Златоуст русского Парижа

Глава из повести "Русская жизнь в Париже"



    В 1962 году в Париже встретились советский поэт Евгений Евтушенко и русский поэт-акмеист, критик, эссеист, переводчик, молодой современник Блока и Гумилёва, Георгий Адамович – один из последних, ещё живых (умер в 1972 году), представителей русской литературной эмиграции.

О многом тогда поговорили поэты в кафе «Куполь», но в центре беседы, конечно же, звучала тема, дорогая им обоим – русская литература.

Евтушенко в частности пишет об этой встрече:
«…Да, у него не сложились отношения с Цветаевой, и это огорчительно, но уж слишком велико было их расхождение во взглядах почти на всё. Я счастлив, что помог Георгию Викторовичу нашим долгим разговором, когда заклинал его помириться с Мариной Ивановной хотя бы после её смерти. Он это сделал в своём, кажется, самом последнем стихотворении.
                Марина!
При жизни не пришлось. Теперь вас нет.
Но слышится мне голос лебединый,
Как вестник торжества и вестник бед.

При жизни не пришлось. Не я виною.
Литература – приглашенье в ад,
Куда я радостно входил, не скрою.
                Была бы она жива – простила бы его».

…Стихотворение называется «Памяти М. Ц.»:

Поговорить бы хоть теперь,
Откуда никому – путей назад.

Не я виной. Как много в мире боли.
Но ведь и вас я не виню ни в чём,
Всё – по случайности, всё – по неволе,
Как чудно жить. Как плохо мы живём.
                1970
(из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»).

«Литература – приглашенье в ад…» – сказал Адамович. Однако, подавляющее большинство поэтов-романтиков видели свой путь в литературе, как непрерывное триумфальное шествие по гладкой широкой дороге, усыпанной цветами. И под фанфары…

Увы.

Таким видела свой творческий путь поэтесса Марина Цветаева, огромный талант которой (до поры-до времени) признавали многие эмигранты.

Шло время…Здесь мы слово дадим прозаику Василию Яновскому, нарисовавшему детальную картину («Поля Елисейские») русского зарубежья:

 «…С годами дар и мастерство поэта менялись, но наше отношение к Цветаевой менялось к худшему…

…Я постепенно начал считать её в каком-то плане дурёхой (хорошее русское, совсем не злое слово – А.К.), что многое объясняло. В молодости такого рода мнения создаются легко и беззаботно.

…Как собеседник Цветаева могла быть нестерпимой, даже грубой, обижаясь, однако, при любом проявлении невнимания к себе.

…В общем, близорукогордая, она была исключительно одинока, даже для поэта в эмиграции. Кстати, от Гомера до Томаса Вулфа и Джойса, все в искусстве чувствовали себя уродливо отстранёнными.

…Мучила Марину Ивановну и назойливая нищета; но и этот недуг был знаком многим и многим художникам.

…»Дурёхой» (всё-таки ласковое слово подобрал Яновский, что бы там ни говорили – А.К.) я прозвал её за совершенное неумение прислушиваться к голосу собеседника. В своих речах – упрямых, ходульных, многословных – она как неопытный велосипедист, катила стремглав по прямой или выделывала отчаянные восьмёрки, совсем не владея рулём и тормозами. Разговаривать, то есть обмениваться мыслями, с ней было почти невозможно.

…Цветаева была очень близорука и часто не отвечала на поклон, так что многие обижались и переставали здороваться…Это удивляло и сердило Цветаеву.

    – Может, среди этих людей тоже есть близорукие, и они вас не замечают! – довольно грубо объяснил я ей.

Этого она просто не могла сообразить.

…Он (вундеркинд лет пятнадцати, сын Цветаевой) вёл себя с наглостью заведомого гения, вмешивался в любой разговор старших и высказывался довольно развязно о любых предметах, чувствуя себя авторитетом и в живописи раннего Ренессанса, и в философии Соловьёва. Какую бы ахинею он ни нёс, всё равно мать внимала с любовью и одобрением. Что, вероятно, окончательно губило его».

И вот эта нервно-психическая женщина учила Адамовича писать критические статьи! Да она же больная! Или все мы больные…

Эх, Василий Семёнович (это я к Яновскому)! Видел и слышал я в жизни таких молодых гениев, несущих ахинею, и таких мамаш – дур беспросветных, поучающих жизни других восторженных дурёх. Через сто лет от русского Парижа их число (и не только в России) заметно выросло. Там и поэтессы, и феминистки, и пресс-секретари, и чиновницы, и депутатши Госдумы, и бизнес-леди, и кандидаты в президенты некоторых стран…Унылый ряд неумных пафосных тёток, и каждая – с претензиями на исключительность.

