Танго с безумцем

 ***Роман "Танго с безумцем" публикуется по главам в одноименном сборнике***
               
                Глава первая               

                1.

  Случалось ли вам однажды отгрести все дела в сторону, наплевать на завистников, покрутивших пальцем у виска, и отправиться в дальнее путешествие? Прочь от надоевших рож, пыльных улиц и осточертевших забот! В путь, в дебри, к черту на кулички! «На маленьком плоту…» – дразнил воображение хит сезона.
   
  Валерия схватила карандаш, уверенно прочертила на карте, заменившей кусок испорченных обоев в прихожей, тонкую линию длиной, без преувеличения, в переводе с масштабных единиц что-то около двенадцати тысяч километров только в один конечный пункт воображаемого маршрута и тем самым, ничего не подозревая, собственной рукой в азартном запале подвела виртуальный итог своей жизни. К счастью, не всей, а только той ее части, которая оставалась в пункте отправления, хотя в материальном, физическом мире это не проявилось пока никак…

  В тот день она ликовала: в полдень центр стола украсила телеграмма из Якутска: «Вылетай немедленно. Встречаю аэропорту. Родин»…

  Якутск, конечно, не Пальма де Майора, но в то время о Майоре и речи не велось. Насладиться же вволю северной экзотикой да плюс к тому еще получить зарплату и командировочные тоже могли далеко не все желающие. Однако Валерии повезло: Родин сдержал слово и прислал вызов.
   
  На такой вояж она созрела, как говорится, давно. Не на жалкий трехнедельный отпуск, а именно к серьезному броску на Север. И вот, пожалуйста, все сложилось как нельзя кстати. Даже скоропалительное увольнение – и то на руку. Сын укатил на студенческую шабашку до сентября, и свободой, желанной и недоступной еще вчера, можно было насладиться вдоволь, насытиться, нахлебаться от пуза, ни о чем – ровно ни о чем! – больше не беспокоясь. К тому же это был заработок. Какой-никакой, а все-таки заработок, не сравнимый с нищенской инженерной зарплатой.

  Лера носилась по комнатам, вытаскивая впопыхах вещи, необходимые для поездки. Сумасбродной идеей открыть купальный сезон в ледяных ленских протоках она бредила наяву. И вот наконец-то Валька – школьный друзяка, надежный, как китайская стена, – сдержал слово.
   
  Сколько же лет их дружбе? Боже мой, ну кто вспоминает такие пустяки, особенно, если тебе прилично за тридцать? Зато до сих пор она не смогла забыть, какая жестокая боль плескалась в глазах друзяки, когда ему первому признавалась о клятой своей влюбленности в Чемпиона и обнаружившемся вскоре толстеющем животе… С ротным подрался, в самоволку сбежал, дурак, чуть под трибунал не угодил…

  - Не вздумай! – строго сказала Лера, догадываясь о его откровенных намерениях начистить «нюрло» Чемпиону. – Это мои проблемы.
   
  И отец ее сына с незамутненной совестью и приятными воспоминаниями укатил в свой Брайтон еще в ту, первую, диссидентскую волну. А Валька был рядом… Спустя годы, честно признался: землю грыз, чтобы не поучить по-мужски кореша уму-разуму напоследок. Но Валерия его как мужчину не воспринимала.

  - Родин, – прошептала она однажды, закинув руки друзяке на шею и жарко прижавшись гибким своим, загорелым телом, едва прикрытым куцым ситцевым лоскутом на тонких лямочках, – хочешь на мне жениться?
  - Хочу! – брякнул он, балдея от счастья.
  - Бабушка! – взвизгнула Лерка. – Ты говорила, что в целом мире такого дурака не найдется, вот он, погляди!
  Сама такая, конечно, ее и сейчас, порой, грызла совесть за ту глупую выходку.

  Назло ей Родин укатил на север, назло женился на какой-то лахудре. Кажется, со своей Аськой даже счастлив теперь, насколько бишь она моложе?..
  Валерия мимоходом подумала о подарках, впрочем, это, как и сборы в дорогу, не слишком напрягало ее: она была легка на подъем.
   
  Письмо! Куда она задевала письмо отца? Надо успеть до отъезда ответить, а на обратном пути обязательно заехать и повидаться. Взбудораженные мысли побежали теперь в другом направлении.

  Ишь, папуля… скучает по доце! Как же, а когда мама умерла, сгорела от скоротечной чахотки после родов, бросил ее, годовалую, на руки теще и сбежал. Намылился самым паскудным образом. Ладно, кто прошлое помянет… Он, бедолага, и сам настрадался… Бездетный брак, усыновление пацана этого, детдомовца. Сколько бился над ним, а дичок, сдается, не привился к садовой яблоньке… Вторую жену схоронил, душу выматывает тоскливыми письмами…
  Давнишняя, затаенная с детства обида на отца все же свербела у Леры под самым сердцем.

  «Что это я? – одернула она себя. – Я же люблю его! Папка, а, папка, твоя доця покорять Сибирь едет!» – «Мальбрук в поход собрался…» – Лера хохотнула, представив, с какой интонацией он бы это сказал, задиристо подмигивая. Она присела на краешек кресла, перебирая носки и откладывая те, что годились в дорогу. Отец – статный и рослый, в цивильном, с озорным прищуром смотрел на нее с портрета, театрально развернув плечо для демонстрации внушительной колодки орденских планок. Чем он там занимался в своей «конторе», она до сих пор представляла смутно.
   
  Покойная бабушка предпочитала не говорить о нем вовсе, упоминая только вскользь по имени отчеству, когда ставила на почтовый корешок четкую роспись за денежный перевод. «Георгий Львович прислал твое содержание», – сообщала она с неизменной брезгливой гримасой, как будто снисходительно принимала от бывшего зятя не круглые суммы, а жалкую подать. Переводы шли аккуратно, по пятнадцатым числам, до самого совершеннолетия Леры. День в день. А после – забвение на долгие-предолгие полуголодные годы. Самые трудные годы в ее жизни.
   
  Рождения внука отец как бы даже и не заметил. Внебрачный ребенок дочери не стоил его внимания. Он с трудом сдерживал досаду, когда речь заходила о его внуке. Старого гэбиста раздражало даже то, что мальчик был чересчур красив: голубоглазый ангелочек с лукавым взглядом. Он сдержанно интересовался его успехами, сухо обещал не отказывать «если что надо», но сердце деда оставалось глухим.

  Где-то в глубине души Валерия понимала, что изнутри отца доставала всего лишь ревность, самая ядреная родительская ревность, притом двойная. Во-первых, он не переносил свою тещу, воспитавшую единственную внучку в традициях интеллигентной городской семьи, с молчаливым презрением сносившей всякие издевательства и унижения от периодически сменявшихся властей, как сегодняшних, доморощенных, так и в недавнем прошлом приставленных оккупантами. А во-вторых, его родной внук был почти ровесником усыновленного приемыша – глуповатого и чрезмерно агрессивного мальчишки, едва не задушившего своего «племяшку» во время ребячьей драки при первой же встрече. Впрочем, возможно, генерал просто досадовал на то, что не решился ослушаться жену, забрать дочку после родов к себе и воспитать мальчика как сына. Так или иначе, но сейчас это уже не имело никакого значения.

  «Где же все-таки его письмо?» – отобрав и сложив носки, снова встревоженно подумала Лера. Она попыталась вспомнить, куда сунула конверт, отвлекшись на телефонный звонок, и что делала потом, бестолково кружась по комнате с телеграммой в руке.

  Письмо было прочитано только наполовину. В нем отец писал, что непременно должен повидать ее этим летом, поскольку желает довести до конца важное дело, касающееся ее и Дениса. «Что это за дело?» – недоумевала Лера. Никаких общих дел с отцом, а тем паче, со сводным младшим братцем, еще подростком поймавшем кайф на игле, у нее не было. Может быть, старику нужна ее помощь? Но нет, генеральский гонор вряд ли мог даже допустить подобную мысль, не то, чтобы выразить в письме.

  Впрочем, совесть ее явно растревожилась не на шутку, а интригующее послание по-прежнему не находилось, хотя в спешке она перерывала все подряд, заглядывая в такие закоулки, где его отродясь и быть не могло.

  Оставалось только телеграфировать отцу «молнией» о предстоящем путешествии и сообщить о стыковке рейсов в Домодедово. Уйдя в отставку, он жил теперь летом на даче, не казенной, конечно, а купленной в подмосковной Мамонтовке совсем недавно. Телефона там не было.
   
  «В конце концов, если что-то важное, папа подъедет в аэропорт в промежутке между рейсами, мы повидаемся и переговорим обо всем», – подумала Лера. Разумеется, из-за короткого свидания ей не хотелось беспокоить отца и заставлять его вертеть баранку несколько часов кряду, но раз какое-то важное дело…

  Позвонили из диспетчерской. Знакомая кассирша сняла со служебной брони одно место до Москвы на завтрашний утренний рейс. Все складывалось пока отлично, если не считать непрочитанной половины письма.

  2.

  … Высота одиннадцать тысяч, за бортом – 42;С. Курица с рисом съедена, кофе выпит, сувениры разложены по карманам. Под крылом – две кимберлитовые «трубки» Мирного, сверху похожие на цветные снимки лунных кратеров. «Трубка раскурена, табак отличный», – Москва, Кремль, Сталину лично. Алмазные копи на диких берегах Вилюя – вот где раскуривали «табачок» для генсека...

  «Почему же все-таки папа не приехал в Домодедово? – снова вспомнила Валерия, расслабившись в кресле под монотонный шум турбин и любуясь сквозь синие козырьки иллюминаторов запрокинувшимся вбок медноликим светилом. – Поздно получил телеграмму и опоздал к рейсу, или решил отложить свое “важное дело”? Старики суетливы, из-за чепухи готовы всех вокруг передергать… Но папа никогда раньше меня ни о чем не просил, – справедливости ради отметила она про себя. – Что ж, отправлю еще одну телеграмму, сообщу ему Валькин адрес, на всякий случай». И досадуя на свою рассеянность, Лера искренне понадеялась в душе на то, что все образуется.
 
  …Интересно, как себе Родин представляет ее командировку? Интервью, что ли, брать у речников придется? Ну и влипла!
  Нет, жизнь все-таки удивительная штука: вот ведь выдралась же она, наконец, из духоты крикливого и вульгарного юга, сбросила с плеч булыжники постылых забот и с головой – вот именно: по самое темечко! – приготовилась нырнуть поглубже в густой таежный подшерсток, пластавшейся уже под крылом земли обетованной.

  3.
  Редактор якутского издательства «Айсберг» возвращался домой в приподнятом настроении. Можно было бы даже назвать его настроение хорошим, если бы всякие пустяки не омрачали жизнь Валентина Родина. Он поставил свою новенькую, еще не обкатанную как следует «девятку» в гараж и уже почти сравнялся с домом, когда вспомнил, что назавтра истекал срок сдачи в печать очередного номера журнала. При этом его собственная повесть, стоявшая в плане с прошлого года, оставалась не вычитанной до конца. Он чертыхнулся, повернул за угол, в редакцию, и вдруг подумал, что Лерка, пожалуй, прижилась бы на севере.

  Почему такая мысль пришла в голову внезапно, трудно было ответить. В последнее время он скучал без нее. Осев на севере обстоятельно и надолго, может быть, навсегда, Валентин Иванович смутно тосковал по жаркому лету, родному городу, заботливому материнскому ворчанию и, конечно, по своей голенастой и вздорной подружке. Но якоря обрублены давно, и теперь его жизненный шлюп носило по северным широтам.

  Он был непоседой, и поначалу выбрал профессию, которая заведомо предполагала «суровые испытания и опасные приключения», но как геолог не реализовался сполна. В экспедициях романтикой и не пахло. Это был физически тяжкий, довольно однообразный труд на скудном равнинном ландшафте, покрытом хиленькой тундрой. Гнус и комарье сжирали до живого мяса.

 От скуки он стал кропать статейки в молодежные издания. Потом победил в каком-то республиканском конкурсе… Он тогда чуть не утонул по пьянке на Юдоме и выдал следом короткий, как ослепительный сполох, рассказ о свирепой любви и звериной верности, вкусно приправив сочным черноморским сленгом... Его напечатали. Гонорара хватило на две бутылки водки, и Валя раздавил оба пузыря с редактором. Они поладили.

 Затем была нудная корреспондентская практика в областной газете, заказные статьи, всякая мура. Дальше –  литературные курсы… Словом, он, как карась в воде, резвился и нырял в литературных заводях, а когда недавно, на волне перестройки, вынырнул в редакторское кресло «Айсберга», то и вовсе уверовал, что дело в шляпе.

 Однако для всех и везде, куда бы ни завеяли паруса судьбы любимца фортуны, Родин неизменно оставался одесситом, потому что одессит, как известно, не только ментальность, а еще и «квалификация души».
 
  Итак, Валентин возвращался к себе в издательство и вдруг мысленно увидел крутой Ланжероновский спуск и то, как шестнадцатилетняя Лерка катит на его новом гоночном велике к «Двум шарам» – месту, известному всем влюбленным в Одессе, и жмет на педали неспортивными тонкими ножками, ровненькими до самой попки, так усердно, что загоняет переднее колесо по ось в канаву, резко кувыркается через руль и шлепается на газон… Лерка лежала на боку, как сломанная кукла, заголившись до розовых трусиков, не плакала, только закусила губу и судорожно сопела носом.

 Она вообще никогда не скулила. Нога ее спереди, выше колена, была ободрана в кровь. Валентин прихватил ссадину носовым платком, чудом каким-то обнаруженным в кармане. Прижавшись друг к дружке, они пошкандыбали наверх, в роддом, – никакой другой больницы ближе к парку не оказалось. «Доигрались!» – злорадно заключила дежурная врачиха в приемном покое, с гадливой гримаской разглядывая кровяные струйки, сочащиеся у девочки из-под юбки. А после, разобрав, в чем дело, со скукой зевнула…

  Было все это или приснилось?
  «Было, да сплыло… – заключил про себя Валентин Иванович, – сейчас девчонки без презервативов в школу не ходят. А я и в мыслях не смел… Ну и пентюх, – обругал он себя. – Чемпион очень даже посмел, хотя загранпаспорт с открытой визой в кармане держал. Знал ведь, что сматывается, а Лерку все-таки обрюхатил. «Сама, сама…», – в сердцах передразнил он подружку. – Упрямая. Мне и понюхать на давала… Как же, друзяка, почти братишка…»

  Его бросило в жар, он невольно ладонями сжал виски театральным, мученическим жестом. Эту женщину он хотел сейчас больше, чем тогда, в парке, впервые осознав это, и даже больше, чем после, додумывая сотни ночей сладкие и жестокие мысли…

  Сунув рукопись в карман, Родин захлопнул дверь кабинета и, кивнув консьержке, выскочил из подъезда.
  «Домой, в постель», – подгонял он себя, торопливо шагая по улице и больше не стыдясь собственных ощущений. Едва ли ни с порога, он сгреб Аську в охапку и утащил в спальню.
 
  Она пищала и стонала под ним, а он почти насильно, по-скотски, молча взял жену, позабыв поцеловать напоследок, и отвернулся к стене.
  - Хам, – возмутилась Аська, выйдя из ванной и сверкая белизной молодого ладного тела. – За такой грубый коитус ты должен платить мне в валюте.
  - Щас, – развязно пошутил Валентин, – расстегну бумажник.
  - Небось, ты его для своей подружки бережешь, – закинула она поплавок очередной ссоры.

  - Оставь эти пошлости! – его уже смаривала дрема после нервного напряжения и грубого, мучительного опустошения.      
  - Что это за дружба такая, я тебя спрашиваю? – тормошила его въедливая супруга, которой он сдуру застрогал двух ребятишек, и теперь, усилив свой статус материнством, наступавшая по всем фронтам на стратегическом семейном плацдарме в виде двуспальной раздвижной тахты. – Какая может быть дружба между женатым мужчиной и рассупоненной бабешкой?

  - Прекрати, я запрещаю тебе так называть друга моего детства.
  - Ишь ты, друг! – взорвалась голая Аська, тряхнув небольшими плоскими, как ватрушки, грудями. – Ну и женился бы на своем друге! Мне – детей, а себе – друзей на стороне. Видали таких. Стерва она, твоя подружка! То-то ты после отпуска как чумной…
  - Асенька! – взмолился Валентин, примирительно шлепнув жену по мягкому заду. – Ты же добрая, хорошая, интеллигентная девочка… Вспомни о традициях гостеприимства.

  Это был испытанный дипломатический ход, и жена быстро сдалась. Она даже готова была притерпеться к южной гостье на время, тем паче, что задерживать ее в доме никто не собирался: Валентин Иванович выхлопотал для подружки место лектора на теплоходе «Азаров». Поостыв, Ася рассудила, что муж прав и старую дружбу крушить до поры не стоит, тем более, что на следующий год можно нанести ответный визит и оздоровить детей у теплого моря. Что ни говори, а «дружить домами» иногда полезно.

                Глава вторая

                1.

  В свои тридцать семь с половиной лет Валерия вполне удовлетворялась собственной личной жизнью и нисколько не торопилась ее обустраивать по принятым модным стандартам. Уродливые браки подруг и знакомых давно укрепили ее в мысли, что женская независимость имеет ряд простых и неоспоримых преимуществ перед узами брачного союза, и одиночество нисколько не обременяло ее. Собственно, одиночества как такового она не вкусила еще в полной мере: заботы о сыне поглощали досуг так прожорливо, что на все про все времени оставалось в обрез.

  Нет, было бы ненормальным, если бы мужчины вообще не интересовали ее, но то, что сексом как «спортивной нормой» Лера не увлекалась, а к легкомысленным и случайным плотским утехам вообще относилась с брезгливостью – это точно. Она сходилась с мужчинами редко и только при условии душевного комфорта, то есть после красивого флирта, легкого ухаживания и прочего антуража – интеллигентских «штучек», до которых была большая охотница. Флер недостижимой любви в каком-то смысле даже украшал ее жизнь. К тому же она была умна, а уж достоинство это или недостаток – можно поспорить.

  Словом, со всем этим скарбом допотопных привычек Валерия пребывала уже почти месяц в крошечной каюте по левому борту старой калоши «Азаров», большого неуклюжего катера, подряженного в навигацию на роль центра досуга речников.

 Она читала лекции и агитировала за подписку на толстый журнал «Айсберг», перепечатывала на старом разболтанном «Ортехсе» с дегенеративными, проваливающимися заглавными буквами бездарную тягомотину местного корифея, слушала остроумные байки неглупого капитана, и еще всласть, подолгу, наслаждалась муаровой далью безбрежной реки с волшебными миражами наплывавшей скальной гряды в молочной рассветной мгле мимолетных июльских ночей.

  Вот тут-то, на Столбах, ее и засек Родин. Оформив себе командировку в Олекминск, он запросил «Азаров» по рации и без труда догнал агитаторов на «Комете».

  Капитан, списанный с «Белого парохода» на профсоюзную калошу за драку своего образцового экипажа с кюсюрцами, не слишком усердствовал на новой службе и при каждом удобном случае объявлял стоянки. На этот раз, у Столбов, например, собирались заваривать котел, который дал течь.

  На подходе к берегу, он сказал пассажирке вполне категорично, как бы даже не допуская никаких возражений:
  - Я покажу вам Долину Духов.
  У него был странный взгляд: колкий и жгучий, может быть, от того, что низкое солнце светило прямо в глаза и зрачки превратились в острые точки. Сухие губы, четко очерченные, но слишком тонкие для крупного обветренного лица, тронула сдержанная улыбка. Это настораживало невольно.

  - У меня с детства боязнь высоты, – заметила Лера. – Надеюсь, вам не придет в голову тащить меня через эти скалы?
  - Ну что вы! – возразил капитан. – На этот счет можете быть совершенно спокойны.

  Самоуверенность капитана иногда просто бесила Леру, он явно провоцировал ее, не поведя даже бровью. Между ними, похоже, «искрило», но ни один не желал упростить задачу, им нравилась такая игра.
  Здесь, у Столбов, глубина реки была довольно приличной. Они подошли к самому берегу, ткнулись носом в песчаный мыс и опустили трап.

  О том, что редактор «Айсберга» запросил координаты их стоянки и пообещал подвалить на «Комете», капитан почему-то не сказал Лере, хотя знал, что именно по ходатайству Валентина Ивановича лекторша «прописалась» на калоше всерьез и надолго, может быть, до конца навигации.

  Что за отношения связывали пассажирку с редактором, его, впрочем, почти не интересовало, хотя они были знакомы довольно близко. Именно Родин проводил журналистское расследование «ледового побоища» – заказной, похоже, драки на рейсовом теплоходе, и даже пытался отстоять честь экипажа «Белого парохода» и его, капитанский чин, но что из этого вышло – всем известно. Материал изъяли из номера, редактору накостыляли в мэрии за длинный язык, экипаж расформировали, а теплоход сдали в аренду.
 
  От всей этой дешевой трескотни вокруг «Белого парохода» капитана тошнило. Он нутром чуял печальную участь речного пароходства, но как профессионал сатанел от мысли об унизительном найме к новым русским, запустившим грязные лапы сразу внутрь пирога и жадно таскавшим оттуда жирные куски…
    
  К тому же Валентин Иванович был женат на его бывшей пассии Аське, с которой капитан в охотку трахался чуть ли не в канун их свадьбы и нисколько не сожалел об этом, даже был доволен ее замужеством, потому что лучшего исхода затянувшейся любовной интрижки трудно было желать. Он вовсе не собирался разводиться со своей благоверной, нарожавшей ему трех парней, а Аська, выпроставшись из засраного, спивавшегося Вейска, покоряла своим кулинарным образованием Якутские верфи и присосалась к нему, как пиявка. Она грозилась тоже родить, и тут подвернулся Валентин Иванович, лауреат всяческих конкурсов, из геологов, но перспективный: пригласили в газету.

 Журналист был для нее шикарной партией, именно то, что нужно. Вдобавок, собирался на учебу в Москву. В столицу муж ее не взял, что было и к лучшему, ничто не мешало молодухе обустраивать семейное гнездышко. Кстати, первого пацана она родила почти сходу, спустя, правда, положенный срок, но, если за день до свадьбы…

  Неделю назад кэп неожиданно встретил бывшую настырную любовницу на стоянке в речном порту.
  - А… ты здесь? – улучив момент, когда муж в каюте напутствовал лекторшу, потянула Ася, заглянув в рубку. – Ну, ну… Весело тебе, я вижу, с агитбригадой на борту… Небось, вахту в твоей каюте несут все по очереди.
  - Голодной куме – щи на уме, – усмехнулся капитан, – и когда ты только наешься досыта?
  - Впроголодь жить веселее, – отрезала Ася, сверкнув черными, как маслины, глазами, и исчезла неслышно, словно привиделась.
  В этой бабе, ненасытной и жадной до ласк, жила какая-то затаенная угроза,
 она была непредсказуема, как цыганка.

  Отправляясь в Долину Духов с женщиной, непохожей на тех, с кем он отрывался, когда случалась нужда, он вовсе не задавался вопросом, откуда лекторша взялась в редакции? Она была не здешней, ироничной и чуть-чуть надменной… рангом повыше тех туристочек, с которыми можно было побаловаться с пользой для здоровья и без головной боли на берегу. И она волновала его…
 
  В распадке на скальнике, пропустив Леру вперед, он с удовольствием смотрел на ее спелые ягодицы, обтянутые обрубленными до колен джинсами. Они почти не разговаривали, и эта ее молчаливость тоже импонировала капитану. Болтливых баб он не жаловал.
 
  От быстрой ходьбы у Валерии сбилось дыханье, и когда на площадке она повернулась лицом к капитану, бисеринки пота блистали у нее над бровями.
  - Не робей, – подбодрил он женщину, переходя на дружеское «ты». – Карниз недлинный, метров тридцать, за ним спуск в долину. Давай подстрахую, – он расстегнул свой ремень с карабином на прочном шнуре и протянул ей. – Надень это.

  Другой конец шнура он закрепил у себя на поясе.
  - А удержишь? – недоверчиво спросила Лера.
  - Канат удержит… Вниз не смотри, равновесие держи…умница!

  Через несколько минут они вышли на безопасное место и страховка показалась даже лишней, но когда Валерия расстегивала ремень, руки ее дрожали. Кэп взял пассажирку за кисть, тонкую, как у подростка, и притянул к себе. Она не отстранилась, не отвела глаз, только чуть улыбнулась, как будто сбылось именно то, чего ожидала.

  Вдруг мрачная тень бесшумно скользнула у них над головами. Оба вздрогнули и обернулись в сторону спланировавшей в долину крупной птицы с темными, загнутыми на концах крыльями.
  - Не бойся, это ястреб, здесь их гнездовья, – сказал капитан, еще теснее прижимая к себе женщину.
   
  Но она высвободилась довольно резко и почти бегом стала спускаться в долину.
  Вокруг, причудливо выдутые морозными ветрами, повсюду громоздились скалы из красных песчаников. Из мрачного зева подземного грота струился теплый серный источник, обвитый розовыми лентами иван-чая. Золотистая пижма цвела вперемежку с другими луговыми цветами, яркими и пахучими до одури. Место это, удивительное и, может быть, единственное в целом свете, подобного которому нет, было хорошо известно тем, кто возил сюда группы туристов, и капитан, по горло сытый заповедником, приевшимся ему до чертиков со всеми его красотами, внимательно следил только за своей спутницей.

 Что же до Валерии, то уникальный ландшафт скорее угнетал ее, чем восхищал. Среди цветущего буйства дикой природы, где каждая лиственница и кедр стояли на своем заколдованном месте, а всякая тварь выполняла присущее ей дело, она вдруг почувствовала себя до того лишней и одинокой, что не будь рядом проводника, взвыла бы серой волчицей. Новый, восхитительный мир был чужим и враждебным, и взмах загнутых крыльев хищного Духа долины предупреждал ее об этом.

  - Давайте уйдем отсюда, – попросила она капитана.
  - Чего ты боишься? – спросил он тихо, пристально глядя ей прямо в лицо.
  Она не выдержала жгучего взгляда и опустила глаза. Если бы не жесткий, сухой блеск его странных стальных зрачков, Лера, возможно, поддалась бы плотскому инстинкту, охватившему ее до спазмов в животе. От этого самца исходил дух гона. Запах его острого пота щекотал ноздри, и она вдыхала его, как наркотик…
 
  Кто ей судья? К тому же, вся эта романтическая прогулка в безлюдной долине, где, как в раю, можно было совокупляться до изнеможения на мягком ягеле или на сухой, прогретой солнцем подушке из прошлогодней опавшей лиственничной хвои, должна была чем-то завершиться.
 
  Но его взгляд что-то сжег внутри… Он попытался снова притянуть Леру к себе, – ничего не вышло. Она больше не хотела его и отвернулась. Тогда кэп прямо и бесцеремонно сказал:
  - Кончай, Лерка, тянуть волынку… Зачем было сюда тащиться? – и, грубо стиснув, прижался губами ко рту чужачки.
 
  Она отпихивалась, а он ловко расстегивал тугие петли на ее фирменных джинсах… Затем резко толкнул в траву и опрокинул на спину.
  Но тонконогая южанка с загорелыми до глянца коленками была не из тех, кто сопротивляется из пустого жеманства. Выскользнув из-под него ящеркой, она задвинула кроссовкой по ноге ухажера с такой силой, какую трудно было предположить в неспортивной женщине.

  - Я так не люблю, – строго сказала она, прислонившись к ноздреватому выступу скалы, – без фокусов, капитан…
  - Нужна ты мне… Да ко мне бабы в очередь просятся…
  - Ну и славно, вот и пори всех по очереди, – согласилась Валерия и добавила, как ни в чем не бывало: – пошли, что ли? Солнце уже вон где, обед скоро…

  Сгоряча или по какой другой причине, только скальный карниз на обратном пути уже не казался ей таким коварным. Она шла уверенно, без всякой страховки, и при этом еще рассказывала капитану, как зависла в грозу на козьей тропе в байкальских сопках. А он плелся позади, злой как черт на собственную нерасторопность и на эту заклятую бабу, с которой дал маху, и думал о том, что теперь, по всему видно, еще предстоит натерпеться ее фортелей. К тому же ныла нога…

          2.

  Родин ждал на берегу битых три часа, и воображение его рисовало мрачные и непристойные картины. «Вольному воля, – думал он, – конечно, кто ей указчик? Могла бы, хоть ради приличия, сегодня меня дождаться… Ну, коза драная, придушу, если что узнаю!» Ярость обманутого мавра бушевала в его сердце, и он готов был сходу набить морду «Казанове в тельняшке», честь которого еще недавно с таким пылом отстаивал в пароходстве.

 Когда же, наконец, из распадка показались долгожданные силуэты, он полез зачем-то купаться в реку и, основательно продрогнув, согрелся и успокоился только после того, как дернул на камбузе стакан водки.

  Поздоровавшись с обоими, он так ничего и не разобрал сперва: Лерка чмокнула его в щеку и отправилась переодеваться в каюту, а кэп позвал к себе и с мрачным видом, впрочем, обычным для него после списания на калошу, налил по бокалу коньяка дрянного местного разлива. Выпили за встречу, за пакостную житуху… закусили соленой нельмой. Валентин нажрался, как салага, завалил к подружке в каюту и вырубился.

  Обыскавшись его на «Азарове» и даже на берегу, Лера обнаружила друзяку весьма неожиданно: он спал беспробудно, повалившись ничком на ее аккуратно заправленную койку. Теперь оставалось только ждать, пока он проспится как следует.

  Ремонт котлов закончили к ужину, и калоша отвалила в Олекму.
  Сидя за столом и вытянув затекшие ноги в тесной каюте, Лера любовалась закатным заревом над Столбами, поглядывая одновременно на зашибившего лишку редактора. Почти ничего не осталось в заматеревшем сибиряке от того пылкого юноши, чью любовь она так бездумно высмеяла когда-то. Любовь своего первого кавалера, неизменного и единственного партнера в коронном танго, почти ритуальном, исполняемом только во время его редких наездов на родину.

 Рыжеватый, крепкого сложения, он беспомощно свесил к полу сильные руки, распластавшись широкой борцовской грудью поперек койки. Впервые в жизни она отметила про себя, что Валька, хоть и был некрасив, несомненно обладал мужской привлекательностью. Никогда раньше ей и в голову не приходило оценивать его внешность. Сейчас же она внимательно и даже предвзято рассматривала друзяку: крупная, по-спортивному коротко стриженая голова, прямой толстоватый нос, квадратный подбородок, слегка обветренные, но четко очерченные губы…

 Что-то в нем было спартанское, от него, даже спящего, исходили флюиды силы и нежности, способные защитить кого угодно. Нет, нет, нет… она уже давно переросла себя, ту девочку, которая спешила жить только чувствами, захлестывающими через край. Соединить свою судьбу с человеком, даже с очень хорошим человеком, сейчас, наверное, ей было бы трудно. Она подумала об этом просто так, вне связи с Валентином, который, к тому же, был серьезно женат.

