем попало накачивали, зашивали, пересобирали без лишних деталей. И один хирург говорил не дёргаться, если еще дорога рука, а одна старая селёдка не пускала в кабинет, хотя кровь со лба текла так, что ресницы склеивались. На здоровый образ жизни смотрим с уважением, но тоже издалека, так что болели, болело, будет еще болеть. У волка боли, у медведя боли, иногда пытались аж помереть от смешного чего-нибудь, типа гастрита особо острого, в глазах пропадала картинка, и живот вспарывало раскалённой ложкой, и лежали, мокрые, слабые, вывернутые наизнанку. Ревели, хихикали, выдыхая говорили тем, кто сидел рядом — зато ощущения какие! какой опыт! а ты и не знаешь как это, лошара! — и замолкали, вдыхать учились. Те, кто был рядом, считали наше чувство юмора чувством полного идиотизма и разводили нам порошки, поджимая губы.
Мы не то чтобы поняли что-то там про любовь. То родину были готовы продать за родинки на плече, то добирались от одного чувства к другому автостопом, на попутных кроватях. Влюблялись как и все, быстро, пара часов, неделя, сразу до гробовой доски, каждый раз до гробовой доски и честно не понимали, про каких это бывших нас спрашивают, кто там вообще был-то? Не было никого, только ты. Подхватывать с полуслова, приходить мириться сразу — уже не до гордости, ездить на тот край света за твоим любимым Бальзаком, сутками нежничать в одеялах до голодного обморока, давать свою — свою! — чашку, которая почти святыня, никому и никогда. Что значит "ты со всеми так", кто такие все? Я не их люблю, а тебя. А потом как-то раз не прийти в девять, остаться работать, сбросить вызов, сбросить вызов, сбросить, сколько можно, получить "с кем ты, какого хрена" — восемь вопросительных, шесть обвинительных — и понять, что вот и гробовая доска, что домой не хочется до стекла в горле. Значит, не то самое. Мы знаем о любви всё, мы ничего не знаем о любви.
Мы, наверное, счастливые. Кто бы мог подумать. Недавно оказалось, что со счастьем там тоже всё просто. Не когда хорошо, весело, пьяно — а когда смерти в эту секунду нет. Разбитая губа — счастье. Новые ключи в кармане — счастье. Сообщение от понятно кого — счастье. Потерянное пальто — счастье. Билет до моря — счастье. Заявление по собственному — счастье категорическое.
И никчёмным нам вполне есть к чему жить.

-

Если бы я хотя бы знал, кто автор этих слов, я бы указал их владельца, встретил бы лично, в каком бы из городов он ни был, пожал руку, закурил и пустился бы на свой поезд обратно.
Порой когда возникает желание что-либо сказать, то, что тебе близко и дорого, это, оказывается, уже бывает сказано кем-либо другим. Недозаимствование мыслей, мысль, разделенная на нескольких, порой даже на сотни людей. Кем-то позабытая в рутинном потоке будней.
Меня зовут Руслан и я южный. Южный я не из-за того, что с проживаю на югах, хотя это отчасти правда. Просто в городе моем есть такой район. Южный. Своеобразная категория людей. Каким бы теплым не казалось бы это описание, мало что сходилось с реальностью. Такое случается, например, когда кто-то прочтет несколько романов де Сада и представляет себе любовь яркую, полную красок, страсть во всей ее красе, а не любовь! - а на самом деле все выходит гораздо иначе.
Я возвращаюсь домой (если в сегодняшний день это можно было бы назвать домом?) и слышу город в его изобилии. Слышу машины, что мчатся с этого района под закатом солнца. Слышу удары ног о мяч дворовых мальчишек и возгласы. Слышу где-то по соседству мяуканье кошки, слышу даже, как пальцы девочки-подростка касаются того мягкого подшерстка. Тишина на улице обычно звучит именно так. Хотя, черт его знает, я давно уже потерян в себе и во времени, о каких звуках может вообще идти речь.
Я возвращаюсь домой, не желая ступать по ступеням, - поднимаюсь на лифте. Когда взрослеешь (если взрослеешь) пропадает желание совершенно ко всему. День тебя прижимает. И в такие будни обычно чувствуешь себя коркой апельсина, что застряла где-то в соковыжималке. Дом у каждого из нас - одна большая раковина, где есть лишь желание лежать. Все.
Такое время у нас принято называть как "провожу время дома".
Довольно часто сталкиваюсь с теми людьми, что в тишине собственного дома теряются. Что лишь заслышав тиканье часов, отдающееся эхом в пустоте комнаты, уходят в себя. И взгляд их тускнеет с каждой отсчитанной стрелкой минутой. И ты, глядя на них, впадаешь в какую-то панику.
-Эй, что с тобой?
Человек отмахивается рукой, улыбается и опускает голову, отводя взгляд как можно ниже. Засматривается на собственные ноги и смеется.Вот настолько мы никчемны.
Нас привыкли осуждать, нам грезят о светлом будущем. Но и новости страшно смотреть. И в лифте. в котором поднимаешься домой, то и дело меж рекламы мелькают объявления "Дайте ребенку трезвого родителя!", "Спасите себя от наркомании - спасите семью от распада". Радость приходит лишь на работе, там же она и пропадает.
Знал я одного наркомана, Женьку. Женька с южного. Как будто старый друг детства,с которым мы полжизни вместе провели, плечом к плечу. А взял и стал наркоманом. И никто не знает в семье, да и из друзей не знал, почему да отчего. Просто в один день заслушался Женька ту же тишину и ее же "поймал" под собственные вены, а после и вдохом через нос. Да и вообще по-разному Женька мог тишину ловить, ох уж и чудной парень-то был! А почему был, если есть? Потому что вроде бы и есть. А вроде бы и нет. Живешь себе так человеком, а на самом деле и жизнь, оказывается, вся твоя зависит лишь собственного вдоха.
Все мы - наркоманы. Все мы - алкоголики.
Но жизнь есть, даже у таких никчемных есть, уж поверьте.
Жизнь у нас настолько никчемная, что сил не хватит книги написать, что каждая песня, которая играет по радио, кажется нам до боли знакомой, и потому мы их так любим. О нас самих бы можно было песни писать, да слога нет и рифма не вяжется.