И дам ему белый камень. Глава 1

И ДАМ ЕМУ БЕЛЫЙ КАМЕНЬ

Серым ноябрьским днем, в год консульства славнейшего мужа Аникия Максима, Петр Савватий, magister militum in praesenti, навещал свою единственную сестру, Вигилантию, в ее особняке, за ипподромом, на спускающемся к морю склоне Второго холма. Дом принадлежал мужу Вигилантии, Дулькиссиму, который занимал теперь должность комита экскувитов, унаследованную от шурина.
Комитисса Вигилантия, невысокая, полноватая, но миловидная женщина лет тридцати, принимала старшего брата у себя на женской половине, в просторной горнице с расписными, на римский лад, стенами и застекленными окнами, выходившими на Пропонтиду. Мутно-зеленые стекла сами казались застывшей морской водой и сквозь них тускло просвечивало бессолнечное осеннее небо. Брат и сестра расположились под высоким окном в резных дубовых креслах; между ними на переносном столике, отделанном слоновой костью, стояло голубое стеклянное блюдо с золотистой тонко нарезанной дыней, от которой исходило приторное и свежее благоухание. Откуда-то залетевшая одинокая оса с тонким нудением вилась над лакомой приманкой.
Перед Петром Савватием в очередь выстроились четыре его племянницы, дочери Вигилантии, девочки тринадцати, одиннадцати, восьми и пяти лет, с одинаково заплетенными косичками, одетые в полотняные туники одинакового покроя, но разного цвета, украшенные нашивками из узорчатых египетских тканей.
— Ну, как твои успехи в латыни, Прайекта, — снисходительно спросил Петр Савватий старшую девочку, в голубой тунике, похожую на мать, такую же прозрачно-белокожую и нежно-румяную, которая  стояла перед ним, благонравно потупив глазки. Вопросы такого рода тяготили его самого; он их задавал не потому, что это было ему интересно, но лишь в угоду сестре. Вигилантия почему-то считала, что брат непременно должен принимать участие в воспитании ее детей и оказывать на них благотворное воздействие. Самому ему польза этого вмешательства представлялась сомнительной: он, хоть по-своему и любил маленьких племянниц, понятия не имел, о чем с ними можно говорить, они же, в свою очередь, побаивались его.
Смущенная Прайекта пожала плечами, не поднимая глаз, из чего ее дядя заключил: вопрос неуместен.
— Плохо, моя дорогая, очень плохо! — неодобрительно покачал он головой. — Как-никак это родной язык твоей матери и всей ее родни. Придется выдавать тебя замуж куда-нибудь в дальнее захолустье.
— Петрус, ну что ты! — Вигилантия обняла дочь за плечи и умоляюще взглянула на брата. Когда они оказывались наедине, она всегда называла его так, на латинский лад, как привыкла с детства.
— Не люблю латынь! — смущенно призналась Прайекта, краснея до ушей.
— Неученой при дворе не место, — развел руками Петр Савватий и заговорил со следующей, в шафранной тунике. — Ну а ты, Олимпиада, как преуспеваешь в эллинской грамматике?
— Хорошо, дядечка, — с преувеличенной готовностью закивала темноволосая смугляночка, совсем непохожая на сестру (обликом она пошла в отца). — Господин учитель меня хвалит.
—  Это правда, Петрус! — поспешно вставила Вигилантия, обнимая и ее.
— Ну а вы, баловницы, как поживаете? — обратился дядя к младшим племянницам, которые стояли плечом к плечу, взявшись за руки, и то и дело с надеждой поглядывали на нарезанную дыню.  На старшей из них туника была желто-зеленой, на младшей — алой.
— Хорошо! — дружно, в один голос откликнулись малышки, опуская глаза, чтобы избежать дальнейших расспросов.
— Исчерпывающий ответ! — усмехнулся Петр Савватий  и поочередно привлек их к себе для поцелуя. — Ну, идите к себе все, будьте свободны! И лакомство можете прихватить с собой.
Мучительный и неловкий ритуал закончился.
Прайекта мгновенно схватила стеклянное блюдо — а вдруг мать запретит? — и вся стайка девочек радостно устремилась прочь, с визгом уворачиваясь от неотступной осы.
