Владимир Набоков - один за всех

Глава из повести "Русская жизнь в Париже"



     В парижском кафе на Монпарнасе, после полуночи засиделись как-то литературные деятели русской эмиграции. Священный ритуал – собраться после лекции где-нибудь поблизости от мест проживания и поговорить за жизнь, прошлую и настоящую. На этот раз присутствовали Бунин, Ходасевич, Алданов, Набоков и Нина Берберова. Разговор зашёл о Толстом.

Говорили «старики», а когда обратились к Набокову с просьбой высказать своё мнение о «Севастопольских рассказах» (первая книга молодого Толстого), то он спокойно заявил, что никогда не читал этих рассказов, и потому никакого мнения о них не имеет.

    – Увы, – сказал он, – не пришлось заглянуть в эти «грехи молодости».

Деликатный Алданов с трудом скрыл своё возмущение, Бунин, в минуты бешенства зеленевший, пробормотал сквозь зубы матерное ругательство. Ходасевич скептически улыбнулся, зная, что в русских гимназиях чтение «Севастопольских рассказов» было обязательным.

О себе Нина Берберова написала («Курсив мой»), что она в тот вечер получила ценный урок на будущее, который, на взгляд автора, будет полезным и для нас – всех любителей литературы и начинающих писателей, а потому приведу здесь все пункты урока:

оказывается, не всё надо в жизни читать;
не обо всём иметь мнение;
можно не стыдиться чего-либо не знать;
не всё и не всех надо непременно уважать.

В эти годы (начало 30-х годов 20-го века) восходила звезда Владимира Набокова. Он с семьёй жил в Берлине, а в Париже появлялся часто по своим литературным делам.

Молодой писатель уже был замечен некоторыми авторитетными литераторами и редакторами, составляющими «сливки» эмигрантской интеллигенции. Его охотно печатали в парижских журналах и со временем стали приглашать на литературные вечера, где молодым поэтам и прозаикам представлялась возможность показать себя и познакомиться с парижским обществом.

Вечера чтений Набоковым своих вещей обычно проходили в старом мрачном зале Лас-Каз на одноименной улице. В зале могло поместиться примерно 160 человек. В задних рядах «младшее поколение» (то есть поколение самого Набокова), не будучи лично с ним знакомо, но, конечно, зная каждую строку его книг, слушало холодно и угрюмо. «Сливки» эмигрантской интеллигенции (средний возраст 45-50 лет) принимали Набокова вначале с восторгом, а позже пошли жалобы, особенно после «Приглашения на казнь», что «он стал писать непонятно».

Что касается «младших», то (как пишет Берберова) она сочла нужным сказать, что для их холодности (если не сказать враждебности) было три причины.

Во-первых, имела место несомненная зависть – что скрывать? – особенно среди прозаиков и сотрудников журнала «Числа».

Во-вторых, среди «незамеченного поколения» наличествовал дурной вкус, всё ещё живучий у молодых «реалистов». Имён Берберова не назвала.

В-третьих, имелась устоявшаяся и печальная неподготовленность к самой возможности появления в их среде чего-то крупного, столь отличного от других, благородного, своеобразного, в мировом масштабе – значительного…

Когда в «Современных записках» напечатали первые главы романа Набокова «Защита Лужина», то Берберова дважды прочитала эти главы и поняла, что среди соотечественников вырос большой мастер русской словесности. Она так и записала в мемуарах: «Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Всё моё поколение было оправдано».

Никогда Нина Берберова не говорила ему этих своих мыслей. Со временем она лучше узнала Набокова и все его недостатки – заносчивость, эгоцентризм, а порой и откровенное хамство, презрительное отношение к собратьям по перу, но и после этого «узнавания» неприглядного облика Набокова она не изменила своего мнения о нём.

В мемуарах она писала: «Я всё это знаю теперь, но я говорю не о нём, а о его книгах. Я стою «на пыльном перекрёстке» и смотрю «на его царский поезд» с благодарностью и сознанием, что моё поколение (а значит, и я сама) будем жить в нём, не пропало, не растворилось между Биянкурским кладбищем, Шанхаем, Нью-Йорком, Прагой; мы все, всей нашей тяжестью, удачники (если таковые есть) и неудачники (целая дюжина), висим на нём. Жив Набоков, значит жива и я!».

Можно оспорить Нину Берберову, и есть аргументы против её выводов, но что это даст?. Десять-двадцать иных мнений и большой бесконечный базар или диспут, где никто никому не уступает, и каждый остаётся при своём…Одно будет достижение: количество литературных звёзд на небе резко возрастёт…А оно нам надо?