  Затем мысли ее вернулись к утренней прогулке, она почему-то вспомнила загорелые мускулистые икры кэпа, твердый бугор в спортивных шортах и живо представила его полностью голым… Да, он, должно быть, ничего… вихлястый жилистый мужичок с кусачим ртом… кровь прихлынула к вискам и запульсировала, вдруг, молоточками. И чего было ломаться? Ходи вот теперь, как курочка нетоптаная. Обиделся, тоже с перцем. Такой второй раз не попросит…
 
  Рассердившись на свой несносный интеллигентский характер, жаждавший каких-то невообразимых духовных высот, она принялась за рукопись. Но толку от ее усердия было мало. Затем Лера заметила угол запечатанного письма, торчащий из кармана Валькиной сумки. Потянув за край, она обнаружила, что письмо было от сына, адресованное ей на адрес редакции. Вместе с письмом лежала телеграмма от папы: «Желаю счастливого путешествия. Жду возвращения нетерпением. До скорой встречи. Целую. Папа».

  «Целую, папка!» – прошептала Лера, улыбаясь счастливой улыбкой маленькой девочки. Обделенность в любви, очевидно, переродилась в ней каким-то непостижимым образом в потребность любить. Она любила отца всем сердцем, с горчинкой детской обиды, делавшей еще острее эту любовь.

 Она без памяти любила и Гошку, но не смела давать воли своим материнским чувствам, была строга с сыном, порой, даже чересчур строга. Покойная бабушка называла ее черствой… Валерия вдруг подумала, что и в этом, пожалуй, фамильное сходство с отцом налицо. Может быть, он тоже стеснялся своих отцовских чувств и закалял ее суровостью в сиротском детстве для будущей грызни за место в человечьей стае?
 
  Она вскрыла конверт и начала читать письмо. Сын писал, что шабашит в прославленных Венечкой Ерофеевым владимирских Петушках, и что уже дважды заезжал к деду в Мамонтовку. Две трети письма были посвящены какой-то новой его знакомой, соседке деда по даче, невероятной «цаце», втрескавшейся в него с первого взгляда, и что все это «прямо цирк», но самое смешное: шмакодявка водит «мерс» и выиграла по интернету умопомрачительную путевку, а крутой папашка (из кремлевских швыцарей) положил ей на счет в швейцарском банке миллион…

  Судя по письму, Гошка, ярко выраженный холерик, не намотавший еще соплей на кулак и унаследовавший от матери раннюю безоглядную влюбчивость, сам попался на удочку этой шмакодявки. Оставалось только положиться на деда, который весьма жестко прокомментировал откровения внука: «Не в коня корм», – сказал он, чем Гошку задел за живое, и про что сын сообщил в приписке к письму, добавив, что дед зря воротит нос от соседей: они, мол, нормально торчат.
   
  Кроме того, Гошка вскользь заметил, что с Денисом дед категорически запретил ему видеться: дядечка недавно женился на старухе с киндэром, живет с супружницей в московской квартире деда, и что, кажется, Денис снова сидит на игле.

  Ворох новостей, высказанных в письме наспех и по-юношески эмоционально, хотя и насторожил Леру, но все же не мог вывести из состояния блаженной расслабленности, которую может позволить себе человек только вдали от дома. А она сейчас укатила далеко по-настоящему, так далеко, что даже при всем желании не могла сиюминутно помочь сыну распутать клубок его пестрых впечатлений. «Хорошо, что я сунула ему в пакет с умывалкой упаковку резинок, – вяло, без тени ревности к «цаце», подумала она, – сам купить постесняется… вырос мальчик…»
 
  В конце концов, подложив под голову подушку, она задремала прямо у стола, неловко вытянув ноги.    

          3.
  Оба проснулись от прогорклого запаха гари. Калошу болтало на резвой речной волне, и близкое пламя, отраженное неспокойной водой, освещало каюту. Послышался топот ног, обрывки команд и возня на палубе. Валька подскочил с койки к дверям, на ходу бросив скороговоркой:

  - Спасательный жилет найди… – и выскочил в коридор.
  Спросонья серьезность ситуации оценить было трудно,
 к тому же пожар на воде казался Валерии просто абсурдным…

  Она повертела регулятор громкости судового динамика, но, вероятно, радисту было не до вещания. Между тем со щелей в полу стал явно просачиваться в каюту удушливый дымок, а с палубы уже отчетливо доносился испуганный визг девчонок из агитбригады. Наконец, стряхнув остатки сна, Лера вышла в коридор. Катер не просто качало, его сильно кренило в сторону носа, а наверху, надрываясь, хрипел в мегафон капитан:

  - Прекратить панику! Всем вынести из кают документы и ценные вещи и перейти на корму.
  Он еще что-то объяснял и требовал, но Лера плохо понимала происходящее. Вдруг все вокруг превратилось в закопченную жалкую рухлядь, дымящуюся посреди безбрежной реки…

  С обеих сторон фарватера до берегов было километров по десять-пятнадцать, к тому же истрепанная калоша могла булькнуть на дно в любую минуту. Уже случилось такое однажды с катером этого класса, у которого от старости просто отвалилось днище…

 Что же делать? Сигануть с борта сразу, не дожидаясь, покуда крен станет необратимым и катер начнет погружаться? Надо еще успеть отплыть подальше, чтобы не затянуло в воронку… Куда это Валька запропастился? Все равно шлюпок здесь нет. Кроме спасательных жилетов, никаких плавсредств тут вообще сроду не было, да и сами жилеты боцман держит запертыми на замок в носовом салоне, а к нему проход перекрыт… Поддавшись сумбурным мыслям, Лера вздрогнула от прозвучавшего в самое ухо голоса:

  - Замкнуло проводку в машинном отделении, – пояснил откуда-то взявшийся Валентин, – на  электрощите бахнуло… оттуда дым повалил… А потом обнаружили течь в носовом отсеке. Там воды – по пояс. В трюмах хлюпает… Под форштевнем в корпусе трещина.
  - Мы потонем? – кривя рот жалким подобием улыбки, спросила Лера.
  - Чего вдруг? Воду почти всю откачали, сейчас форпик латают… Во, дурка! Ты ж на воде, как пробка, держишься.
  - Так то в море…
  - Не дрейфь, говно не тонет! – подмигнул Валька и помчался с блокнотом в штурманскую рубку.

  «Это он про калошу или про меня? – Лера попыталась сосредоточиться, но тут же спохватилась: – Боже мой! О чем это я? Нужно замотать в целлофан паспорт и деньги… Вдруг и в самом деле придется выгребать к берегу, если успеем…» Она вернулась в каюту, отметив мысленно, что крен пола в коридоре выровнялся, да и запаха дыма уже почти не ощущалось. Почти следом за ней в каюту ввалился Валька.

  - Что-то мне эта свадьба не нравится, – сморщился он, выглядывая в окно. – Кэпа нашего дожимают... Калошу на немецкой верфи сработали, киль и все несущие конструкции надежней новых. На нее, видать, Суслик глаз положил… Вот же профура, за бесценок прибрать к рукам посудину хочет.
  - Ты ж то же самое про «Белый пароход» говорил. Он, что же, все ленские калоши захапать намерился?

  Лера слышала краем уха про интриги в пароходстве. Страсти там кипели вовсю, а заправлял «музыкой» невзрачный, серый такой мышак, председатель профкома по прозванию Суслик. 
  - С «Белым пароходом» нахрапом номер не вышел. Кэп поставил на уши всех управленцев, даже министру муде прищемил, но продать на сторону теплоход не дал. Тогда его ножом пырнули, да самого же и списали за драку на берег. Попомнишь мое слово: ночной фейерверк – наверняка заказ.
  - Чей? – резонно спросила Лера.

  - Да хотя бы того же Суслика. Под него, для отвода глаз, прокуратура копала. Фирму арендатора регистрировал его зять. А что аренда была с правом выкупа, и новому хозяину под липовый гарант обломился в банке кредит – тихо, ша. По большому счету – а счет там ого! – у меня как у журналиста интереса к местным разборкам нету, зато черепушку отчикать могут запросто: на кону не бумажные кораблики… но кэпа, чисто по-человечески, жаль.
  - Выходит, твоя хата с краю…
  - Вот именно, – согласился редактор, вовремя спохватившись и сожалея о том, что нагрузил подружку ненужными и сложными для нее вещами.

  Он посмотрел на нее прицельным, армейским взглядом и, притянув к себе, усадил рядом на койке.
  Ее почему-то трясло. «Слишком много всего… слишком много…» – на одной ноте звенело в висках. А Валентин гладил ее по волосам и тихо повторял: «Прости… ну, прости…» Она почувствовала, как он стал осторожно целовать ее пальцы горячими сухими губами, и не отняла рук. Их лихорадило уже обоих. Он, вдруг, неловко обхватил ее и стал покрывать поцелуями шею и плечи, прижимая к себе все сильней…

  - Погоди… – прошептала Валерия.
  - Сколько хочешь ждать буду… – отвечал он и продолжал целовать любимую женщину, не в силах разжать объятий.
  Снеся, наконец, ту окаянную преграду, которая разъединяла их так долго, они стягивали с себя одежду, постанывая от нетерпения, торопясь соединиться друг с другом в отпущенный час, первый или – кто знал? – единственный и последний…
 
  Теперь, если бы даже катер в самом деле пошел ко дну, вряд ли они успели бы осознать это. Как в бреду, они слеплялись снова и снова, скользкие и горячие от пота, и замирали обессиленные, подергиваясь всей кожей…
  Они опомнились только тогда, когда яркие утренние лучи, отраженные в воде, заплясали солнечными зайчиками по стенам каюты.

               4.

  Наступивший день подтвердил худшие подозрения Валентина: из пароходства поступила команда пришвартоваться к дебаркадеру в Олекме и дождаться инспектора. Не нужно было гадать, что означал такой визит. Будущее «Азарова» было предрешено, в отличие от судьбы капитана, которая, казалось, никого больше не интересовала. Однако кэп, как и прежде, настроен был биться до конца: собрать доказательства и подтвердить судоходность калоши.

  - Не шебуршись, – увещевал его редактор, – себе же во вред станет, наделаешь лишних проблем. Не сегодня, так завтра катер приберут к рукам. Ты же видишь, что творится. Закопошились, как перед концом света. Приватизация эта чертова, как война. А война – кому война, а кому мать родна.

  - Пущу катер на дно, а Хмырю не отдам… – пробурчал капитан.
  - Не дури. Хочешь, я поговорю с кем надо и пойдешь обратно на «Белый пароход» по контракту? Аренда оформлена на пять лет. Будешь получать втрое больше.
  - Болт я забил на твою аренду… под хозяином сроду не ходил.
  - Так походишь. Куда денешься? Детей чем кормить собираешься?
  - Врешь! Мои парни бурлачить не станут…

  Но последнее капитан сказал как-то неуверенно. Оба замолчали. Валентин не хотел растравлять и без того задерганного кэпа, а тот и в лучшие времена краснобаем не слыл. Выпили и порешили держать друг друга в курсе.
  - Я лекторшу с собой забираю, – объявил редактор, – на одного пассажира у тебя головной боли меньше будет.

  - Уж что верно, то верно, – криво ухмыльнулся капитан.
  Родин передернул бровью, но ничего не сказал. Ему предстоял двухнедельный вояж с Лерой, который он собирался совместить с подписной кампанией на свой «Айсберг».
 
  Он уже предвкушал успех предприятия, когда услышал мнение подружки.
  - Как ты себе это представляешь? – поинтересовалась она, полоснув стальным взглядом. – Ночью будешь меня трахать в свое удовольствие, а днем таскать за собой и показывать приятелям, как южную диву?
  - С чего ты взяла? – опешил Родин.
  - Знаешь что, давай сразу договоримся: ничего не было. Разве что сон приснился бредовый. И пожалуйста, не заставляй меня уезжать прежде времени…
  - Лера… Лерка, чего ты болтаешь?
 
  Он качнул головой, не находя слов. Сразу как-то поникший, свернув внутрь плечи, угрюмый и нелепый любовник застыл в дверях. Но так уж повелось, что в их отношениях тон задавала Валерия… Он ничего не мог поделать ни с собой, ни с этой паршивкой. Бесполезно было поступать по-другому, потому что только в дешевых фильмах все решается просто.
 
  - Хорошо, – наконец выдавил он из себя, – я тебя пересажу на рейсовый, сама спустишься по реке вниз, до Тикси… А не хочешь – возвращайся в Якутск самолетом, у меня корректорша в отпуске. Не волнуйся, я в командировках на всю подписную кампанию.

  - Я и не волнуюсь… – потянула Лера раздумчиво и, после неловкой паузы, тихо добавила: – ты меня прости, Валя… Я не хочу терять друга, единственного своего друга… – она опустила голову.
  Пальцы ее снова дрожали, но Валентин не смел теперь прикоснуться к ним. «Табу» лежало на всем, чем расщедрилась ночь. Проклятый день развеял радужные надежды, как речной предрассветный туман.

  - У тебя дети… Я пакостей не стерплю, – продолжала Лера, поднимая на него усталые грустные глаза в ранних морщинках, разбегавшихся от висков, – мы же сами без отцов росли, Валя… И ты, и я…
  - Прекрати, – бледнея, жестко сказал он, – никто детей сиротить не собирался.

  Лера вспыхнула так, что даже мочки порозовели.
  - Я хотел сказать, – поправился Валентин, – что мои дети – не твоя забота, потому что у них есть мать, которая родила их, как кошка, никого не спросясь. Кстати, о втором ребенке я узнал уже в экспедиции, из телеграммы, которую разгадывали всем отрядом: «Поздравляю рождением дочери». Какой дочери? Я и не подозревал о ее беременности. И с первым пацаном такая же история… Догадался только по пузу. Обидно даже, вроде я не в счет при таких делах.

  - Так для чего ж ты женился?! – изумилась Лера. – Разве ты не хотел детей?
  - Хотел! Но не так…
  - Так, не так… Раз они родились – твои дети! – так пусть растут в семье, как положено. Тебе еще повезло: молодая жена, жизнь как бы сначала прожить можно… А что я? Скоро внуков, наверное, нянчить буду.
  - Тьфу, опупела! – искренне удивился Родин, присаживаясь рядом с подругой на край койки. – Куда это Гошке торопиться?
  - Это уж как получится…               
  - Ну, если получится, так пусть сами и нянчат. Знаешь что? – вдруг с жаром, как прежде, по-братски обнял ее Валентин. – Я ведь тебя, дурашку, всю жизнь одну только люблю и любить буду. Да погоди ты, не ерзай, на лопатки не опрокину… Боишься ты меня, что ли?
  - Я себя боюсь…
  - Это ты зря… Поживем – увидим, чего дальше будет. Держи курс по ветру... Все ведь замечательно пока, слышь, подружка? Шикардос!

  Предательская влага заблестела в серых Леркиных глазах, и она, как в детстве, зашмыгала носом.
  - Ну, сырость развела… – скривился редактор, – без соплей не обойтись. И платка нет, небось, как всегда.

  Он вытащил из кармана не первой свежести здоровенный оранжевый платок и неловко отер бабьи слезы.
  - По-хорошему прекрати, не то всыплю… А помнишь, как ты с велосипеда шваркнулась? И ни слезинки… Ну и рожу докторша скорчила!

  Валерия уже смеялась и всхлипывала одновременно, уткнувшись в крепкое плечо друга. Страхи ее остались позади: их дружба, святая братская двадцатилетняя дружба, не рухнула в одночасье из-за мимолетного грешного безумства, сотворенного в горячке после ночного пожара.
  Горький духовитый запах цветущей черемухи плыл над рекой, окутанной прозрачным туманом…

             5.
  Никто не помнил такого жаркого лета. Блеклый и недвижимый распаренный воздух завис над долиной, по которой пластались щупальца городских улиц.

  Валерия невзлюбила этот грязный заплеванный город с праздно шатающимся, в большинстве проезжим, неугомонным пестрым людом. И к счастью, ей не пришлось здесь осесть надолго. Только однажды она задержалась в Якутске на двое суток, чтобы продлить командировку и получить свежее задание. Почти вся редакция разъехалась по районам, Валентин тоже застрял на Витиме. Однако ей все же пришлось заночевать у Аси. Не следовало пренебрегать гостеприимством и обижать друзей по здешним правилам.

  Аська искренне обрадовалась гостье, принялась хлопотать на кухне, кормить, щебетать и, вдруг, задержав лукавый взгляд черных блестящих глаз на лице «друга детства» своего мужа, сказала:
  - Съешь лимон, а то твоя блаженная рожа меня с мысли сбивает.
  - Ну, даешь! – рассмеялась Лера.

  - Дала бы, да брать некому… В наше время, – рассудительно заметила Ася, – счастье от сглазу прятать надо. Знаешь, какой я хохотушкой была? Сглазили начисто. Валька со мной спать перестал. Нет, ты не подумай чего… С этим у него полный порядок…

  Лера невольно порозовела. То, что она так старательно стирала из памяти, зашевелилось внутри и защекотало, как подсохшая ссадина.
  - Представляешь, – доверительно продолжала Аська, переходя на шепот, – взял моду заваливаться в постель и воротить нос к стене. Тормоши, не тормоши – дохлый номер… Я ночнушки повыбрасывала, мерзну, раскинусь голая, как Ева на лугу, а ему один черт… Раз в месяц трахнет, как врага народа, и потом снова ко мне задом поворачивается… – она всхлипнула.

  - Может быть, у него баба есть? – предположила Лера, расстроенная и сбитая с толку нежданным откровением.
  - Вроде нет, – утерла слезы Ася. – Я думала: поженимся – слазить не будет. А оно наоборот вышло. У меня из-за него в животе даже тяжесть сделалась, утюгом книзу давит… Пока три раза подряд не кончу – не отпускает. А он кривится, будто это ему больших трудов стоит.

  - Ты бы к врачу сходила, – буркнула Лера, вконец смутившись, – или любовника завела, что ли. 
  - Да был один… весело гужевались с ним до свадьбы, – оживилась Ася. – Тоже кобель… оттягивался со мной за милую душу, а у самого жена третьим ходила беременная.
 
  - Все хороши, – утешила ее Лера, – наливай, квакнем за бабье счастье.
  И опрокинув по рюмочке, они еще долго болтали про всякую всячину.
  - Ты признайся, – приставала Аська, – не сейчас, понятное дело, – она откровенно прицениваясь осмотрела гостью и доверительно подмигнула, – но тогда, дома, вы с Валькой так и не попробовали ни разу?
  - Отстань, не было ни-че-го, говорю.

  «Наверно, – подумала Лера, – я кажусь ей старухой». Ситуация становилась комичной, хотелось завопить во все горло: «Было, было!». Хотелось закричать на весь мир, что она нормальная баба и в охотку тоже любит подмахнуть со вкусом. Но вместо этого она бубнила под нос, как старая дева: не было, не было, не было… А разочарованная Аська пьяно упорствовала:

  - Откуда же такая дружба у вас? Сама, видать, сохнешь, а он, дубина бездушная, сбежал на север… ха-ха-ха! – она плеснула водки в стакан и, кривясь, лихо глотнула.
  - Да где ты еще была, когда я могла за него выйти… Друзяки мы, понимаешь? В одном дворе жили, в одну школу бегали… Закуси чем-нибудь, а то наквакаешься до зеленой ряски.

  - Сбежал, подлец… па-а-кинул меня, молодую, красотой моей побрезговал… – завыла Аська по-бабьи и, вдруг, жутко прошелестела губами: – Отравлю… никому не отдам и тебя изведу, стерву… мой он до смерти!
  - Твой, твой, успокойся! – побледнела Валерия, враз протрезвев. – Ишь, разгулялась, детей напугаешь.

  Она расстелила постель и с уговорами, как капризного ребенка, уложила горемычную Аську. Пьяные ее угрозы и оскорбления нисколько не обидели Леру и даже как-то облегчили совесть. Она испытывала тайное, вполне осознанное удовлетворение от такого легкого искупления маячившего за спиной греха.

  Стерва так стерва! Ей невыносимо захотелось трахнуться с Валькой снова, прямо сейчас, хоть на кухонном столе, если бы он оказался дома. Назло этой глупой гусыне! Назло, назло самой себе, такой чистюле интеллигентной. Тьфу!

             6.

  Если в то лето от июльского зноя высыхали таежные ручьи и самовозгорались торфяники в ленских верховьях, то ближе к устью и в августе еще громоздились в распадках тяжелые гроздья зеленоватых обломков коренного глубинного льда.

  Они сидели вдвоем в уютной каюте первого класса и пили подозрительный какой-то напиток, судя по надписи на жестянке – «кофе из цикория». Мутная жидкость сильно отдавала дубовой корой, но была горячей и сладкой. «А золотинки-то чертиками в глазах пляшут…», – подумала Лера и впервые заметила, как сильно изменилось лицо друга.

 Он похудел в командировках, но, пожалуй, от этого только четче обрисовались скулы да прорезались на лбу чуть заметные прямые морщинки. Русые, коротко стриженые волосы выгорели на солнце, крепкая шея побурела от речного загара. Он больше не балагурил и не шутил, как прежде, только долгим лучистым взглядом согревал Валерию.

 Непривычная серьезность делала его другим, желанным и интригующим одновременно, ей иногда казалось, что этот новый друзяка и вправду сумел изменить ее жизнь. По крайней мере сейчас, здесь, у 66-й параллели, где сверкающие ледяные торосы опоясывали песчаные плывуны, она впервые чувствовала себя счастливой по-настоящему.

  Они смотрели друг другу в глаза, а за окном, слева по борту, маячил гордый силуэт островерхого острова, густо поросшего сизой, матерой лиственницей.
  - Там когда-то жила женщина. Белая тунгуска с крестильным именем Аграфена, красавица-шаманка, полюбившая до смерти помора с далеких Архангельских земель. Трижды он уходил на своей фелюге, трижды и возвращался, – затянувшись крепкой сигаретой, сказал Валентин.

  - Помор похож был на тебя, – фыркнула Лера, отвернувшись к окну, – такой же белобрысый и непоседливый. Ишь куда притащился от Белого моря.
  - Любовь, значит, была… трижды каторжная!
  - А сейчас такой нету?
  - Есть, наверное.
  - Пожалуй, я бы здесь тоже осталась, – не отрывая взгляда от угрюмого брега, сторожившего тайну каторжной, неразрывной любви, сказала Лера.
  - Нет, – покачал головой Валентин, – не для нас это. Мы – дети цивилизации, нам здесь не выжить. Таких, как мы, убивают не страсти, не голод и не лютая стужа, а страх одиночества.

  Он притянул подружку к себе и обнял, осторожно и нежно целуя. Больше они не препарировали своих чувств и не оценивали их по шкале лицемерной морали. Любовь, как чудесное прозрение, опьяняла обоих, и они отдавались друг другу с желанием и вкусом, достойным зрелых любовников, до мелочей познавших друг друга. Он брал ее основательно, не спеша, не жадничал и наслаждался медленно, способный одаривать сам, щедро осушаясь до донышка.
  - Хорошо захорошело… о, как хорошо… – щекоча ей ухо колючей щекой, жарко выдыхал Валька, – еще чуточку потерпи… вот так… – и сыто, протяжно стонал сквозь зубы.
  И она затихала под ним, пульсируя каждой жилкой, туго припечатанная к сырой, прохладной простыне.

  Почти сходились на горизонте иссиня-черные Хараулахские горы, сверкая алмазной прорезью узкого гирла, и билась в каменной глотке стиснутая громада реки. Скаженный ветер прижимал игрушечный речной кораблик к размытой, молочно-кипящей осыпи. И по воле Господа в этом срединном, пустынном подлунном мире, оставляя позади Одинокие плесы в седой оторочке Соболиных песков, скользил кораблик, как Ноев ковчег, по каленой чешуе свальных течений норовистых перекатов к Великому океану…

            7.
  Алое, перистое, нарядное разгоралось августовское утро. Последнее воскресное утро северной одиссеи Валерии Греминой. Командировка окончилась. Рейсом № 94 ей полагалось вылететь назавтра в Москву.
  «Ну и пусть давит ошибок груз… всем моим бедам назло, будет, что суждено…», – хрипло пророчил горластый динамик.
 
  Но ни она сама и никто другой не знал в то утро, что случится уже совсем скоро. Да и что с того, если бы знать? «Разве волен человек сделать хоть один волос белым или черным на своей голове?…»  Все было будничным и привычным, как надоевший хит, напетый модным певцом. И нарядное перистое утро тоже было совсем обычным, только Валентин загадочно улыбался и готовил подруге сюрприз…

  - Вот! – торжественно провозгласил он, хлопнув по редакционному столу новенькой папкой. – Здесь верительная грамота, которая сделает тебя не-за-висимым – как звучит, а?! – предпринимателем. Все! К черту унизительное совковое рабство. Ты теперь – директор южного филиала частного издательства «Гармонд». Здесь регистрационные документы, плюс… – он запустил руку в карман, вытащил из него небольшой блестящий контейнер, раскрутил и – шлеп! – на бумаге появился четкий оттиск гербовой печати, – вот такая блямба! С этим – ты полномочное лицо, полноправный член нашей администрации. Вперед и с песнями!

  Он стал объяснять новоиспеченному директору филиала ее обязанности, а следом открыл редакционный сейф и извлек наружу пачку денег. Три тысячи рублей. Астрономическую сумму… У Валерии потемнело в глазах.
  - Я не возьму… Иди ты к черту!
  - Тихо, тихо, тихо, не грубите, мадам! Это всего лишь аванс. И вообще, на кого же мне рассчитывать, если не на тебя?

  Дальше завертелась такая карусель, что спорить или возражать друзяке было некогда. В конце концов Лера выслушала все аргументы, поняла, что судьба расщедрилась на тот самый шанс, который дается однажды в жизни, и согласилась.
 
  Потом Валентин увез ее на Покровский тракт в клуб «Микролет» и там, на глазах окончательно офонаревшей подружки, собрал с друзьями свой мотодельтаплан, о котором она знала только понаслышке. Затем обрядил Валерию в новенький комбинезон, напялил ей и себе на головы оранжевые шлемы, усадил на заплечное откидное сиденье, пристегнул ремнями и… взмыл в воздух.
  О, мать-страна земная!…

 «Не захлебнуться бы, не свихнуться от счастья», – подумала Лера, всем телом ощутив крутой воздушный поток, подхвативший их снизу и вытолкнувший вверх… Под ними «в кайме лесов, узорчатых и светлых, крапленая богатством вод зеркальных, цветы и травы расстилая всюду…» плыла, покачиваясь, матушка-земля. И вглядываясь в этот сверкающий, великолепный мир – мир своей родины, частичками которой были оба, они ликовали, описывая головокружительные виражи над долиной «с обшивкой гор серебряного цвета… с водой мелеющей, катящейся на убыль, с деревьями, что падают, редея… с людьми, что слабы в первый день рожденья…»

  «Если мы разобьемся, – подумала Лера, – души наши не коснутся земли… они останутся здесь, в раю!» – и она счастливо засмеялась.
  Вдруг, косая тень упала откуда-то сверху: над ними, сравнявшись скоростью, бесшумно скользил по воздуху крупный ястреб, раскинув загнутые на концах хищные крылья. Сердце Леры оборвалось и покатилось в долину… Злой Дух, предвестник близкой беды парил над ними. Еще несколько мгновений мрачная тень закрывала солнце, а потом ястреб резко набрал высоту и черным крестом завис в небе…

  Конечно, они приземлились благополучно. И неприкаянно бродили по берегу весь тихий, завороженный вечер, дымный от низко стелющегося над рекой тумана. Как миг, истаяла еще одна звездная августовская ночь. И разом они увидели за далекой снежной вершиной вынырнувший из небесной купели алый шар светящегося солнца.
 
  - Скажи что-нибудь, – тихо попросил Валентин.
  - Не могу. Ты назовешь меня дурой.
  Он покачал головой, обнимая подругу, чтобы уберечь от утренней, уже заметной прохлады.
  - Мне кажется, что сегодня случится война.
  - Дура! – невольно сорвалось у него с языка.
  - Нет. Правда. Только ты не поймешь… Все было слишком хорошо. Так хорошо, что и помереть не жаль. Как бы ни пришлось нам дорого заплатить после.

  Он сморщился, как меломан от фальшивой ноты, и даже прикрыл глаза.
  - Не надо, не строй, пожалуйста, из себя Кассандру, это не твоя роль.
  - Да-да, ты прав, конечно, я сболтнула черт те что… Извини. Но что-то все-таки случится…

  Алый громадный шар сплющился в сияющий диск и подпрыгнул вверх.
 День слепящей лавиной несся в долину.

  С дебаркадера поехали прямо в редакцию. Нужно было закончить массу дел: перепроверить все документы, определиться со сроками. Издательский проект серии детских книг поддержал лично министр печати. В банке почти выбили льготный кредит. Оставалось только толкнуть нужное звено.

  - Держись, крутые дела заворачиваем, – напутствовал Валентин подругу. – На первых порах зарегистрируй филиал, открой счет в банке. Затем отправляйся в Архангельск за бумагой…

  Дверь в кабинет редактора вдруг резко распахнулась, и на пороге появилась женщина с беспомощным, жалким выражением лица.
  - Валентин Иванович, там какое-то сообщение… – она замолчала, тыча пальцем в телевизор. – Кажется, переворот, – и, испугавшись собственных слов, прикрыла ладонью искривленный страхом рот.

  Пронзительно, беспрерывно задзинькала междугородка:
  - Валья! – коверкая русские слова, кричала в трубку журналистка с Аляски. – Что у вас случилось? Война? У вас танки на Красной площади!
  - Успокойся, Джейн. Не гони тюльку. Сообщу, когда разведка доложит, – мрачно пошутил редактор и положил трубку.

  Он включил телевизор, на экране запестрели помехи и наконец:
  - …работают все радиостанции…
  Свинцовые маски, вязкая, заторможенная речь… Форос… Путч… «Ти-та-та-ти-и», – запиликало адажио из «Лебединого озера», и по экрану запорхал черный лебедь.

  - Может, переждешь пару деньков? Не лети, а? Пусть у них хоть патроны в рожках закончатся, а то прямо с трапа снайперы сшибут. Кто филиал регистрировать будет?
  Валентин замолчал, а потом вдруг зло, матерщино выругался и в сердцах вырубил телевизор.
  - Ну, кремлевские клоуны… опять весь мир насмешат. Попомнишь мои слова: демократы недоделанные лодку раскачивают, а наш фартовый штурвальный струхнул и сам же сценарий этого дешевого фарса впопыхах набросал. Режиссеры хреновы!

  Но Валерия, закрыв лицо руками, безудержно плакала. Она вряд ли слышала слова друзяки и вообще трудно было ручаться за то, что понимала, о чем говорили вокруг. Она горько, взахлеб рыдала, уткнувшись в угол кабинетного редакторского кресла, неизвестно кого и зачем оплакивая так преждевременно.