— Блюдо не разбейте! — крикнула им вслед Вигилантия и сокрушенно покачала головой. — И не слышат! Рипсимия, ты где?
Из-за тяжелой расшитой завесы вышла большеносая и лупоглазая армяночка-няня, держа на руках пухленького, еще не достигшего года, младенца. Это был первый, долгожданный сынок Вигилантии, родившийся после четырех дочерей и трех выкидышей.
— Ну а вот и наш красавчик Юстилл, — Вигилантия знаком велела ей подойти.
— Вырос-то как! — покачал головой дядя. — Прямо как хлеб на закваске!
— Он уже пытается ходить! Пусть останется здесь, может быть, и ты увидишь, как это у него получается!
Петр Савватий не возражал.
Рипсимия отошла на несколько шагов, поставила дитя на узорчатый персидский ковер и сама опустилась рядом с ним.
Петр Савватий смотрел на сестру, дородную, благополучную, нарядно одетую: на ней была тонкая шерстяная стола шафранового цвета с вытканными мелкими синими цветами, синий верхний хитон, или далматика, расшитый золотом и жемчугом; голову украшала немыслимой сложности повязка из двух шелковых платков, синего и белого, - и перед глазами его воскресала худенькая и бледная большеглазая девчоночка со впалыми щеками, в домотканом залатанном хитончике.
— Да, их детство совсем непохоже на наше… — он откинулся на спинку резного дубового кресла. — Ты еще мало застала. Я-то эту чашу испил сполна.
— Нет, ну как же, я помню ту страшную зиму, когда умерли братики, а мамаша зернышки считала для похлебки…
— Вигилантия! — поморщился Петр Савватий. — Ну что за язык! «Мамаша»! Ты в приличном обществе вращаешься! Еще за тебя мне краснеть…
— Ну, прости, Петрус, сказалось… — виновато улыбнулась женщина. — А мне нравится – «мамаша»…
— Они тебя тоже так называют?
— Нет… не знаю, — Вигилантия покраснела. — Но мне нравится и слово «мамаша», и как наша… мамочка меня называла «Бигляница». Ласково…
— Прошлое ушло, сестра… — решительно покачал головой Петр Савватий. — Теперь все иное, другая жизнь. Что до меня, я не скучаю ни по молодости, ни по Тавресию. Все, что помню: нищета, грязь, невежество. Самое яркое воспоминание детства — неотступное чувство голода и мечта наесться досыта! Я в этом вырос…
— Госпожа, госпожа, смотри! — прервал их беседу радостный крик няни. — Он идет!
Петр Савватий и Вигилантия поспешно оглянулись.
Маленький Юстин, в белом виссоновом хитончике до пят, нерешительно замер посреди комнаты,  с неопределенным выражением личика, словно раздумывая, засмеяться ему или зареветь. Сияющая няня, сидя перед ним на корточках на расстоянии вытянутой руки, знаками манила его к себе.
— Юстилл, светик мой! — Вигилантия, порывисто сорвавшись с места, устремилась к сыну и опустилась на колени возле него. — Ну, же, маленький, ну! Иди к маме! Иди!
Увидев мать, мальчик широко улыбнулся и сделал несколько нетвердых шажков в ее сторону!
— Ах ты, счастье мое! — женщина подхватила сына на руки и принялась осыпать его поцелуями.
Петр Савватий с благодушной улыбкой наблюдал за ними.
— Ну что, герой? Ко мне пойдешь? — спросил он у малыша, когда Вигилантия вернулась с ним на свое место, и протянул к нему руки. Мальчик заулыбался, но спрятал личико на груди матери. Петр Савватий не стал его неволить.
Вигилантия испытующе посмотрела ему в глаза.
— Петрус, отчего ты не женишься?  Разве тебе не хочется иметь сына, плоть от плоти и кровь от крови? Тем более теперь. Тебе… нужен будет наследник.
Петр Савватий нахмурился.
— Не говори глупостей, сестра! Положение мое шатко, дядя всегда относился ко мне двойственно. Сейчас я вроде бы ему нужен, да, но возле него вьются разные люди, непрошенные советчики. О печальной судьбе Амантия, Феокрита, Виталиана надеюсь, тебе не надо напоминать. Мне свою бы голову на плечах удержать, да и вас не подвести. Ну а если все будет благополучно, то вот он, мой наследник!