    «…Мне стало страшно жаль эту трудно живущую женщину. Она как-то сосредоточилась на себе, на своей славе – и еле живёт другим…Бедная женщина, раздавленная славой» – это уже в России об Анне Ахматовой говорит Корней Чуковский («Дневник Чуковского»,1901-1929). А вы говорите: славы много не бывает. Ещё как бывает!

Для Марины Цветаевой эти слова тоже подойдут. Не хорошие и не плохие слова записал Корней Иванович – он просто изложил свой взгляд на знаменитую поэтессу. Имеет право: он лично с ней общался, писал хвалебные статьи о её творчестве, будучи литературным критиком. У меня нет сомнений в искренности его дневниковых записей.

Ничего не имею против женщин в литературе вообще. Никого не осуждаю. Кто я такой? Пусть себе умничают. Однако, должен сказать им и их поклонникам, что задавленность славой уродует самых красивых и умных из них, но по инерции они ещё долго раскачиваются в гамаке былой славы, а оваций давно уж нет, остались только жидкие аплодисменты. И никто им не скажет, что всё изменилось, что рядом поднялись конкуренты – новые соискатели славы, и что громкие звуки фанфар и тихий шелест гонораров звучат уже для других поэтов.

Откуда я об этом знаю? Опыт жизни – его ведь не пропьёшь.

Вернёмся в Париж, к другому критику той же самой эпохи – к Адамовичу.

Это не характерно для Адамовича – ссориться с поэтами и писателями, но критику в эмиграции жилось нелегко: литераторы – народ честолюбивый, обидчивый, все вращаются в одном круге, все на виду, каждый день пожимаешь чью-то руку…Похвалишь одного – другой обижается: а почему меня не похвалил? Если выругаешь Ивана, то Петра надо ещё больше покрыть, а Семёна следует выделить особо и только хвалить.

Всё взвешивается мгновенно на чутких весах авторских самолюбий, и сразу предъявляются претензии. Кроме того, существуют редакции, старики, зубры, снобы, радикалы…Как тут сохранить равновесие и популярность!

Все ждут «конструктивной критики», то есть похвалы и даже восторга, а на всех доброты не напасёшься. А потому поэты и писатели всегда недовольны критикой. Нормальный ход.

Назовите имя критика в русской литературе XVII-XX веков, который смог бы угодить всем пишущим, раздавая налево и направо похвальные отзывы. Всё равно ведь найдутся литераторы, которые скажут, что, дескать, меня-то, Иванова, похвалили правильно, а за что хвалить Петрова? Он же бездарь первостатейная!

И притом, вся эта литературная братия знает, что в мире живых беспристрастен и объективен только Живой Бог. Так чего же они хотят от Адамовича, который по сути – один из них?!

Хорошо сказал один мой знакомый литератор:
Поэзию люблю,
        Но не люблю поэтов…

И я с ним вполне согласен. Люблю поэзию Лермонтова, но его самого – заносчивого, «приставучего» («пристанет, так не отстанет» – по отзывам однокашников), злого, иногда даже непорядочного – не смог полюбить. Знаю, что и меня иные коллеги не любят за неуважение к их иконам – Лермонтову, Есенину, Тарасу Шевченко и другим – но живу себе спокойно. Ибо давно уже понял, что не поэзией исчерпывается жизнь. Не могу восхищаться тем, что мне противно.

Слишком много было в моей жизни приглашений от друзей и знакомых поклоняться вместе с ними их кумирам– не смог разделить их радость. Потерял друзей, знакомые стали незнакомыми, но самоуважение сохранил.

Позволил себе авторскую вставку, а теперь вернёмся к нашему «златоусту».

Как поэт Адамович в эмиграции был мало известен. Бывали такие случаи, что люди, восхищаясь критическими статьями, на вопрос, нравятся ли им стихи Адамовича, отвечали удивлённо: «А он ещё и поэт?».

1939 году в Париже вышел его третий сборник стихов «На западе». В книгу вошло стихотворение, ставшее гимном русской эмиграции:

Когда мы в Россию вернёмся…о Гамлет восточный, когда?
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредём…

И последние, грустные строчки стихотворения:

…Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещённые руки на грудь.