  И Родин оставил ее одну. «Пусть похнычет, – решил он, – пусть выплачется перед дорогой. Черт знает, как оно обернется… некогда будет маленьких лебедей плясать…» Эти марионеточные бумажно-белые лебеди почему-то ассоциировались у всех с панихидой. По ком же правили тризну за кремлевской стеной? Вопрос  вопросов… Теперь нужно было только ждать.


                Глава третья

                1.

  Все-таки она улетела тем самым, 94-ым рейсом, с задержкой на двое суток. Белая, как саван, мантия облаков сползала за горизонт… снижались…

  «Господи! Спаси нас всех! Не допусти, Господи… Там люди и танки. Наши люди и наши танки по кольцу…» Беспорядочные обрывки мыслей, ничего общего не имеющие с истинной верой, молитвой и покаянием, а только бессознательно обращенные к Спасителю, как всегда в минуты опасности и страданий, теснились в ее голове. И ни страхом, ни каким другим ощущением нельзя было назвать охватившее душу чувство. Скорее всего, это было предчувствие какой-то невиданной, небывалой утраты… бездны, разверзшейся под крылом… И имя той бездны было Родина.
   
  Мучительно, как никогда раньше, она любила родную землю: «всю пышную и с дивным переливом, как мех на лапке соболя-бродяги… Где длились до беспамятства сраженья, где уйма именитых растворилась, прославленные обрели бесславье… Исчезло превосходных там несметно, погибло добрых – не пересчитаешь, и уйма гордых гордость потеряла…»

  Что за винегрет в голове? Как раз до лирики сейчас. Но откуда такая тоска и предчувствие? Она почему-то вспомнила бабушкиных братьев, которых узнавала только по фотографиям, чьи молодые кости «…на родной земле белели, и согрешившие – в крови своей купались…» Прочь печальные мысли! Все к лучшему, и чертов путч в том числе. Ох, взбаламутят гиблое болото… Власть… что мы про нее знаем? «И восстанут царство на царство и народ на народ…» Лишь бы не было войны, лишь бы не было войны…

  Кажется, приземлились. В иллюминаторе замелькала разметка взлетной полосы. Нет, оцепления не видно. Ни омоновцев, ни танков. Все равно прилетевшие напряженно ждали чего-то, до онемения вытягивая шеи.

  «Папа! – вдруг вздрогнула Лера, вспомнив, что сообщила ему дату вылета в письме. – Боже мой! Неужели он будет встречать меня?» Но отца у выхода не оказалось. В длинном же, неуютном и грязном, как всегда, аэропорту Домодедово у посадочных секторов шевелилась, как живое гигантское тело, набухавшая час от часу толпа наэлектризованных страстями пассажиров. Рейсы откладывались один за другим.

  Пожилая грузинка, повиснув на молодом парне, громко кричала:
  - Не смей никуда уходить, я что тебе говорю?! Люди, не пускайте его, люди!

  Она бросилась к стойке, грузно повалилась на колени перед дежурной.
  - Умоляю тебя, дорогая! На, возьми все! – срывая с пальцев золотые массивные кольца, рыдала она. – Отправь моего ребенка домой! Я не хочу, чтобы он умирал! Я не хочу, чтобы его убивали!…

  Двое крепких мужиков попытались поднять ее с пола.
  - Прекратите хулиганские действия! Я вызову милицию, – грозилась диспетчер, часто моргая накрашенными ресницами.
  - Не трогайте меня! – билась в истерике женщина, вырываясь из рук. – Я приехала на свадьбу к дочке моей сестры. Я хочу, чтобы дети жили…

  - Что вы волнуетесь? – вмешалась знойная брюнетка. – С детями все будет нормально. Там все ясно даже жирафе: солдатики кормят людей пшоной кашей из своих походных кухонь. Это же вам не какие-нибудь бандиты…
  Но даже улыбнуться родному жаргону у Леры не оставалось сил. Она подумала о Гошке. Боже мой, как же она могла так долго не думать о сыне? Мурашки побежали у нее по спине. «Мальчик мой! Где ты сейчас?..»

  Игорь должен был возвращаться домой через Москву и заехать к деду. Но точной даты не сообщил. То ли 20-го, то ли неделей позже. «В Мамонтовку, скорей!» – решила Лера и стала проталкиваться на перрон, откуда отходили экспрессы. Но вместо обычной очереди, под навесом гудело, как осиный рой, плотное скопище взвинченных пассажиров, не отправленных вовремя. Отовсюду доносились хриплые голоса неугомонных ораторов, сообщавших последние новости.
   
  «Скорее, скорее», – подгоняла себя Лера, однако выбраться из толпы было не так-то просто. Она догадалась взять влево. Каким-то чудом ее вынесло на платформу к электричке. Втиснутая в переполненный вагон, она услышала объявление об отправлении и, наконец-то, когда состав тронулся, с облегчением перевела дух.

  Почти то же самое царило на Ярославском вокзале. Поезда дальнего следования оккупировали возвращавшиеся из отпусков и не улетевшие из-за хронических задержек рейсов пассажиры с детьми. Отпихивая проводников, люди лезли в вагоны без билетов. Электрички отменяли одну за другой – на Яузе оказалось поврежденным железнодорожное полотно. Напиравшую с площади орду едва сдерживало милицейское оцепление, кто-то уже свалился с платформы на рельсы…
   
  Паника, как саркома, запускала свои метастазы все глубже и глубже. Одни, обуянные революционным куражом, мчались с железными прутами, палками и монтировками к Белому дому, карабкались на танки с пламенными речами и создавали вокруг себя невообразимый хаос, обивая изгороди, затаптывая газоны, выворачивая булыжники и загромождая улицы баррикадами из подручного хлама. Другие – торопились унести подальше свои ноги и засунуть поглубже головы, пока те еще кое-как держались на плечах. Что же до третьих – то раскладка их хитроумного пасьянса была в самом разгаре.

  ********************

  Вцепившись в чугунный фонарный столб на платформе, Валерия дождалась пушкинской электрички и к ночи благополучно прибыла в Мамонтовку. «Подальше от царей – голова целей», – вспомнила она поговорку отца и, наслаждаясь тишиной и покоем, не спеша устремилась вслед за другими счастливчиками, добравшимися живыми и невредимыми до родимой станции, в глубь поселка по широкой центральной улице.

  Воздух благоухал. Запах ближнего леса и луговых покосов за рекой кружил голову. Лера только однажды была здесь в детстве. Отец тогда жил на казенной даче, одной из нескольких за высоким зеленым забором. Они так и звались в народе: «Зеленые дачи». Дом с мезонином и одиноким гамаком в саду, где обитала красивая мачеха, Лера невзлюбила с первого взгляда и все дни, даже дождливые, проводила в лесу у ручья с поселковыми ребятишками.

  Папа описал подробно, где весной прикупил свою «землянку», и она уверенно шла по дороге, минуя почту, магазинчик и кинотеатр, построенный на месте старых бараков. Обойдя хрущебы, она разглядела поворот на Акуловское шоссе и отметила про себя, что попутчики разбрелись в разные стороны. Впрочем, оставалось одолеть в темноте не больше ста метров.

  Одинокий фонарь моргал где-то вдали, ближе к реке. «Хорошо, что папка не поехал меня встречать, – успокаивала себя Лера, в душе все же немного обиженная на отца, – все равно разминулись бы в этой кутерьме». Строить догадки о том, где сейчас мог оказаться Игорь, ей не хотелось. «В конце концов, я скоро обниму тебя, папка, и все станет на свои места». Но вот только почему не горела лампочка над крыльцом третьего от угла дома за сросшимися, как сиамские близнецы, вековыми соснами, о чем уславливались в письме на случай ее неожиданного или позднего приезда, она не знала. Не светилось и ни одно из окон дома, к которому она направлялась.
   
  Наверное, было далеко за полночь. С бьющимся сердцем Лера шагнула к забору и тут обнаружила вовсе уж необъяснимые вещи: окольцованная навесным амбарным замком калитка оказалась заклеенной полоской бумаги. Разобрать в темноте на ощупь, что бы это значило, не представлялось возможным. Бесполезно было и тащиться через всю Мамонтовку обратно на станцию, не выяснив, кому адресована записка и что в ней. «Папа, наверное, написал, у кого ключ оставил, – лихорадочно соображала Лера, – а сам уехал в Москву. Черт возьми, как же это я не сообразила позвонить ему на Кутузовский? А вдруг, он все же застрял в Домодедово?..»

  В соседнем дворе зашлась от лая собака. На крыльце за забором вспыхнул свет, и обрывистый старческий голос разрядил темноту:
  - Ну, кого еще принесло ночью? Сейчас по ОМОН свистну! – переливчатый милицейский свисток заложил уши.

  - Постойте! – закричала из темноты припозднившаяся гостья, обрадовавшись и свистку, и старушке в длинной рубахе с наброшенным на плечи цветастым платком, следом выглянувшей на крыльцо. – Я Лера!
  - Какая еще холера? – бурчала старуха, прикрываясь ладонью от света, а другой держа наготове свисток.
  - Дочка Георгия Львовича! Я одна здесь. Не уходите, пожалуйста!..
  - Дочка! – ахнула старуха и, подобрав подол, засеменила к калитке. – Цыть! Свои, говорят, пошла вон, – прикрикнула она на собаку, покорно завилявшую лисьим хвостом. – Иди сюда, деточка. Не оступись, правее ступай. Заходи, не стесняйся…

  Бабка засуетилась в комнате, бестолково пододвигая стул и на ходу поправляя расстеленную в углу постель.
  - Садись, милая, чайку поставлю, поди, в дороге умаялась…
  - Ради Бога, простите меня, – извинялась незваная гостья. – Мне бы фонарик или спички… Там папа в калитке записку оставил.
  - Матерь Божья! – старуха перекрестилась и вытаращила на Валерию безумные перепуганные глаза.
  - Что?.. – прошептала та не своим голосом.
  - Нету его больше… – также тихо отвечала старуха. – Порешили Георгия Львовича прошлой ночью… И сынка вашего взяли прямо оттудова, из Зеленой дачи. Ой, как он кричал, сердечный… Невиноватый, внук ведь родимый. А им, олухам, поди, все равно, кого брать.

  Перед глазами заколыхались и полезли один на другой радужные переливчатые пузыри… «Разнесу этот чертов забор!» – как бы проплывая под толщей воды, вяло соображала Лера, пытаясь разглядеть старуху сквозь зеленые колышущиеся волны. Вокруг круглого морщинистого лица вились, как водоросли, длинные седые космы. «Ведьма! Заманила меня, на дно сволокла…» Глухой мрак надвинулся сверху и поглотил все, до самого дна.

  Но бабка оказалась старой закваски, не растерялась, плеснула гостье в лицо ледяной колодезной водой, обтерла затем свяченной и влила в рот глоток первача.
  - Ишь чего вздумала, обмороки мне тут закатывать. Хоронить надо, отпеть по-людски… Небось, крещенным был, хоть и партийный. Ну, оклемалась, милая? Да ты плачь, голоси, кричи в голос. Нешто можно так – все в себе?! Сердце сорвешь, а рук не подложишь и его не воротишь… Господи! Упокой душу новопредставленного раба твоего Георгия… – и она, кряхтя, опустилась на колени перед иконой в углу и стала широко, размашисто креститься, напевно приговаривая слова молитвы.

  «Врете вы все! Неправда, неправда!» – хотелось заорать Валерии, но во рту задеревенело от первача, и она невольно потянулась рукой к огурцу, наспех нарезанному на тарелке. Огурец был перекисшим и вонял бочкой, очевидно, из прошлогодних запасов. Медленно разжевывая его сведенными челюстями, она с ужасом осознавала реальность старухи, причитающей что-то в углу, и того, что случилось.

  «У меня больше нет папы», – подумала она отстраненно и вдруг сообразила, что сын ее арестован. Арестован по подозрению в убийстве.

  Чудовищная несправедливость к Гошке вызвала материнскую ярость такой силы, что она слетела со стула, заметалась по комнате, как ослепленная кошка, и, плеснув в стакан первача, осушила его в один глоток.

  С диким каким-то воплем, она вылетела во двор, бросилась к изгороди, не слыша вдогонку криков старухи, и устремилась по улице к проклятым дачам. Изодрав в кровь руки и совсем обезумев, она ругалась, как последняя девка, и колотила по зеленому забору так долго, пока не перебудила сонных охранников. Те, не слишком церемонясь, окольцевали шальную бабу в браслеты и, учуяв запах спиртного, вызвали по телефону ментов.

  - Давай, Колян, приезжай, подельница мокрушника вашего объявилась, – хрипел в трубку двухметровый верзила в черной какой-то фашистской робе. – Говорю тебе: банда гэкачепистов генерала списала, а сработали под бытовуху. Ага, там и не такое умеют… Бензина нету? Найди, а то она со страху в штаны наложит и все КП мне провоняет. Гы-ы-ы… Но-о! Не дрыгайся, сука! Скажи спасибо, что я такой добрый. Мы тут всех наперечет знаем. Растрахать бы тебя до пупа, гастролершу залетную, да в водозаборник спустить, а я, заместо своего личного удовольствия, карету тебе хлопочу под крыльцо.

  Стиснув зубы и закрыв глаза, Валерия лежала в углу, свернувшись клубком, как собака. «Все к лучшему! Гошка мне все расскажет… по-другому и свидеться б не дали», – успокаивала она себя, надеясь на то, что Игорь еще в участке и ей удастся спасти, вырвать мальчика из когтей этих черных ястребов.

  Ей и в голову не пришло представить, как выглядит она со стороны: растрепанная, испачканная, разящая вонючим перегаром бураковой самогонки. «Боже, какой бесконечный день…» – мелькнула мутная мысль в угасавшем сознании. Она позабыла о разнице во времени с местом, из которого прилетела, и о том, что ей толком не удавалось прилечь уже больше двух суток.

  Когда из Пушкино прикатил милицейский газик, женщина крепко спала. Пьяную хулиганку, проходящую теперь, вдобавок, по «мокрому» в качестве родственницы потерпевшего и обвиняемого одновременно, или, возможно, соучастницу, в чем еще предстояло разобраться, будить не стали, а просто забросили в кузов.
   
  Менты покурили, обменялись последними новостями с Новой площади, позубоскалили насчет путча, не слишком опасаясь серьезных последствий. Никто не сомневался, что «переворот» спустят на тормозах под горку, на которой демократы уже водрузили свое победное трехцветное знамя, и что напуганного правителя вернут из Фороса с нимбом мученика вокруг плешивой башки.

  Позевали на воздухе и разошлись. Им как-то было все равно: правые, левые… родная милиция всех бережет.
   
  На востоке по небу растекалась золотистая охра, а Лера крепко спала.

  2.

  Задержанную не удалось разбудить ни по приезду в участок, ни даже утром, к пересмене. Заступавший на дежурство майор Жергин наорал на Коляна и был по-своему прав. Никаких документов при ней не оказалось. В рапорте указывать было нечего, кроме срочно вызова на режимный объект по поводу циничного хулиганства неизвестной. На данный момент женщина была без сознания, и пришлось вызывать скорую.

  Прибывший эскулап заявил, что она в коматозном состоянии, то есть может откинуть лапти в любой момент, и увез задержанную в реанимацию, вместе с приставленной к ней охраной в лице молоденького курсанта.

  - На хрена ты ее приволок?! – ругался Жергин, грозно шевеля гусарскими усами цвета спелой пшеницы. – Окочурится – скажут, твоя работа. Я и пальцем не пошевелю. Где молокосос этот? Он ее опознал?

  Тут все хватились, что студента, задержанного по подозрению в убийстве генерала Гремина, вообще выпустили из вида и что, по крайней мере, он мог опознать личность задержанной. Колян предложил свозить его в больницу, но принесли результаты экспертизы, и Жергин призадумался.

  Версия о самоубийстве отпадала начисто. Причем убийца был осведомленным и наглым: смертельная рана зияла за ухом, стреляли дважды из наградного пистолета жертвы,  и оба раза через подушку, что приглушило звук. На оружии сохранились «пальчики» студента и самого генерала. В крови покойного обнаружилась большая доза снотворного, которое он принял накануне, очевидно, вполне сознательно. Вдобавок ко всему, личный сейф генерала оказался незапертым, а замок, аккуратно свинченный, вовсе отсутствовал.
   
  Старуха же, соседка, показавшая на Зеленые дачи, откуда доставали студента, божилась на допросе, что поздно вечером, накануне, к генералу приезжал еще и сын и все трое громко ругались, после чего малый ушел ночевать к своей девчонке. Кстати, папаша ее уже звонил из Москвы и предупредил, чтобы пара не выпускали, пока он сам не прибудет. А как скоро это случится, никто не знал, потому что комендатура была в напряге, ждали отмашки: либо тащить обложавшихся гэкачепистов в «Матросскую тишину», либо всерьез разгонять зарвавшихся демократов. Больше склонялись к первому, но пока кремлевский комендант был весь в поту и предупредил, чтоб не рыпались без него.

  Связались с Петровкой: дело касалось не простого смертного, а все ж таки отставного комитетчика, к тому же, в свете кремлевской заварухи и ранга убитого, можно было навесить на покойника едва ли не организацию самого путча.
   
  «Это уже не мои проблемы», – подумал Жергин и кликнул Коляна.
  - А наркомана взяли?
  - Которого? – не спеша уточнял Колян, разглядывая свою записную книжку.
  - Сынка генеральского. И потом: что это за вещдоки? Женский зонтик. К чему его прицепить?

  Колян пожал плечами, почесал карандашом за ухом и, наконец, вспомнил.
  - А, зонтик! Так он зачем-то в спальне лежал, на журнальном столике возле убитого. Ну, мы его и того, тоже приобщили.

  - Того… – перекривил подчиненного Жергин. – Значит, и баба там была?
  - Какая баба? – удивился Колян. – Ничего подобного, она на другую ночь появилась. И притом дача опечатана. Все пломбы на месте, я проверял.

  - Тащи ко мне соседку. Нет, я сам съезжу. А ты допроси студента этого. Откуда мамаша его свалилась? Баба фасонистая, с накрашенными ногтями… На кой ей в драку с охранкой лезть было?

  Он нащупал в кармане ключи от своего «жигуленка» и, выпроводив Коляна, захлопнул дверь.

  Соседка генерала по даче, Зоя Захаровна, оказалась дома. Она была местной и припомнить могла много чего, включая занятные подробности личной жизни Георгия Львовича, которому готовила через день еду, убирала в комнатах и стирала.
   
  - Ты, Витя, и в голову не бери ничего такого, – советовала она Жергину, известному ей с самого детства. – Дочка его ни при чем. Вон, вещи ее в углу лежат и билет самолетный в кармашке… Я уже все обследовала и изучила.

  Майор покосился на сумку и подумал, что изымать тряпки не стоит: надо искать понятых, составлять опись трусиков… Во-первых, они никуда отсюда не денутся, а во-вторых, проще было проверить авиабилет и паспорт бедняги.

  Он даже невольно смягчился, когда Захаровна расписала ему то, как отреагировала женщина на трагическое известие и арест сына. Теперь стали понятны и ее истерика, и последовавший затем шок. Но чей же все-таки зонтик?

  - А вы когда были у генерала в последний раз? – спросил Жергин старуху.
  - Так ведь сто раз уже говорила, а Колян записывал, – ворчала Зоя Захаровна. – Не спалось мне нонче, до света дважды вставала, собака брехала. А как рассвело, часам к шести, пошла я за молоком…

  Картина вырисовывалась окончательно. Дождавшись молоковозки, Зоя Захаровна решила сразу же отнести молоко Георгию Львовичу и, обнаружив открытой калитку, насторожилась. Все, что было дальше, зафиксировал протокол. Но сейчас, в разговоре с бывшим своим воспитанником, которого она в незапамятные времена частенько высаживала на горшок в детском саду, Зоя Захаровна вдруг припомнила, что когда выглядывала на крыльцо в другой раз, среди ночи, в зыбком тумане, расползавшемся по пригорку под тусклым фонарем на столбе, заметила силуэт подростка… Описать его или хотя бы одежду, которая была на нем, пусть даже приблизительно, она не смогла, потому что шел он в сторону станции довольно быстро и скоро совсем скрылся в темноте, а парень это был или девка – по силуэту в брюках не распознаешь.

  Оставалось еще неясным, когда, в котором часу, ушел от генерала сын и из-за чего разгорелась ссора. Георгий Львович, со слов Зои Захаровны, запрещал ему приезжать на дачу, но он все же иногда наведывался, выпрашивал деньги или воровал, что плохо лежало. Однако признать в подростке Дениса старуха категорически отказалась, сославшись на то, то сын генерала был хоть и тощ чересчур, но роста высокого и носил плащ даже летом. В такой экипировке он нуждался отчасти потому, что сильно мерз, а с другой стороны – отпадала надобность в рубашке, а иногда и в брюках, к тому же под полы удобно было прятать ворованное.
   
  - Ладно, Бог с ним, с этим прохожим. Выстрелов тоже слышно не было… И свидетелей, кроме вас, нет, – вздохнул майор.
  - Какие тебе свидетели при таком деле? – постучала себя по лбу пальцем Зоя Захаровна. – На ту сторону дача к оврагу выходит, а рядом – дом продают, вторую неделю пустой стоит. До зеленого КП далеченько, метров сто, да и дрыхнуть богатыри горазды…
   
  На вопрос, мог ли Денис совершить преступление, она отвечала в большом сомнении:
  - Кто знает, чего мог, а чего не мог… Только, я думаю, что пришел он сюда зачем-то, а значит, соображалка работала. И потом, в родного отца стрелять?! Он же квартиру ему с молодухой на Кутузовском оставил.

  Все это было известно Жергину и ни на йоту не проясняло дела. Студент прошел через КП по заявке дочки генерала Рыкова около половины двенадцатого и больше не выходил. Отставного комитетчика застрелили около двух. По периметру Зеленых дач, как только темнело, автоматически включались охранные датчики, выйти можно было только через то же КП… Значит, оставался пока один наркоман.

  Попрощавшись с Зоей Захаровной и прихватив авиабилет и паспорт на имя Валерии Греминой, майор возвратился к себе.

  «Так-с, что же мы имеем? – попытался он подытожить в уме. – По горячим следам – подозреваемых двое, из которых у одного, по крайней мере,  железное алиби. Свидетельская база – ноль, если не считать старухи-соседки и, опять же, сопливого студента. Плюс растворившийся в тумане какой-то подросток. Не густо. При таком раскладе отрабатывать связи старого чекиста и мотивы убийства можно до второго пришествия». В числе изъятых из вскрытого сейфа бумаг было одних записных книжек семь штук.
   
  Студент кололся у Коляна уже третий час и наговорил такого, что впору было отправлять его на Петровку, чтобы не сушить мозги над мудреными заворотами. Отпечатки пальцев на пистолете объяснил тем, что личное наградное оружие дед не только ему показывал, но даже разрешил однажды сделать несколько выстрелов на задворках дачи в овраге. С его слов выходило, что Денис приезжал разбираться с отцом как законный наследник, незаслуженно обиженный. Каким-то образом он узнал, что генерал составил завещание в пользу дочери, а его, усыновленного в возрасте четырех лет, как бы вовсе сбрасывал со счетов.

  - «Из-за этой суки, прижившей байстрюка, ты лишаешь меня жизни! Да, да, да, – кричал наркоша, – теперь мне все равно. Прямо сейчас пойду и утоплюсь в речке, пусть меня утром положат тебе под крыльцо…» – Разве вы могли бы стерпеть такое? – запальчиво обращался студент к допрашивающему его капитану. – Он оскорблял мою мать, и я ему врезал…

  Кто кому врезал – еще был вопрос, потому что у студента набрался под глазом здоровый фингал. Колян хотел было заметить, что его мамаша тоже штучка, но вовремя прикусил язык и сдержался: студент должен был опознать в больнице «объект задержания» без наводки. К тому же позвонили с Петровки и сообщили, что Дениса дома, на Кутузовском, нет вторые сутки, и что сейчас никто наркомана разрабатывать не будет.
      
  Тем временем по телефону объявился сам Рыков – папаша скомпрометированной доченьки, и сообщил, что едет к ним на разборку.
   
  Гэкачепистов уже отконвоировали в «Матросскую тишину», и демократы всех рангов праздновали пиррову победу, не догадываясь, какую жертву положат на ее алтарь очень скоро. Ошалевшие от трехдневной анархии правители братских держав, один за другим объявляли себя независимыми, а остальное было уже делом техники. «Слава Богу, что техника эта пока не стреляет», – подумал майор Жергин, припоминая поговорку «бати» про то, что умный просчитывает на три шага вперед, а дурень «широко шагает, пока мотню не порвет». Но на умников никто не равнялся.

  «Повесят на меня еще одного глухаря… как пить дать, повесят, – размышлял Жергин, – в «конторе» молчат, вроде их не печет, знаем мы эти штучки.

  Гэкачепистов списали тихо-мирно, без большой крови… сдался им отставной генерал, да еще мертвяк. Ладно. Вернемся к нашим баранам».

  - Так ты говоришь, – обратился он к студенту, – что дед твой завещание оставил? А сам ты когда узнал про это?
  - Тоже позавчера, я ведь утром только приехал из Петушков. Тачку у него просил, Альку на водохранилище свозить хотел. Он не дал. Сказал, что скоро все мне достанется, а пока – ножками… Дед девчонку мою терпеть не мог.
  - Бумагу видел? – перебил его майор.
  - Какую бумагу?
  - Завещание.
  - Ну, видел… – неохотно признал Гоша. – И вообще, я без адвоката говорить не желаю, – вдруг спохватился он.
  - Какого еще тебе адвоката? – ухмыльнулся Жергин. – Подтвердишь свое алиби и катись, нечего на халяву государственные харчи жрать.
   
  С малым ему было практически все ясно. Очень даже живо майор представил, как его, голожопого, вытаскивали тепленького после ночных трудов из постельки перепуганной Рыковской малолетки.

  - Ну, и что там было, в завещании? – потянул он, разглядывая, как за окном прыгает по ветке синичка.
  - Я не читал, – буркнул студент. – Дед его в сейф упрятал.
  - Вместе с пистолетом? – оживился майор.
  - Нет, – покачал головой Игорь. – Он пистолет при себе держал. Жаловался, что мерещится ему, будто по дому кто-то ходит…
  - И принимал снотворное, – закончил Жергин.
  - Да, – простодушно согласился парень, – оно на него не очень-то действовало. Он по ночам часто записки свои писал.
  - А сейф почему не запирался?
  - Дед накануне куда-то ключи задевал, утром слесаря вызвал. Тот ящик открыл отмычкой и снял замок, потому что по-другому ключи было не изготовить, да только набрался к вечеру, как зюзя, из-за путча.

  Жергин ухмыльнулся, отстукал на пишущей машинке ответ Игоря и закурил. А что, собственно, изъяли из сейфа? Немного денег, совсем ерунду… часы, записки, наградные документы. Кстати, парадный мундир с «иконостасом» висел в шкафу. Но завещания в сейфе не оказалось.

  - А ценные вещи какие-нибудь были у генерала? – спросил он студента. – Драгоценности, сберкнижки, например.
  - Какие еще драгоценности? – удивился внук, сроду не видевший у деда даже обручального кольца на руке. – Именные командирские часы были, он их мне обещал подарить… две сберкнижки на предъявителя…
  - Сколько денег было на книжках?
  - Не знаю, – пожал плечами Игорь, – кто ж спрашивал? Сам раскололся: «Как помру, – говорит, – Гошка, ты матери передай, чтоб не суетилась с похоронами», – и телефон мне записал, куда звонить, в случае чего. А про сберкнижки сказал, что одну мне к совершеннолетию приготовил. А другую – маме, на черный день.

  - Он что: плохо себя чувствовал? – поинтересовался майор.
  - Сердце у него барахлило, а так ничего. 
  - Ладно, отдыхай пока.
  - Как же, отдохнешь с вами…

  Майор выдернул из машинки отпечатанный протокол допроса и сунул студенту на подпись. Тот не глядя поставил свою закорючку. Задержанного увели.

  Жергин еще раз внимательно перечитал опись изъятых у убитого бумаг и документов, но ни завещания, ни сберкнижек среди них не было. Он позвал Коляна и приказал аккуратно отработать слесаря, сильно сомневаясь при этом в существенном наполнении уликами свидетельской базы показаний со слов известного всей Мамонтовке запойного алкоголика.

  3.

  Генерал-майор Рыков, против ожидания благополучно отконвоировав развенчанных с помпой путчистов в «Матросскую тишину», застрял в пробке на Ярославском шоссе в своем бронированном джипе и сейчас размышлял, что делать с этой дрянной девчонкой и ее хахаленком.

  Он предупреждал жену, чтобы присматривала за дочкой получше. Да той хоть кол на голове теши! Если не в парикмахерской, так в салоне, или в клубе каких-нибудь попечителей… Надо еще разобраться с ее попечителями. Но в первую очередь предстояло сейчас разбираться с Алькой и одесским фраерком. Не хватало только скандала: преступника, подозреваемого в убийстве старого чекиста, скрывала дочь Рыкова!

  Вдруг, у него мелькнула мысль… одна мысль, от которой даже вспотел затылок.
  Теперь, когда этот уральский самородок с трехцветным стягом засядет в Кремле, а путчистов, как козлов отпущения, закидают собственным дерьмом, убийство его соседа, элитного гэбэшника, могут припаять старой гвардии: дескать, был посвящен, не одобрил, переметнулся к демократам, грозился разоблачить, за это и устранили.

  Дальше потянется ниточка к его дочке, и можно подводить невод под него, Рыкова, как заказчика, сочувствовавшего путчистам. Новая метла по-новому метет, а уж то, что сменят кремлевского коменданта и его службу, так это наверняка.
   
  Но одно дело – почетный перевод или даже выгодная отставка, а другое – «Матросская тишина» или Лубянка.

  «А что, если старого действительно «заказали» с прицелом на него, коменданта Кремля, генерала Рыкова? В «конторе» есть мастера на такие штучки, – вдруг подумал Евгений Николаевич, наливаясь кумачом до макушки. – Завербовали студента и вывели на дочку… Ну, если сам дознаюсь – распущу на шнурки…»
   
  - В Мамонтовку. На дачу! – рявкнул он шоферу, передумав пока заезжать к ментам.
  Через несколько минут джип Рыкова въезжал в ворота зеленого КП.

  - Кто снял охрану? Жергин? – сверлил он красными от бессонницы глазами начальника караула.
  - Никак нет. Ваша дочка сама впустила ментов. Ей доложились.
  - Какого черта! Что она смыслит! А ты где был?
  - Я сменил старшего дежурного офицера в 8.00, а они заявились в 6.17… В мегафон попросили вашу дочку открыть.
  - Ну? Ордер на арест предъявили?
  Начальник караула молчал.
  - Оглох ты, братец? – угрожающе понижая голос, спросил Рыков.
  - Не было ордера… – признался полковник. – Не хотели раньше времени шум поднимать. Сказали – подтвердит алиби и отпустим… Внук все-таки. Целое лето к вам бегал.
  - Молчать, идиот! – заорал потерявший самообладание генерал и развернулся к дому.