Лучше, когда базара нет, но автор может сказать всё, что в голову придёт. Мне тот период истории видится так: из западнорусского литературного сообщества в тридцатых годах на небосвод мировой литературы взошли две ярких звезды – Бунин и Набоков. Первый – от старшего поколения русской эмиграции, от отцов, второй – от младшего поколения, от детей. Отцы и дети русской словесности…

Бунин поднялся и подтянул за собой отцов, а Набоков взошёл на небо, неся в ярком свете звезды сумму всех малых энергий младшего поколения – детей. Так что, в этом сверкании двух звёзд есть суммарная яркость всей русской литературы, отцов и детей. И ещё – дедов и прадедов…Все они хорошо потрудились во славу русской литературы.

Вспомним закон астрофизики – сумма малых энергий может быть необычайно велика. А проявиться она может в какой-то сильной точке схождения, в какой-то наиболее одарённой личности. Есть что-то общее загадочное у звёздного неба и литературы.

Много ещё чего пишет Берберова о Набокове и о себе. Самым интересным мне показался следующий её вывод: «Набоков – единственный из русских авторов, (как в России, так и в эмиграции), принадлежащий всему западному миру (или миру вообще), не России только. Принадлежность к одной определённой национальности или к одному определённому языку для таких, как он, в сущности, не играет большой роли…».

Наверное, Набоков не единственный из русских писателей мирового масштаба. Наверное…Но, это повод для очень долгого разговора, а то и для книги приличного объёма. Кто-то когда-то возьмётся и напишет. А мы почитаем, если будем живы.

Вернёмся же в Париж начала 30-х годов, в старый зал Лас-Каз на одноименной улице. Среди «дюжины неудачников» (определение Берберовой), слушающих Набокова «холодно и угрюмо», в задних рядах зала сидел Василий Яновский, молодой прозаик из «незамеченного поколения». Он тоже, как и Берберова, описал в мемуарной книге первый из многих вечеров чтения с участием В. Набокова.

Большинство эмигрантов впервые увидели Сирина (псевдоним В. Набокова) в зале «Географического общества», где он читал свои первые рассказы. Надо сказать, что тогда Яновский пришёл с недружественными намерениями – Сирин в «Руле» (эмигрантский журнал) печатал «плоские рецензии» и выругал (в унисон с другими) «Мир», новый роман Яновского.
«По обыкновению, презрительно отозвался о романе Сирин, увидевший в нём «общие места» и «парадоксы», провинциализм, шаблонность, наивность…погрешности против русской речи, – пишет Яновский. – В переполненном зале преобладали такого же порядка ревнивые, завистливые и мстительные слушатели. Старики – Бунин и прочие – не могли простить Сирину его блеска и «лёгкого» успеха. Молодёжь полагала, что он слишком «много» пишет…».

Тем не менее, Яновский с интересом слушал читающего Сирина. Вид «худощавого юноши с впалой грудью и тяжёлым носом боксёра», в смокинге, вдохновенно картавящего и убедительно рассказывающего чужим, враждебным ему людям, о самом сокровенном, впечатлил Яновского. Он нашёл в этом чтении и в этом вечере нечто праздничное, победоносно-героическое, и начал склоняться на сторону Сирина.

Шёл на вечер с намерением раскритиковать и уничтожить выскочку, а потом неожиданно из злорадствующих преобразился в сочувствующего.

«Один против всех и побеждает! Здесь было что-то подкупающее, и я от всей души желал ему успеха…» – записал Яновский позднее в мемуарах. Ему импонировала смелость Сирина, не щадящего отечественных канонов реализма и спокойно игнорирующего законы жанра. Яновский и сам был не прочь применить новые формы в прозе или добавить фантазии в сюжет, отчего его не очень жаловала литературная общественность русского Парижа.
 
Следует напомнить, что парижская школа воспитывалась на «честной» литературе…Но честность в Париже одно время понимали упрощённо, решив, что это исключает всякую фантазию, выдумку, изобретательность. Обвинять только Адамовича (поэт, авторитетный критик, публицист) не стоило: он дал первый толчок, остальные уже докатились до абсурда самостоятельно.
Сирин в области «выдумки» шёл из иностранной литературы и часто, по мнению Яновского, «перебарщивал», наивно полагая, что в каждом романе должен быть фокус или ребус, подлежащий разгадыванию.

Не думаю, что Сирин слишком увлекался построением загадочных сюжетов и создавал таинственных героев. Почти всех писателей во все времена волновала тайна личности героя, но почему-то профессиональная публика в Париже злорадствовала и сопротивлялась новациям Сирина, который этой таинственности и загадочности привнёс слишком много (возможно и так), но зато подал всё это с оригинальной выдумкой и изобретательностью.