С этими словами он кивнул на младенца на руках у сестры. Та торопливо перекрестилась и крепче прижала дитя к груди.
— Ты что-то скрываешь, Петрус, — продолжила она после некоторого молчания. — Доводы твои разумны, но я чувствую, что причина не в них. Признайся, ты влюблен?
Петр Савватий метнул в нее гневный взгляд и раздраженно стукнул кулаком по столу.
— Прекрати молоть чепуху! Все ваши выдумки, женские! Я уже старик, восьмое пятилетие завершил.
— Ну, прямо уж, старик! — усмехнулась Вигилантия. — Для вас, мужчин, пределы не поставлены. Все это пустяки! Бог тебя вознес, Бог тебя и сохранит. Дядя сделал нам много добра, ты уж постарайся его не огорчать. Прости, что говорю это, но я давно заметила в тебе перемену. Уже несколько месяцев. Ты стал задумчив, порой рассеян, тебя как будто что-то гложет изнутри…
— А по-твоему, моя жизнь сейчас легка и беззаботна и мне больше думать не о чем, как о всяких мальчишеских глупостях?  Еще предложи погонять голубей!
— Не сердись, брат! — примирительно улыбнулась женщина. — Я от всего сердца желаю тебе добра! Ну, правда, это странно, что ты до сих пор не женат. Может быть, твоя ненаглядная из знатных патрикиев и ты боишься, что ее гордая родня будет презирать тебя или помыкать тобой, диктовать тебе свою волю? Вот, видишь, ты отводишь глаза. Думаешь, незаметно?
Петр Савватий торопливо окинул взглядом комнату и поднялся с кресла.
— Оставим этот разговор, сестра! Мне пора идти! В консистории меня ждут.
Он набросил плащ, вышел из дома и медленно побрел по переулку вверх, в направлении Средней улицы, один, без спутников и слуг. Смолоду, еще с тех пор, когда сам был себе слугой, Петр Савватий привык ходить по городу один, в любое время суток. Он ничего не боялся и сопровождающие ему только мешали.
Был он не велик и не слишком мал, но среднего роста, не худой, но слегка полноватый; лицо у него было округлое и не лишенное красоты, мелко вьющиеся волосы уже сильно поредели на темени и поседели на висках, борода и усы тоже серебрились сединой. Одет он был в форменную одежду царского экскувита: короткую зеленую тунику, белые, римского образца штаны, закрывающие колено, зеленый воинский плащ. Он шел, озираясь по сторонам, словно кого-то выискивая среди прохожих, но тщетно.
Узкая улица выгибалась горбом. Справа, закрывая полнеба, высилась громада ипподрома. С моря веяло свежестью, крупные морские чайки с пронзительными криками вились над головой. По булыжной мостовой ветер гнал сухие листья платана, нападавшие из-за ограды соседнего роскошного особняка.
Петр Савватий не солгал сестре: его действительно ждали в консистории, правда, только через час. Однако Вигилантия с женской проницательностью затронула самые болезненные струны его души и выслушивать дальнейшие расспросы стало для него пыткой. Да, он завершил восьмое пятилетие и уже считал себя стариком. Да до сих пор в его нелегкой жизни не находилось места для сколько-нибудь длительной привязанности. Да, в последние годы  волею судьбы он, поднявшийся из ничтожества, был вовлечен в государственные дела и заботы такого размаха, о каком прежде и не помышлял. Все так. И при этом теперь он был влюблен, страстно, мучительно и горько! Его ненаглядная не была из семьи знатных патрикиев и не гордой ее родни он боялся. Напротив — и куда хуже: она была безродной актеркой, блудницей! Но даже и с этим он примирился. Всего страшнее было то, что она уже три месяца, как бесследно исчезла. В свободные часы бесцельно бродя по улицам в одиночестве, Петр Савватий видел ее в каждой молодой женщине, не раз окликал, но тщетно. Постоянно приходил туда, где встречал ее прежде: к ее театру, к дому, где она жила до своего исчезновения, - отчаянно взывая внутри себя:
- Феодора, девочка моя, где же ты? Как же так случилось, что я потерял тебя, едва узнав? И почему, не успев даже привыкнуть, я так по тебе тоскую?