  Навстречу уже бежала с крыльца Алька. Растрепанная и зареванная, в футболке почти до колен, сползшей с плечика, и в объемных кроссовках на толстом подборе, из которых торчали тоненькие ходульки голых ножек с оцарапанной правой коленкой, она выглядела такой жалкой и беззащитной, что у отца защемило сердце.

  - Маленькая моя! – воскликнул он, подхватывая ее, бросившуюся ему на шею.
  - Папка! – вскрикнула девочка. – Он не виноват! Сделай же что-нибудь, папка! Они держат его уже два дня. За что, папка, за что?
  - Успокойся, Аленький! Папочка все проверит…

  Они поднимались по лестнице в обнимку, и генерал ощущал рукой, как громко бьется в боку сердечко его раненой дочки.

  «Ну, если только подстава… если использовал и обманул…» – он готов был паршивого мальчишку распустить на колбасный фарш. Потом он вдруг вспомнил, откуда именно извлекли студента во время ареста.

  - Что ты себе позволила, детка? – строго сказал он, пройдя в свой кабинет и опускаясь в кресло. – Как ты могла? Ведь тебе еще нет шестнадцати…
  Он не смотрел на дочку, потому что не знал, как говорить с ней об этом. Перед ним ведь стояла не Алька-подросток, а маленькая женщина, которая отдалась… какому-то заезжему пижону. Его чистая девочка! «Сдержись, сдержись, – уговаривал себя генерал, понимая, что на карту поставлено его отцовское счастье. – Не при напролом… сломаешь ребенка… вон как за хахаленком убивается, видать, об отце в эти дни и не вспомнила…»

  - Деточка, – сказал он как можно мягче, – ну кто он тебе? Что ты про него знаешь? Мало ли, что было…

  Ему хотелось добавить что-то про женскую честь, про… «Господи! Что же с ней делать? Вытянуть бы ремнем, чтоб больше не вздумала коленками дрыгать», – но у сурового генерала на дочку ни разу в жизни не поднималась рука.

  - Я беременна, папа… У нас будет ребенок.
  - Какой еще ребенок? – растерялся генерал.
  - Мальчик… или девочка. Он отец моего ребенка.

  До Рыкова, наконец, дошло, что натворила его дочка. Мало того… Мысль полоснула бритвой: «Убью обоих… Сверну шею куренку…» – он вцепился онемевшими пальцами в стол и боялся пошевелиться.
   
  - Уйди, – прошептал оскорбленный отец, едва сдерживая собственную ярость. – Ты растоптала мою честь. Уйди в свою комнату и ни шагу… Теперь мой черед решать, что с тобой делать.

  Алька попятилась, потому что ярость отца ей еще не была известна как следует.
  - Он не виноват, папа, – пробормотала она, отступая к дверям, – я сама попросила остаться. У меня еще раньше с ним было…
  - Вон! – заорал отец. – Не смей мне больше ничего говорить. Дрянь, потаскушка!

  Дочка выскользнула за дверь кабинета, и только спустя какое-то время Рыков сообразил, что на столе нещадно трещит телефон.   

  4.

  В летнем кафе у Шереметьевского пруда сидели двое – мужчина и женщина – и оживленно беседовали. Женщина была миниатюрного, изящного сложения, в стиле поп-звезды Мадонны, с такими же тонкими бесцветными волосами.
   
  - Утром опять звонили с Петровки, – обращалась она к вальяжному собеседнику хороших средних лет с лицом благородной лепки и большими, ностальгически скрытыми за полуопущенными пушистыми ресницами, выпуклыми желудевыми глазами. – Как ты думаешь, станут его искать?

  Феликс Эдуардович Брылевский, очевидно, ожидал подобный вопрос, хотя пока никакого отношения к себе в нем не просматривал.
  - Обязательно станут, – потягивая через трубочку джин-тоник, размышлял вслух нотариус. – Убит его отец, большая шишка, хотя и в поваленном бору… К тому же надо еще доказать, что сын – убийца.
  - Что же делать?
  - Не нервничай, Лиска, – отвечал собеседник. – Твоя самодеятельность итак наделала проблем.   
  - Какая самодеятельность? – вздрогнула женщина. – Я все сделала по нашему плану.
  - По твоему плану, – поправил ее мужчина. – Да, я допустил маленькое служебное нарушение, пожалел тебя, рассказал о завещании. Конечно, с моей стороны была большая оплошность – сообщать тебе, что утерянное завещание дает шанс, что на даче старика могут ограбить и все прочее…

  - Ты что же, думаешь… – женщина побелела. – Нет! Клянусь тебе, я его не натравливала. Только рассказала про завещание. Ты сам велел. Даже настаивал, чтобы он поговорил с отцом. Разве не ты сказал, что регистрация брака и даже то, что меня с ребенком прописали в квартире свекра, нам не помогут? Что, вступив в права наследия, его дочь, когда захочет продать квартиру, просто вышвырнет нас вон!

  - Лиска, поедем ко мне в офис, – мягко остановил ее Брылевский. – Отдохнем, расслабимся. Ты второй день вся на нервах. Так нельзя, Лисонька.
  Он бросил на столик смятую сторублевку и, обнимая за талию женщину, направился к новенькому «пежо» цвета молочного шоколада.

  **********************

  Феликс Эдуардович выкупил Лильку у сутенера с панели под гостиницей «Пекин» года три назад и с тех пор держал на коротком поводке, не отпуская от себя надолго. Сначала он снимал ей квартиру, но она ныла, тосковала по дочке и больной матери, и в конце концов перетащила их тоже сюда.
   
  К тому времени в доме, где он прожил с семьей всю свою сознательную жизнь, то есть сначала с родителями, а потом с женой и детьми, и следовательно, знал всех, как и его все знали, в соседней парадной разыгралась трагедия.

  Подросший приемыш генерала Гремина совсем отбился от рук и вогнал таки в гроб его престарелую супругу, хотя преклонных лет, но жизнелюбивую и кокетливую, полную оптимизма и положительных эмоций, несмотря ни на какие печали. Убедившись в том, что приемыш сел на иглу и стал тащить из дому сначала потихоньку, а потом не таясь, памятные ее сердцу вещи и сувениры, генеральша самолично провела расследование, проследила за ним и… отправилась в притон. Несчастную пожилую женщину изнасиловали какие-то подонки, и она, не снеся позора, утопилась в проруби. Мальчишка сам едва не повесился от страха, обещал завязать, но тщетно.

  Все это хранилось в строжайшей тайне. В обнародованном заключении судмедэкспертизы говорилось, что погибшая страдала тяжелой формой склероза и, заблудившись на набережной ночью, сошла на лед и там поскользнулась.
  Гремин дружил с покойным отцом Брылевского и, разумеется, тайн от старого юриста у него не было.

  После смерти жены, Георгий Львович пробовал лечить сына в самых дорогих и закрытых для простых смертных клиниках, однако результат лечения действовал с противоположным эффектом. Он понимал, что бессилен что-либо изменить.

   И тогда генерал купил для себя дачку в Мамонтовке, чтобы остаток жизни дожить более-менее спокойно. Затем, совершенно официально воспользовавшись услугами Брылевского-младшего как государственного нотариуса, составил завещание и заверил его соответствующим образом.

  Наблюдая весь этот семейный разор, Феликс Эдуардович справедливо рассудил, что может посодействовать Лильке заполучить генеральскую жилплощадь если не всю целиком, то хотя бы частично, а дальше… дальше – обстоятельства сами подскажут род действий. Был, конечно, некоторый риск: поселять содержанку в такой близости от собственной семьи не полагалось, но его «рохля», вечно больная по-женски, не смела и заикаться ни о чем. Пусть говорит спасибо за то, что он не спешит развестись. Лилька тоже была не совсем безголовой, и потом – это только первый этап.

  Для начала он использовал подходящий случай и «сосватал» свою камелию за Дениса с помощью управдома. Тот оформил женщину на подмену уборщицы лестничных маршей. Двух неделей вполне хватило для ответственной операции «внедрения»: бездомная смазливенькая Лилька со шваброй «окольцевала» наркомана в ЗАГСе и молниеносно прописалась вместе с матерью и дочкой в генеральских пенатах на Кутузовском проспекте первопрестольной.
   
  Неожиданно для всех, доволен таким оборотом дела остался и сам хозяин: в квартире поселилась порядочная трудовая семья, а парень затормозил свои «гонки по нисходящей». Меж молодыми, похоже, вспыхнули сильные чувства. Денис серьезно стал лечиться. Миниатюрная Лиля Васильевна, хоть и была старше муженька на десяток лет, выглядела счастливой девчонкой: маленькая собачка до старости щенок.

  Брылевский вывернул к Ботаническому саду, а Лиска открыла бардачок и вытащила «чупа-чупс», любимую свою карамельку на палочке. Она уселась в пол-оборота, оголив вкусные полненькие ляжки, и принялась облизывать, посасывая, конфету пухлыми розовыми губами.

  У Константина Николаевича вспотели подмышки… Лиска избавляла его от проблем с потенцией. Он обожал оральный секс, в котором ей не было равных. Нотариус свернул в уютненький тупичок, со всех сторон затененный кустами смородины, опустил жалюзи на заднем стекле и откинулся на сиденье.

  5.
   
  Трубчатый ослепительно-белый потолок почему-то убегал, как встречный эскалатор, назад. И еще ничего толком не различая вокруг, Валерия услышала довольно отчетливо:

  - Сознание возвращается. Просыпайтесь! Вы слышите меня? Как вас зовут? Назовите свое имя.

  Кто-то шлепал ее по щекам, и женский голос настойчиво повторял одни и те же вопросы. Бегущий потолок с лесенками из гелиевых трубок «дневного света» вдруг напомнил ей обрывочные картинки полета на дельтаплане: точно также на взлете убегала земля… Но она была живой и зеленой, а этот мертвенно-белый мелькающий эскалатор казался искусственным… 

  «Все-таки шваркнулись…» – вяло подумала Лера и попыталась раскрыть глаза пошире. Сквозь пелену слепящего света она различила нависшие сверху чьи-то толстые, расплывчатые морды. Наконец фокус зрения стал фиксироваться сознанием и четкость зрения восстановилась.
   
  Ближе всех и как-то удобнее для взгляда расположилось над нею лицо симпатичного мужчины с густыми усами цвета спелой пшеницы.   
  - Валерия Георгиевна, просыпайтесь! – добродушно улыбался ей незнакомец. – Как вы нас перепугали!
   
  Она вспомнила обо всем мгновенно. Обо всем сразу и так четко, что ее стошнило. «Усы» оттеснил врач в марлевой полумаске, засуетились медсестры, палата интенсивной терапии работала в обычном режиме.

  Однако уже через несколько минут обладатель замечательных усов сидел у ее постели и, представившись Виктором Федоровичем, следователем из уголовного розыска, деликатно, если это слово применимо к сыщику, проводил дознание.
   
  - Что с моим сыном? – приподнявшись на локтях, спросила вдруг Лера, не мигая уставившись в лицо майору серыми мученическими глазами.
  - Он задержан до выяснения обстоятельств, – отвечал Жергин с прежней мягкостью, – поверьте мне: в его же интересах побыть у нас несколько дней.
  - С ворами и проститутками…
  - Се ля ви. Когда-нибудь такое знакомство случается у всех мужчин. По крайней мере, знакомиться с этими субъектами в следственном изоляторе не так рискованно, как на улице.
  - Но мальчик не виноват.
  - Если вы хотите ему помочь, отвечайте на мои вопросы как можно точнее.

  Однако ничего существенного, разумеется, Валерия сообщить не могла, так как прибыла в Мамонтовку спустя почти сутки после трагедии. Однако майору удалось все же выудить у задержанной скандалистки некоторые детали.

  Например, она указала на то, что никаких предварительных разговоров о завещании отец с ней не заводил и вообще ни сыну, ни ей и в голову не приходило думать о том, как генерал распорядится своим имуществом. Гремин, по мнению дочери, был человеком идеи, чести и редкого бескорыстия, из-за чего и ушел в отставку «под чистую», обрубив концы одним махом. Уединился на даче, никого не принимал и сам ни к кому не ездил. О сберегательных книжках и ценностях она понятия не имела, утверждала, что отец жил на пенсию, оплачивая, ко всему, квартиру Дениса на Кутузовском.

  О сводном брате сперва говорить не хотела. Но Виктор Федорович так обаял ее своей пшеничной улыбкой, что постепенно призналась: этот крест отец нес мужественно и терпеливо не один год. Никогда не жаловался. Но в последнем письме – надо же было ему затеряться! – писал о каких-то проблемах, требовавших незамедлительного решения, для чего она и прилетела в Москву.

  - А теперь побыстрей набирайтесь сил и выздоравливайте. Вам предстоят нелегкие дни.
  Майор простился с Валерией, оставил свой телефон и покинул палату.

  В отделении его уже дожидался старший следователь из МУРа. Он взял дело для ознакомления и остался изучать бумаги в кабинете майора. Зайдя с докладом к полковнику Чибису, Жергин про себя отметил «накал» шефа и начал издалека:
  - На Гремина-младшего ушла ориентировка в 8.30. Он же МУРовский, не нашего участка…
  - Какой, к черту, младший, – фыркнул полковник, кисло скривившись. – Рыков грозился всем бошки поотшибить, если показания дочки не уберем из дела. Кто, рычит, мать-перемать, посмел оказывать давление на несовершеннолетнюю и шманать дачу? Колите этого куренка, пусть добром сознается, или выпускайте, а я с ним сам разберусь.

  - С чего вдруг? Дочкиной целки стало жалко?
  - Тыц-…здыц, на тебе мокруха нераскрытая, убийца на воле разгуливает, версий ноль, а ты про что печешься?
  - Про малого. Чего с ним разбираться? Дело молодое, полюбовное. Тоже мне, царевна-Лебедь… Студента отпускать надо, а наркомана разрабатывать. Бытовуха там стопроцентная. Охрану я снял из больницы. Никуда наша Валерия Георгиевна не денется.
  - Как знаешь… Наркоман один жил на Кутузовском?
  Жергин густо, как школьник, покраснел
  - Понятно… – полковник опустил глаза и забарабанил пальцами по столу. – Даю полчаса, нет, пятнадцать минут… Пестерь дырявый. Марш исполнять! – рявкнул он, не глядя в сторону майора.
  Тот щелкнул каблуками и вышел вон.

  Через пятнадцать минут состав семьи Гремина-младшего был отсеян, а с Петровки дали еще одно подтверждение, что подозреваемый дома не появлялся и его объявили в розыск. Дело запущенно в производство, квартира на Кутузовском под колпаком.

  - Завтра в МУР перешлешь протоколы, пусть со студентом сами решают, – мудро рассудил Чибис. – Нам с Рыковым стенка на стенку лезть нельзя, не та команда. Кстати, перевод твой на Петровку – дело решенное. Возможно, будешь своего наркомана разрабатывать до конца.
  Возражать шефу по Уставу не полагалось.
   
  Уже поздно вечером, просматривая сводку за день, Жергин наткнулся на неопознанный труп, найденный на переезде в Мамонтовке еще вчера, то есть в день гибели Гремина. Он не поверил своим глазам и сначала не мог понять, как труп мог «потеряться» на сутки?

  Но факт оставался фактом: мужчине 21-23 лет, шатену без особых примет, одетому в черный плащ на голое тело, серые брюки из тонкой ткани и туфли черные, без носков, горизонтально лежащему на рельсах (а как можно лежать по-другому?!), электричка, следовавшая по расписанию в 4.32, отрезала голову.
  Из-за плотного утреннего тумана и ограниченной видимости, машинист увидел между шпал, перпендикулярно к железнодорожному полотну, неподвижно застывшую жертву слишком поздно – на расстоянии полста метров, а тормозной путь у электропоезда, как известно, – двести.
   
  Протокол осмотра места происшествия составлял стажировщик с линейного участка и сунул бумагу не в ту папку, сводку печатала тоже практикантка… словом, напрасный труд искать стрелочника. Спасибо, хоть на другой день вспомнили.

  И на ночь глядя, Виктор Федорович помчался в морг. С двадцати ноль-ноль на дежурство заступил, к счастью, его старинный приятель, прозектор Смыкай.
  - Петя, хоть ты меня утешь! – взмолился Виктор.
  - Нет проблем, – доктор потянулся за колбой со спиртом.
  - Сначала покажи всадника этого, безголового, – потребовал майор.
  - Да на кой он тебе, аппетит портить? – возразил Смыкай, аккуратно наполняя спиртом две стограммовые мензурки. – На нем ни царапины, ни занозины.
  - А кто вскрытие делал?
  - Какое еще тебе вскрытие, когда голову отчекрыжили? На вот, анализ крови посмотри. Он уже холодным на рельсах лежал. А кончился ночью, часа в три, от передозировки. Вшмалял себе лошадиную дозу самопального морфия. Кто-то его волоком от моста метров тридцать протащил по гравию к шпалам… Плащ под задницей даже протерся. А так больше ничего. 
  - Петр… – голосом обреченного узника выдавил из себя Жергин, – ты меня зарезал, скотина!
  - От животного слышу, – спокойно отпарировал доктор, закусывая свою мензурку бутербродом с пахучей домашней ветчиной, густо сдобренной горчицей, и пододвигая гостю такой же. – Выпей, полегчает.

  Версия, на скорую руку шитая белыми нитками, рассыпалась, как и предчувствовал Жергин. «Что же у нас остается? – соображал Виктор, на ходу дожевывая бутерброд. – Два трупа, во-первых. Причем, мирно почившего генеральского сынка зачем-то уложили на рельсы. Дикость какая-то. Во-вторых, подозреваемый студент, который в ту ночь трахался с дочкой Рыкова, вряд ли продолжит свои приятные занятия так скоро, как бы ему хотелось. Перенесшая шок женщина, не в добрый час залетевшая сюда с другого конца страны, очевидно, будет хоронить своего родителя одна. И, в-третьих, придется плясать от проклятого дамского зонтика. Кто-то же его пользовал? Уж не тот ли подросток, который утром шагал на станцию?»

  Совершенно ясным было одно: исходя из оперативности, проявленной при расследовании убийства кадрового орденоносного чекиста, отставного генерала Гремина, с уточнением необъяснимых обстоятельств гибели его сына, не видать майору Жергину перевода в МУР, как собственных ушей.

       
                Глава четвертая

                1.

 Все кончилось… Все кончилось для Валерии в самом прямом, реальном смысле. И скромные похороны отца с кремацией на Никольском кладбище, и арест сына, неожиданно отпущенного на все четыре стороны (без подписок и обязательств) в день похорон, и нелепая «казнь» уже мертвого Дениса остались в прошлом.

 Дело об убийстве на даче генерала Гремина рассмотрел на закрытом заседании замоскворецкий народный суд с редкой оперативностью, убийца был установлен и осужден посмертно: им оказался приемный сын потерпевшего – Денис Гремин, наркоман, социально вредный и опасный элемент, скончавшийся в ночь убийства. Другое же уголовное дело, заведенное по найденному на рельсах обезглавленному трупу, так и заглохло в Пушкино.

 Мечта Виктора Федоровича Жергина сбылась: перспективный офицер был переведен в МУР и там возглавил отдел по расследованию особо опасных преступлений.
   
 В связи с исчезнувшим завещанием, опечатанные дача и гараж, вместе с машиной, на шесть долгих месяцев оставались теперь «законсервированным наследством», на которое в течение этого срока могли заявить права в законном порядке объявившиеся наследники.

 С квартирой на Кутузовском ясности тоже не было, потому что хотя она и составляла основную часть наследства, но фактически оставалась в пользовании семьи убийцы, заявившей, при всей абсурдности и чудовищности ситуации, также свои права на жилплощадь. Нужно было переждать хоть какое-то время, чтобы эмоции отфильтровались, и тогда с холодным рассудком приступать к тяжбе за наследство.

 Отстоять же право на столичную жилплощадь в престижном районе было и раньше непросто, а сейчас, после объявления карикатурной какой-то независимости бывших республик и полной неразберихой с гражданством, и подавно. Поэтому Виктор Федорович очень искренно посоветовал Валерии Греминой отправляться восвояси, не осложняя свою жизнь преждевременной тяжбой, и пообещал держать на контроле, так сказать «в поле видимости», ее проблемы. Эта симпатичная сероглазая женщина нравилась ему трезвым умом, врожденным достоинством и полным отсутствием тупой мстительности.

 Сразу же после суда Жергин проводил на Киевский вокзал Валерию Георгиевну
 с сыном, отбывших скорым поездом в Одессу.
 
 Возвращаясь к себе, майор невольно подумал, что по логике вещей, жена наркомана, Лиля Васильевна, должна была бы вести себя по другому: ей следовало бы взять хорошего адвоката, и он без особых трудов отправил бы дело на доследование. Вешать «глухаря» на мертвяка – прием откровенно грубый и избитый. В ее прямых интересах было добиваться оправдательного приговора для мужа. Вместо этого она вообще не явилась на суд и не проявила к следствию ровно никакого интереса. Снова он почему-то вспомнил про женский зонтик, так и пребывавший «нераскрытым» в вещдоках. Нет, как ни раскинь – дело это оставалось темным, и профессиональным чутьем Виктор понимал, что оно скоро «аукнется» в самый неожиданный момент.
 
 В небольшой, специально купленной корзинке, Валерия увозила домой керамическую урну с прахом своего отца, чтобы похоронить на Втором городском кладбище в могилу матери. И бабушкины слова: «Он был единственным мужчиной в ее жизни», – печально звучали в ушах, когда Лера заворачивала бесценный траурный груз в шелковый черный платок и прижимала к сердцу. «Вас никто больше не разлучит», – пообещала она своим родителям. Оставалось только исполнить формальности.
   
 Прошлая жизнь отошла в небытие вместе с отцом. Даже страна, над которой Лера с таким восторгом кружила на дельтаплане, разломилась на части, и теперь скорый поезд, в котором она торопилась домой, пересекал границу двух независимых держав у хутора Михайловский.

 - В гробу я видала их независимость, – стоя у окна, громко возмущалась видная брюнетка в нежно-розовой майке, воинственно выпятив перед собой сдобный бюст, – нашу Москву они сделали заграницей и ждут, что мы будем кипяточком писять от радости. Нет, ну как вам это нравится?! Чтоб на них всех чума напала, – в сердцах выругалась она в адрес, очевидно, очумевших правителей.

 Кого-то напоминал Валерии голос этой женщины, впрочем, кого именно – сейчас она не могла вспомнить.
 - Может быть, это просто форма такая новая: независимый, державный… Ну, будем теперь другим каким-нибудь союзом, а не советским, – вяло попыталась возразить Лера.
 - Ой, милочка, очень боюсь…

 Но чего боялась брюнетка, осталось невыясненным, потому что замелькала какая-то станция за окном и собеседница помчалась закупать дешевые груши.
 «Неужели она права? – невольно подумала Лера и внутренне содрогнулась. – Неужели Москва теперь заграница? Кто… кто посмел отнять у меня мою родину, мою столицу?» Ей захотелось, вдруг, завыть, как избитой затравленной суке, и выть протяжно и долго-долго, как воют волки перед войной. Но то, что случилось, было хуже войны. Не с кем было сражаться за Родину, некого было загрызать, как когда-то в окопе загрыз зубами врага безоружный капитан Гремин, насмерть стоявший за единую, неделимую…

 - Папочка, папа! – неожиданно заголосила она на весь вагон.
 Первые слезы за все дьявольское безвременье хлынули из глаз, и она завыла. Завыла в голос, по-волчьи, уткнувшись в мягкую и влажную грудь подоспевшей вовремя брюнетки. А золотисто-коричневые груши катились под ноги спешащим следом за ней пассажирам из брошенной в тамбуре авоськи. Но какие же могут быть груши, если человеку так плохо?!

 Все кончилось. И затянувшееся чересчур прощание с прахом генерала Гремина, и долгая разлука с родным городом, бурлящим новостями в ожидании больших перемен. Но хотя будни стремительно наполнялись привычной суетой и обязанностями, смутное предчувствие чего-то непредвиденного, непредсказуемого и неизбежного не покидало Валерию.

 Больше всего хлопот доставлял сейчас Игорь. Он нервничал, звонил через день в Москву и что-то скрывал. В конце концов, делать вид, что ничего не происходит, Лере надоело, и она попыталась поговорить с сыном начистоту.
 - Ты так и не познакомил меня со своей девочкой… – начала она осторожно.
 - Когда бы я мог это сделать? – фыркнул Гошка, и взгляд его беспомощно заметался по сторонам.

 Не мог же он признаться матери, что его вышвырнули вон из КП у Зеленых дач и предупредили, что пристрелят без предупредительного, с первого выстрела, если сунется к дому. Да и Али могло уже не быть там, она ведь училась в Лондоне. Но почему тогда Алька сама не позвонила до сих пор? Он упрямо набирал известный ему номер в надежде хоть на какой-нибудь ответ, но зуммер уходил в пустоту.
 
 - Да, ты прав, извини, но мне показалось…
 - Что тебе показалось? – вспылил он. – Что ты лезешь ко мне в душу? Моя жизнь – это мое. Понимаешь? Я уже вырос из коротких штанишек.
 - Я только хотела попросить, чтобы ты не каждый день звонил по междугородке, у нас большие расходы, – опешила Лера, сын редко грубил так откровенно.

 - Расходы! – передразнил он мать. – А ты думала про расходы, когда отказалась обжаловать решение суда? Ты про меня думала? Почему суд не признал тебя единственной наследницей? Ведь Денис умер, нет его больше. Козлу же ясно, кому теперь все достанется. Почему ты не поперла из квартиры деда эту… эту лярву, вместе со всеми ее родственничками?!
 
 - Как я могла? Есть же какие-то нормы, она там прописана… – растерялась Валерия. – И вообще, что ты себе позволяешь, почему так оскорбительно говоришь о вдове Дениса? В конце концов, убийца он, а не Лиля Васильевна. Что ты понимаешь в кодексах?
 - Плевать мне на кодексы и на эту блонду крашеную. Мне дед на книжку положил сорок тысяч. Я сам видел. А книжечки были на предъявителя и тю-тю.
 - Счета арестованы, придет время…
 - Да никогда оно не придет! Никогда. Понимаешь? Мне сейчас нужны деньги. Сегодня.
 - Зачем? – резко спросила Лера, ей стала надоедать истеричность сына, никогда в таком тоне он не позволял себе разговаривать с ней. – Чего тебе не хватает? Крыша над головой течет?
 - Я подал заявление на отчисление, – вдруг объявил он. – Осточертело здесь все. В Москву поеду.
 - Вот оно что! За шмакодявкой соскучился. Да на черта ты ей сдался? – взорвалась мать. – Студент-недоучка. Кто тебя ждет, в Москве-то? За семью горами теперь наша Москва. И не наша она больше, понимаешь ты это хотя бы? Другое государство. Тебя, шалопая, там забреют в солдаты. Сразу же. Как только станешь на учет в военкомате.

 Однако сын уже ничего не слышал, потому что заперся в своей комнате и… включил музыку! Наглец. Она понимала, что с ним нужно было говорить по-другому, но как? Как объяснить этому ершистому крикуну то, что она понимала так ясно: влюблен. Влюблен в девчонку из элитной семьи, куда его не подпустят на пушечный выстрел. «Он же погубит себя, дурак! Надо помешать этому…» Помешать оставить институт и удержать от глупостей.
 
 Валерия лихорадочно стала перебирать в уме все подходящие способы решения свалившихся на голову проблем, но затем вспомнила, что назавтра у нее запланирована исключительно важная встреча.


              2.

 Встреча с бывшим соседом по старой квартире Мишкой Попиком назначена была не где-нибудь, а в райисполкоме на Приморском бульваре, в котором Мишка хозяйничал второй год.
 
 Бывший губернаторский дом, изобилующий лепными карнизами и медальонами мифических персонажей, производил странное впечатление. С одной стороны, это был памятник архитектуры, в котором когда-то протекала насыщенная развлечениями жизнь аристократов, в том числе и интимная, в обеих спальнях на втором этаже, не считая гостевых комнат и комнат для прислуги во флигеле, успешно обжитых слугами народа попозже.
 
 А с другой, – все власти, периодически пребывавшие в этом дворце, почитали за необходимость его капитально ремонтировать, внося в архитектурные изыски анахронических дворян свои коррективы, вроде современной отделки стен какими-нибудь «мокрыми» обоями и настилов «паркетного» линолеума на натуральный паркет из выщербленного лимонного дерева.
 
 Сам Мишка восседал в просторном кабинете под пушистыми пальмами в ядовито-пятнистых неживых листьях с ажурными прорезями, которыми уставляют мраморные надгробия мафиози на итальянских кладбищах. Такая ассоциация возникала сама по себе, потому что тут же, в кабинете, по телевизору транслировался телесериал «Спрут» с его кладбищенскими разборками.

 - Валерочка! Сероглазка моя гуттаперчевая! – с распростертыми объятиями двинулся к гостье хозяин кабинета. – Какими судьбами? Ты почему так возмутительно похорошела? Ветры, ветры чудных перемен повеяли…

 Мишка улыбался и нес всякую чепуху. Он растолстел, начал активно лысеть, а в остальном оставался таким же трепливым и скользким, каким был и раньше на всех комсомольских постах школьных и студенческих иерархий.

 - Так с чем же ты ко мне, красавица, пожаловала?
 Он откровенно любовался своей бывшей соседкой. Из нескладного подростка она превратилась в изящную женщину тонкой кости, что особенно ценил председатель в бабах.

 Ему нравились такие: породистые, сексапильные, с круглыми высокими попками и не слишком спортивными, женственными ногами. У Лерки были чудные ножки, гладенькие, как у русалки… И потом возраст. Он обожал зрелых ухоженных женщин, здоровых и чистоплотных, от которых не нужно было ожидать таких сюрпризов, например, как триппер или еще что позабористей. Зациклившись на приятных мыслях, он спохватился, что пропустил мимо ушей почти все, сказанное ею.

 - …издательство детских книг создаст тебе выгодное реноме, – заканчивала свои выкладки Лера.
 - Какие книги! – по-бабьи всплеснул руками председатель. – У меня нет ни килограмма бумаги. Представляешь? Все сожрали газеты, а поставщики ни черта не грузят. Хотят стопроцентную предоплату или жратву подавай на бартер. Когда это было?
 - Я достану тебе бумагу, – сказала Лера, положив перед ним папку с уставом издательства.
 - Что это? – покосился недоверчиво Попик, разбирая надпись на папке.

 Как раз в этот момент она подумала: «Какая у него смешная фамилия – бывший комсорг, председатель райисполкома и «попик». Родители его из репрессированных… И дед, кажется, расстрелян в тридцать седьмом… Интересно, кто же из них был попом?»

