Сошью платье рябое. Часть третья

"Здравствуй, Муза, хочешь сырник?" - проворковала Тиночка в айфон с тщательно сымитированным отпускным вальяжем в голосе. Сырники со сметаной и ягодами дымились прямо перед ней, на фальшивом мраморе столика "Шоколадницы" (зона вылетов, терминал два), в сопливый нос настойчиво била терпкая вонь нетронутого покуда эспрессо. Второе эспрессо уже текло возрождающейся жизнью по жилам, и стоило жить, и работать стоило, и предстоящие десять часов в самолёте больше не казались таким кромешным беспросветом. Тиночка с наслаждением откусила половинку жирного, жаркого, загорелого, клубнично-ванильного колобка и с набитым ртом сартикулировала: "Ну что там стряслося, Женёк?" -  "Мать, ты страховку-то от "Юниклевера" почему не оформила? Хорошо есть Онегин, добрый твой начальник, родился на брегах Москвы, где, может быть, родились вы - или блудили, мой охальник. Насобачила, даже кракозябры твои подделала - ты по-грузински, что ль, расписываться училась? - под суд из-за тебя скоро пойду за превышение служебных полномочий ." - "Спасибки, Женёк, но нафик? у меня что-то такое есть, включено в стоимость путёвки..." - "Знаем мы это включено в стоимость путёвки! Где стол был яств, там гроб стоит. То есть ящик из-под кока-колы. Господин, блин, из Сан-Франциско, богатый-богатый, а итальяшки, жульё, даже похоронить его нормально пожидились. Да шутю я, шутю. Ты ещё сама нас всех похоронишь. Разве что самолёт твой пропадёт в бермудском треугольнике, но здесь даже "Юниклевер" будет не в силах... Ладно, реквизиты страховки на емельку твою скинула. Чмоки. С юнкерьём гулять ходила, походи-ка, походи, а с датчанами блудила? Нет? Так поблуди-ка, поблуди. Отель твой на две трети выкупается из Копенгагена. Ну ты понял, да? ... А то нафик, нафик. Кузякина, что ль, не помнишь?!..." В айфоне долгим эхом пошли печальные гудки, во рту вдруг стало противно, приторно, химически мертво. Кузякина Тиночка помнила даже слишком хорошо. Власик Кузякин был её самым крупным, самым глупым, самым постыдным марьяжным провалом.

Они учились вместе все пять университетских лет. В расстановках тиночкиной группы Кузякин всегда выступал в роли боксёрской груши, при ближайшем рассмотрении оказывавшейся плюшевым медведем, что мгновенно растворяло любую агрессию в сиропе чего-то смутно-доброго, тёплого, мягкого, из интеллигентского детства идущего - даром что Власик был худ и ползуч, как бычий цепень. На его костлявом плече, укрытом неизменным свитером с оленями, необыкновенно уютно, необыкновенно облегчающе плакалось. Кузякину первому Тиночка поведала, сладко краснея, о деталях своей бесславной дефлорации, он же стал бессменным наперстником всех перипетий её отношений с хлыщеватым одногруппником Микой, которые с пост-дефлорационным унижением отнюдь не закончились: будучи уже тогда потенциально ценным корпоративным кадром, Тиночка просто не могла взять и бросить проект, в который так основательно вложилась, и добивалась Мики яростно, отчаянно, самозабвенно, названивая, подкарауливая, предлагаясь и претерпевая. Не выдержав напора, Мика сразу после диплома позорно сбежал - сначала к каким-то дальним, географически засекреченным родственникам, а потом в аспирантуру в Канаду.

"Представь себе, Власик, я раздобыла программу, которая даёт street-view всех улиц в Монреале, в режиме, разумеется, реального времени, и ночи напролёт  - часовые пояса-то разные! - просиживаю теперь, следя за выходной дверью из его университета: всё надеюсь, что увижу. Мику увижу. Пока не видела - одни велосипеды, да мусорный бак, да белым саваном искристый снег. С братом вчера поскандалила: он меня выгнал из-за компа, говорит, ему самому нужен. Придурок..." - Тиночка не без горького удовольствия купалась в волнах надёжного сочувствия Кузякина, который, как и в студенческие времена, сорвался по её звонку и сидел теперь в кафешке напротив всё в тех же, до последней петли вязки знакомых оленях. "А пойдём ко мне? У меня комп только мой, дед не умеет им пользоваться !" - предложил вдруг он, расхрабрившись. И был вечер, и было утро, и был бубнящий голос Кузякина-деда за стеной ("Ты барышню-то покорми, прохвост, я вам там кашу сварил. И пусть не торопится: я на дачу..."), и был тест на приём в "Юниклевер", который Тиночка списала у Кузякина, и оба они прошли, и были Лёшик, Рашидик и Стивен, после каждого из которых истерзанная, обесцененная, цинизмом сильных ошпаренная Тиночка припадала к плечу верного Кузякина, укрытому уже не оленями, но найковской толстовкой, пиджаком от Хюго Босса, нежнейшим бомпардовским кашемиром над нарощенной в качалке мускулатурой, и была рисовая каша, которую варил теперь сам Власик, чтоб кормить совсем плохого, не встающего больше деда.