В последний путь ушли уже все русские парижане. Их могилы разбросаны по всему миру – в Париже, в Берлине, в Праге, в Ницце, в Америке и в Австралии. Те из них, кто всё-таки вернулся в Россию, тоже почивают вечным сном на отечественных погостах.

За границу Адамович уехал в 1923 году – сначала в Берлин, а потом в Париж. В эмиграции раскрывается талант Адамовича как критика, эссеиста, прозаика. Он охотно берётся за любую работу, печатается во многих эмигрантских изданиях – «Современные записки», «Русские записки», «Последние новости», «Числа», «Звено» и других. С докладами и критическими обзорами Адамович выступает на многих литературных собраниях. Постепенно к нему приходит известность и даже слава.

Между признанным критиком Ходасевичем и набирающим вес в обществе Адамовичем начинается спор по вопросам поэзии, переросший в длительную конфронтацию. Начало их конфликту послужили разные оценки творчества Пушкина, воспетого Ходасевичем, и Лермонтова, который был ближе Адамовичу.

Далековато зашли ребята в своих неукротимых распрях. Не без участия Адамовича распространился слух о том, что Ходасевича М. Горький попросил покинуть свой дом в Сорренто поле того, как застал его роющимся в письменном столе писателя. В ответ Ходасевич пустил слух о том, что Адамович вместе с поэтом Георгием Ивановым («Два Жоржика», как их звали ещё в России), в квартире на Почтамтской, 20 (что в Петербурге) убили и ограбили богатую старушку, и на эти деньги покинули страну.

Всё это, конечно же, была клевета и зловредные слухи, но даже по этим сплетням можно судить о накале страстей в эмигрантской литературной среде. Ссора двух поэтов затянулась на целое десятилетие – они не раскланивались друг с другом и не разговаривали. И в карты всегда играли за разными столами.

В сентябре 1939 года (начало Второй Мировой Бессмыслицы) Адамович записался во французскую армию. Тогда участвовать в боевых действиях ему не довелось: их полк с юга Франции собирались перебросить на оборону Парижа, но столицу стремительно захватили немцы. На этом война для Франции закончилась. Полк распустили где-то на полпути между Марселем и Парижем.

В годы оккупации и в послевоенные годы в русской эмиграции произошёл сильный разлад по политическим мотивам. Говорят, что с подачи Адамовича распространился слух о том, что Георгий Иванов поддерживал нацистов, обедал с ними на своей вилле в Биарицце. Этот слух окончательно уничтожил репутацию Георгия Иванова в эмигрантских кругах. Отношения «Двух Жоржиков» расстроились навсегда.

Среди врагов, которых нажил в эмиграции Адамович, числится не только Ходасевич, но ещё В. Набоков и Марина Цветаева.

Упрямо честный Владислав Ходасевич неизменно находился в оппозиции Адамовичу с его пренебрежением истиной (документальностью – А.К.), а Марина Цветаева высекла Адамовича в своей статье «Поэт о критике», изобличая его «непоследовательность, безответственность и поверхностность». Г.В. Адамович, со своей стороны, откровенно признавался с виноватой улыбкой, что он пишет льстивые рецензии на тех, с кем хочет подружиться: «Литература проходит, а отношения остаются».

Нормальная литературная перебранка. Не всё же им расшаркиваться друг перед другом да мёд пить.

Вот чем мне здесь понравился Адамович – он никогда не оправдывался. Он иронизировал. Его многие не понимали. Узнаю себя, хотя и мне много досталось за мою злую, редко кем понимаемую иронию. Слишком ты умный, говорили мне иногда коллеги. А я и не возражал – что есть, то есть.

У Набокова Адамович нашёл подражательство французским писателям, а тот в отместку изобразил критика отрицательным персонажем своей новой книги, хотя и под другим именем. Нескучная жизнь русского Парижа.

Но друзей у него было неисчислимо больше. Благодаря ораторскому искусству, высокой образованности, «вынужденному» трудолюбию, образу петербургского салонного эстета, с которым он не расставался до конца своей жизни, Адамович стал одним из самых значимых авторитетов русской эмиграции. Его называли «златоустом», Бунин отзывался о нём, как о «единственном», кто есть в Париже, а философ Г. Федотов назвал его соборной личностью русской литературы.