 - Зарегистрируй филиал без тянучки и будет у тебя бумага, – сказала Лера.
 - Откуда такая прыть? – изумился Мишка. – Кто учредил? Родин? Где, где – в Якутске?! Валька Родин? Тот рыжий, с которым ты плясала на вечерах «Кампраситу»? А-ха-ха! Он же бегал за тобой с седьмого класса, а догнал – о-хо-хо! – у черта на куличках…
 - Тебе-то что за разница? – иронично надломила бровь женщина. – Так зарегистрируешь филиал или как?

 - Сначала «или как», – подмигнул Мишка, – а потом регистрация под ключ и даже помещение под офис. Есть у меня резервик.
 - В каком смысле? – она невольно порозовела и стала еще привлекательней.
 - В прямом. Давай для начала поужинаем сегодня, обсудим детальки. Куда за тобой заехать? И телефончик оставь, ладно?

 - Ладно, – кивнула Валерия, записывая телефон сверху на папке. – Ну и паскудник же ты, Попик.
 - Не груби, Стрекоза, а то рассержусь… – он вдруг расхохотался. – А помнишь, как мы тебя из пионеров исключали, когда ты дисциплинарную тетрадь сперла со стола Долгоносика?
 - Я же говорю: паскуда ты все-таки, Попик, каким был, таким и остался, – с растяжкой повторила Лера, вздрогнув от полузабытого детского прозвища. – Ну, бывай!
 - До вечера, – ухмыльнулся Мишка и помахал ей рукой, а когда за посетительницей закрылась дверь, сплюнул в пепельницу, – хороша, стерва… запросишься у меня сегодня. 

 Лера шла домой, чертыхаясь в адрес этого откормленного борова и вместе с тем понимая, что успех задуманного Валькой предприятия полностью зависит сейчас от Попика. Только он мог быстро, без волокиты дать ей возможность попытаться развернуть свое дело. Что же такое «свое дело», – она представляла очень смутно. Для начала предстояло отработать полученный кредит и зарегистрировать южный филиал издательства «Гармонд».
 
 Цена регистрации была названа недвусмысленно. Но спать с этим мурлом никакими договорами не предусматривалось, а кроме того, Валька наверняка не простит ей такой жертвы. Может, предложить Попику взятку? Но сколько? И как? На эти вопросы ответов у нее не было. Выходило, что действовать предстояло исключительно по собственной инициативе со всеми вытекающими отсюда последствиями.
    

              3.

 Запертая отцом под домашний арест Алька обдумала ситуацию и пришла к выводу, что все делала правильно. Ей и в голову не приходило о чем-то сожалеть. По утрам, правда, донимали «тошнотики», но и это пока доставляло радость. В животе у нее рос ребеночек не по дням, а по часам. Она ощущала к нему искреннюю нежность и даже любовь, – никто не смел посягать на ее материнское счастье. Она готова была за него бороться даже с отцом, вернее, в первую очередь с отцом, потому что матери дела до нее было мало. За все время после скандала генеральша только однажды появилась на даче и попыталась заговорить с дочерью об аборте, но Алька закатила такую сцену, что мамаша ретировалась в столичные пенаты и больше не предпринимала никаких попыток воздействовать на свое чадо.

 То, что Игорь не вернулся после освобождения из-под ареста на дачу, не звонил и не писал ей, Аля справедливо отнесла на совесть отца, запретившего ей общаться с кем бы то ни было, кроме прислуги, приставленной к ней одновременно и в качестве личной охраны. Ясно было и то, от кого ее охраняли. Но все происки родителя должны были скоро кончиться, потому что учеба в колледже уже началась и со дня на день ее ожидала отправка в Лондон.

 Почему отец медлил, она не знала, да и о том, что через три-четыре месяца у нее начнет расти живот и это обстоятельство не только осложнит, но и кардинально изменит жизнь, она не задумывалась. Такой уж был у Альки характер: она радовалась и огорчалась исключительно сиюминутным перипетиям.

 - Александра! – окликнул дочку с порога заглянувший к ней неожиданно отец. – Не будем больше ссориться, Рыжик. Обними поскорей своего папаньку!

 Девчонка повисла у отца на шее, чмокая его в щеку и шмыгая носом от счастья. Генерал осторожно прижал к груди хрупкое, почти невесомое тельце дочки и тоже поцеловал в ответ. Разве мог он долго сердиться на свою завирюху, пусть и наделавшую столько неприятностей в доме? Откуда ей было знать, чего стоило Рыкову вытащить этого парня с Петровки и закрыть дело Гремина?

 К тому же у него были другие заботы: среди министров-силовиков пошла мода сводить счеты с жизнью. Один сиганул из окна, другой застрелился, и никакой уверенности в том, что завтра из кремлевской камарильи никто больше не последует их примеру, не было. Его охранная служба работала в усиленном режиме, не дремали и другие ведомства, но когда главная турбина идет в разнос – спасайся кто может.

 Рыков же – солдат старой гвардии, боевой генерал, дважды раненный в Афгане – меньше всего пекся о собственной шкуре, он сознавал, что останется на посту до последней секунды… Но счет этим секундам шел на убыль.
   
 Что же до Альки, то тут генерал признавал свое фиаско. Девчонку следовало хотя бы доучить в колледже, но как это сделать в ее положении? И потом, он желал поскорее покончить со всем этим балластом для ее же пользы.

 Накануне Рыков принял окончательное решение и заехал в клинику доктора Фишера, лечившего всю семью несколько лет. С Фишером генерала свела судьба в полевом военном госпитале, куда молодой хирург прибыл с международной миссией Красный Крест. Он блестяще прооперировал боевого комдива, доставленного с тяжелым осколочным ранением. Ко всему, доктор оказался одним из наших эмигрантов первой волны. Они подружились, обменялись адресами.
 
 Вскоре после перевода Рыкова в Центральный штаб, талантливый специалист из США был лично приглашен Леонидом Ильичем из Флориды в четвертое отделение и несколько раз «реабилитировал» генсека. Доктор намекнул своему высокому пациенту, что, дескать, ностальгия замучила. Его восстановили в гражданстве и предложили остаться в столице. К Фишеру благоволили многие, особенно жены высоких персон, поэтому серьезных препятствий в том, чтобы открыть одну из первых приватных клиник, преодолевать не пришлось.
 
 Скрывая с трудом отцовский стыд, Рыков рассказал другу дома про случившееся.
 - Что ты запаниковал? – попытался утешить приятеля Борис Оскарович. – Она почти совершеннолетняя, вполне можно замуж выдавать. А потом, знаешь, какими они переборчивыми становятся?
 - Так шестнадцать же только через неделю! Сопля паршивая, – убивался отец. – Вычисти ее, Боря, чтоб ни одна душа…
 - Как ты себе это представляешь? – насупился доктор.
 - Ну, на обследование положи… наркоз там какой-нибудь…
 - Э-эх! Что ты несешь, пень дубовый? Без ее согласия – это уголовное преступление.
 - А моего согласия кто спрашивал, когда она ноги расставляла?! – рявкнул генерал. – Добром же прошу – вычисти. Не согласишься – приволоку на дачу хирурга из штабного госпиталя. Сам мокрощелку привяжу и выскрести заставлю.

 Фишер никогда раньше не видел Рыкова в такой ярости. Оскорбленная отцовская честь помутила его разум.
 - Не делай этого, Женя, тихо сказал врач, – не калечь девчонку.
 - Сама она жизнь свою покалечила. Так положишь на обследование или нет?
 - Вези, – хмуро согласился Борис Оскарович и стал внимательно изучать чью-то историю болезни.

 После бурного примирения Рыков сидел с дочкой в столовой и чаевничал, толсто намазывая хлеб маслом и сливовым повидлом, которое любил больше других лакомств. Наминая с аппетитом краюху он, как бы между прочим, сказал:
 - Тебе нужно показаться врачу, Рыжик. Завтра мы поедем к Борису в клинику.
 - Зачем? Я прекрасно себя чувствую. И потом, я и так опоздала в колледж на две недели… Ты же знаешь, какая у нас программа.
 - Колледж подождет, – твердо сказал отец. – Может быть, ты ошиблась, когда призналась мне в этом… ну, в том, что беременна, – выговорил он запинаясь. 
 - Нет, не ошиблась, – улыбаясь, как будто речь шла о большой удаче, ответила Алька.
 - Значит, тем более нужно ехать. – с трудом сдержавшись, твердо сказал отец и встал из-за стола, прерывая бесполезный далее разговор.

 Ничего дурного не подозревавшая, Алька отправилась прогуляться возле дачи, и сделала это с большим удовольствием: ведь в последнее время ей запрещалось покидать свою комнату.

 Она побродила по сырым дорожкам ближней, разросшейся рощи и, спохватившись, как-то неожиданно вдруг бросилась к почте, по срочному заказала Одессу на три минуты – в кармане курточки завалялась потертая пятерка, – и почти сразу телефонистка указала ей на кабинку.

 - Это я, – кричала она в трубку. – Игорь, ты меня слышишь?
 - Аленький! Я звоню тебе каждый день… номер не отвечает…
 - Меня папаня пасет. Завтра в больничку к дяде Боре везти хочет.
 - Ты больна? Что случилось?
 - Ничего, только у нас будет ребеночек…
 - Шутишь? Ты меня разыгрываешь, Алька?
 - Нет. Правда. Еще в июне залетела, когда ты на выходные из Петушков примчался…
 - Я же не знал… Что ж ты молчала?!
 - Да не молчала я, а под домашним арестом сидела. Забыл что ли, какие у нас порядки. Ге-не-раль-ские. Ну, привет! Я тебе сама позвоню, а то у меня…

 В ухо запищали короткие гудки. Игорь опустился на корточки, тупо глядя на телефон и не выпуская трубки из рук. «Сейчас же еду! Ночным, – решил он, бросив на рычаг, наконец, трубку. – Только бы Алька продержалась! Только бы продержалась… Что они с ней хотят сделать?» – лихорадили его голову беглые, неоформленные четко мысли.

 О том, чтобы посвятить мать в свои планы, не могло быть и речи. Мужчина сам должен решать свои проблемы. Ладно, он разберется с этой сукой на Кутузовском, всем известно, что муженек ее собственного отца укокошил, поглядим еще, куда делись сберкнижки. Пусть только посмеет не пустить его, наследника, в дедов дом. И Альку выкрадет из больницы. Ишь, что надумали! Да никому в мире не разлучить их, даже папаше-генералу со всей его доблестной армией.

 Игорь вспомнил вдруг о ребенке. Подумать только! Он уже живет целых три месяца. Значит, в самый первый раз захватила? Ну и дела…

 Кое-как забросив в сумку смену белья, куртку и спортивный костюм, Игорь извлек из секретера свою заначку, привезенную из Петушков. Затем выгреб всю домашнюю кассу, порылся в сумке с документами, достал мамин казенный пай на «книжное дело», но потом раздумал, аккуратно вернул на место перетянутую резинкой пачку кредиток и не стал ее потрошить. Черкнув матери записку: «Взял деньги из серванта. Очень нужно. Срочно уезжаю в Москву. Буду звонить. Целую», – он закинул сумку на плечо, похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли паспорт и деньги, и выпрыгнул за порог.
 
   
              4.

 Остаток дня Валерия провела, как на иголках. Ничего придумать не удавалось, она понимала, что никакие уловки и отговорки не подействуют и даже не оттянут свидания, а только взвинтят Попика, и тогда уж он действительно навредит ей. Мелочная мстительность потомка репрессированных легендарных героев была всем известна с давней поры. Оставалось только ожидать звонка его милости.
    
 И он позвонил в половине седьмого, а еще через полчаса заехал за ней на черной «Волге» с каким-то общительным и многословным профессором, представившимся ректором университета. Тот болтал без умолку всю дорогу, обращаясь преимущественно к Лере и тестируя ее по всем статьям, включая интеллектуальный потенциал и сексуальную ориентацию. Возраста этот жуир казался раннепожилого, вида был бравенького, внешности простятской, и только хищные маленькие глазки, сверкавшие из-под морщинистых, как у совы, век,  выдавали сущность велеречивого иезуита.

 А Мишка всю дорогу молчал.
 За окном мелькала Большефонтанская дорога, где-то за скульптурной развалкой «Похищение Европы» они нырнули в зеленую, тихую улицу, бесконечную до головокружения, наконец остановились, посигналили, миновали автоматические ворота и въехали в парк, огороженный высоким алюминиевым штакетником со всех сторон.

 Через несколько минут в уютной беседке для гостей молниеносно сервировали стол, и Лера с удивлением отметила, что обслуживают здесь так, как когда-то в закрытом министерском буфете, задолго до «ломостройки». «Смирнофф», черная и красная икра в салатниках, грибочки, запеченные под сметаной в кокотницах, тартинки с креветками и прочие деликатесы подавались в изобилии и со вкусом.

 Мишка разлил водку в высокие стопки, многозначительно подмигнул, произнес «виват!» и одним глотком осушил до дна, тут же снова наполнив. Едва дождавшись, пока профессор окончит замысловатую речь о пользе спиртного и таких вот, дружеских междусобойчиков, он разделался и со второй стопкой, почти ничем не закусывая. «С такими темпами, – подумала про себя Лера, – у меня еще есть шанс выпутаться».
 
 Профессор сомлел на середине ужина в потоке собственного остроумия, анекдотов и брызжущих слюной в сторону дамы комплиментов, так и не дождавшись горячего, а Мишка плотно закусил сочной отбивной и, обтерев губы полотняной салфеткой, сказал вполне четко:

 - Я отдал твою папку на регистрацию. В четверг, после утверждения в рабочем порядке, можешь прийти за решением. Остальное я поручу нашим юристам, а завтра в обед посмотришь помещение под офис… Есть у меня в личной заначке одна коморка, – он усмехнулся и сжал ладонью колено бывшей соседки, она невольно вздрогнула. – Да не дрожи… не дрожи, Стрекоза. Расслабься… Я фуфло не подсовываю, сказал – значит сделаю.

 Он гладил ее по ноге от колена и выше, под юбкой, а она, спружинившись до ломоты в икрах, прикрыла глаза, откинувшись в полукресле и сдерживаясь изо всех сил, чтобы не наломать дров.
 
 Мишка кликнул водителя, вертевшегося неподалеку, тот поволок бесчувственного профессора к машине, потом возвратился, записал адрес и заметил, что вернется часа через полтора, притом если «груз» определит без задержки.
 - Определишь, – заверил слегка осоловевший шеф, отрыгивая в салфетку, – позвони отсюда его жене… – и обернулся к Лере: – Ты не станешь возражать, если кофе нам подадут в номер?

 Лера покачала головой, не глядя в сторону молодого шофера. От унижения и стыда за свое растоптанное достоинство, за этот откровенный, бесстыжий торг, которому, к тому же, оставались свидетели, она готова была растерзать толсторылого, лоснящегося подонка, власть имущего не только лично над нею, но и над многими другими, что, впрочем, в данный момент служило слабым утешением...

 В постели он вел себя, как буйвол в случке, притом еще с садистскими какими-то приемами, она едва успевала уворачиваться от грубых настырных ласк и придерживать его тушу в таком положении, чтобы пьяный развратник не покалечил ее. Спасла бутылка все той же «Смирноффской», прихваченная в беседке. Она наполнила тонкий стакан на три четверти и почти силой влила в рот Попику, когда тот отвалился, наконец, в сторону, давая ей перевести дух.
 Кое-как брезгливо ополоснувшись под ледяным душем, Лера пришла немного в себя и бросилась вон из проклятого логова. У выхода уже стояла знакомая «Волга».

 - Отвези меня домой, – попросила она шофера.
 - Я не могу, – отвечал он, глядя на нее маслянистыми глазами преданного пса, – меня уволят с работы. Здесь недалеко трамвай.
 Но она уже не слушала парня. В длиннополом шелковом плаще, наброшенном поверх маленького бля**** вечернего платья, такого, какое носят на голое тело профессиональные шлюхи, она чувствовала себя нелепой и жалкой в этом темном, неосвещенном парке на широкой аллее, ведущей неизвестно куда. Здесь все же должен был быть где-то выход, отовсюду, наверняка, есть выход, если только не терять головы…
 
 Мысли мелькали в ее разгоряченном переживаниями и спиртным мозгу, как метеориты в южном небе. Ворота вылупились из кустов сбоку, калитку рядом никто не охранял… Впрочем, калитка оказалась запертой, но кнопочный замок, слава Богу, отпирался изнутри без труда, а следом защелкивался почти без шума.

 Валерия плелась по какой-то загородной дороге, тоже не освещенной как следует, только трамвайные рельсы поблескивали впереди. Она шла вдоль колеи, вдыхая взахлеб теплый и пахучий воздух ранней осени. Пьяные слезы обиды и злости на весь этот гнусный, продажный, холопский мир душили ее исподволь и просачивались сквозь накрашенные ресницы тонкими ручейками на разгоряченные щеки. Навстречу ей мелко семенила старушка, и она бросилась к ней за спасением.

 - Бабушка, где я нахожусь? – спросила нетвердым, слезливым голосом.
 - На даче Ковалевского, доченька. Да ты не бойся так шибко, до Большого Фонтана отсель рукой дотянуться, – старушка махнула в сторону слившейся с темнотой колеи, – трамвая по сей поре не дождать, однако ж ножки у тебя молодые, справные…

 - Спасибо, бабушка, – кивнула Лера, торопясь поскорей разойтись со своей дряхлой спасительницей.
 - Храни тебя Бог, доченька… – перекрестила ее вслед старушка и заковыляла дальше.

 Отерев мокрые щеки ладонью, Валерия помянула недобрым словом самоубийцу Ковалевского с его проклятой дачей и недостроенным водопроводом. Она почти добежала до мостика, за которым виднелась освещенная площадь, когда, вдруг, услышала шорох шин мчавшегося позади автомобиля и, споткнувшись о бордюр тротуара, интуитивно метнулась в тень дерева, но приближавшаяся к укрытию машина была светлой окраски, и тогда Лера соскочила на мостовую, едва не угодив под колеса. Не обращая внимания на брань шофера, она взмолилась в опущенное до половины боковое стекло:
 - Пожалуйста… в центр…
 
 Меньше чем через сорок минут она отмокала от гадкого соития в горячей ванне у себя дома, с ожесточением растирая жесткой мочалкой покрасневшее тело, но казалось, что налипшую грязь можно стереть разве что с кожей. Отвратительный осадок взбаламучивал внутренности. Впервые в жизни она сознательно рассчиталась собой за… так за что же, в самом деле? За регистрационное свидетельство на «свободное» предпринимательство! Какая же это, к черту, свобода?! «Ничего, – успокаивала она себя, – еще не вечер, ты у меня скоро на углях попляшешь…»
 
 До вечера в самом деле было далековато – стояла глубокая ночь, новые сутки отсчитывали свой первый час, а на темном безлунном небе блистала одна-единственная звезда. Чья она была и почему сияла так ярко и одиноко, Лера не знала.


             5.
   
 Голова гудела от водки, проспиртовавшей, казалось, насквозь все клетки. К тому же контрастный душ и горячая ванна обострили чувствительность и без того оголенных нервов. Какое там было спать в такую ночь? Хотелось пить, во рту не то, что сушило – горело.

 Она налила в стакан из чайничка густую, мутную заварку, но проглотить не смогла, уж очень горьким и невкусным показался ей настоявшийся чай. Тогда она сварила себе кофе из пережаренных зерен, купленных сдуру по дешевке на развес, когда цены стали дергаться, как спринтеры на фальстарте. Кофе тоже был дрянным, но от него полегчало. Она пересыпала зерна в фаянсовый бочонок и отнесла в сервант. Определив посудину на место, Лера заметила клочок бумаги с размашистым Гошиным почерком:

 «Взял деньги… срочно уезжаю в Москву…»
 В глазах у нее помутилось. Ни одной мыли в голове. Только тошнотворный мрак. Сквозь эту безнадежную темень слабо прорезалось в мозгу первое слово, назойливое, как комариный писк: «ку-у-у-уда…»
 
 Куда бежать? На вокзал? Поздно! Где искать? У кого? Кто? Кто может сейчас спасти ее мальчика?..
 Внезапно и резко позвонил телефон. Он тренькал беспрерывно, как заклиненный. «Межгород!» – с трудом сообразила Валерия, бросившись к аппарату:
 - … будете говорить с Якутском.
 И следом, почти без паузы:
 - Привет, партизанка! Жива? Совесть у тебя где? Три недели молчишь, как рыба об лед!
 - Валя… я папу похоронила.

 На несколько секунд оба затихли.
 - Лапушка, я с тобой, слышишь? У меня командировка в Москву. Это ж почти рядом – апчхи и здрасьте. Билет стоит – что бутылка водки в ларьке. Хочешь, вылечу дневным и к ужину у тебя буду?
 - Ничего я не хочу! – заорала Лера в трубку, качнувшись от боли в груди. – Ничего! Один уже улетел сегодня! Валечка, Валя! Я больше не могу…
 - Валерия! Перестань реветь и объясни все по порядку. Что случилось? Кто улетел?
 - Да Гошка же улетел! Валя, папу убили. Я не могла звонить. Мы с Гошкой вернулись домой только несколько дней назад, после суда. Потом захоронение праха, его там кремировали…

 Торопясь и путаясь, Лера коротко пересказала другу то, что пришлось пережить в Москве.
 - По телефону нельзя было… я написала в письме. Валечка, что мне делать? Он же, дурак влюбленный, погубит себя из-за этой ссыкухи!
 - Лерка, не паникуй. Я вылетаю. Слышишь? Диктуй адреса, по которым малого можно перехватить. Нет, погоди. Я кладу трубку, а ты садишься и все записываешь на листке бумаги. Перезвоню через тридцать минут.
 
 В трубке запульсировали отрывистые гудки, но она не сразу сообразила, что разговор окончен, ей казалось, что это в уши заползает настойчивый, посторонний какой-то звон. Затем Лера резко вскочила, разыскала свою сумку, вывалила все содержимое на стол, подхватила выкатившуюся ручку, раскрыла блокнот и попыталась второпях набросать возможные маршруты Игоря.

 Взгляд ее натолкнулся на имя Виктора Жергина. Крупно, почему-то красной пастой, был выведен его номер на внутренней стороне обложки блокнота, там, где она делала только самые важные для себя пометки. Как же это она сразу не сообразила: вот кто поможет остановить мальчишку! Конечно же Вале надо ехать к Жергину, самодеятельность только навредит в таком деле.

 «Господи, хоть бы он ничего не успел натворить!» – горячо и искренне взмолилась Лера к терпеливому образу Богородицы, позабыв все, какие знала, молитвы и даже слова, которыми пристойно было изливать свою скорбь. А впрочем, нужны ли вообще слова, если Создатель читает в сердцах наших?

 Она почти успокоилась. Улыбчивое лицо майора всплыло перед глазами. На вокзале, проводив их к самому поезду, Виктор Федорович пообещал свою помощь, если что. Этим «что» сейчас был ее сын, единственный смысл и надежда всей жизни. «Ну, не на баррикады же он в конце концов сбежал, – мелькнула мысль, – там все уже, вроде, наладилось. В Москве быстро наводят порядок». Голова прояснилась, и то, что следовало сообщить Валентину, легло на чистый лист бумаги, разделенный четкими пунктами. Теперь оставалось дождаться звонка, но долбанутый телефон молчал.

 Лера несколько раз проверила, хорошо ли лежит трубка, – зуммер гудел отчетливо и ровно. Потом позвонила на станцию, спросила, есть ли с Якутском связь. Ей ответили, что линия свободна. Она стала строить догадки, где может находиться Валентин. При разнице в шесть часов, там, у него, сейчас около девяти утра. «Надо позвонить в редакцию… Нет, лучше предупредить Виктора Федоровича. Но в Москве сейчас ночь. Боже, когда же наступит утро?..» Ей, вдруг, невыносимо захотелось спать, веки слепились, и голова поникла на руки, обнимавшие телефон.

 …Она проваливалась в бездонную черную яму, а сверху настигал и закручивался вокруг серебристой спиралью колокольный спасительный звон. Она все никак не могла ни за что ухватиться и скользила все ниже, потом зависла на каком-то выступе, успела сообразить: «Спасена!»… Но как же теперь выбраться  наверх? И проснулась.

 Телефон, раскаленный от треньканья, разрывался в ее объятиях.
 - Да! Слушаю я…
 - Вылетаю через сорок минут, идет регистрация. Диктуй адреса, – потребовал спокойный, уверенный голос друзяки.
 Валерия прокашлялась и, стараясь четко выговаривать слова, зачитала все пункты, расписанные на листке.
 - Понятно. Жди звонка из Москвы. Целую.

 Любимый, верный друзяка… и так всю жизнь: понятно, целую, жди! Да на кой он той дуре Аське? Что ей понятно, и чего она ждет? Чтобы трахал утром и вечером? А как самой ребенка поднимать, она знает? Как считать копейки до получки, выкраивать на кроссовки и дискотеки? Вот то-то же! Не до траханья было бы, если б на двух работах вкалывала…

 «Боже, что это я несу?! Прости, Господи! Это я – дура, стерва завистливая… Сама свое счастье проглядела, угробила…» С такими мыслями Лера завела будильник на восемь утра и прилегла на пару часов. Фиолетовая синь предутренней рани освежила стекла окон, и редкий в этот час автомобиль с шуршанием пронесся по звонкой булыжной мостовой.



                Глава пятая

                1.

   Все кончилось… Все кончилось для Валерии в самом прямом, реальном смысле. И скромные похороны отца с кремацией на Никольском кладбище, и арест сына, неожиданно отпущенного на все четыре стороны (без подписок и обязательств) в день похорон, и нелепая «казнь» уже мертвого Дениса остались в прошлом.

   Дело об убийстве на даче генерала Гремина рассмотрел на закрытом заседании замоскворецкий народный суд с редкой оперативностью, убийца был установлен и осужден посмертно: им оказался приемный сын потерпевшего – Денис Гремин, наркоман, социально вредный и опасный элемент, скончавшийся в ночь убийства. Другое же уголовное дело, заведенное по найденному на рельсах обезглавленному трупу, так и заглохло в Пушкино.
  Мечта Виктора Федоровича Жергина сбылась: перспективный офицер был переведен
  в МУР и там возглавил отдел по расследованию особо опасных преступлений. 
   
  В связи с исчезнувшим завещанием, опечатанные дача и гараж, вместе с машиной, на шесть долгих месяцев оставались теперь «законсервированным наследством», на которое в течение этого срока могли заявить права в законном порядке объявившиеся наследники. С квартирой на Кутузовском ясности тоже не было, потому что хотя она и составляла основную часть наследства, но фактически оставалась в пользовании семьи убийцы, заявившей, при всей абсурдности и чудовищности ситуации, также свои права на жилплощадь.

  Нужно было переждать хоть какое-то время, чтобы эмоции отфильтровались, и тогда с холодным рассудком приступать к тяжбе за наследство. Отстоять же право на столичную жилплощадь в престижном районе было и раньше непросто, а сейчас, после объявления независимости бывших республик и полной неразберихой с гражданством, и подавно. Поэтому Виктор Федорович очень искренно посоветовал Валерии Греминой отправляться восвояси, не осложняя свою жизнь преждевременной тяжбой, и пообещал держать на контроле, так сказать «в поле видимости», ее проблемы. Эта симпатичная сероглазая женщина нравилась ему трезвым умом, врожденным достоинством и полным отсутствием тупой мстительности.

   Сразу после суда Жергин проводил на Киевский вокзал Валерию Гремину с сыном, отбывших скорым поездом в Одессу.
   Возвращаясь к себе, майор невольно подумал, что по логике вещей, жена наркомана, Лиля Васильевна, должна была бы вести себя по другому: ей следовало бы взять хорошего адвоката, и он без особых трудов отправил бы дело на доследование. Вешать «глухаря» на мертвяка – прием откровенно грубый и избитый. В ее прямых интересах было добиваться оправдательного приговора для мужа. Вместо этого она вообще не явилась на суд и не проявила к следствию ровно никакого интереса.

  Снова он почему-то вспомнил про женский зонтик, так и пребывавший «нераскрытым» в вещдоках.
  Нет, как ни раскинь – дело это оставалось темным, и профессиональным чутьем Виктор понимал,
  что оно скоро «аукнется» в самый неожиданный момент.
   
   В небольшой, специально купленной корзинке, Валерия увозила домой керамическую урну с прахом своего отца, чтобы похоронить на Втором городском кладбище в могилу матери. И бабушкины слова: «Он был единственным мужчиной в ее жизни», – печально звучали в ушах, когда Лера заворачивала бесценный траурный груз в шелковый черный платок и прижимала к сердцу. «Вас никто больше не разлучит», – пообещала она своим родителям. Оставалось только исполнить формальности.
   
   Прошлая жизнь отошла в небытие вместе с отцом. Даже страна, над которой Лера с таким восторгом кружила на дельтаплане, разломилась на части, и теперь скорый поезд, в котором она торопилась домой, пересекал границу двух независимых держав у хутора Михайловский.

   - В гробу я видала их независимость, – стоя у окна, громко возмущалась видная брюнетка в нежно-розовой майке, воинственно выпятив перед собой сдобный бюст, – нашу Москву они сделали заграницей и ждут, что мы будем кипяточком писять от радости. Нет, ну как вам это нравится?! Чтоб на них всех чума напала, – в сердцах выругалась она в адрес, очевидно, очумевших правителей.

   Кого-то напоминал Валерии голос этой женщины, впрочем, кого именно – сейчас она не могла вспомнить.
   - Может быть, это просто форма такая новая: независимый, державный… Ну, будем теперь другим каким-нибудь союзом, а не советским, – вяло попыталась возразить Лера.
   - Ой, милочка, очень боюсь…

   Но чего боялась брюнетка, осталось невыясненным, потому что замелькала какая-то станция за окном и собеседница помчалась закупать дешевые груши.
   «Неужели она права? – невольно подумала Лера и внутренне содрогнулась. – Неужели Москва теперь заграница? Кто… кто посмел отнять у меня мою родину, мою столицу?» Ей захотелось, вдруг, завыть, как избитой затравленной суке, и выть протяжно и долго-долго, как воют волки перед войной. Но то, что случилось, было хуже войны. Не с кем было сражаться за Родину, некого было загрызать, как когда-то в окопе загрыз зубами врага безоружный капитан Гремин, насмерть стоявший за единую, неделимую…

   - Папочка, папа! – неожиданно заголосила она на весь вагон.
   Первые слезы за все дьявольское безвременье хлынули из глаз, и она завыла. Завыла в голос, по-волчьи, уткнувшись в мягкую и влажную грудь подоспевшей вовремя брюнетки. А золотисто-коричневые груши катились под ноги спешащим следом за ней пассажирам из брошенной в тамбуре авоськи. Но какие же могут быть груши, если человеку так плохо?!

   Все кончилось. И затянувшееся чересчур прощание с прахом генерала Гремина, и долгая разлука с родным городом, бурлящим новостями в ожидании больших перемен. Но хотя будни стремительно наполнялись привычной суетой и обязанностями, смутное предчувствие чего-то непредвиденного, непредсказуемого и неизбежного не покидало Валерию.

   Больше всего хлопот доставлял сейчас Игорь. Он нервничал, звонил через день в Москву и что-то скрывал. В конце концов, делать вид, что ничего не происходит, Лере надоело, и она попыталась поговорить с сыном начистоту.
   - Ты так и не познакомил меня со своей девочкой… – начала она осторожно.
   - Когда бы я мог это сделать? – фыркнул Гошка, и взгляд его беспомощно заметался по сторонам.

   Не мог же он признаться матери, что его вышвырнули вон из КП у Зеленых дач и предупредили, что пристрелят без предупредительного, с первого выстрела, если сунется к дому. Да и Али могло уже не быть там, она ведь училась в Лондоне. Но почему тогда Алька сама не позвонила до сих пор? Он упрямо набирал известный ему номер в надежде хоть на какой-нибудь ответ, но зуммер уходил в пустоту.

   - Да, ты прав, извини, но мне показалось…
   - Что тебе показалось? – вспылил он. – Что ты лезешь ко мне в душу? Моя жизнь – это мое. Понимаешь? Я уже вырос из коротких штанишек.
   - Я только хотела попросить, чтобы ты не каждый день звонил по междугородке, у нас большие расходы, – опешила Лера, сын редко грубил так откровенно.

   - Расходы! – передразнил он мать. – А ты думала про расходы, когда отказалась обжаловать решение суда? Ты про меня думала? Почему суд не признал тебя единственной наследницей? Ведь Денис умер, нет его больше. Козлу же ясно, кому теперь все достанется. Почему ты не поперла из квартиры деда эту… эту лярву, вместе со всеми ее родственничками?!
   
   - Как я могла? Есть же какие-то нормы, она там прописана… – растерялась Валерия. – И вообще, что ты себе позволяешь, почему так оскорбительно говоришь о вдове Дениса? В конце концов, убийца он, а не Лиля Васильевна. Что ты понимаешь в кодексах?
   - Плевать мне на кодексы и на эту блонду крашеную. Мне дед на книжку положил сорок тысяч. Я сам видел. А книжечки были на предъявителя и тю-тю.
   - Счета арестованы, придет время…
   - Да никогда оно не придет! Никогда. Понимаешь? Мне сейчас нужны деньги. Сегодня.
   
   - Зачем? – резко спросила Лера, ей стала надоедать истеричность сына, никогда в таком тоне он не позволял себе разговаривать с ней. – Чего тебе не хватает? Крыша над головой течет?
   - Я подал заявление на отчисление, – вдруг объявил он. – Осточертело здесь все. В Москву поеду.
   - Вот оно что! За шмакодявкой соскучился. Да на черта ты ей сдался? – взорвалась мать. – Студент-недоучка. Кто тебя ждет, в Москве-то? За семью горами теперь наша Москва. И не наша она больше, понимаешь ты это хотя бы? Другое государство. Тебя, шалопая, там забреют в солдаты. Сразу же. Как только станешь на учет в военкомате.

   Однако сын уже ничего не слышал, потому что заперся в своей комнате и… включил музыку! Наглец. Она понимала, что с ним нужно было говорить по-другому, но как? Как объяснить этому ершистому крикуну то, что она понимала так ясно: влюблен. Влюблен в девчонку из элитной семьи, куда его не подпустят на пушечный выстрел. «Он же погубит себя, дурак! Надо помешать этому…» Помешать оставить институт и удержать от глупостей.
   
   Валерия лихорадочно стала перебирать в уме все подходящие способы решения свалившихся на голову проблем, но затем вспомнила, что назавтра у нее запланирована исключительно важная встреча.


   2.

   Встреча с бывшим соседом по старой квартире Мишкой Попиком назначена была не где-нибудь, а в райисполкоме на Приморском бульваре, в котором Мишка хозяйничал второй год.
   
   Бывший губернаторский дом, изобилующий лепными карнизами и медальонами мифических персонажей, производил странное впечатление. С одной стороны это был памятник архитектуры, в котором когда-то протекала насыщенная развлечениями жизнь аристократов, в том числе и интимная, в обеих спальнях на втором этаже, не считая гостевых комнат и комнат для прислуги во флигеле, успешно обжитых слугами народа попозже.

  А с другой – все власти, периодически пребывавшие в этом дворце, почитали за необходимость его капитально ремонтировать, внося в архитектурные изыски анахронических дворян свои коррективы, вроде современной отделки стен какими-нибудь «мокрыми» обоями и настилов «паркетного» линолеума на натуральный паркет из выщербленного лимонного дерева.
   
   Сам Мишка восседал в просторном кабинете под пушистыми пальмами в ядовито-пятнистых неживых листьях с ажурными прорезями, которыми уставляют мраморные надгробия мафиози на итальянских кладбищах. Такая ассоциация возникала сама по себе, потому что тут же, в кабинете, по телевизору транслировался телесериал «Спрут» с его кладбищенскими разборками.

   - Валерочка! Сероглазка моя гуттаперчевая! – с распростертыми объятиями двинулся к гостье хозяин кабинета. – Какими судьбами? Ты почему так возмутительно похорошела? Ветры, ветры чудных перемен повеяли…
   Мишка улыбался и нес всякую чепуху. Он растолстел, начал активно лысеть, а в остальном оставался таким же трепливым и скользким, каким был и раньше на всех комсомольских постах школьных и студенческих иерархий.
   - Так с чем же ты ко мне, красавица, пожаловала?

   Он откровенно любовался своей бывшей соседкой. Из нескладного подростка она превратилась в изящную женщину тонкой кости, что особенно ценил председатель в бабах. Ему нравились такие: породистые, сексапильные, с круглыми высокими попками и не слишком спортивными, женственными ногами. У Лерки были чудные ножки, гладенькие, как у русалки… И потом возраст. Он обожал зрелых ухоженных женщин, здоровых и чистоплотных, от которых не нужно было ожидать таких сюрпризов, например, как триппер или еще что позабористей. Зациклившись на приятных мыслях, он спохватился, что пропустил мимо ушей почти все, сказанное ею.

   - …издательство детских книг создаст тебе выгодное реноме, – заканчивала свои выкладки Лера.
   - Какие книги! – по-бабьи всплеснул руками председатель. – У меня нет ни килограмма бумаги. Представляешь? Все сожрали газеты, а поставщики ни черта не грузят. Хотят стопроцентную предоплату или жратву подавай на бартер. Когда это было?
   - Я достану тебе бумагу, – сказала Лера, положив перед ним папку с уставом издательства.

   - Что это? – покосился недоверчиво Попик, разбирая надпись на папке.
   Как раз в этот момент она подумала: «Какая у него смешная фамилия – бывший комсорг, председатель райисполкома и «попик». Родители его из репрессированных… И дед, кажется, расстрелян в тридцать седьмом… Интересно, кто же из них был попом?»

   - Зарегистрируй филиал без тянучки и будет у тебя бумага, – сказала Лера.
   - Откуда такая прыть? – изумился Мишка. – Кто учредил? Родин? Где, где – в Якутске?! Валька Родин? Тот рыжий, с которым ты плясала на вечерах «Кампраситу»? А-ха-ха! Он же бегал за тобой с седьмого класса, а догнал – о-хо-хо! – у черта на куличках…

   - Тебе-то что за разница? – иронично надломила бровь женщина. – Так зарегистрируешь филиал или как?
   - Сначала «или как», – подмигнул Мишка, – а потом регистрация под ключ и даже помещение под офис. Есть у меня резервик.
   - В каком смысле? – она невольно порозовела и стала еще привлекательней.
   - В прямом. Давай для начала поужинаем сегодня, обсудим детальки. Куда за тобой заехать? И телефончик оставь, ладно?
   - Ладно, – кивнула Валерия, записывая телефон сверху на папке. – Ну и паскудник же ты, Попик.

   - Не груби, Стрекоза, а то рассержусь… – он вдруг расхохотался. – А помнишь, как мы тебя из пионеров исключали, когда ты дисциплинарную тетрадь сперла со стола Долгоносика?
   - Я же говорю: паскуда ты все-таки, Попик, каким был, таким и остался, – с растяжкой повторила Лера, вздрогнув от полузабытого детского прозвища. – Ну, бывай!
   - До вечера, – ухмыльнулся Мишка и помахал ей рукой, а когда за посетительницей закрылась дверь, сплюнул в пепельницу, – хороша, стерва… запросишься у меня сегодня. 

   Лера шла домой, чертыхаясь в адрес этого откормленного борова и вместе с тем понимая, что успех задуманного Валькой предприятия полностью зависит сейчас от Попика. Только он мог быстро, без волокиты дать ей возможность попытаться развернуть свое дело. Что же такое «свое дело», – она представляла очень смутно. Для начала предстояло отработать полученный кредит и зарегистрировать южный филиал издательства «Гармонд».
   
   Цена регистрации была названа недвусмысленно. Но спать с этим мурлом никакими договорами не предусматривалось, а кроме того, Валька наверняка не простит ей такой жертвы. Может, предложить Попику взятку? Но сколько? И как? На эти вопросы ответов у нее не было. Выходило, что действовать предстояло исключительно по собственной инициативе со всеми вытекающими отсюда последствиями.    

   3.

   Запертая отцом под домашний арест Алька обдумала ситуацию и пришла к выводу, что все делала правильно. Ей и в голову не приходило о чем-то сожалеть. По утрам, правда, донимали «тошнотики», но и это пока доставляло радость. В животе у нее рос ребеночек не по дням, а по часам. Она ощущала к нему искреннюю нежность и даже любовь, – никто не смел посягать на ее материнское счастье. Она готова была за него бороться даже с отцом, вернее, в первую очередь с отцом, потому что матери дела до нее было мало. За все время после скандала генеральша только однажды появилась на даче и попыталась заговорить с дочерью об аборте, но Алька закатила такую сцену, что мамаша ретировалась в столичные пенаты и больше не предпринимала никаких попыток воздействовать на свое чадо.
   
   То, что Игорь не вернулся после освобождения из-под ареста на дачу, не звонил и не писал ей, Аля справедливо отнесла на совесть отца, запретившего ей общаться с кем бы то ни было, кроме прислуги, приставленной к ней одновременно и в качестве личной охраны. Ясно было и то, от кого ее охраняли.

  Но все происки родителя должны были скоро кончиться, потому что учеба в колледже уже началась и со дня на день ее ожидала отправка в Лондон. Почему отец медлил, она не знала, да и о том, что через три-четыре месяца у нее начнет расти живот и это обстоятельство не только осложнит, но и кардинально изменит жизнь, она не задумывалась. Такой уж был у Альки характер: она радовалась и огорчалась исключительно сиюминутным перипетиям.

   - Александра! – окликнул дочку с порога заглянувший к ней неожиданно отец. – Не будем больше ссориться,
  Рыжик. Обними поскорей своего папаньку!

   Девчонка повисла у отца на шее, чмокая его в щеку и шмыгая носом от счастья. Генерал осторожно прижал к груди хрупкое, почти невесомое тельце дочки и тоже поцеловал в ответ. Разве мог он долго сердиться на свою завирюху, пусть и наделавшую столько неприятностей в доме? Откуда ей было знать, чего стоило Рыкову вытащить этого парня с Петровки и закрыть дело Гремина?

   К тому же у него были другие заботы: среди министров-силовиков пошла мода сводить счеты с жизнью. Один сиганул из окна, другой застрелился, и никакой уверенности в том, что завтра из кремлевской камарильи никто больше не последует их примеру, не было. Его охранная служба работала в усиленном режиме, не дремали и другие ведомства, но когда главная турбина идет в разнос – спасайся кто может. Рыков же – солдат старой гвардии, боевой генерал, дважды раненный в Афгане – меньше всего пекся о собственной шкуре, он сознавал, что останется на посту до последней секунды… Но счет этим секундам шел на убыль.
   
   Что же до Альки, то тут генерал признавал свое фиаско. Девчонку следовало хотя бы доучить в колледже, но как это сделать в ее положении? И потом, он желал поскорее покончить со всем этим балластом для ее же пользы.

   Накануне Рыков принял окончательное решение и заехал в клинику доктора Фишера, лечившего всю семью несколько лет. С Фишером генерала свела судьба в полевом военном госпитале, куда молодой хирург прибыл с международной миссией Красный Крест. Он блестяще прооперировал боевого комдива, доставленного с тяжелым осколочным ранением.

  Ко всему, доктор оказался одним из наших эмигрантов первой волны. Они подружились, обменялись адресами. Вскоре после перевода Рыкова в Центральный штаб, талантливый специалист из США был лично приглашен Леонидом Ильичем из Флориды в четвертое отделение и несколько раз «реабилитировал» генсека. Доктор намекнул своему высокому пациенту, что, дескать, ностальгия замучила. Его восстановили в гражданстве и предложили остаться в столице. К Фишеру благоволили многие, особенно жены высоких персон, поэтому серьезных препятствий в том, чтобы открыть одну из первых приватных клиник, преодолевать не пришлось.
   
   Скрывая с трудом отцовский стыд, Рыков рассказал другу дома про случившееся.
   - Что ты запаниковал? – попытался утешить приятеля Борис Оскарович. – Она почти совершеннолетняя, вполне можно замуж выдавать. А потом, знаешь, какими они переборчивыми становятся?
   - Так шестнадцать же только через неделю! Сопля паршивая, – убивался отец. – Вычисти ее, Боря, чтоб ни одна душа…
   - Как ты себе это представляешь? – насупился доктор.
   - Ну, на обследование положи… наркоз там какой-нибудь…
   - Э-эх! Что ты несешь, пень дубовый? Без ее согласия – это уголовное преступление.

   - А моего согласия кто спрашивал, когда она ноги расставляла?! – рявкнул генерал. – Добром же прошу – вычисти. Не согласишься – приволоку на дачу хирурга из штабного госпиталя. Сам мокрощелку привяжу и выскрести заставлю.
   Фишер никогда раньше не видел Рыкова в такой ярости. Оскорбленная отцовская честь помутила его разум.
   - Не делай этого, Женя, тихо сказал врач, – не калечь девчонку.
   - Сама она жизнь свою покалечила. Так положишь на обследование или нет?
   - Вези, – хмуро согласился Борис Оскарович и стал внимательно изучать чью-то историю болезни.

   После бурного примирения Рыков сидел с дочкой в столовой и чаевничал, толсто намазывая хлеб маслом и сливовым повидлом, которое любил больше других лакомств. Наминая с аппетитом краюху он, как бы между прочим, сказал:
   - Тебе нужно показаться врачу, Рыжик. Завтра мы поедем к Борису в клинику.
   - Зачем? Я прекрасно себя чувствую. И потом, я и так опоздала в колледж на две недели… Ты же знаешь, какая у нас программа.
   - Колледж подождет, – твердо сказал отец. – Может быть, ты ошиблась, когда призналась мне в этом… ну, в том, что беременна, – выговорил он запинаясь. 
   - Нет, не ошиблась, – улыбаясь, как будто речь шла о большой удаче, ответила Алька.
   - Значит, тем более нужно ехать. – с трудом сдержавшись, твердо сказал отец и встал из-за стола,
  прерывая бесполезный далее разговор.

   Ничего дурного не подозревавшая, Алька отправилась прогуляться возле дачи, и сделала это с большим удовольствием: ведь в последнее время ей запрещалось покидать свою комнату.
   Она побродила по сырым дорожкам ближней, разросшейся рощи и, спохватившись, как-то неожиданно вдруг бросилась к почте, по срочному заказала Одессу на три минуты – в кармане курточки завалялась потертая пятерка, –
  и почти сразу телефонистка указала ей на кабинку.

   - Это я, – кричала она в трубку. – Игорь, ты меня слышишь?
   - Аленький! Я звоню тебе каждый день… номер не отвечает…
   - Меня папаня пасет. Завтра в больничку к дяде Боре везти хочет.
   - Ты больна? Что случилось?
   - Ничего, только у нас будет ребеночек…
   - Шутишь? Ты меня разыгрываешь, Алька?
   - Нет. Правда. Еще в июне залетела, когда ты на выходные из Петушков примчался…
   - Я же не знал… Что ж ты молчала?!
   - Да не молчала я, а под домашним арестом сидела. Забыл что ли, какие у нас порядки. Ге-не-раль-ские. Ну, привет! Я тебе сама позвоню, а то у меня…

   В ухо запищали короткие гудки. Игорь опустился на корточки, тупо глядя на телефон и не выпуская трубки из рук. «Сейчас же еду! Ночным, – решил он, бросив на рычаг, наконец, трубку. – Только бы Алька продержалась! Только бы продержалась… Что они с ней хотят сделать?» – лихорадили его голову беглые, неоформленные четко мысли.

   О том, чтобы посвятить мать в свои планы, не могло быть и речи. Мужчина сам должен решать свои проблемы. Ладно, он разберется с этой сукой на Кутузовском, всем известно, что муженек ее собственного отца укокошил, поглядим еще, куда делись сберкнижки. Пусть только посмеет не пустить его, наследника, в дедов дом. И Альку выкрадет из больницы. Ишь, что надумали! Да никому в мире не разлучить их, даже папаше-генералу со всей его доблестной армией.

   Игорь вспомнил вдруг о ребенке. Подумать только! Он уже живет целых три месяца.
  Значит, в самый первый раз захватила? Ну и дела…

   Кое-как забросив в сумку смену белья, куртку и спортивный костюм, Игорь извлек из секретера свою заначку, привезенную из Петушков. Затем выгреб всю домашнюю кассу, порылся в сумке с документами, достал мамин казенный пай на «книжное дело», но потом раздумал, аккуратно вернул на место перетянутую резинкой пачку кредиток и не стал ее потрошить. Черкнув матери записку: «Взял деньги из серванта. Очень нужно. Срочно уезжаю в Москву. Буду звонить. Целую», – он закинул сумку на плечо, похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли паспорт и деньги, и выпрыгнул за порог. 
    
    4.

   Остаток дня Валерия провела, как на иголках. Ничего придумать не удавалось, она понимала, что никакие уловки и отговорки не подействуют и даже не оттянут свидания, а только взвинтят Попика, и тогда уж он действительно навредит ей. Мелочная мстительность потомка репрессированных легендарных героев была всем известна с давней поры. Оставалось только ожидать звонка его милости.
    
   И он позвонил в половине седьмого, а еще через полчаса заехал за ней на черной «Волге» с каким-то общительным и многословным профессором, представившимся ректором университета. Тот болтал без умолку всю дорогу, обращаясь преимущественно к Лере и тестируя ее по всем статьям, включая интеллектуальный потенциал и сексуальную ориентацию. Возраста этот жуир казался раннепожилого, вида был бравенького, внешности простятской, и только хищные маленькие глазки, сверкавшие из-под морщинистых, как у совы, век,  выдавали сущность велеречивого иезуита. А Мишка всю дорогу молчал.

   За окном мелькала Большефонтанская дорога, где-то за скульптурной развалкой «Похищение Европы» они нырнули в зеленую, тихую улицу, бесконечную до головокружения, наконец остановились, посигналили, миновали автоматические ворота и въехали в парк, огороженный высоким алюминиевым штакетником со всех сторон.

   Через несколько минут в уютной беседке для гостей молниеносно сервировали стол, и Лера с удивлением отметила, что обслуживают здесь так, как когда-то в закрытом министерском буфете, задолго до «ломостройки». «Смирнофф», черная и красная икра в салатниках, грибочки, запеченные под сметаной в кокотницах, тартинки с креветками и прочие деликатесы подавались в изобилии и со вкусом.

  Мишка разлил водку в высокие стопки, многозначительно подмигнул, произнес «виват!» и одним глотком осушил до дна, тут же снова наполнив. Едва дождавшись, пока профессор окончит замысловатую речь о пользе спиртного и таких вот, дружеских междусобойчиков, он разделался и со второй стопкой, почти ничем не закусывая. «С такими темпами, – подумала про себя Лера, – у меня еще есть шанс выпутаться».
   
   Профессор сомлел на середине ужина в потоке собственного остроумия, анекдотов и брызжущих слюной в сторону дамы комплиментов, так и не дождавшись горячего, а Мишка плотно закусил сочной отбивной и, обтерев губы полотняной салфеткой, сказал вполне четко:

   - Я отдал твою папку на регистрацию. В четверг, после утверждения в рабочем порядке, можешь прийти за решением. Остальное я поручу нашим юристам, а завтра в обед посмотришь помещение под офис… Есть у меня в личной заначке одна коморка, – он усмехнулся и сжал ладонью колено бывшей соседки, она невольно вздрогнула. – Да не дрожи… не дрожи, Стрекоза. Расслабься… Я фуфло не подсовываю, сказал – значит сделаю.

   Он гладил ее по ноге от колена и выше, под юбкой, а она, спружинившись до ломоты в икрах, прикрыла глаза, откинувшись в полукресле и сдерживаясь изо всех сил, чтобы не наломать дров.
   Мишка кликнул водителя, вертевшегося неподалеку, тот поволок бесчувственного профессора к машине, потом возвратился, записал адрес и заметил, что вернется часа через полтора, притом если «груз» определит без задержки.

   - Определишь, – заверил слегка осоловевший шеф, отрыгивая в салфетку, – позвони отсюда его жене… – и обернулся к Лере: – Ты не станешь возражать, если кофе нам подадут в номер?

   Лера покачала головой, не глядя в сторону молодого шофера. От унижения и стыда за свое растоптанное достоинство, за этот откровенный, бесстыжий торг, которому, к тому же, оставались свидетели, она готова была растерзать толсторылого, лоснящегося подонка, власть имущего не только лично над нею, но и над многими другими, что, впрочем, в данный момент служило слабым утешением...

   В постели он вел себя, как буйвол в случке, притом еще с садистскими какими-то приемами, она едва успевала уворачиваться от грубых настырных ласк и придерживать его тушу в таком положении, чтобы пьяный развратник не покалечил ее. Спасла бутылка все той же «Смирноффской», прихваченная в беседке. Она наполнила тонкий стакан на три четверти и почти силой влила в рот Попику, когда тот отвалился, наконец, в сторону, давая ей перевести дух.

   Кое-как брезгливо ополоснувшись под ледяным душем, Лера пришла немного в себя и бросилась вон из проклятого логова. У выхода уже стояла знакомая «Волга».
   - Отвези меня домой, – попросила она шофера.
   - Я не могу, – отвечал он, глядя на нее маслянистыми глазами преданного пса, – меня уволят. Здесь рядом трамвай.

   Но она уже не слушала парня. В длиннополом шелковом плаще, наброшенном поверх маленького ****ского вечернего платья, такого, какое носят на голое тело профессиональные шлюхи, она чувствовала себя нелепой и жалкой в этом темном, неосвещенном парке на широкой аллее, ведущей неизвестно куда. Здесь все же должен был быть где-то выход, отовсюду, наверняка, есть выход, если только не терять головы…
   
   Мысли мелькали в ее разгоряченном переживаниями и спиртным мозгу, как метеориты в южном небе. Ворота вылупились из кустов сбоку, калитку рядом никто не охранял… Впрочем, калитка оказалась запертой, но кнопочный замок, слава Богу, отпирался изнутри без труда, а следом защелкивался почти без шума.

   Валерия плелась по какой-то загородной дороге, тоже не освещенной как следует, только трамвайные рельсы поблескивали впереди. Она шла вдоль колеи, вдыхая взахлеб теплый и пахучий воздух ранней осени. Пьяные слезы обиды и злости на весь этот гнусный, продажный, холопский мир душили ее исподволь и просачивались сквозь накрашенные ресницы тонкими ручейками на разгоряченные щеки. Навстречу ей мелко семенила старушка, и она бросилась к ней за спасением.

   - Бабушка, где я нахожусь? – спросила нетвердым, слезливым голосом.
   - На даче Ковалевского, доченька. Да ты не бойся так шибко, до Большого Фонтана отсель рукой дотянуться, – старушка махнула в сторону слившейся с темнотой колеи, – трамвая по сей поре не дождать, однако ж ножки у тебя молодые, справные…
   - Спасибо, бабушка, – кивнула Лера, торопясь поскорей разойтись со своей дряхлой спасительницей.
   - Храни тебя Бог, доченька… – перекрестила ее вслед старушка и заковыляла дальше.

   Отерев мокрые щеки ладонью, Валерия помянула недобрым словом самоубийцу Ковалевского с его проклятой дачей
  и недостроенным водопроводом. Она почти добежала до мостика, за которым виднелась освещенная площадь, когда, вдруг, услышала шорох шин мчавшегося позади автомобиля и, споткнувшись о бордюр тротуара, интуитивно метнулась в тень дерева, но приближавшаяся к укрытию машина была светлой окраски, и тогда Лера соскочила на мостовую, едва не угодив под колеса. Не обращая внимания на брань шофера, она взмолилась в опущенное до половины боковое стекло:
   - Пожалуйста… в центр…
   Меньше чем через сорок минут она отмокала от гадкого соития в горячей ванне у себя дома, с ожесточением растирая жесткой мочалкой покрасневшее тело, но казалось, что налипшую грязь можно стереть разве что с кожей. Отвратительный осадок взбаламучивал внутренности. Впервые в жизни она сознательно рассчиталась собой за… так за что же, в самом деле? За регистрационное свидетельство на «свободное» предпринимательство! Какая же это, к черту, свобода?! «Ничего, – успокаивала она себя, – еще не вечер, ты у меня скоро на углях попляшешь…»
   
   До вечера в самом деле было далековато – стояла глубокая ночь, новые сутки отсчитывали свой первый час, а на темном безлунном небе блистала одна-единственная звезда. Чья она была и почему сияла так ярко и одиноко, Лера не знала.


   5.
   
   Голова гудела от водки, проспиртовавшей, казалось, насквозь все клетки. К тому же контрастный душ и горячая ванна обострили чувствительность и без того оголенных нервов. Какое там было спать в такую ночь? Хотелось пить, во рту не то, что сушило – горело. Она налила в стакан из чайничка густую, мутную заварку, но проглотить не смогла, уж очень горьким и невкусным показался ей настоявшийся чай.

  Тогда она сварила себе кофе из пережаренных зерен, купленных сдуру по дешевке на развес, когда цены стали дергаться, как спринтеры на фальстарте. Кофе тоже был дрянным, но от него полегчало. Она пересыпала зерна в фаянсовый бочонок и отнесла в сервант. Определив посудину на место, Лера заметила клочок бумаги с размашистым Гошиным почерком:

   «Взял деньги… срочно уезжаю в Москву…»
   В глазах у нее помутилось. Ни одной мыли в голове. Только тошнотворный мрак. Сквозь эту безнадежную темень слабо прорезалось в мозгу первое слово, назойливое, как комариный писк: «ку-у-у-уда…»
   Куда бежать? На вокзал? Поздно! Где искать? У кого? Кто? Кто может сейчас спасти ее мальчика?..
   Внезапно и резко позвонил телефон. Он тренькал беспрерывно, как заклиненный. «Межгород!» – с трудом сообразила Валерия, бросившись к аппарату:

   - … будете говорить с Якутском.
   И следом, почти без паузы:
   - Привет, партизанка! Жива? Совесть у тебя где? Три недели молчишь, как рыба об лед!
   - Валя… я папу похоронила.
   На несколько секунд оба затихли.
   - Лапушка, я с тобой, слышишь? У меня командировка в Москву. Это ж почти рядом – апчхи и здрасьте.
  Билет стоит – что бутылка водки в ларьке. Хочешь, вылечу дневным и к ужину у тебя буду?
   - Ничего я не хочу! – заорала Лера в трубку, качнувшись от боли в груди.
  Ничего! Один уже улетел сегодня! Валечка, Валя! Я больше не могу…
   - Валерия! Перестань реветь и объясни все по порядку. Что случилось? Кто улетел?
   - Да Гошка же улетел! Валя, папу убили. Я не могла звонить. Мы с Гошкой вернулись домой только несколько дней назад, после суда. Потом захоронение праха было, его там кремировали…
   Торопясь и путаясь, Лера коротко пересказала другу то, что пришлось пережить в Москве.
   
   - По телефону нельзя было… я написала в письме. Валечка, что мне делать?
  Он же, дурак влюбленный, погубит себя из-за этой ссыкухи!
   - Лерка, не паникуй. Я вылетаю. Слышишь? Диктуй адреса, по которым малого можно перехватить. Нет, погоди.
  Я кладу трубку, а ты садишься и все записываешь на листке бумаги. Перезвоню через тридцать минут.

   В трубке запульсировали отрывистые гудки, но она не сразу сообразила, что разговор окончен, ей казалось, что это в уши заползает настойчивый, посторонний какой-то звон. Затем Лера резко вскочила, разыскала свою сумку, вывалила все содержимое на стол, подхватила выкатившуюся ручку, раскрыла блокнот и попыталась второпях набросать возможные маршруты Игоря.

   Взгляд ее натолкнулся на имя Виктора Жергина. Крупно, почему-то красной пастой, был выведен его номер на внутренней стороне обложки блокнота, там, где она делала только самые важные для себя пометки. Как же это она сразу не сообразила: вот кто поможет остановить мальчишку! Конечно же Вале надо ехать к Жергину, самодеятельность только навредит в таком деле.

   «Господи, хоть бы он ничего не успел натворить!» – горячо и искренне взмолилась Лера к терпеливому образу Богородицы, позабыв все, какие знала, молитвы и даже слова, которыми пристойно было изливать свою скорбь.
  А впрочем, нужны ли вообще слова, если Создатель читает в сердцах наших?

   Она почти успокоилась. Улыбчивое лицо майора всплыло перед глазами. На вокзале, проводив их к самому поезду, Виктор Федорович пообещал свою помощь, если что. Этим «что» сейчас был ее сын, единственный смысл и надежда всей жизни. «Ну, не на баррикады же он в конце концов сбежал, – мелькнула мысль, – там все уже, вроде, наладилось. В Москве быстро наводят порядок». Голова прояснилась, и то, что следовало сообщить Валентину, легло на чистый лист бумаги, разделенный четкими пунктами. Теперь оставалось дождаться звонка, но долбанутый телефон молчал.

   Лера несколько раз проверила, хорошо ли лежит трубка, – зуммер гудел отчетливо и ровно. Потом позвонила на станцию, спросила, есть ли с Якутском связь. Ей ответили, что линия свободна. Она стала строить догадки, где может находиться Валентин. При разнице в шесть часов, там, у него, сейчас около девяти утра. «Надо позвонить в редакцию… Нет, лучше предупредить Виктора Федоровича. Но в Москве сейчас ночь. Боже, когда же наступит утро?..» Ей, вдруг, невыносимо захотелось спать, веки слепились, и голова поникла на руки, обнимавшие телефон.

   …Она проваливалась в бездонную черную яму, а сверху настигал и закручивался вокруг серебристой спиралью колокольный спасительный звон. Она все никак не могла ни за что ухватиться и скользила все ниже, потом зависла на каком-то выступе, успела сообразить: «Спасена!»… Но как же теперь выбраться  наверх? И проснулась.

   Телефон, раскаленный от треньканья, разрывался в ее объятиях.
   - Да! Слушаю я…
   - Вылетаю через сорок минут, идет регистрация. Диктуй адреса, – потребовал спокойный, уверенный голос друзяки.
   Валерия прокашлялась и, стараясь четко выговаривать слова, зачитала все пункты, расписанные на листке.
   - Понятно. Жди звонка из Москвы. Целую.

   Любимый, верный друзяка… и так всю жизнь: понятно, целую, жди! Да на кой он той дуре Аське? Что ей понятно, и чего она ждет? Чтобы трахал утром и вечером? А как самой ребенка поднимать, она знает? Как считать копейки до получки, выкраивать на кроссовки и дискотеки? Вот то-то же! Не до траханья было бы, если б на двух работах вкалывала…
   
   «Боже, что это я несу?! Прости, Господи! Это я – дура, стерва завистливая… Сама свое счастье проглядела, угробила…» С такими мыслями Лера завела будильник на восемь утра и прилегла на пару часов. Фиолетовая синь предутренней рани освежила стекла окон, и редкий в этот час автомобиль с шуршанием пронесся по звонкой булыжной мостовой.
 
               
                Глава шестая

                1.
 По привычке в половине шестого отправившись за молоком, Зоя Захаровна придирчиво оглядела калитку Греминской дачи и, удостоверившись, что все милицейские пломбы в порядке, поковыляла дальше.

 «Был человек – и нет человека…», – философски размышляла она, в глубине души сокрушаясь, конечно, и об утраченном заработке, который так щедро и аккуратно платил сосед. Пенсии, слава Богу, пока хватало, но на черный день отложить было нечего. А он, этот проклятый день, глядишь, мог наступить в любой момент: магазин опустел давно, и все, что завозили, мгновенно сметалось с прилавков. Да и завозили-то ерунду всякую, тьфу, смотреть не на что, ложки алюминиевые – и те раскупили. Она и сама сдуру хапанула десять радиоточек в красных коробочках и упаковку мужских подтяжек. А что? Новое завсегда сгодится на хлебушек обменять.

 - Слышь, Захаровна, – беззлобно подзадоривали ее товарки в очереди, такие же бодрые ветеранки, как и она сама, повидавшие на своем веку разные власти, – никак, ты теперича сильно забогатела!
 - С чего это видать? – насторожилась Зоя Захаровна.
 - Да-к, говорят, генерал тебя в ЗАГС водил и дачу завещал.
 - Ить, пустозвонки! – возмутилась старушка. – На том свете уже меня к венцу дожидаются. Чего выдумали? 
 - Чаво, чаво… Ходила за ним, как за малым дитем, теперича снова чулки станешь штопать. Умные люди тебе не зря присоветовали…
 Но этот нравоучительный монолог никто дослушивать не стал, потому что к магазинчику подкатила молоковозка, и ранее утро заполнилось привычными хлопотами.

 На обратном пути, еще издали, Зоя Захаровна увидела, что кто-то толчется у ее калитки, примкнутой для острастки замком без ключа. В недобром предчувствии сердце старушки екнуло, и она ускорила шаги. Тут незваный гость обернулся, и она признала в нем Гошку, внука покойного Георгия Львовича.
 - Сынок, что это ты воротился? – простодушно удивилась она. – Али забыл чего?
 - Забыл, – улыбнулся Гошка лукавой улыбкой, которую почему-то не терпел его дед. – Доброе утро, Зоя Захаровна!
 - Доброе-то доброе, а вот с чем пожаловал? Как же, с приездом, сынок! Заходи, будь как дома, – спохватилась старушка.

 Через полчаса они пили чай за круглым столом, покрытым веселенькой клеенкой в мелких цветочках, и размышляли про все с толком и обстоятельно.
 За то, что зазнобушки Гошкиной поблизости нет, Зоя Захаровна ручалась, поскольку сама видела, как девочка на днях покинула с родителем дачу и после там не появилась. Дело в том, что домик, в котором происходило чаепитие, стоял как бы на пригорке, и с него очень даже четко просматривался генеральский коттедж за зеленым забором. Распространяться же про телефонный звонок и тайну, известную, как он думал, пока ему одному, Игорь не стал.

 - А дедовы вторые ключи у вас остались? – спросил вдруг нерадивый жених.
 - Как же, куда им деться? – отвечала Зоя Захаровна. – Ты это чего надумал? На дачу сейчас нельзя, решение суда нужно.
 Гошка вякнул что-то нечленораздельное.
 - Ты не фырчи, – пристыдила его старуха. – Меня же совесть замучит, если с тобой чего… И машину без прав не поводишь, это тебе не на пруд сгонять. Столица у нас, президентское царство-то, ниче не докажешь, пока суд не решит.
 - Да ладно, я про ключи вот зачем спросил: на Кутузовском сейчас никого, а мне жить негде. Я ведь учиться приехал.
 - Как это? – удивилась Зоя Захаровна. – Перевелся, что ли? А женка этого… – она замялась, не решаясь назвать имя отцеубийцы.
 - Да какая она ему жена? Так просто сошлись. Умчала, наверное, денежки с книжки тратить. Я думаю, – он доверительно склонился к уху старушки, – что это она все и подстроила, а с Дениса, наркошки конченого, взятки гладки.
 - И я про то думала, – понизив голос, зашептала Зоя Захаровна. – Видать, за это его и порешили на рельсах, горемычного, чтоб вину свалить. Ох, грех-то какой, спаси Господи! – и она мелко и быстро закрестилась на образа в углу.

 Через час, заполучив ключи, распростившись с доброй старушкой и пообещав наведываться по выходным, Гоша сел в электричку «на Москву». Его простой и нахальный план состоял в том, чтобы поселиться на законных правах ближнего родственника на Кутузовском, а потом двинуть в кремлевскую поликлинику, в которой наверняка лечился дед, в числе особо заслуженных ветеранов высшего офицерского состава Комитета госбезопасности. На всякий случай он прихватил с собой орденскую книжку генерала Гремина для подтверждения своих прав задавать кое-какие вопросы врачам.
   
 Уже на подъезде к Ярославскому вокзалу, в Лосинке, непривычный шум в вагоне привлек его внимание: смугленькая девчонка, кудрявая и черноглазая, как цыганка, с парнем в дембельской форме десантника ВВС под гитару пели дуэтом бардовскую какую-то песенку. Девчонка приплясывала и выгибалась, выпячивая едва наметившиеся грудки и выставляя напоказ свое худенькое, но ладное тельце, обтянутое куцой ярко-лимонной футболкой и короткими трикотажными штанишками. Гоше показалось, что где-то он уже видел эту девчушку, но как ни напрягал сейчас память, не мог вспомнить. Столько всего произошло в прошлый его приезд сюда, что в мозгах возникала одна только пестрая мешанина. 

 Почти в это же время двое мужчин тряслись в электричке в противоположном направлении, то есть в Пушкино, и по дороге обсуждали свои проблемы. Они сидели напротив друг друга. Коротко стриженый, с утомленным небритым лицом, говорил запинаясь:
 - Придется перезвонить Валерии, только что же сказать?
 - Не пори горячку, редактор, – убеждал спутника Жергин, разглаживая указательным пальцем свои пшеничные ухоженные усы, – у нас, как минимум, еще целый день впереди. Сходим к Коляну, у него брат в охранке на Зеленых дачах стоит, наверняка что-то разнюхает. Нам сейчас не малого, а девчонку найти нужно. Она нас на него сама выведет. Ребятки, судя по всему, сговорились. Из-за чего-то же он рванул сюда?
 - Да-а… – потянул Родин, – я в его годы тоже рванул. Под трибунал чуть не гребанулся… спасибо, ротный прикрыл. Морду только набил слегка, когда меня вычислил. 
 - С этим и ты успеешь, – усмехнулся майор.
 - Ага, – скептически кивнул Виктор, – они сейчас нервные все, с тонкой организацией. Гошка – так вообще небитым рос. Интеллигентное, знаешь ли, воспитание, среди женщин.
 - Что ж так, разошлись?
 - Да, в этом роде… – Валентин Иванович покраснел, потому что невольно коснулся того вопроса, который не собирался обсуждать, и поспешил сменить тему. – Так говоришь: в Москве грабить сейчас больше стали? – неожиданно для самого себя, спросил он.
 - Как сказать… наглеют потихоньку.

 Майор уставился в окно: на платформе в Мытищах дрались какие-то типы, разгромленный лоток галантерейщика с турецким ширпотребом остервенело затаптывали молодчики в джинсовых жилетах. Поезд набирал скорость, и картина эта промелькнула за окном, как сцена из кинобоевика.

 В Пушкино Валентину понравилось. После столичного гула и грязи вокзалов, ближнее Подмосковье казалось раем. Окна майоровой квартиры выходили на речку, сильно обмелевшую за лето, но все равно живописную в луговой пойме. Этакая библейская пастораль простиралась до самого горизонта: лениво пасущиеся черно-белые коровы по берегам и просторно раскинувшийся по Акуловой горе сизый сосновый лес. Именно оттуда на дачу в гости к немодному сейчас поэту-скандалисту ввалилось «златолобое светило» на чай. Как раз с той самой стороны виднелись на взгорке и Зеленые дачи…
   
 - Лерка любила Маяковского, – неожиданно для себя вслух сказал Родин, – особенно это: «Хотите – я буду от мяса бешеным и, как небо, менять тона. Хотите – я буду безукоризненно нежным, не мужчина, а облако в штанах…»
 - Ого, какой темперамент! Она что, учительница? – спросил Желянский, громыхнув чайником из кухни.
 - Да нет, инженерила… это так просто, для души.
 - Теперь для этой субстанции «дефективы» пользуют, ну, в крайнем случае – мыльные оперы.
 Виктор Федорович поставил на стол банку с салатом, картошку «в мундирках», толсто нарезанную колбасу и бутылку водки.
 - Расслабься, редактор, день впереди долгий.
 Он ловко откупорил бутылку и разлил в выпуклые стаканы классический «антистресс». Выпили, закусили с аппетитом, несмотря на усталость.
 - Я своим парням уже звякнул, – сообщил майор, хрустя салатом из кислой капусты. – Они говорят: пусто на даче-то. Еще третьего дня генерал дочку увез, а куда – не доложился. Значит, дома она, в городе. Где еще быть? Ты там про колледж чего-то намекал?
 - Ну да, – подтвердил Валентин. – Она за границей учится. Кажется, в Лондоне.
 - Так что ж ты молчал?!
 - А ты спрашивал?
 - Живенько набираем Шереметьево…

 И Жергин, отставив тарелку в сторону, стал накручивать диск телефона. Через полчаса можно было с уверенностью сказать, что услугами аэрофлота, по крайней мере, Гошкина невеста не воспользовалась точно. В отношении же железнодорожного сообщения, прямые плацкарты до Лондона проверить тоже оказалось не трудно. Теперь выходило, что, вероятнее всего, девчонка все же еще в столице.
 
 Предупредив, кого следует, чтобы распечатки вновь регистрируемых пассажиров просматривали каждые полчаса, майор объявил гостю, что собирается проспать ближайшие 120 минут. Такое решение Валентин счел вполне разумным: человек после ночного дежурства просто обязан был выспаться. К тому же запланированный на вечер моцион по столичной улице Герцена, мимо генеральского подъезда, под окнами его фешенебельной квартиры на втором этаже, предполагал мотанье на электричке и в метро, и вообще неизвестно что еще… Поэтому редактор, уютно примостившись в раскладном кресле, решил последовать примеру майора.
 
 В сонном уже, мутном сознании вяло проползла длинная-предлинная, скользкая, как речной уж, неожиданная мысль: «Сан-Саныч прав… надо бы весь кредит выбрать… до последней копе-е-ечки…»
 Теплый грибной дождик моросил за окном, порывы слабого ветра доносили со станции перестук вагонных колес и влажный шелест отяжелевших от сырости деревьев.

 2. 
 Проигнорировав громоздкий лифт и поднявшись пеше по мраморной лестнице на третий этаж помпезного сталинского дома, Гоша остановился у знакомой с раннего детства высокой двери, обитой гладким черным дерматином, с бронзовыми массивными ручками и пожарно-красной кнопкой звонка. Он только сейчас сообразил, что может застать в квартире, кроме крашеной Лильки, кого угодно, вплоть до банды наемный убийц или наркокурьеров.

 От таких мыслей его бросило в жар, но отступать было поздно. Следовало принять хоть какое-то мало-мальски разумное решение, но быстро. Очень быстро, потому что если его засекут здесь, на лестнице, стоящим в нерешительности, то войти на правах наследника в дом уже вряд ли удастся. Он это сообразил очень отчетливо и, полагаясь на русское «авось», нажал на кнопку звонка.
 
 Ни малейшего шума за дверью не обнаружилось. Он позвонил еще и еще, но результат оставался прежним. Тогда Гоша влажной рукой достал из кармана приготовленные ключи и наобум ткнул желтым, притороченным к брелку на отдельном колечке, в английский замок. Ключ плавно, без всякого напряжения вошел в гнездо и провернулся на пол-оборота. Дверь поддалась, бесшумно распахнувшись. Замок был не заперт, а захлопнут на язычок. Стараясь не шуметь понапрасну, Игорь прикрыл дверь и огляделся.

 В квартире было пыльно, здесь давно не убиралось как следует. Но все же это была жилая квартира, в ней, безусловно, обитали люди. Не раздеваясь, он прошел в гостиную и ужаснулся: мебель стояла в каком-то мерзком запустении, покрытая пылью, с оторванными дверцами и разбитыми стеклами, повсюду валялись разбросанные вещи, как будто их хозяева понятия не имели о предназначении шкафов. Балконную дверь оставили приоткрытой, значит, кто-то ненадолго вышел отсюда.

 «Что ж, – подбодрил себя Игорь, – будем обживаться», – и уже уверенней прошел в бывший дедов кабинет. Но едва только он взялся за дверную ручку, как у него за спиной раздался отчетливый стон. Холодный пот тотчас выступил на лбу юноши. Стон повторился. Тогда он зажмурился, весь собрался в комок, резко открыл глаза и шагнул в сторону гардеробной, служившей издавна кладовкой.

 Сильное зловоние ударило ему в нос. Яркий свет из передней клином вошел в тесное пространство, где помещалась железная кровать, а на ней копошилось и стонало какое-то существо. Игоря едва не вырвало, но он пересилил себя и спросил:
 - Кто вы?
 - Водички… – простонал обитатель кладовки.
 Гоша сбегал на кухню, такую же неприбранную и неуютную, плеснул воды в ковшик и протянул больному. Всмотревшись получше, он понял, что это старая женщина, то есть насколько она была старой, трудно было разобрать: седые космы разметались по подушке и из запавшего рта торчали огрызки темных зубов.
 - Я, видишь, живая еще… – прошамкала со стоном больная.
 - Вижу. Может, скорую вызвать?
 - Не… помереть хочу.          
 - Вы кто? – наконец спросил Гоша.
 - А ты? – отвечала старуха.
 - Я? – на пару секунд он смешался, но потом решительно заявил: – Я внук Георгия Львовича, хозяина этой квартиры.
 - Так помер же… хозяин, сказывают. И молодой помер.
 - Ну, а я вот остался. Теперь у вас жить буду.
 - Ладно, живи… – согласилась старуха, закрыла глаза и отвернула голову к стене.
 
 «Откуда она здесь взялась? – первым делом подумал он. – Вдруг старуха помрет, и меня опять потащат в СИЗО? Все-таки надо вызвать скорую… или милицию. Черт! Так ведь это же я влез сюда не спросясь, а не она. Да и кому она сдалась?» С такими смятенными мыслями он обошел весь дом и выяснил, что, кроме гостиной, обитаем и кабинет, и спальня, впрочем, кабинет тоже, очевидно, служил спальней. В тех двух комнатах было почище, но Гоша решил не нарушать привычный быт теперешних обитателей дедовых апартаментов и обосноваться в самой большой комнате с балконом.

 Он скинул куртку, закатал рукава и принялся за дело. Через час гостиная преобразилась: паркет был выдраен со стиральным порошком и, несмотря на то, что давно потерял блеск, дышал свежестью. Хозяйские манатки выдворены в коридор, шкафы протерты, пыль сметена. Пылесоса, правда, не оказалось на месте, еще много чего другого испарилось отсюда. Не было, например, большого персидского ковра на полу и тканого гобелена на стене, исчезли картины… Бесценные пузатые китайские вазы, которыми дед очень дорожил, тоже возникли только в памяти. Словом, Гоша понял, что, кажется, приехал вовремя и постепенно стал успокаиваться. Вдруг ожил телефон в передней.

 Звонок показался таким неожиданным, как если бы он зазвонил где-нибудь на необитаемом острове. Гоша бросился в коридор.
 - Ал-ло! – чуть растягивая голос, произнес он на московский манер.
 - Кто это? Я что, не туда попала? Мне мама нужна. Маму позовите, – попросил тонкий девичий голосок.
 - Нету твоей мамы здесь.
 На другом конце помолчали секунд тридцать, а потом осторожно спросили:
 - А вы кто?
 - Я? Это вы мне скажите, кто вы?
 - Менты!… – послышалось в трубке, и следом запищали короткие гудки.
   
 Гоша усмехнулся. Его, наконец, озарило заручиться поддержкой следователя, Виктора Федоровича. Правда, хотелось бы избежать визита на Петровку, но можно же в конце концов позвонить. А что? Решил оформить перевод в Индустриальный. Переехать в Москву насовсем. Почему нет? Логично. Повеселев окончательно, он принялся сочинять записку вдове своего покойного дядечки, но потом прикинул в уме, что во второй раз ему, возможно, так запросто войти сюда не удастся. Следовало дождаться хозяйки.

 Он отправился на кухню и, чтобы как-то заполнить время, решил вскипятить чаю. Освободив заставленный грязной посудой стол, Гоша протер его и выгрузил остатки своего дорожного провианта: недоеденный бутерброд, крутое яйцо и початую пачку печенья. Заварки не оказалось, зато в кармашке завалялся пакетик растворимого кофе. Этого хватало вполне, чтобы сносно перекусить. Однако едва только чайник зашумел на плите, как из кладовки снова раздался стон. И одновременно щелкнул замок. Гоша застыл, как соляной столб, как раз на половине пути от кухни к кладовке, обернувшись к дверям.

 В коридор, между тем, вошла Лиля Васильевна, жена Дениса. За ней следом тащился толстый какой-то пьяный бурят, или кореец, черт его знает.
 - Что это еще за фрукт? – слегка удивилась женщина, разглядывая остолбеневшего гостя, и почти сразу узнала Игоря. – А, это ты… – потянула она, не удивляясь его приезду. – Явился? Ну, ну…

 Из кладовки снова донесся стон.
 - Мама, замолчите! – крикнула она и, ловко затолкав узкоглазого в спальню, бросила вдогонку: – Да проходи ты! Я сейчас, раздевайся.
 Она метнулась к кухонному шкафчику и вытряхнула на стол коробку с лекарствами. Стоны становились все громче.
 - Вот, б…! – ругалась тетка. – Помоги же мне, – обернулась она к Гоше. – Рак у нее, обезболивающее уколоть надо.

 Кое-как разыскав пользованный шприц, она ловко отломила кончик ампулы, набрала лекарство и, даже не сполоснув рук, шагнула в кладовку. Гошка сел в передней под вешалку и стал дожидаться, когда она освободится. Через минуту Лиля метнулась назад, в кухню, а затем поспешила в спальню, не удостоив «племянничка» даже взглядом.
         
 «Ничего себе ситуэйшин! – размышлял Гоша. – Тетке как бы начихать на меня. Ну и ладно», – даже обиделся он в душе.
 Никто, вроде бы, пока не собирался оспаривать его право находиться здесь сколько угодно. Значит, можно было действовать по запланированной программе, и он, долго не раздумывая, отправился в известный ему медицинский комплекс.
 Что ж, план был прекрасным. Можно сказать, – гениальным в своей простоте, вот только разыскать Алю не получилось. Он не только не смог найти ее, но даже и намеком не удалось выяснить, какой врач обслуживает семью Рыкова. Эти сведения добывать было рискованно: вполне могли упечь на Лубянку. Единственной доступной информацией оказалась та, что в 4-й поликлинике, объединенной со стационаром, работает трое врачей по имени Борис. Не так уж и много.

 С провинциальной наивностью Гоша приступил к делу. Он отправился в приемный покой и объявил там, что разыскивает свою бывшую одноклассницу, поступившую к ним на днях. Его загадочная улыбка, громкая фамилия и дедовская орденская книжка произвели на дежурную фельдшерицу неизгладимое впечатление, однако помочь она не смогла. Александра Рыкова не была госпитализирована ни в одно из отделений ни на днях, ни раньше, хотя девушка добросовестно перелистала журнал едва ли не с самого начала месяца.

 Игорь был до такой степени огорчен и растерян, что даже не стал расспрашивать фельдшерицу про «Борисов». Ну, и что бы это дало?
 Он плелся по бесконечной какой-то улице, петлявшей между домов, как это случается в столице не редко, и вдруг наткнулся на телефон. Нащупал в кармане двушку, вытащил записную книжку, набрал номер майора и, как по волшебству, тотчас услышал:
 - Слушаю вас, Жергин.
 У него перехватило дыхание, он не смог сразу ответить.
 - Говорите, пожалуйста. Я вас внимательно слушаю, – терпеливо продолжал майор.
 - Это я, Игорь Гремин! Здрасьте, Виктор Федорович, вы меня помните?
 - Черт возьми! Парень, да мы тут… – майор осекся. – Ты в порядке? Откуда звонишь?
 - С автомата какого-то.
 - Ну так дуй ко мне на Петровку! Нет, погоди! Лучше на Ярославский вокзал, поедем в Пушкино. 
 - Не могу, – глухо возразил Игорь. – Я на Кутузовском жить буду, у деда.
 - Какого деда? – не сразу сообразил майор.
 - В квартире моего покойного деда, – отчетливо поправился Игорь, – давайте, я лучше к вам на Петровку приеду.
 - Ну, валяй. Жду. Пропуск спросишь у дежурного, я уже звоню, чтобы выписали.
 - Ладно, еду, – улыбнулся Гоша и повесил трубку.

 «Нормальный, кажется, мужик, этот сыщик», – подумал он, направляясь в сторону метро, и вдруг ощутил зверский голод, даже немножко закружилась голова и засосало внутри. Он припомнил с запоздалой досадой недоеденные бутерброды в кухне на Кутузовском и размечтался на ходу: «Пирожков бы где-нибудь раздобыть». Неожиданно залившись жаркой краской, Гоша остановился. «Все из-за тебя, – ножом полоснула мозг обида на мать, – могли бы вместе драться за свое наследство. Блаженная какая-то, ничего ей не нужно: ни квартиры, ни дачи. А мне нужно! Мне все нужно! Надоело в одних штанах круглый год шляться. Не ребенок я больше! Старый свое пожил, а меня снова от печки хотел заставить плясать? Дудки!..»
 
 Мимо него прошла женщина с детской коляской. И тут разгоряченные мысли Игоря повернули совсем в другую сторону. Он вздрогнул, потому что представил, как через несколько месяцев… «Все равно на Альке женюсь, хотя бы назло ее спесивому папаше! Я должен, я обязан жениться, – с мазохистским каким-то наслаждением повторял он про себя, провожая взглядом коляску, – а со сроками мы разберемся… Женюсь, решено, я сделаю это, раз она меня сама выбрала. Я так сказал!» – невольно он повторил фразу деда, которой тот ставил точку в любом споре.
 
 Быстро смеркалось. Сквозь густую, не опавшую еще листву матово просвечивали люминисцентные плошки фонарей, вытянутая наискось тень провожала ссутулившуюся фигуру высокого парня, торопливо шагавшего в сторону арки на Кузнецком мосту. 

 3.

 Нотариус Брылевский открыл свою частную контору одним из первых в столице. Клиентура поначалу была довольно одномастной, но потом стала расслаиваться буквально на глазах. Особенно в имущественном плане. Теперь он заверял иногда документы такого характера, за которые в недавнем прошлом вполне можно было схлопотать «вышку». Например, на имущество за границей.

 Естественно, он умел держать язык за зубами. Но внимание его привлекали как раз не экстраординарные, а самые обыденные тенденции движения недвижимости. С началом приватизации, кривая желающих дарить и завещать свои дома и квартиры поползла резко вверх. К тому же, как на дрожжах, рос бизнес перепродажи такого имущества. Быстро сориентировавшись, Феликс Эдуардович открыл на подставное лицо в Подмосковье квартирное бюро, а затем и перспективное агентство.

 Впрочем, у этого начинания, кроме всех прочих проблем, была одна, самая существенная: агентством, как водится в таких случаях, руководил его родственник, муж сестры.
 - Мы ж родня, Феликс, – бил себя в грудь свояк, отставной полковник, бывший мент, – да я своих головорезов под танк брошу, если тебя кто тронет!
 - Никто меня пока что не трогает, – заверял его Брылевский, – но, ежели просечка случится – так тебе не головорезы, а адвокаты понадобятся. Крыши-то через твои руки плывут.

 Но ретивый полковник, подогретый градусами, никого не боялся.
 И тут начались неприятности. Одна за другой. Сначала на одиноких стариков просто мор напал в Подмосковье. В самой первопрестольной этот факт еще не обнаруживался так явно, а вот на окраине… Затем тех же несчастных пенсионеров одолел маразм. Эпидемия, можно сказать, маразма: они уходили из своих жилищ и больше туда не возвращались.

 Все это Брылевскому очень не нравилось. Тем более что немалая часть сгинувших клиентов свояка значилась в реестрах самого Брылевского. Уже дважды к нему наведывались гости с Петровки.
 Телефонный звонок оборвал стройный ход мыслей нотариуса, и он недовольно буркнул в трубку:
 - Слушаю.
 - Филя, мне тебя страшно надо. У меня гость, – донесся до него писклявый Лилькин голосок.
 - Какой еще гость? – раздраженно спросил Брылевский. – Я же тебя просил мне пока не звонить. Лиска, ты же умная девочка!
 - Умная, разумная… Ты мне когда последний раз бабки давал? Думаешь, я святым духом жива?
 - Ну-ну, детка, не наглей. Потерпи чуточку.
 - Как терпеть? Муторше лекарства нужны, орет целыми днями. Теперь еще этот пожаловал…
 - Да кто этот-то? – взорвался Брылевский.
 - Гошка, племянник, байстрючонок дочки моего свекра.
 - С чего вдруг? Они ж собирались до раздела имущества у себя дома сидеть?
 - А вот теперь передумали. Филя, ну давай встретимся. Поговорить же надо.
 - Да, конечно.
 Отложив все дела, Брылевский помчался к Лильке. Это были обстоятельства непредвиденные и, возможно, неуправляемые. Появление мальчишки ломало все планы.
 
 Лилька впрыгнула к нему в машину и сразу же полезла целоваться. Он с ума сходил от ее мягких губ, пахнущих карамелью. Этот вульгарный большой рот с глянцевыми розовыми губами, жемчужной полоской зубов и ароматным дыханием заставлял его забывать обо всем. И сейчас, приткнувшись где-то на пустыре и отложив все объяснения на потом, они жадно занялись любовью.
 Очнувшись внезапно, оба одновременно вспомнили, что привело их сюда.

 - Зачем ты его впустила? – резко спросил Брылевский, заправляя рубашку в брюки.
 - Да кто пускал? У него ключи были.
 - Ну, ладно. Оно, может, так даже лучше. Говорил я тебе: не тяни резину. Пока генеральское завещание не объявлено и решения суда нет – ты хозяйка всему. Лицевой счет я ведь переписал на тебя. А старая все равно не жилец.
 - Ты че? – отодвинулась Лиля. – Матерь все ж таки!
 - Так и пожалела б матерь. На что ей мучиться? Только баксы на лекарства переводить. Это во-первых. А есть еще во-вторых: люди дельное предложение тебе сделали. Оформят акт купли-продажи, ты свое получишь и тю-тю… Сдалась нам эта Москва. Нотариусы везде нужны. Деваха твоя еще без прописки, бабку схороним и – вольным воля! При таких-то деньжищах!
 - Мои! Как же, догонят и отвалят… – презрительно хмыкнула Лиля. – Ты первый меня и кинешь.
 - Фу, Лисуня, как тебе не стыдно, ну что ты вообразила такое? – лживые глаза Брылевского прикрыли морщинистые, как у совы, веки. «Нюх, как у борзой сучки», – подумал он про себя и спросил: – Так чего же ты хочешь? Каких гарантий?
 - Купи мне домишко недорогой на Новых Черемушках, или где в другом месте. Тогда отдам документы и подпишу бумаги. Мне и баксы твои вонючие ни к чему. Как бы вовсе без крыши над головой не остаться.
 - Ладно, – согласился Брылевский, – поищу что-нибудь. А ты приголубь родственничка-то да присмотри заодно, с чем он пожаловал. Кабы дров не наломал прежде времени. И не вздумай ссориться! Со всем соглашайся, что ни предложит. Словом, изображай тетку любящую, чтоб он охерел от тебя. Ясно?
 - Это как понимать? Ты меня, что ли, под племяша подкладываешь?
 - А хоть бы и так! Приладься к нему, в доверие войди, чтоб не рыпался по дедовым дружкам. Словом, выпытай, чего хочет? Глядишь, и сплавим по-хорошему, – усмехнулся Феликс Эдуардович.

 Но как-то нехорошо усмехнулся, и Лильке сделалось не по себе. Впервые она почувствовала, что уже давно по милости этого сластолюбивого борова ходит по рыхлому карнизу, который вот-вот может рухнуть и захоронить ее самое. Однако деваться было некуда: она затеяла эту игру в пропащий брак, собственно, ради прописки в Москве и генеральской квартиры. Кто ж знал, что все так обернется? Угораздило же муженька окочурится прежде времени, – подумала она о Денисе, – хорошо, хоть брачный контракт и завещание вовремя подписал. Зато старый отличился: доченьке все оставить вздумал. Куда же все-таки делось это проклятое завещание, кому оно могло так понадобиться?

 «Грабанули, видать, мокрушники старого и впопыхах прихватили бумажку, а потом выкинули за ненадобностью», – в который раз размышляла она над мамонтовской трагедией, по-прежнему не находя четкого объяснения этому факту. То, что менты повесили на Дениса мокруху, ее нисколько не удивляло. А на кого еще «глухаря» вешать? Папашу-генерала, само собой, он не убивал, но уверенности в том, что Денис не послужил бандитам наводчиком, тоже не было. Вполне возможно, что наркомана кто-то использовал, и этот «кто-то» пугал ее сейчас больше всего. Даже приезду Игоря она почему-то втайне обрадовалась. По крайней мере, теперь их было двое законных наследников. А с двумя трудней справиться.
   