Потом была случайно увиденная фотка Мики, постдока где-то в Англии: неизвестно из каких резервов отросшее брюшко, несвежие зубы, поникшие, поредевшие, утратившие своё золото кудри - по чему страдала? чем мучилась? чего ради пренебрегала сокровищем, которое под рукой? А потом, совсем без интерлюдий, было тридцать лет. Тиночка позвонила Кузякину сразу после именинного девичника с твёрдым намерением сделать ему предложение. Кузякин ответил в игривом тоне автоответчика, что находится до седьмого в республике Куба, где мобильной связи почитай что нет, так что потерпите, кому приспичило. Тиночка записала сообщение: "Приезжай, Власик, жениться пойдём!" - и, хихикая над оригинальностью своего новогоднего подарка Кузякину, пошла собираться на утренний рейс в Паттаю. В Паттае мобильная связь работала прекрасно. Однако от Кузякина ничего не поступило ни седьмого, ни восьмого, ни девятого.

Десятого в семь вечера вымученная, полнедели не спавшая от вновь возникших треволнений, едва вошедшая в свою московскую квартиру Тиночка уже обрывала кузякинский домашний телефон. Тот, в отличие от придурковатого, на Кубе застрявшего мобильника, угрюмо молчал. "Черт! даже дед не подходит! Может, в больнице или умер?" - проблеском надежды озарило вдруг Тиночку. Она схватила дублёнку и решила рвануть наудачу прямо к Кузякину домой. Звонок Онегиной поймал её уже в дверях: "Ой, Тиныч, ты знаешь, что случилось с Кузякиным на Кубе? " - заговорщически-весело прокричала она в трубку. "Крокодилы съели?" - Тиночка уронила ставшую вдруг невыносимо душной дублёнку на пол. "Почти, Тиныч, почти! Ежи!" - "Господи, какие ежи? " - "Босиком прошёлся по морским ежам наш Власик. Двести пятьдесят три иголки с ядом, застрявшие в мягких тканях. Вытащить одну - стоит десять долларей, вот и считай. Потому что страховку, дурак, не сделал, поленился. У нас же здесь стационар в любой точке мира оплачивается, если что! Шанталиха, страховщица наша, туда экстренно вылетела, представляешь! Уладила всё, но каков, блин, Кузякин? Орёл!" - "Где он сейчас? В Москве? В какой больнице?" - Тиночка рыдала, не сдерживаясь. "Э, где теи башмаки! Какая больница! Дома, небось. На Кубе из него всё и вытащили, там - одно из лучших здравоохранений в мире, оказывается, вот ты об этом знала, Тиночка?" - "Так что ж он, гад, не звонит?" - "А чего ему звонить? Говорю же, он с Шанталихой теперь, разглядела, сучка, скромное обаяние нашего Кузякина. Небось там, на Кубе, и сделала ему предложение, от которого невозможно отказаться. Говорит, через две недели - свадьба. Э, э, Тиныч, ты что? Ты погоди, погоди реветь, я ща приеду!"

... Вошедшая в прихожую через двадцать семь минут ровно Онегина обнаружила Тиночку бьющейся в истерике о каменную грудь Лэри Вахтанговны, которая монотонно, не дрожа ни пышной, с тающим снегом на венчике причёской, ни свободной от обьятий рукой с валерьянным стаканчиком в ней повторяла: "Дура. Дура. Тупая идиотка. Говорила тебе мать: Кузякина надо было брать, пока горячий, сразу после первого соития. А теперь дед помер, нобелевский лауреат. Дача. Машина. Квартира в центре. Всё этой голи французской достанется." - "Какой нобелевский лауреат, Лэри Вахтанговна? И разве дедушка умер? Вроде, в больнице пока," - попыталась разрядить обстановку Женёк. "Всё равно что умер. Не жилец. И не нобелевский, так ленинский, не ленинский, так сталинский. Писатель. Дача в Малаховке. А моя - дура. Хватать надо было. Хватать. После первого соития." - "Вы же сами, помнится, над Кузякиным смеялись, Лэри Вахтанговна, в прихожей его держали, пока мы гуляли-веселились. Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны!" - "Это что это ты мне тут вменяешь, детка?" - "Шота Руставели, Лэри Вахтанговна". - "Руставели, Руставели. Хорошо тебе - замужем уже была, можно и про Руставели перетереть, и про царицу Тамар, а моя? " Два месяца как овдовевшая Онегина улыбнулась, уходя: "Это точно. Кому-кому, а мне - хорошо!" ...