Герои его романов, как и он сам, остались для многих непонятыми. Тем не менее, многие «общественники» (русское эмигрантское общество, заинтересованное в подъёме русской литературы) из среднего и старшего поколения в один голос твердили: «Чудно, чудно, но кому это нужно…».

О прозе Набокова от лица советских писателей отозвался И. Бабель, побывавший во Франции:
    – У нас в Союзе такая литература просто никому не нужна…

Немного позже и сам Бабель оказался ненужным российскому «пролетариату» – его обвинили в антисоветской деятельности и, разумеется, в шпионаже в пользу Франции.

Тогда в Союзе ССР была такая обвинительная мода: если побывал писатель или любой другой интеллигент во Франции, то автоматически становился французским шпионом. Побывал в Германии – значит немецкий шпион. Судьям удобно – ничего не надо доказывать. Счёт «разоблачённых» шпионов пошёл на миллионы. Тоже достижение своего рода, хоть в книгу рекордов Гиннеса заноси…Ох, уж эти печальные рекорды!

Когда Сирин (в 1936 году) переселился во Францию, Фондаминский сообщил «младшим» литераторам, удручённым уменьшением гонораров:

    – Поймите, писатель живёт в одной комнате с женой и ребёнком! Чтобы творить, он запирается в крошечной уборной. Сидит там, как орёл, и стучит на машинке.

Насчёт творчества на унитазе Илья Исидорович, конечно, пошутил. Он подразумевал, что способные прозаики должны иметь более комфортные условия жизни. Хотя в то время далеко не все эмигранты жили в квартирах с ватерклозетами.

Стоит привести отзывы благожелательного А.В. Бахраха (писатель, критик), едва знакомого с Набоковым лично, но зато хорошо знакомого с его творчеством. О первых стихах Набокова он написал (книга «По памяти, по записям»): «Гроздь» был одним из тех сборников, которые на свой счёт слишком рано издают молодые поэты и потом об этом полжизни сожалеют. Впрочем, Сирин…был в этом деле не первым и не последним…».

О его прозе Бахрах сказал: «…в книгах Сирина почти всегда ощущалось известное штукатурство и, пожалуй, высокомерие, несвойственное русской прозе. Тем не менее, благодаря своей необычности, соединённой со стилистической элегантностью, Сирин очень быстро занял первое место среди молодых прозаиков зарубежья».

Мне показалось, что Бахрах нашёл нужные слова для оценки творческой оригинальности Владимира Набокова. Штукатурство, высокомерие, стилистическая элегантность…Правда, мне не очень понятно слово «штукатурство», его нет в толковом словаре – понимай, как хочешь…В моём представлении «штукатурство» это приглаживание шероховатостей, а где и в чём оно проявилось, сие узнать можно, читая Набокова. Понял так: критики умышленно объясняют одни непонятные слова другими словами, ещё более непонятными, а читатель пусть сам разбирается, если терпения хватит. Тем самым критики выполняют главную свою задачу – привлечь внимание читателя к писателю.



В Париже Набоков держался обособленно, всегда начеку, как в стане врагов, вежливо и сдержанно…Чувства, мысли собеседника отскакивали от него, точно от зеркальной стенки. Казался он одиноким и жилось ему, наверное, скучно – жене он не изменял, водки не пил, знал только одно своё литературное мастерство. Так думали о нём русские парижане.

Думаю, что скучно ему не было, если он упоённо занимался творчеством. Везде и во всякое время дня и ночи. Оттого у Набокова возникали трудности в общении с русскими парижанами, что постоянно пребывал погруженным в свой внутренний мир литературных образов.

Пожалуй, он удивил всех своей непохожестью на них, и они не могли ему этого простить. Подлинное мировое признание Набокова состоялось через несколько десятилетий. И Россия была вынуждена признать его своим, русским писателем. Такова литературная жизнь. В России часто гениев признавали своими, когда таковыми их признавал весь мир.

Впоследствии, уже в Америке, куда во время войны перебрались многие русские писатели, им приходилось встречаться – Яновскому и Набокову.

Так получилось, что за океаном Набоков удачливее других продвинулся по лестнице литературного успеха. Он мог бы оказывать хоть какую-то поддержку собратьям по перу, и у него были такие возможности, но…

В издательство, где Набоков, теперь уже заметная личность, неоднократно печатался, прислал свой рассказ В. Яновский. Редактор обратился к Набокову с просьбой сказать несколько слов о русском писателе, рассказ которого лежал у него на столе и готовился в печать. Набоков без промедления прислал свой отзыв в редакцию. Среди множества слов можно выделить два места в письме Набокова: «солдафон» и «он не умеет писать». Хороших слов для соотечественника у Набокова не нашлось.

Мало того, что Набоков плохо отозвался о русском писателе, так он ещё припугнул редактора возможным нашествием русских писателей, которым надо было где-то печататься. Вот уж удивился, наверное, американец!

Русские литераторы и в Америку притащили «трамвайные нравы» (термин Н. Гумилёва) междусобойных отношений, зародившиеся в «Серебряном веке» русской литературы: сам влез в трамвай – не дай влезть другому, тесно будет.

Велико разочарование Яновского, такого он явно не ожидал: в чужой стране один русский писатель отказывает в помощи другому, да ещё и охаивает того перед американцем. Письмо Набокова редактору Яновский впоследствии (после смерти Набокова в 1977 году) нашёл в архиве и вставил этот сюжет в свою книгу.

Остракизм Набокова тем более непонятен современникам, да и нам тоже, если учесть, что сам он от помощи соотечественников не отказывался и охотно принимал как моральную поддержку, так и материальную. Очевидно, он считал, что гениям, таким как он, человечество обязано всем только лишь по факту их существования.

Теперь, когда мы знаем мнение современников о Набокове, дадим слово самому Набокову – что он думал по поводу парижского сообщества литераторов. Как и в предыдущих случаях использования мемуаров, обратимся к автобиографичной книге Набокова «Другие берега», написанной в Америке в 1966 году – одной из двух книг (ещё роман «Лолита»), написанных на русском языке.

«Русских литераторов набралось за границей чрезвычайно много, и я знавал среди них людей бескорыстных и героических…В этом мирке, где царили грусть и гнильца, от поэзии требовалось, чтобы она была чем-то соборным, круговым, каким-то коллективом тлеющих лириков, общим местом с наружным видом плеяды – и меня туда не тянуло…», – так оценил Набоков в общем русскую литературную эмиграцию.

Выделил он немногих, посвятив несколько строк каждому.

С «большой благодарностью» вспомнил И.В. Гессена, главного редактора журнала «Руль», позволявшего ему печатать свои «незрелые стихи».

Заметил «человечнейшего человека» – И.И. Фондаминского, пользующегося уважением у всех эмигрантов.

Однажды с Цветаевой совершил «странную лирическую прогулку» по каким-то парижским холмам.

Вспомнил Куприна, «…под дождём и жёлтыми листьями поднимающего издали в виде приветствия бутылку красного вина».

Отметил «проницательный ум и милую сдержанность» Алданова.

Хорошо знал Айхенвальда, «человека мягкой души и твёрдых правил», которого уважал, как «критика, терзавшего Брюсовых и Горьких в прошлом».

Оценил «поэтический гений» Ходасевича, презиравшего славу и ненавидящего продажность, пошлость и подлость, а потому «нажившего себе много влиятельных врагов».

Признался, что «любил книги Бунина в отрочестве», а позже «предпочитал его удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он был знаменит». Не состоялось у них приятного общения, когда однажды в Париже Бунин (уже Нобелевский лауреат) пригласил Набокова в ресторан для задушевной беседы. Бунин был просто озадачен равнодушием Набокова к рябчику под водочку и раздражён отказом молодого писателя «распахнуть душу». И сказал ему напоследок пророческие слова: «Вы умрёте в страшных мучениях и совершенном одиночестве», которые сбылись только частично – Набоков умер в 1977 году, но без мучений и не в таком уж одиночестве.

Из этих цитат видно, что Набоков уважал в других людях честность, человеколюбие, литературный талант, бескорыстие, но почему-то в самом себе эти свойства (кроме таланта) отрицал, стеснялся их проявления на людях, всячески подчёркивал свою индивидуальность и постоянное стремление идти в одиночестве против течения.

На последней странице мемуарной книги «Поля Елисейские» Яновский делает заключительный аккорд в характеристике Набокова: «Набоков принадлежал к тому весьма распространённому типу художников, которые чувствуют потребность растоптать вокруг себя всё живое, чтобы осознать себя гениями».

Из этого определения так и просится высказать наше наивное детское, но точное по сути: «…чтобы осознать себя шишкой на ровном месте».

И вправду, в Париже и в Америке Владимир Набоков ощущал себя гениальным писателем. А у гениев, как давно замечено, и не только среди писателей, порядочность часто становится обузой, утяжеляющей лёгкость творческого полёта.
 
Ради их гениальности восторженные современники и потомки всё им прощают и готовы на руках носить. За исключением тех уязвлённых современников, кому от гениев порядком досталось злых насмешек и даже оскорблений. Тому в истории мы немало примеров знаем.