 Сделав такой положительный вывод, она попросила Брылевского тормознуть у стихийного базарчика у метро и, чмокнув его в холеную гладкую щеку, выпрыгнула из машины.      
 - …Сюня, ты мне должен найти этого человека под землей, – неожиданно раздался над ухом Лили Васильевны низкий женский голос приятного тембра.
 
 Она вздрогнула и обернулась. Мимо нее царственной походкой проплывала ярко накрашенная крупная полная брюнетка в наброшенном нараспашку лакированном плаще. Рядом, бережно поддерживая ее под руку, шествовал такой же представительный седой толстяк с бальзаковской шевелюрой, в замшевой куртке цвета банановой кожуры, из которой выпирал наружу необъятной величины живот, обтянутый лиловой блузой. Оба, казалось, распарились в сауне и не чувствовали осенней прохлады.
 
 - Ты слышишь меня? – продолжала теребить спутника за локоть брюнетка.
 - Но Фанечка, под землей его наверняка нет, он же еще живой, как я понял. Ты же знаешь, с кем я имею дело, – деликатно возражал толстяк, с трудом справляясь с отдышкой.
 - Тебе не надо с ним иметь дело. Тебе надо узнать его адрес, или хотя бы домашний телефон. Кремлевский всем итак известен. Скажи, что у него умерла троюродная тетка и родственники просят срочно сообщить. Боже мой, я учу тебя с самого детства простым вещам.
 - Фанечка, дорогая, ты толкаешь меня на служебное преступление.
 - Сюня, не вынуждай меня штурмовать Боровицкие ворота.

 Голоса удалялись. Лиля забросила на плечо ремешок сумки и подумала, что если штурм Кремля обсуждается во весь голос уже в центре Москвы, то ее дела еще не так плохи. Впрочем, нужно было спешить на рынок: в доме все-таки ожидал гость.

 4.
   
 Пирожков, конечно же, по дороге на глаза не попалось, и Игорь, взяв у дежурного пропуск, поднялся к Жергину в кабинет с двумя сдобными булочками в целлофановом кульке. Однако Виктор Федорович об ужине предусмотрительно позаботился. Игоря ожидал завернутый в газеты горшочек с жарким и несколько ломтей свежего хлеба. На пестром подносе вскоре забулькала вода, вскипяченная кипятильником в эмалированной кружке.
 
 - Наминай, не стесняйся, – подбадривал его майор, заваривая свежий чай прямо в чашке. – Все, что ты только что мне наплел, вполне логично и даже частично убедительно. А теперь повтори сначала, медленно и по порядку. Хотя нет, стой. У меня есть для тебя сюрприз.
 Он набрал внутренний номер и кому-то сказал:
 - Заходи, явился уже.
 Через минуту дверь распахнулась и на пороге Игорь увидел человека, которого ну никак не ожидал встретить в Москве.
 - Дядя Валя! – он привстал навстречу Родину. – Откуда ты здесь? Когда прилетел?
 Редактор тиснул за плечи студента и, искренне обрадованный встречей, подсел к столу.
 - Валяй, друг, теперь уже все начистоту. Предупреждаю: такой возможности больше не будет. Завтра я на выездах, – заметил майор.
 - Знаете что, – скороговоркой сказал Гоша, ковыряя вилкой жаркое, – я жениться приехал, если честно.
 - Вот те на! – откинулся на спинку стула Жергин. – А мы думали: завещание и сберкнижки искать. Ты на что жить собираешься? На какие шиши?
 - Между прочим, я в стройотряде летом пятьсот рублей заработал. Вот, триста еще осталось, – и Гоша обиженно стал шарить по карманам.
 Мужчины переглянулись.
 - Ладно, Рокфеллер, верю на слово, – кивнул майор. – Только твоих капиталов от силы на месяц хватит, да и то тебе одному. И потом, кто ж так свататься едет?
 - Да я не свататься… – парень замялся. – Я расписаться приехал. Алька беременная. Ребеночек у нее будет, – с жалковатой кривой улыбочкой объявил он.
 Валентин присвистнул, а Жергин собрался что-то сказать, но потом передумал. Повисла тягостная пауза.
 - Ну, раз такое дело… – неуверенно начал майор, – а по-другому никак нельзя? Родитель-то ее знает?
 - В том-то и дело, что знает, – продолжал Игорь со вздохом. – Аля позвонила, сказала, что под домашним арестом целый месяц сидела, а теперь он ее в больницу надумал везти…
 Мужчины снова переглянулись.
 - Заболела она, что ли? – спросил Валентин Иванович осторожно.
 - Откуда же мне знать! – раздраженно продолжал обескураженный жених. – Мы ж толком и поговорить не успели. Вот я и приехал.
 Глаза его горели нехорошим, горячечным жаром.
 - Поостынь, поостынь, – миролюбиво начал майор. – Сперва надо выяснить все толком. Говоришь, значит, в больницу увез?
 - Ага. Так она сказала. Только я уже был в четвертой, там ее нету.
 - Вот же неугомонный какой! – удивился Жергин. – А на Герцена тоже был?
 - Нет, на Герцена не был. Меня туда не пустят, – снова вздохнул Гоша.
 - Слава Богу, хоть там не наследил. А то тебе невдомек, что ее отец, может, и слышать про такого зятя не захочет? Тут деликатность нужна, парень.

 Все замолчали. В тишине Жергин молниеносно прокручивал разные варианты. Во-первых, следовало дать молодым все-таки объясниться. Ни для кого ведь не тайна, что они спали вместе. Во-вторых, не известно, что поделывает девчонка. Если дело дошло до «домашнего ареста», значит, нашла коса на камень, не говоря уж о беременности. И в-третьих, самым непредсказуемым было поведение Рыкова. Почему он отправил дочку в больницу? И как теперь помочь малому?
 - А в какую больницу она, конечно, не сказала? – переспросил Родин.
 - Нет. Только имя врача назвала. В больницу, говорит, к дяде Боре. Они, видно, дружат давно… – предположил Гоша.
 - Дружат, говоришь? А знаете что, я, кажется, это смогу выяснить.

 И Жергин сел за телефон. Пока он накручивал разные номера, кого-то просил, кому-то задавал вопросы, проделывал какие-то манипуляции и прочее, Родин и Игорь отошли к окну и тихо стали переговариваться между собой. Маленько, конечно, Валентин напихал парню за то, что не поберег мать и не объяснил честно свои проблемы, но зацикливаться на этом не стали.

 - Ты свое дело сделал, – перешел он к главному, – девчонку обрюхатил. Теперь сиди и жди, пока я с ее отцом с глазу на глаз не потолкую. С тобой говорить он не станет. Да и я не стал бы. Она ж несовершеннолетняя. Знаешь, что на Кавказе за это бывает?
 - Так я ж не в Африке.
 - При чем здесь Африка? На кону жизнь человеческая. Нет, две жизни теперь. А ты кто? Студент. Ну какой из тебя семьянин? Крепким болтом семью не прокормишь. Эх, отодрать бы тебя как следует по-отцовски, – в сердцах сказал Валентин Иванович и, замолчав, отвернулся к окну.
 - Где ж его, отца, взять-то? – нехорошо усмехнулся Гошка.

 Вот так когда-то и Лерка стояла напротив него с настороженными глазами и говорила: «Не смей! Это мои проблемы. Я сама так хотела…» Ну за какие такие грехи ему выпало разбираться с этим Ромео?! За что? Хоть бы найти девчонку теперь… Валентин Иванович не на шутку разволновался. Бывают ведь такие ревнивые отцы, что за подобный грех растерзать готовы собственное дитя. Честь им, видите ли, дороже жизни. Рыков, как видно, тот еще тиран… боевой генерал, комендант кремлевской охранки. Интересно, мать у нее есть? Что-то никто о матери не упоминал.

 - А мать твоей невесты жива? – спросил он Гошу.
 - Да что с ней сделается? – пожал тот плечами. – Вся с головой в благотворительность зарылась. Тюти-матюти. Рыковские адъютанты у нее на посылках.
 - Ну, ты полегче о будущей теще-то, – одернул малого Родин.
 - Стоп, кажется есть! – выкрикнул из угла Жергин. – А ну, мужики, подваливайте на оперативку.

 Виктор Иванович и Гоша подсели к столу.
 - Значит так. До недавнего, относительно, времени Рыкова и его семейство вел доктор Фишер. Говорят, – самый модный кремлевский эскулап. Еще нашего славного маразматика пользовал, прости Господи! Ну, словом, теперь у него своя клиника на Кропоткинской. Отсюда – рукой подать. Сейчас и поедем. Он, представьте, еще в клинике. Оперирует. Я не стал звонить, там справок о пациентах по телефону не дают. Механик мою «копейку» починил, сказал, что через десять минут подаст под крыльцо. Ну, что молчишь? Или жениться раздумал?
 - Погоди, майор. Вопросы есть. Пойдем, покурим, – хмуро отозвался редактор.

 Гоша настороженно посмотрел на Родина. Но тот, не реагируя никак, стал рыться в кармане в поисках сигареты.
 - Буфет у вас тут круглосуточный? – обернулся он к Жергину.
 - Ага. Внизу, справа от дежурки. Пошли, заодно и сводку посмотрю сегодняшнюю, – пропуская вперед редактора, ответил Виктор Федорович.
   
 Дверь захлопнулась, и Гоша остался один. В душе он обрадовался, конечно, что так быстро майору удалось вычислить Альку, но следом к сердцу подкрался страх: зачем она там, почему? Он понимал, что скоро получит ответы на все вопросы, но неожиданно для себя испугался этого. Он боялся неизбежности, неотвратимой жестокой правды, которая могла раскрыться случайно и оказаться в сто раз хуже той неизвестности, в которой он находился все последние дни.

 Спускаясь по лестнице вслед за Жергиным, редактор неожиданно сказал:
 - Слышь, Виктор, ты поподробней о докторе можешь мне рассказать?
 - В каком смысле? – удивился майор.
 - Ну, в смысле, что он за птица?
 - Да уж птица, как птица. Залетная. Из штатовских возвращенцев. Репатриант взмыленный. Сначала в Афгане с миссией какой-то штопал солдатиков. Там и Рыкова, похоже, подлатал в госпитале. Генерал в долгу не остался – аттестовал его, где надо. Затем персональное приглашение в святая святых, к нашему бровастому маразматику допущен был, дважды его с того света выдернул. Заслуги, понимаешь ли, особые, иначе клиники бы ему не видать, да еще такой элитарной. Весь кремлевский бомонд драгоценную свою мочу туда на анализы сдает. А тебе-то что до него?
 - Да так. Знал я одного американца Фишера.
 - Бобби, что ли? Чемпиона мира по шахматам? Ха-ха-ха! – от души рассмеялся майор. – Нет, этот не по спортивной части. Может, и поигрывает иногда на досуге, но не чемпион точно.

 Если бы майор видел лицо Валентина Ивановича в эту минуту, то несомненно пожалел бы о своей шутке. Редактор сильно побледнел, слева, от виска к уху, вздулась пульсирующая жилка, а стиснутые губы вытянулись в тонкую, горестно надломленную, линию. Это было не лицо, а маска. Жуткая маска человека, смертельно раненного в самое сердце.
 - Знаешь, я, пожалуй, поеду сначала один, – тихо сказал он Жергину. – Ну, зачем переполох поднимать в больнице? Я поеду, выясню, что к чему. Вдруг, осечка опять с девчонкой? Парень-то изведется совсем.
 - Как хочешь, – пожал плечами майор. – Только завтра на меня не рассчитывайте. Меня нет. Кстати, в стационар Фишера без фишки с кодом никто не войдет, даже президент. Либо код, либо пропуск с его личной подписью. Так что это учитывать надо. Конечно, сходи сперва один. Попроси личной аудиенции. Он оперирует сейчас. Я созванивался с ординаторской. Освободится минут через тридцать. О, вот и мой драндулет! – обрадовался Жергин, кивая на окно.

 Они вышли на улицу, в дверях столкнувшись с механиком.
 - Ты серьезно: сам, что ли, поедешь? – переспросил он Валентина. – А студенту что сказать? За папиросами пошел, значит. Ну, валяй. Механик тебя свозит туда и обратно. Долго там не торчи. И не колись сразу. Если про девчонку говорить не захочет, не нажимай. У меня запасной вариант есть. А малому я скажу, что доктор только завтра с утра появится.
 - Как его зовут? – спросил Родин, уже усевшись рядом с шофером.
 - Кого?
 - Папу Римского. Доктора твоего, конечно.
 - А… Борис. Ну, Борис Оскарович. Про год рождения не нужно справляться?
 - Нет, и так все ясно.

 Что было ясно редактору, осталось для майора загадкой. Дверца захлопнулась, и машина плавно съехала на мостовую.   
 Когда Жергин возвратился к себе, то застал Гошку крепко спящим за письменным столом. Он тихонько накинул на плечи парня теплую куртку, прикрыл форточку, чтобы приглушить шум с улицы, и на цыпочках вышел из кабинета.

 5.
 
 Валерия металась по комнате, как тигрица. Она готова была разбить телефон вдребезги. Ну почему он не звонит? Почему молчит? Сколько же может продолжаться эта пытка? Она понимала, что самой звонить не следует, ни к чему задавать вопросы, на которые пока нет ответов. Но в конце концов, должна же она знать, где ее сын?! Ей было уже все равно, зачем он рвался в Москву, как одержимый, и только хотелось, чтобы мальчик поскорее оказался в поле зрения Жергина. Почему-то она была уверена: как только он пересечется с майором, все станет на свои места. Остальное сделает Валентин. С мальчиком все будет в порядке, только бы он нашелся.

 «Только бы он нашелся!» – повторяла она про себя, как заклинание, понимая, что нужно чем-то заняться, отвлечься от этого тупого ожидания, но, как загипнотизированная, не могла оторвать взгляда от телефона.
 И долгожданный звонок, наконец-то, едва не вышиб ей мозги, потому что она рванулась к аппарату и врезалась в угол кухонного шкафчика виском, ну, разве самую малость не угадала.

 - Курочка моя, это Фаина, – напело в трубке грудное контральто самоотверженной попечительницы. – Все в порядке, я уже познакомилась с будущей тещей твоего сына. 
 - Како-ое, – простонала Лера, потирая ушибленный висок, – этот паршивец сначала похоронит меня, а потом женится.
 - Тьфу, прости Господи, чтоб мне не слышать таких глупостей! Я тебе говорю, что ранние браки им на пользу.
 - Да при чем тут браки? Он же до сих пор не объявился, дубина стоеросовая… Может, жениха этого уже ветром сдуло.
 - Не объявился, так объявится. У него уважительная причина… Ты же, курочка моя, ничего не знаешь.
 - Что я должна знать? Что еще за сюрпризы он мне готовит? – насторожилась Лера.
 - Спокойно, дорогая, держись за воздух: кажется, ты скоро станешь бабушкой.
 - Что-о? – кровь ударила в ушибленный висок, и она едва не выронила трубку. – Это точно?
 - Пока еще только вероятно, но дома у девочки настоящая драма: отец повез ее больницу делать аборт.
 - Да какое мне дело до этой, этой… – она вдруг сообразила, что должна замолчать, закрыть рот и больше ничего не произносить, иначе оттуда выпрыгнут жабы, черные, мерзкие прыщавые жабы ненависти.
 - Моя дорогая, все зависит теперь, как я понимаю, именно от нее. Не волнуйся, у мальчика сейчас много дел, он тебе позвонит обязательно. Завтра я иду к генералу, и пару слов от меня он таки да услышит, это я тебе гарантирую. Пока, дорогая, выпей на ночь валерьянки с молоком. Обязательно выпей, ты слышишь меня?.. – на другом конце повесили трубку.

 «Значит, беременная… Я так и знала!» – подумала Лера, доставая из морозилки кусок замороженного теста и прикладывая к ушибленной голове.
 Если честно, то она просто не позволила оформиться этой мысли до конца в ту ночь, когда прочла записку от сына, но интуитивно, в подкорке, именно такая причина мелькнула как объяснение его внезапного отъезда. «Дурак, какой же дурак!» – ругала она Гошку, вкладывая одновременно столько жалости к своему взрослому ребенку в эти слова, что сердце ее чуть не разорвалось на части. Загубит себя, запродаст в рабство к этой кукле малеванной! Ну какой он отец?! Боже мой, она и сама наделала столько глупостей в юности, но была все же постарше ссыкухи этой шестнадцатилетней… Да. На один год. Что ж это за карма такая каторжная? Ему же учиться надо…

 Она вдруг заревела в голос от досады, ревности и злости. Она ненавидела эту шмакодявку! «Дрянь, дрянь! – в безумной слепоте, захлебываясь в слезах, выкрикивала она, позабыв про соседей и позднее время. – Распутная избалованная дрянь. Затащила мальчишку к себе в постель! Может, и не его одного…» Плохо соображая и не контролируя себя больше, она выплескивала ушаты грязных ругательств на похотливую маленькую сучку, посмевшую заявить права на ее сына. «Пусть делает аборт! Пусть! Это правильное решение. Да, да, да! – доказывала она невидимому судье. – Это случайная, дурацкая, детская связь… дети так не должны рождаться!»

 И вдруг она замолчала. Затихла. Задрожала и горько заплакала, уткнувшись в подушку.
 «Сынуля, сыночек мой!.. – давилась она ласковыми словами, стесняясь произнести их вслух, и терзаясь любовью и нежностью к своему единственному ребенку. – Прости меня, прости…» – уже тихонько выла она, кусая пальцы.
 Потом неожиданно вздрогнула, ужаснувшись от того, что наговорила только что, и хотя никто не слышал ее обидных и жестоких слов напрямую, сама не смогла простить себя в эту минуту.
 
 Все, все, все пронеслось в памяти мгновенно, одним мазком, но от этого ничего не забылось, не стерлось. И, как в замедленном кино, нарисовался в дверях Чемпион, Гошкин отец, с потемневшими слепыми глазами, валящийся на колени. «Валерия, я люблю тебя больше жизни… Клянусь, у меня никого больше не будет. Я заберу тебя. Только дождись вызова…» – обещал он прерывистым от волнения шепотом. Дождалась, как же. Почти двадцать лет прождала. Если б не северный вояж, так и до сих пор, наверно, дурью маялась.
 
 Зато когда поняла, что в животе у нее поспевает плод их полынной любви, она тигрицей бросилась драться за свое дитя! Едва не плюнула в лицо врачихе, презрительно уронившей: «Вы замужем? Что записывать? Мать-одиночка? Лично я как женщина, а не как врач, конечно, посоветовала бы вам сделать аборт… Это лучше, чем плодить нищую безотцовщину».

 Она вспомнила горькие бабушкины слезы, капавшие ей на лицо поздним вечером, и то, как сраженная известием до сердечного приступа, бабушка гладила ее руки и тихо шептала: «Бедная моя, бедная деточка… Прости меня, не уберегла я тебя, маленькая моя…» – «Что ты, бабуля, мы теперь богатые! – утешала ее изгнанная «за позор» из школы беременная внучка. – Я работать пойду. Втроем заживем на всю катушку!».
 
 Лера бросилась в угол и точно так же, как ее бабушка в ту ночь, заголосила перед иконой, поблескивающей в темноте старинным позолоченным окладом:
 - Не уберегла я тебя, Игоречек, мальчик мой бедный! Прости меня, Гошенька…
 
 Еще какие-то слова шептала она долго и исступленно, обливаясь мелкими густыми слезами, как целебным, живительным дождем, очищавшим ее от скверны пакостной ненависти и обиды на издевательскую судьбу.
 Вдруг смятение улеглось. Слезы высохли, и голова прояснилась настолько, что она с удивлением и даже растерянностью отнеслась к своей истекшей истерике. Она поняла, что ничего страшного пока не случилось: просто ее мальчик вырос и превратился в мужчину. Колесо провернулось на один полный классический оборот. Кораблик сына отчалил в открытое море, а она осталась на берегу. Чтобы ждать. Чтобы вкусно кормить и нянчить внуков.

 «Не, нет, нет! – возразила Лера самой себе. – Никаких внуков. То есть пусть они себе рождаются и растут, но без меня. Без меня, – повторила она упрямо. – Я ведь и не жила еще толком. Моя жизнь была не моей. Она принадлежала моему сыну. Все. Окончен детсад, ликбез и тому подобные штуки. Прости меня, сын. Я начинаю жить. Вернее, учиться жить самостоятельно. Даже если сразу не впишусь в такой поворот и набью на лбу свежих шишек. Боже мой! Мозгами двинуться можно… Мама, мамочка моя!..» – затосковала она снова.

 Мысль о матери, умершей совсем юной, застарелой болью щемила душу. Фотографии одинокой пугливой девочки аккуратно и чинно разложены были в альбоме, и когда она рассматривала их, мама словно просила ее о чем-то. О чем же? Чтобы испила свою жизнь до последней капли? Но какой же она должна быть на вкус, эта «своя жизнь», как ее распознать?
 
 Почти до утра Лера перебирала в памяти все, прожитое раньше, и не могла найти ничего такого, от чего можно было бы оттолкнуться сейчас. Все, все оставалось в прошлом. Резко отсеченным, отрезанным, как пласт земли внезапным оползнем. То, что вчера еще было ее жизнью, ее друзьями, заботами и тревогами, сегодня уже потеряло смысл. Надо было начинать с чистого листа. С начала. Дождаться рассвета и начинать. А небо уже наливалось за окном ранней осенней мутью, кисельной сыростью тумана и предостерегающим, тревожным уханьем далекого маяка.

 6.
 
 «Пожалуй, парня надо отправить на Кутузовский. Утро вечера мудренее, пусть отдохнет как следует», – подумал Виктор Федорович, сообразив, что при любых известиях из больницы Фишера разумнее будет действовать с утра. Нельзя же сутки растягивать до бесконечности. Он снова спустился в дежурку и выяснил, что колеса на месте.
 - Не дрыхни на посту, братец, прокатимся сейчас, освежимся, – подмигнул он шоферу. – Заводи, я мигом.

 Дежурный опер скривил кислую мину, но Жергин, не реагируя вовсе, сделал отметку в журнале: «Контрольный объезд объектов» и расписался напротив графы с временем выезда длинным кудрявым росчерком.

 Через полчаса они с Гошкой подкатили к помпезному сталинскому дому и, порешив не смущать хозяев поздним визитом, распрощались в машине.
 - Я минут пять покараулю еще, – предупредил Виктор Федорович, – на всякий случай. Вдруг, родственники тебя не признают и погонят взашей, а?
 - Не думаю, – покачал головой Игорь. – Мы ведь уже свиделись как бы с теткой. Я предупредил, что останусь.
 - Как знаешь. Пять минут – твои. Потом, если что, дуй на Петровку. Я заночую там сегодня. Ежели все в норме – к восьми утра большой сбор. Твой родственник обстановку доложит. Потрудись не опаздывать! Я завтра в графике, на все про все утром только четверть часа могу выделить.
 - Заметано, – улыбнулся Гоша. – Спасибо, Виктор Федорович.
 - Матери позвони, душегубец! – крикнул уже вслед парню Жергин и, откинувшись на сиденье, с удовольствием закурил.
               
 Через пять минут, как и договорились, милицейский «бобик» развернулся и майор увидел «скорую», вывернувшую из переулка и затормозившую у подъезда, в который вошел Гоша, но увязывать свои ассоциации не стал. «Скорая» – ну, мало ли что.

 Поднявшись на третий этаж и отперев дверь своими ключами, Гоша поначалу застыл на пороге, всматриваясь перед собой: туда ли попал? В квартире все перевернуто было вверх дном. Воняло чем-то железистым, отвратительно ржавым. В комнате, которую он вымыл и прибрал утром, толклись какие-то люди. Чернявая маленькая девчонка на корточках плакала в коридоре.

 Какая-то женщина в черном платке небрежно возила шваброй по полу, размазывая тряпкой… да что же это такое? «Кровь!» – сообразил Гоша, застыв посреди коридора с расширенными от недоумения и брезгливости глазами. Кровь была повсюду: и на обоях, и на плинтусах, и на полу… Будто кто-то раненый метался в агонии. Мелькнула мысль, что надо рвануть вниз, к майору. Но почему-то он не мог сделать и шагу. Ноги его словно приросли к полу.

 - Что тут… случилось? – не узнавая своего голоса, обратился он к женщине, вытиравшей страшные следы.
 - Умерла… – прошамкала та. – Отмучилась, царство Небесное.
 - А кровь? Почему кровь? – недоверчиво допрашивал Гоша, туго соображая, что, очевидно, не стало старухи.
 - Горлом хлынула… Хлестала из нутрей, пока вся не выхлестала, – пояснила убиравшая.

 Тут позвонили, и, обернувшись к дверям, Гоша увидел двух здоровенных мужиков в белых халатах. «Надо же что-то сказать, – подумал он о вдове своего покойного дядьки, – все-таки это ее мать». Но не было сил сдвинуться с места. Он с трудом доплелся до кухни.
 - Ты чего ревешь? – спросил он девчонку в углу.
 - Бабка умерла! – всхлипывала она, размазывая по смуглому личику слезы.
 - Не плачь, – он присел на корточки рядом с девчонкой. – Зато ей больше не больно.
 - Ага, – согласилась девочка. – Только все равно жалко. Она добрая была. Платьюшки мне нашивала…

 И снова из черных сливовых глаз девочки покатились слезы. Гоша вдруг вспомнил эти глаза – глаза маленькой певуньи в тесной фосфорно-желтой футболке и трикотажных штанишках из электрички!
 - Как тебя зовут? – с сочувствием в голосе спросил он.
 - Жанка.
 - Не плачь, Жанета. Давай, пойдем в кабинет дедушки, ладно? Ты мне расскажешь... ну, про все, что захочешь.
 - Ты Игорь, правда? – оживившись, спросила девочка. – Мама сказала, что ты приехал. Она даже торт купила, чтобы чай вечером пить.
 - Вот те раз! – удивился Гоша. – Ну, пойдем, пойдем…

 Он потянул ее за руку, и девочка послушно поднялась с пола. Она оказалась не такой уж и маленькой. Во всяком случае, не ребенком. Жанна была подростком лет четырнадцати, причем очень славным подростком, с грацией детеныша пантеры. Они заперлись в кабинете деда. Там было сносно. Шум, правда, доносился из гостиной, где лежала несчастная отмучившаяся старуха, но зато здесь никого не было. Они уселись рядышком на диване, и Жанна прижалась к нему, неожиданно обхватив за шею руками.

 - Мне страшно, – сказала она, вся дрожа. – Ты теперь будешь как брат для меня? Ты навсегда у нас останешься жить? Обними меня. Я боюсь!
 - Чего ты боишься, глупышка? – неловко обнимая девочку, спросил Гоша. – Мертвых не нужно бояться, они же не оживают.
 - Я всего боюсь, – возбужденно шептала девочка, – и крови тоже. А по крови мы ведь с тобой чужие, – вдруг сказала она и затем быстро спросила, приблизив свое лицо к нему: – Ты меня будешь любить?
 - Конечно буду, – кивнул Игорь, крепко прижимая к себе все еще дрожащую маленькую сестричку. – Мы с тобой славно подружимся.

 От нее пахло розовым барбарисом – чудными сладкими карамельками.
 - Нет, – отстранилась девочка, – я дружить не хочу… Я хочу, чтобы по-настоящему.
 - Как это? – растерялся Игорь.
 - А ты по-настоящему кого-нибудь любишь? – спросила Жанна со странным, влажным еще от слез блеском в глазах.

 Он хотел честно ответить, что да, что у него есть невеста, что он потому и примчался сюда… Но черные колдовские глаза девочки словно загипнотизировали его. Необъяснимо чарующим взглядом Жанна неотрывно вглядывалась на него. А потом медленно приблизила свое лицо и поцеловала в губы.

 Как в бреду, плохо соображая, что он делает и что вообще с ним происходит, Гоша запрокинулся на диван навзничь, а черноглазая нимфетка стала стягивать с него одежду, скользя по телу прохладными шелковистыми ручками. Она расстегнула ему брюки и, извиваясь, принялась ласкаться и мурлыкать, как кошечка. Сжав зубы и прикрыв глаза, парень не шевелился. Девочка легко, почти невесомо заерзала сверху, и он с ужасом почувствовал, что совокупляется с ней против воли, стискивая пальцами края обшивки дивана…

 Рано утром все было прибрано. Просветленная старуха, вымытая и обряженная, лежала на застеленном простыней столе со свечой в связанных на груди скрещенных руках.  В головах покойной кто-то в черном монотонным и плаксивым голосом читал молитвы.
       
 Лиля Васильевна сидела на кухне, уставившись в окно равнодушным тусклым взглядом.. Только-только пробило шесть. Было еще слишком рано приступать к распоряжениям и хлопотам по устройству похорон. Она услышала шаги в коридоре и обернулась к дверям.

 - Это ты… – кивнула она Гоше. – Чай пить будешь?
 - Примите мои соболезнования… – почему-то с трудом выдавил Гоша. – Может быть, вам нужно помочь?
 - Э, пустое! Какой ты помощник? Сами управимся.
 - Тогда возьмите вот это.

 Он протянул женщине несколько смятых купюр. Руки парня почему-то мелко дрожали.
 Лиля небрежно сунула бумажки в карман блузки и сказала:
 - Спасибо. Когда придешь, еду сам бери из холодильника, не жди приглашений. Нынче нянчить тебя здесь некому.

 Гоша пожал плечами. Он чувствовал себя страшно неловко, ему хотелось поскорее уйти. К счастью, Лиля Васильевна тут же позабыла о нем. Он потоптался в коридоре, натянул куртку и, вздохнув с облегчением, выскочил на лестничную площадку. 


                Глава седьмая

                1.

  Поздняя вечерняя операция была ургентной, осложненной сильным кровотечением, и Борис Оскарович измочалился основательно. Он покинул операционную только тогда, когда ассистентами был наложен последний шов. Все последующие критические 10-12 часов ему предстояло теперь оставаться здесь, в непосредственной близости от реанимации. Он прошел к себе в кабинет и едва только присел в кресло, как зазвонил телефон.

  - Господин Родин требует подписать у Вас пропуск, – нервным повышенным тоном докладывал дежурный приемного покоя, – очень настойчиво требует, Борис Оскарович.
  - Комитетчик?
  - Нет. Редактор какой-то из Якутска.
  - Проводи. Я подпишу пропуск, – неожиданно согласился доктор.

  Он встал с кресла, прошел к балкону, одернул штору и немного приоткрыл дверь. Свежий ветер трепал отяжелевшие кисти рябины. Фишер достал «Marlboro», щелкнул зажигалкой и глубоко затянулся. От судьбы не уйдешь. Если это тот самый Родин, Валька Родин, его однокашник, значит, пресловутый «перст», наконец, уткнулся в него. Он предчувствовал эту встречу, даже сон накануне приснился, будто дрался насмерть с каким-то маклером… