Коровка, блины и бутылка шампанского. новелла

     На кухне сидели двое немолодых мужчин, и пили водку. Одного звали Александром Трофимовичем, другого – Юрием Фёдоровичем. Они не виделись много лет. Несмотря на солидный возраст, обращались друг к другу, как в детстве, по именам. Предавались воспоминаниям. Один из них, наполняя стопку, вдруг рассмеялся и, сотрясаемый смехом, плеснул мимо.
     - Ну, ты чо, Сань? – с укоризной заметил второй.
     - Да вот, вспомнил, как мы с тобой, Юрка, –  сквозь смех заговорил тот, – пасли коров и сыпали рыжих муравьёв на живот вашей собаке. Она бегала по траве, как сумасшедшая. Кудлатая такая была. Кажется, Пиратом звали.
     - Тебе, обалдую, в промежность муравьёв насыпать, ты ещё не так забегал бы, – улыбаясь ответил Юрий Фёдорович.
     - В то лето почему-то пастуха в посёлке не нашлось, вот и пасли по очереди, – щурясь, словно всматриваясь в прошлое, вспомнил Александр Трофимович.
     - Если бы пастуха нашли, мы бы с тобой не подружились, хотя в школе лбами сталкивались.
     - Так ты же на класс позже меня шёл.
     - Да, действительно. А сейчас разницы не заметно. Годы уравнивают.
     - Как подумаешь, интересно всё-таки жизнь складывается: мы с тобой в одной школе учились, одних коров пасли, а дороги у нас разные. Я в электрики пошёл, да так в розетке и застрял. А ты, вон, в начальство выбился, предприятием руководишь.
     - Да, – согласился  Юрий Фёдорович, – судьба у нас разная, хотя исходная точка одна. Но это не важно. Давай, за дружбу.
     Приятели выпили, закусили. И тут неожиданно рассмеялся Юрий Фёдорович, даже поперхнулся.
     - Чо с тобой, Фёдорович? – участливо спросил другой.
     - Я тоже кое-что вспомнил.
     - Я тоже кое-что вспомнил.
Александр Трофимович вопросительно поглядел на друга.
     - Как мы с тобой Новый год встречали у Райки Шубиной. Она к тебе неравнодушна была. Помнишь? Тогда у неё девок собралось штук шесть. А ты, бражки перебрал и лез целоваться со всеми. Райка взбеленилась и девки закрыли тебя в подполе. Ты стучал в половицы пустым ведром и орал: «Выпустите меня! Я хороший!» А когда подняли творило, ты через него стал швыряться солёными огурцами.
    Александр Трофимович расхохотался. Успокоившись, сказал:
     - Помню, конечно. А ты всё Любу Полынину от меня за своей широкой спиной прятал, чтоб я до неё не дотянулся. Ну, как же! У вас с ней любовь была. Только я до сих пор не могу понять, почему она тебя продинамировала? Ты же пацан был – ого-го!
     - Задай, Саня, вопрос полегче. Дело давнее. Теперь в памяти всё, как в тумане.
     - Как в тумане, говоришь. Туман имеет свойство рассеиваться. Между прочим, я знаю, где она живёт. Даже адрес у меня где-то был. Поискать?
     - И где же она живёт?
     - А не далеко от тебя. Городок есть такой, где химкомбинат. Назвать или сам догадаешься?
     - Да уж догадался. Она замужем или как?
     - Этого сказать не могу. Был у неё муж. Фамилия у него какая-то чудная, навроде, как Бижан. Молдаван, что ли. Давно я её не видел, шибко давно.
     В дверях кухни появилась жена Александра Трофимовича, Татьяна. Разговор прервался.
     - Ну, что, друзья-приятели, разговорам вашим, вижу, конца не будет. Может, гость уже отдохнуть хочет, а, Саша?
     - А ты, жена, нам чаю сваргань, да покрепче. И потом мы на боковую.
     Юрию Фёдоровичу постелили в маленькой комнатке, в которой выросли два сына Александра Трофимовича и Татьяны. Теперь у них были свои семьи и жили они отдельно.
     Оставшись один в полной темноте и тишине, Юрий Фёдорович не сразу уснул. Разговор с другом детства и юности, как вихрь, который в ясный солнечный осенний день вдруг вздымает и кружит над землёй разноцветные листья, слетевшие с деревьев, закружил в памяти картины прошлого.
     Помнил он свою первую любовь – Любу Полынину. Помнил. А тут она неожиданно ясно представилась ему. Миниатюрная, вся какая-то кругленькая, с мягкими линиями плеч. Всегда спокойная, плавные, женственные движения. Маленький ротик, изящный подбородок… Он вспомнил её улыбку – добрую, приветливую. И ему остро захотелось увидеть её, сейчас, немедленно. Он даже тихо застонал.
     Юрия Фёдоровича подхватило горячей воздушной волной и понесло, понесло… Вспомнил он заводской цех, где в бригаде слесарей учился ремонтировать металлорежущие станки. Как поначалу хотелось побывать в других цехах, посмотреть, что там делается. И однажды случай подарил ему свободный часок. Он, прежде всего, отправился туда, где создавались самые большие машины,  из тех, что выпускал завод. Даже корпус цеха возвышался над остальными. То, что он увидел, привело его в изумление. Здесь всё было огромное: оборудование, готовые изделия. А люди рядом с ними казались меньше обычных людей. Он удивился, как такая мелюзга может создавать такие гигантские машины.
     Юра медленно шёл по цеху, поминутно задирая голову. Над ним проплывали мостовые краны, неся на крючьях огромные блестящие детали, стальные листы. И вдруг около большого металлического стола с лежащими на нём крупными шестернями он увидел девушку в халате из чёрной материи и в светлой косынке. Она держала штангенциркуль, размером едва ли не больше её. И хотя девушка стояла спиной к нему, Юра её сразу узнал. Прошептал: «Ёлки!».