Об этой «соборности» Адамовича обширно и своеобразно написано в мемуарах Василия Яновского «Поля Елисейские». Молодой прозаик умудрялся без всякого заранее составленного плана быть в хороших отношениях одновременно и с Адамовичем, и с Ходасевичем, хотя и по-разному. О Ходасевиче не будем, а вот об Адамовиче приведу некоторые цитаты:

 «…Адамовича в первую очередь надо благодарить за возникновение и развитие особого климата зарубежной литературы. Конечно, без него существовали бы те же писатели, поэты или даже ещё лучшие, быть может, но…парижского «тона» литературы, как особого и единого, всем понятного, хотя трудно определимого стиля, думаю, не было бы! И за это, надо полагать, когда-нибудь многие «москвичи» ему скажут спасибо».

«…когда на чужом материке (в Америке - А.К.) я тщился им, вдумчивым людям, не знавшим Парижа, растолковать роль Адамовича в нашей литературе, я всякий раз испытывал чувство, похожее на то, какое бывает, если стараешься словами описать внешность, или запах, или музыку…

…Если бы требовалось одним словом определить вклад Адамовича в жизнь нашей литературы, я бы сказал: «Свобода!»

…Этот особый воздух зарубежного, или классического, Парижа я определяю словом «свобода!». Насквозь пронизывает чувство: всё можно подумать, сказать, и в духовном, и в бытовом плане, всё по-иному взвесить, уразуметь, перестроить…Причём, это ничего общего не имеет с надрывами Достоевского или Ницше…Свобода в каком-то будничном, насущном, уютном, поэтическом сплошном потоке. Это Франция, это Париж, где всё ещё господствуют Декарт с Паскалем, одинаково в лачугах и дворцах, у природных галлов и у «sales meteques» (чужаков—с франц.), собравшихся туда, но не случайно, со всего света, как будто на пикник.

С этой стихией свободы природно был связан Г.В. Адамович – при всех своих мелочных, вздорных, капризных слабостях. Свобода…Всеобъясняющее чудо.

Таково моё восприятие «старого» Парижа и Адамовича в нём; многим оно может показаться тем более неожиданным, что Адамович только очень редко и весьма невнятно о свободе писал и говорил. Но само его присутствие освобождало. В этом суть!

…Причём оказывал он «критические» услуги не только друзьям, а иногда «просто так» (любимое выражение Адамовича, выражающее чувство свободы от причинно-следственной цепи), знакомым или даже врагам».

Не скрою, мне очень симпатичен Адамович (несмотря на некоторую, якобы, «голубизну» его российского прошлого) вот этим своим принципом делать добро «просто так», освободившийся от причинно-следственной цепи сам и помогающий освободиться другим.
Библейские заповеди он воспринимал, как руководство к действию, старался жить по-христиански, хотя, по воспоминаниям современников, в церковь не ходил, напоказ не молился и религиозных праздников не отмечал.

Он просто не любил показуху.

Однажды он вскользь, словно стесняясь, заметил: «Как можно жить, любить, писать без христианства?» Лишь после его смерти близко знавшие его люди с удивлением обнаружили, что он из своих более, чем скудных средств немало помогал своим друзьям: какому-то ребёнку оплачивал школу, кому-то регулярно посылал деньги…

Если «вера без дел мертва», как записано в Библии, то у Адамовича вся его вера состояла из добрых христианских деяний, совершаемых незаметно для других и постоянно.

Верил ли он в перевоплощение – неизвестно, но в жизнь после смерти (как и Лев Толстой) верил. За два месяца до кончины Георгий Викторович сказал, что хотел бы знать о своей смерти хотя бы за сутки – «чтобы иметь возможность к ней подготовиться». В конце жизни он говорил друзьям, что вот только теперь, только сейчас он мог бы начать писать действительно хорошие стихи, но сил и времени на это уже не остаётся. Он осознал вложенную в человека вечность жизни и ужасающую скоротечность текущей жизни.

Он очень надеялся вернуться стихами в Россию, но и сегодня его имя практически неизвестно широкому кругу читателей. Да и нет его в стране, широкого круга читателей.

К визиту костлявой старухи в чёрном балахоне он оказался неподготовленным: умер внезапно от второго инфаркта в Ницце, 21 февраля 1972 года, смотря телевизор. По другим данным Адамович прилёг отдохнуть после завтрака и не проснулся. Всё равно смерть лёгкая. Мне бы такую.