     Импульсивно хотел спрятаться, повернуть назад. Но сдержался. Эта девушка ещё в школе очень нравилась ему. Но объясниться он не решился. После школы она вдруг исчезла из посёлка. И – вот она! Словно кто-то, управляющий судьбами, снова свёл их.
     Юра шагнул к ней. Она как раз закончила измерения, что-то записала на листке бумаги и обернулась. Он стоял в двух шагах. Она и обрадовалась, и удивилась.
     - Здравствуй, – сказал он и взял её за руку.
     Так бывает: костерок уже как бы погас, но вдруг случайный порыв ветра – и пламя вновь вспыхивает. Только обстановка теперь была совсем иной, чем прежде. Вместо небольшого посёлка – крупный город. Вместо родительских гнёзд – заводское общежитие у неё и угол в частном доме на городской окраине у него. Но всё это не имело никакого значения. Им было хорошо вдвоём. Они ходили в кино, в театр и просто гуляли по улицам. При каждом удобном случае он прибегал в цех, где работала самая красивая девушка из отдела технического контроля. Да что там отдел, во всём городе!
     Однажды он не пришёл. Её это не обеспокоило: мало ли что. На следующий день опять не появился. Она немного встревожилась. Когда к концу третьего дня снова не увидела Юру, она разыскала его бригадира.
     - Заболел Юрка, – сообщил он, вытирая ветошью руки. – А где живёт – не знаю. Он меня в гости не приглашал. Ты в заводской санчасти спроси, они адреса наши записывают. Или в отделе кадров. Только, рабочий день уже закончился.
     Адрес Люба узнала на другой день.
     Юра лежал на узкой кушетке возле кухонного окна. На своём законном месте, за которое он платил хозяйке из своего скромного ученического оклада. Из-за острого заболевания уха он не мог принимать пищу. Малейшее движение челюстью отзывалось нестерпимой болью. Даже думать было больно. Он не успел обзавестись друзьями в городе. И теперь общался только с врачами поликлиники. Похудел, осунулся. И однажды вечером, когда по оконному стеклу шуршала февральская метель, в кухню вошла Люба. Ласково улыбнулась и спросила участливо:
     - Что, очень плохо?
Он только промычал, напряжённо кивая головой:
     - Угу.
     Она села у его ног. Вынула кулёк из сумочки и положила на кухонный стол.
    Разговора не получалось. На все вопросы парень, морщась, отвечал только движением головы. Его мучили боль и невозможность нормального общения. Тем не менее, восторг переполнял его одинокое сердце. Казалось, само солнце пришло в это маленькое, несоразмерное со своим масштабом помещение, наполнив его волнующим ароматом. Как много он хотел бы сказать!
     Оставшись один, Юра с восторгом думал, что не одинок, что у него есть верный друг. Слегка встряхнул лежащий на столе кулёк. Это слабое движение отдалось болью в ухе. Из кулька показались конфеты. Он прочитал на фантике: «Коровка». Разгладил бумажку и долго рассматривал картинку, словно впервые видел корову.
     Февраль сдал свою вахту марту, оставив свежие сугробы на окраинных  улочках, на одной из которых снимал угол ученик слесаря Юра Поветкин. Молодой организм переломил болезнь, и парень снова пришёл на завод. В праздник 8-е марта Люба впервые пригласила его в своё общежитие.
     Этот праздничный весенний день подарил женщинам города тихую ясную погоду. Солнце заливало ослепительным светом город: проспекты, утопающие в снегу скверы, сияло, отражаясь в окнах домов, трамваев и автомобилей. Ещё до обеда появились лужицы. Они выплёскивались из-под колёс автомобилей смешанными со снегом брызгами талой воды, искрящимися на солнце. Всё вокруг говорило, нет – кричало, что наконец-то наступила весна, и, поэтому, люди на улицах вели себя оживлённее обычного, были веселее и красивее. Приподнятое настроение передалось и Юре, как только он, свернув со своей улочки, вышел на бульвар, чтобы сесть на автобус.
     Юра был застенчив. Он шёл с остановки к общежитию и немножко волновался. Ведь там, кроме Любы, живут и незнакомые ему девушки. Поднимаясь на второй этаж, он услышал негромкую музыку. Когда на его стук открылась дверь, звуки оглушили его. Проигрыватель в комнате работал на всю мощность. Посередине стоял уже накрытый стол. С проигрывателя летел восторженный голос певца:
                Дуня, люблю твои блины.
                Ох, Дуня, твои блины вкусны!
                В твоих блинах огонь и нежный вкус,
                Твоих блинов съесть много я берусь.
     Девушки придвигали стулья к столу, а с пластинки неслось:
                Дуня, давай блинов с огня.
                Э-эх, Дуня, целуй сильней меня!
                Твой поцелуй разгонит мигом сплин,
                Твой поцелуй горяч, как свежий блин.
     Певец сделал паузу, звучание оркестра усилилось. Комнату наполнили жизнерадостные, игривые, звуки. Одна из девушек взяла Юрия за локоть и показала на стул. Немного ошарашенный, гость сел, не зная, куда девать руки. А певец продолжал:
                Масленицы помнишь ли размах.
                Ямщик нас быстро к «Яру» мчал.
                Жарко было нам с тобой в санях,
                Тебя я страстно целовал.
                А потом, прогнав сомненья прочь,
                Я блины с тобою ел всю ночь.
     При этих словах Юра почувствовал себя неловко. И, чтобы скрыть смущение, взялся откупоривать бутылку шампанского. Оркестр неистовствовал, певец завершал:
                Дуня, люблю твои блины.
                Ох, Дуня, твои блины вкусны…
     Девушки, остановив музыку, улыбчиво смотрели на гостя, и каждая со своей стороны, подкладывала ему в тарелку.    
     Наперебой просили Любу:
     - Любаша, познакомь со своим.
     Только Люба назвала его имя, как дверь распахнулась, и в комнату вошёл длинноволосый парень с гитарой. В длинном, почти до колен, жёлтом пиджаке в крупную клетку, по тогдашней моде – с единственной пуговицей внизу. На нём была чёрная рубашка с изображёнными на ней разлапистыми зелёными пальмами. «В городе Сочи тёмные ночи», –  иронично подумал Юра. Наряд парня дополняли предельно узкие брюки и туфли на толстенной жёлтой подошве.
     - Привет, девочки! – закричал он, и улыбнулся во весь рот.
     - О! – крикнули они все разом, – кто к нам пришёл! Жора, проходи.
Похоже, Жора пришёл сюда не впервые. Одна из девушек, кажется, её звали Света, выпорхнула из-за стола и подлетела к новому гостю. Она бросилась ему на шею, поцеловала в щёку и за руку потащила к столу. За неимением стула его посадили на кровать и тут же поднесли гранёный стакан с шампанским.
     - Нет-нет! – воскликнул Жора, – водки и только водки. Я не травлюсь этой гадостью.
     Налили водки. Жора выпил, Света подала ему на вилке кусочек колбасы.
     - А что ты нам сегодня споёшь? – растягивая слова, спросила Света.
     Прожевав, Жора тронул струны, прислушиваясь к строю, посмотрел на Любу и произнёс с расстановкой:
     - Моя новая песня.
Струны заговорили и Жора запел:
                Помню двор занесённый
                Снегом белым пушистым,
                Ты стояла у дверцы
                Голубого такси.
                У тебя на ресницах
                Серебрились снежинки,
                Взгляд лучистый и нежный
                Говорил о любви.
     Юра отвёл смущённый взгляд от певца и посмотрел на окно, почувствовав неловкость. От стыда даже уши загорелись. «Я уже слышал где-то эту песенку года три назад. Что же он её за свою-то выдаёт, стиляга», – подумал он, но промолчал. Не хотелось портить праздник. Света плющом увивалась вокруг Жоры. В конце концов, она уселась позади него на кровати и обняла за шею. Но Жора как будто не видел её. Юра насупился и помрачнел, заметив, как Жора, что бы ни говорил, что бы ни пел, неотрывно смотрел на Любу, словно все свои слова и песни адресовал ей.
     Юра вышел из общежития со смутной душевной тревогой, когда на улицах и в окнах домов горели огни. На следующий день он осторожно спросил у Любы:
     - Там девчонки не смеялись надо мной?
     - А чего бы им смеяться?
     - Да уж больно зажатый какой-то я. Сам себя за это не очень… как бы сказать…
     - Успокойся. Они сказали, что ты скромный парень, что понравился им.
     - А про блины кто пел? Что-то я певца не узнал.
     - Не знаешь? Это же Пётр Лещенко.
     - Интересно, где вы его раздобыли? Он же запрещённый. Можно купить только «из-под полы».
     - Правильно. Так и купили. На барахолке. Светка три рубля не пожалела.
     И всё. И ничего о Жоре. А недели через две пришла повестка в военкомат…
     - Вставай, Юр, а то на поезд опоздаешь, – с этими словами своего друга Юрий Фёдорович проснулся.
     - Чёрт, – сказал он, ногами пытаясь нащупать тапочки, – не пойму, то ли спал, то ли не спал. Всё молодость вспоминал.
     - Нам осталось только вспоминать, – отозвался Александр Трофимович.
     Уходя от друга, уже с барсеткой в руках, немного смущаясь, Юрий Фёдорович сказал:
     - Слушай, Саня, ты вчера что-то там говорил насчёт адреса. Я бы взял. Понимаешь, на химкомбинате, через две недели состоится региональное совещание, и я на него приглашён.
     - Везёт же людям! – воскликнул Александр Трофимович, – сейчас поищу.
Протягивая другу бумажку с адресом, он спросил, чтобы увести его от неловкого разговора:
     - О чём совещаться-то будете?
     - Поиск рынков сбыта в условиях конкуренции.
     - Да-а, мудрёная штука – производство.
     Юрий Фёдорович возвращался в город один в купе. Он не любил попутчиков и радовался, что их нет. Обычно как: начинают расспрашивать, кто ты, куда едешь. А если узнают, что он предприятием руководит, начинают ругать начальство вообще, а метят, конечно же, в него. Пытаются навязать своё мнение. А то ещё хуже, пьяная компания ввалится. Тогда уж просто конец света.
      Он лежал и прикидывал: разыскать Любу или не стоит? Пытался найти в душе остатки оскорблённого самолюбия и не находил. Годы сгладили все обиды. А тогда, когда он пришёл из армии, в нём это самое самолюбие просто било в барабан.
       Служить ему довелось буквально на краю света, на Чукотке. Первые три месяца письма от Любы приходили часто. Потом всё реже и реже. Наконец, она вообще перестала ему писать.
     Однажды он получил письмо от Сани, в котором тот сообщил, что она вышла замуж  и мужа её зовут Георгием. Значит, Жору в армию не призвали. Бедная Света! Как же она пережила потерю? Через несколько лет Юрий Фёдорович случайно узнал, что Люба развелась с мужем и уехала на строительство химкомбината. Молдаванин, о котором толковал Саня, получается, второй её муж. На большую стройку тогда со всех концов страны ехали. Вот только живёт она с ним или нет? Сам-то Юрий  Фёдорович овдовел несколько лет назад и с той поры жил в одиночестве. Детей у них с женой не было.
     Он вновь и вновь задавал себе один и тот же вопрос: разыскать или не стоит? И понял, что не удержится. Не заметил, как воображение стало рисовать предстоящую встречу. Судя по адресу, она живёт в частном доме. Значит, где-то на окраине городка. Наверно хозяйствует: держит на подворье  корову, поросёнка, кур. Как когда-то их родители там, в посёлке. Мужу он объяснит, что всего лишь земляк и что, пользуясь случаем, решил повидаться. Поймёт, поди. А если она тоже одинока? И наверняка, так же, как он, вспоминает прошлое и, возможно, тоже страдает.
     И тут ему подумалось, что придти надо непременно с такими атрибутами, которые памятны им обоим, которые, в его понятии, могут служить своеобразными маркерами. Не надо будет ничего говорить, объяснять. Ведь для словесных объяснений скорей всего не представится возможности – наверняка муж рядом будет. Чем и как ей красноречиво напомнить о былом? А что чаще всего и с трепетом в сердце вспоминал он сам? То, как она принесла ему конфеты, когда он болел, то, как  смущала его песня о блинах, когда он впервые пришёл в общежитие, а также шампанское. Ведь именно он откупоривал бутылку и разливал игристый напиток по гранёным стаканам. Всё это отпечаталось в его памяти, как на красочной открытке. Она, конечно же, помнит, должна помнить то же самое. Так ему представлялось. И он уверил себя, что оно так и есть.
     По возвращении домой Юрий Фёдорович обратился к своему снабженцу, как тому показалось, с необычной и странной просьбой: добыть к концу недели портативный магнитофон, кассету с записью песен Петра Лещенко, да чтобы там обязательно были «Блины», а также бутылку «Советского шампанского». Снабженец перепоручил всё молодому менеджеру.
     - Где же я найду кассету? Сейчас всё на дисках, – попытался отбояриться молодой человек.
     - Ничего не хочу знать. Юрий Фёдорович приказал – кассету. Кто ищет, тот найдёт.
     Юрий Фёдорович держал своих подчинённых в строгости, и задание было выполнено в срок.
      В день совещания, он почувствовал лёгкое волнение сразу после пробуждения. Дома, за завтраком, домработница, как обычно, предложила ему кофе со сливками. Он и полчашки не отпил, отставил кофе. Оделся и вышел во двор. Начиналась осень. На дорожке лежали пока ещё редкие жёлтые листья. Автомобиль ждал за воротами. Юрий Фёдорович сел на заднее сиденье, поздоровался с водителем и сказал, куда ехать. Всю дорогу молчал.
     В середине дня участникам совещания объявили о двухчасовом перерыве. Юрий Фёдорович только того и ждал.
     - Костя, – сказал он водителю, садясь в машину, – давай-ка, брат, съездим на улицу Малая озёрная.
     - А где это, Юрий Фёдорович?
     - По пути спросим.
     Они останавливались, справлялись у прохожих, где эта улица, где этот дом. Малая озёрная оказалась пыльной узкой улочкой, где двум автомобилям не разъехаться. Избы вдоль заборов и высохших плетней, заросших крапивой, стояли старые, серые. В некоторых дворах виднелись шапки прикрытого плёнкой сена. В общем, обычная деревня. Островок той самой, которая лет двести стояла до начала строительства химкомбината.
     Не все дома имели номера. Юрий Фёдорович вертел головой, пытаясь определить нужный.
     - Стой! – наконец  скомандовал он водителю. – Жди в машине.
Вышел из автомобиля, прихватив небольшую хозяйственную сумку. Чёрный, лоснящийся Вольво среди плетней и почерневших заборов выглядел космическим пришельцем, абсолютно инородным телом.
     Юрий Фёдорович подошёл к калитке, протянул руку к щеколде и заметил: пальцы дрожат. Он поднялся на невысокое крылечко. В распахнутую дверь шагнул в полумрак сеней. Не сразу разглядел вторую дверь. Осторожно постучал. Никто не отозвался. Постучал громче. Дверь приоткрылась и в проёме показалась женщина.
     - Миша, ты, что ли, стучишь? – спросила она, шире распахивая дверь. А увидев незнакомого мужчину, испуганно произнесла: – Извините… Я думала, муж… Чё, думаю, он стучит? Проходите,  – оправившись от испуга, пригласила она незнакомца.
     Перешагнув порог, Юрий Фёдорович остановился и, стараясь придать голосу торжественности, произнёс:
     - Здравствуйте!
     - Вы, наверно, насчёт платы за электричество? – спросила она. – Вам лучше с мужем поговорить. Он скоро придёт.
     - Нет, я по другому вопросу, – дрогнувшим голосом ответил Юрий Фёдорович. И добавил: – Мне бы с вами … потолковать.
     - Со мной? Ну, проходите. Вот сюда.
     Она провела его на кухню и указала на почерневшую от времени табуретку. Сама осталась по другую сторону стола. Он поднял глаза. Перед ним стояла незнакомая женщина. И только когда она повернула голову к окну, он узнал профиль. Да, это она. Но волосы на её голове совсем не те, каштановые, пышные с завитушками, а седые, жидковатые, приглаженные, и на затылке собранные в пучок. От носа к уголкам губ протянулись глубокие складки. И губы словно срослись между собой, стянутые морщинками. Если бы он случайно повстречал её на улице, прошёл бы мимо, не узнав. На ней был мятый, не свежий ситцевый халат в мелкий цветочек. Халат не  скрывал некую угловатость фигуры, не свойственную той, прежней Любе. Она вопросительно посмотрела на пришедшего. Он с трудом заставил себя улыбнуться и спросил:
     – Как вы считаете, мы с вами знакомы?
     Она тоже улыбнулась. Виновато.
     - Кажется, нет…
     - Хорошо, – сказал он, – а если так.
Достал из сумки свёрнутый из листа бумаги кулёк и вытряхнул из него на стол несколько конфет. Одну протянул ей. Она взяла и, помедлив, спросила:
     - И что это значит?
     - Посмотрите название конфеты, – предложил он. Она прочитала: 
     - «Коровка».
     - Вам это ничего не напоминает?
     - Нет. Конфета, как конфета.
     - Когда-то, давным-давно, – начал  Юрий Фёдорович, глядя прямо в глаза женщине, – в одном городе заболел знакомый вам парень. Вы навестили его и угостили конфетами «Коровка».
     - Извините, я за собой такого не помню.
     - Да, – очень волнуясь, произнёс он, коротко взглянув в окно, рядом с которым сидел. Извлёк из сумки магнитофон.
     - Где у вас розетка? А, вот она.
     Включив магнитофон, сказал:
     - Что ж вы стоите? Присаживайтесь, пожалуйста.
Она чуть подвинула обшарпанную табуретку и села. В этот момент раздались весёлые звуки эстрадного оркестра, и за ним – голос Петра Лещенко:
                Помнишь, как на Масляной в Москве
                В былые дни пекли блины.
                Блинный дух царил на всей земле,
                Все от блинов были пьяны.
                Ты хозяйкой милою была,
                И блины мне вкусные пекла.
                Дуня, люблю твои блины…
     Юрий Фёдорович смотрел в лицо женщине, надеясь уловить момент просветления её памяти. Но оно оставалось бесстрастным. Когда песня закончилась, он спросил:
     - Это вам тоже ничего не напоминает?
     - Кажется, я где-то слышала эту песню, но не помню, когда и где. А почему вы задаёте вопросы? Вы кто? Наверно, следователь? Мы ничего такого не натворили… А сын мой, Валерий Георгиевич…на зоне. Вам это должно быть известно…
Он пристально посмотрел в её глаза и ответил:
     - Я – Юра. Юрий Фёдорович Поветкин. А песню мы слушали вместе с вами, у вас в общежитии, восьмого марта. – Он назвал год.
     - Поветкин? Юрий Фёдорович? То-то я смотрю, лицо вроде как знакомое. Думаю, где-то я этого мужика видела. – Она сокрушённо покачала головой.
     В этот момент открылась дверь, и в дом вошёл мужик. В кирзовых сапогах со слегка загнутыми носами, заляпанных не то грязью, не то навозом. Для его небольшого роста они были явно велики. И, похоже, со времени покупки ни разу не мылись и не чистились. На плечах его болтался чёрный запятнанный бушлат, тоже не его размера. Волосы на голове седые, всклокоченные, кажется, совсем не знающие расчёски, заросшее седой щетиной лицо. От этого человека исходил трудноопределимый, но неприятный дух.
     - Мой муж, – сказала она и обратилась к мужику: – Миш, к нам, вот, мой земляк зашёл. Мы с ним с одного посёлка.
     Миша уставился на Юрия Фёдоровича и недобро молчал.
     - Чего ты там торчишь, – сказала она, обращаясь к мужу, – проходи.
     Он неуверенно подошёл к столу. Юрий Фёдорович подвинул к нему табуретку и сказал:
     - Меня зовут Юрий Фёдорович. – И, повернувшись к хозяйке, предложил:
 –Давайте выпьем за встречу.
     Муж с женой встревоженно переглянулись. Гость понял их замешательство. Торопливо извлёк из сумки бутылку шампанского и спросил:
     - Стаканы у вас найдутся?
     Она поднялась и, открыв небольшой настенный шкафчик, поставила на стол три гранёных стакана, покрытых  неким серым налётом. Так бывает, когда стекло не моют, а только ополаскивают.
     Миша выпил залпом и тыльной стороной потрескавшейся ладони вытер губы. Хозяйка подержала стакан и поставила на стол. Юрий Фёдорович поднял свой стакан.
     - За встречу! – и слегка пригубил.
     Он ждал, что она о чём-нибудь спросит: где живёт, кем работает, женат ли, сколько у него детей. Но она, молча, смотрела на мужа, а Миша не отрывал напряжённого взгляда от недопитой бутылки. Юрий Фёдорович, медля, положил магнитофон в сумку и поднялся.
     - Ну, мне пора. Здоровья вам… Люба.
     Из машины заметил её, стоящую в тёмном проёме дверей и равнодушно взирающую поверх дощатого полусгнившего забора на автомобиль, за невозможностью развернуться, отъезжающий задним ходом, словно из тупика.

                ---------------------------

                ВСЯ ДЕРЕВНЯ ЗНАЛА 
                Новелла
               
                * * *

     Серёжка Мартынов и Валерка Загайнов дружили едва ли не с пелёнок. Дома их стояли рядом. Много у них было похожего, близкого, общего. Отцы механизаторы и давние друзья, матери – доярки и близкие подруги. У каждого по две сестры. Только Серёжкины старше его, а Валеркины – одна  моложе. Ребята росли, как два родных брата. И матери их относились к ним, как к своим сыновьям. Во многом схожи ребята, но в характерах отмечалось существенное различие: если Валерке любые неприятности были нипочём и всё трын-трава, то Серёжка переживал иногда по малейшему поводу. Мрачнел, становился тихим, замыкался в себе.
     После школы друзья закончили профтехучилище и стали механизаторами широкого профиля. В одно и то же время призвались в армию. Сергей – в ракетные войска, Валера – в пограничники. Со службы пришли домой почти одновременно. И свадьбы сыграли в один год.
     Их село, Кедровка, старинное, крупное, стояло на крутом берегу быстрой речки, на границе района, там, где начинался таёжный урман. Многие мужики в селе с детства приобщались к ружью. И потом, повзрослев, поодиночке и с друзьями делали вылазки в тайгу по осени, после окончания полевых работ. А некоторые и зимой становились на широкие лыжи и уходили на денёк-другой в синюю таёжную глухомань.
     Пристрастились к «полю», как говорили тамошние охотники, и Серёжка с Валеркой. Они предпочитали охоту по перу: стреляли рябчиков, глухарей на копанках, куда птицы прилетают на песчаные лесные дороги галечку поклевать. Белок не трогали. Кабанов отпугивали выстрелами в воздух. Соответственно и патроны брали в основном с бекасинником. Однако по совету бывалых охотников держали на всякий случай в патронташах пару-тройку зарядов с жаканом. По пословице: бережёного Бог бережёт.
      Тем летом как никогда сильно горела тайга. То ли потому, что лето выдалось уж очень сухое, то ли чёрные дровосеки окончательно отвязались. Горельник стоит дешевле, а после переработки ничем не отличается от нормальной древесины. Вот и ходят по тайге, как злые духи, поджигатели. Поймать их с поличным – стремление несбыточное. В тот год на ягоды, на кедровые шишки угнетённая зноем и пожарами тайга оскудела. Зверь, потерявший свои исконные территории, бродил по тайге голодный, отощавший и злой.
     Завершив жатву, механизаторы Кедровки, расслабились. Некоторые потянулись в тайгу. Пошли как-то в воскресенье пострелять рябчиков и Сергей с Валерой. Утро выдалось солнечное, но прохладное. Таёжный воздух бодрящим бальзамом вливался в грудь. Берёзы, осины стояли почти голые. Только на южных склонах они ещё не отпускали уже редкую листву. Тайга задумчиво молчала. Не качались и не вздрагивали даже вершины
высоченных пихт. Друзья, держа ружья наизготовку, почти не разговаривали. Изредка под ногами похрустывала ветка или сухая шишка. Рябчики посвистывали на деревьях, но бдительно держались на безопасном расстоянии.
     Сергей остановился. Прислонив ружьё к молодой осинке, опустился на колено и стал приводить в порядок развязавшийся шнурок на ботинке. Валера, шедший немного впереди, не оглянувшись, продолжил движение и вскоре скрылся в неглубокой лощинке. Вдруг до Сергея донёсся страшный рёв и почти одновременно с ним отчаянный крик Валеры. Сергей, поднявшись с колена, схватил ружьё и бросился на эти ужасные голоса. В густой траве на дне ложбинки он увидел нечто бурое и яростное в движениях и на бегу выстрелил с обоих стволов дуплетом в воздух, сознавая, что мелкая дробь только пуще разъярит зверя. Бурое метнулось в сторону и мгновенно скрылось в зарослях. С ближайшего дерева свалился ещё один бурый комок, заметно меньше первого и, скуля, исчез в том же направлении. 
     Медведица с медвежонком. Сергей подбежал к другу, крича «Валера! Валера!» Но тот не шевелился. Сергей наклонился, чтобы лучше разглядеть его в сумерках ложбины. Зрелище предстало настолько ужасное, что он зашатался. Вместо головы его друга в жухлой жёсткой осенней траве лежало нечто кровавое и бесформенное. Сергей трясущимися руками расстегнул на нём куртку и приложил ухо к сердцу. Ни звука… Сергей со стоном упал в траву и закрыл лицо ладонями. Ему не верилось, что всё произошло на самом деле.
     Сергей не знал, сколько он пролежал в полуобморочном состоянии, пока, наконец, до сознания стало доходить, что надо что-то делать. Он ещё некоторое время сидел, глядя в пространство. Наконец поднялся и, вынув из чехла нож, направился к ближайшей пихте. Срезал пару крупных разлапистых сучьев. На этой волокуше, он намеревался дотащить тело друга до деревни.
    Когда он достиг крайней избы и, шатаясь, взошёл на крыльцо, у него едва хватило сил, чтобы постучать в дверь. Уже совсем стемнело, однако у дома Загайновых собралась почти вся деревня. Люди тихо переговаривались, глядя на освещённые окна. Кто-то сказал, как во сне:
    - Давно такого не было у нас, чтобы зверь на человека пошёл.
    - Иногда и вилы стреляют, – отозвался другой.
 
                * * * 
     В кабинет врача психиатрической больницы Ларисы Тимофеевны постучали, когда она, готовя к выписке несколько пациентов, заполняла истории болезни. Она подняла голову от стола и тоном раздосадованного человека сказала:
     - Войдите.
     В кабинет вошли две женщины, подталкивая впереди себя молодого мужчину. Одна из женщин смотрелась примерно одного возраста с ним,
вторая была много старше. Лариса Тимофеевна предложила им сесть на мягкий небольшой диван. Женщины сели, мужчина остался на ногах.
     - Садитесь, садитесь, – обратилась  к нему Лариса Тимофеевна и жестом показала на диван.
     Он переступил с ноги на ногу и, опустив голову, сказал глухо:
     - Я этого не достоин.
     Для Ларисы Тимофеевны уже было достаточно, чтобы понять, что стоящий посреди кабинета бледный и тощий мужчина – её пациент. 
     - Может, всё-таки сядете? – смягчив тон, спросила она.
Мужчина нагнулся, отогнул угол коврика и сел на пол. Врач не удивилась, она видела ещё и не такое.
     - Как вас зовут?
Он немного помедлил. Ответил, глядя в пол:
    - Раньше звали Сергеем.
    - Раньше? А теперь что же, вы сменили имя?
    - Теперь я никто и звать меня никак.
    - Какое странное имя, – улыбнулась Лариса Тимофеевна и обратилась к пожилой женщине:
     - Вы, наверно, мама этого молодого человека? Скажите, как вас зовут и  что привело вас ко мне?
     - Да, я его мать. Анной Петровной меня зовут. А фамилия наша Мартыновы. Это вот (она дотронулась до коленки рядом сидящей молодой женщины) моя сноха Галя, жена Серёжи. Женщина торопливо поднесла платок к глазам и зарыдала.
     - Ну-ну, успокойтесь, пожалуйста, – участливо произнесла Лариса Тимофеевна и, выйдя из за стола, протянула стакан с водой. – Может быть, объясните вы, что у вас произошло, – обратилась она к молодой женщине.
     - Серёжа месяц назад потерял на охоте друга. Медведь задрал. А они были как братья, с детства вместе. Вот он с того дня стал сам не свой, ничего не ест, ни с кем не разговаривает, спит под порогом на половике. В глаза никому не глядит, считает, что он виноват, в том, что Валера, друг его, погиб. Мы вот с мамой решили, и все в деревне говорят, что с этим что-то надо делать. Помрёт ведь. А у нас с ним два сына, пять и три годика. 
     - Кое-что проясняется, – сказала врач, и добавила, –  разберёмся.
Она набрала трёхзначный номер на телефоне и сказала в трубку:
     - Ирочка, зайдите ко мне.
     Вскоре в дверях показалась молоденькая, светлая, как матовая лампочка,  медицинская сестра. Вопросительно посмотрела на Ларису Тимофеевну.
     - Отведите больного во вторую палату.

                * * *
     Прошло три дня. Дежурные сёстры регулярно докладывали Ларисе Тимофеевне, что больной Мартынов отказывается принимать пищу. Ни с кем не общается, не выходит в коридор. Лежит или лицом к стене или, глядя в
потолок. Приходят к нему мать и жена. Приносят целыми  сумками всякой деревенской еды, но он всё отдаёт другим.
     На очередном обходе Лариса Тимофеевна подсела на кровать к Мартынову. Окликнула:
     - Сергей! Повернитесь, пожалуйста. С вами всё-таки врач разговаривает. Я не смогу вам помочь, если вы будете себя так вести.
Он нехотя повернулся на спину. Глядя в потолок, глухо сказал:
     - Я никакой помощи не хочу.
     - Чего же вы хотите?
     - Я заслуживаю только смерти. Пища мне не нужна. Таблетки ваши – тоже. Зачем меня сюда привезли?
     - Больной Мартынов, – перешла на официальный тон Лариса Тимофеевна, – у вас тяжёлое психическое расстройство, состояние глубокой депрессии в результате перенесённого потрясения. Я могу помочь вам выйти из этого состояния, если вы будете мне помогать.
    - Я не могу вам помочь. И не хочу.
    - Можете. Ещё как можете, если будете принимать пищу.
Сергей молчал. Лариса Тимофеевна продолжала:
    - Если вы и дальше намерены отказываться от пищи, я вынуждена буду кормить вас принудительно. Мне вашей смерти от истощения не нужно. Я несу ответственность за вас перед законом. Но не это главное. Главное в том, что я врач и моё призвание – спасать людей.
    По-прежнему глядя в потолок, Сергей медленно произнёс:
    - Есть и другие способы уйти из жизни.
    - Здесь вам это вряд ли удастся.
    - Тогда я сбегу.
    - И это не получится. Хотя бы потому, что вы настолько истощены, что не дойдёте до ворот нашего учреждения. А уж перелезть через высокий забор…
     Остальные обитатели палаты, четверо мужчин разного возраста,  внимательно и заинтересованно наблюдали беседу. Когда врач покинула палату, к Сергею обратился один из них – актёр областного драматического театра Егор Неустроев. Хорошо знающий, что такое депресняк,  наваливающийся на него регулярно раз в полгода, обычно после очередного запоя.
    - Серёга, чего ты кочевряжесься? Ну, окочуришься ты, кому от этого хуже будет? Кому и что ты хочешь доказать? Мы тут все твою историю знаем. Зря ты на себя смерть друга взвалил. Причём тут ты, когда его медведь задрал?
    - Притом, – тихо произнёс Сергей, – что мне надо было быть рядом с ним.
    - А ты что, специально оставил его одного?
    - Нет. Так получилось. А так получилось по моей вине.
    - Опять двадцать пять. В чём твоя вина? В том, что шнурок развязался? Ну, да. Надо было лучше завязывать.
     При этих словах все обитатели палаты засмеялись. Сергей отвернулся к стене и замер.
                * * *
    Лариса Тимофеевна стала принудительно кормить Сергея Мартынова. Когда начиналась эта мучительная процедура, его товарищи по палате или отворачивались, или выходили в коридор. Раз в день, через зонд, в истощённое тело Сергея вливали чашку питательной смеси. Но она могла только едва-едва поддерживать жизнь в его организме. Ко времени очередной кормёжки Сергей пытался прятаться в туалете. Но санитары находили его там, водворяли в палату.
    Прошло четыре месяца. Сергей приобрёл облик ходячего скелета. Да и ходить он практически перестал. Неустроев дал ему кличку Бухенвальдмен. Первые месяцы мать и жена навещали его довольно часто. Потом их визиты стали всё реже и реже, а интервалы между ними всё длиннее. Первой сдалась жена. Мать как-то сообщила Ларисе Тимофеевне, что Галя отказалась от него. Врач умоляла её не сообщать это сыну.
    Прошёл ещё месяц. Анна Петровна как-то постучалась в кабинет к Ларисе Тимофеевне. Сидя на том же диване, она не смотрела на врача и мяла в руках носовой платок.
    - Слушаю вас, – сказала Лариса Тимофеевна.
    - Даже не знаю, как вам сказать. Наверно вы осудите меня. Я сейчас была у него. Боже мой! Боже мой! – навзрыд выговорила она, – может быть не надо его больше мучить. Вы посмотрите на него, какой он стал. Не кормите его больше через нос. Пусть уж он… Наверно, так Богу угодно.
    - Да вы что, Анна Петровна! Как вы можете. Вы же мать. Я стараюсь вытащить вашего сына с того света, а вы…
    - Вижу я, вижу, Лариса Тимофеевна, что вы стараетесь ему помочь. А толку-то нет. Только вы не подумайте, что я виню вас. Зла у меня на вас нет. Какое уж тут зло. Сами виноваты. А вы всё-таки отступились бы от него, а? Я уж для него всё смертное купила-припасла. Заберу его домой. Сколько проживёт, столько и проживёт. Сколько Господь даст.
     - Честно признаюсь вам, как женщина женщине, – приложив ладонь к левой груди, сказала Лариса Тимофеевна, – устала я с ним очень. Но вам я его не отдам. Зарубите это себе.
Она выпрямилась, гордо вскинула голову и продолжила:
    - Как я могу не кормить живого человека! Вы в своём уме? Нет, нет и ещё раз нет.
    
                * * *
    Лариса Тимофеевна, если бы её попросили честно признаться, она сказала бы, что относительно Сергея Мартынова надежд у неё не осталось. Она по инерции делала то, что велела ей её врачебная совесть. Но произошло чудо. И, как часто это случается, оно пришло оттуда, откуда его не ждала Лариса Тимофеевна. Дело было так.
    Сергей в очередной раз спрятался от зонда в туалете, добравшись до него едва-едва, держась за стену. Наивно надеясь, что про него забудут. Он сидел на корточках, забившись в угол, и дремал. Сонливость уже давно стала его обычным состоянием. Дверь открылась, и в туалет вошёл Неустроев. Он насвистывал весёлую мелодию. У него было основание веселиться, ведь Лариса Тимофеевна сегодня на обходе пообещала выписать его через три дня. Он шёл из комнаты приёма пищи, пообедав и сунув в карман пару кусочков хлеба. Визит в туалет был попутным.
    - А-а, – протянул артист, увидев Сергея, – ты опять здесь, у параши! Ну и какого хрена ты тут сидишь, всё равно ведь найдут. Послушай меня, Серёга. Ведь ты же всех замучил. Всех достал: и мать, и жену, и нашего замечательного доктора Ларису Тимофеевну. И себя самого. Может быть, хватит, а? Ты хотя бы в окно посмотри, какая там замечательная жизнь! Как там, у Есенина, тёзки твоего: «Ведь ты не знаешь, что такое жизнь, не знаешь ты, что жить на свете стоит». Если не знаешь, давай я тебе расскажу. Хочешь?
     Сергей медленно поднял голову, посмотрел на артиста и отрицательно мотнул головой. Неустроев продолжал:
    - Эх ты, дурак. У тебя жена красавица, два пацана растут, а в тайге ходит зверь, убивший твоего закадычного друга. Ну, кто отомстит за него, если не ты?
     При этих словах Сергей снова поднял голову на Неустроева, и в глазах его появилось нечто новое, словно он сделал очень важное открытие. А артист толкал свою пафосную речь дальше:
     - Может, я покажусь тебе банальным, но повторяю: жизнь –  хороша! Но чтобы жить, надо как минимум есть.
При этих словах он извлёк из кармана кусок хлеба и, протянув его Сергею, рявкнул:
    - На, жри!      
    Как ни странно, но такое приглашение отобедать, да ещё рядом с унитазом, возымело положительный эффект. Сергей принял хлеб и тут же стал жевать его. От неожиданности артист онемел. Он глядел на Сергея, вытаращив глаза, и только руки то закладывал за спину, то скрещивал на груди. И переминался с ноги на ногу.
    О том, что Серёга съел кусочек хлеба, тут же стало известно всей палате. Через постоянно открытую дверь разговор об этом услышала постовая сестра. Она тут же доложила новость врачу. В этот день зонд применения не нашёл. А на другой день Сергею дали два кусочка хлеба с маленькой котлеткой. Ещё через пару дней он стал вместе со всеми ходить на обед. Быстро набрал вес. И на десятом месяце пребывания в больнице был выписан в удовлетворительном состоянии.
                * * *
    Прошёл год. Однажды в дежурство Ларисы Тимофеевны доставили  мужчину средних лет. Врач осмотрела его и, найдя, что он нуждается в лечении, отправила в стационар. Сопровождающим его людям она сказала:
    - Спасибо, все свободны.
Все вышли, а один мужчина задержался. Он робко произнёс:
    - Лариса Тимофеевна, вы меня не узнаёте?
Она вгляделась в лицо этого человека и, сомневаясь, воскликнула:
    - Сергей, неужели это вы!
    Его действительно трудно было узнать. Перед ней стоял в меру упитанный молодой мужчина, с лёгким румянцем на щеках. Одетый в щегольской костюм, в таких ходят на важные приёмы, или на балы. 
    - Вот мы снова встретились, – сказала растроганная Лариса Тимофеевна, – каких только случайностей не бывает на свете.
    - Это не случайность, – отозвался Сергей. – Я специально напросился сопровождать земляка, чтобы увидеть вас. А увидеть вас я хотел, чтобы поблагодарить за то, что вы меня спасли.
При этих словах Сергей заплакал.
     - Тяжело мне было в первый месяц после выписки, – продолжал он, немного успокоясь. – Потому, что я стыдился выйти на улицу. Бывало, смотрю через окно, как мои пацаны играют с соседскими ребятишками, и плачу. Они и жена моя жили ведь у её родителей. Но однажды они зашли в гости к бабушке, к матери моей. А она и говорит: «Это же ваш отец». Они ко мне подходили, как к незнакомому дяде. Боялись меня. Но всё же мы обнялись, я поцеловал их. И как будто камень с души свалился. Потом моя мама рассказала, как они свою мать уговаривали взять меня к себе. Как-то смотрю, Галя моя приходит, и прямо с порога бух мне в ноги. «Прости, – говорит, – Сергей, дура я была, потеряла веру, что поправишься, что жить будешь».
    - Вы её простили?
    - А я её и не винил. Она хорошая. Слабая только. Разве можно обижаться на человека за это. Я и то слабину дал. А с неё что спрашивать – баба. 
    Прощаясь, Сергей с чувством поцеловал руку Ларисе Тимофеевне. Она прослезилась.
                * * *
    Вскоре после выписки Сергея из больницы наступила жатва. Никогда прежде он не садился за штурвал комбайна с таким удовольствием. Хлеба в то лето поднялись рослые, густые, с тяжёлым колосом. Сергей с наслаждением вдыхал самый приятный на земле аромат – аромат  свеженамолоченного зерна.
    Говорят, что после завершения жатвы Сергей Мартынов, несмотря на протесты жены и матери,  надолго ушёл в тайгу. Один. Взял патроны,  снаряжённые только пулей. И крепкий охотничий нож. Вся деревня знала, зачем он пошёл в тайгу.

                ------------------------------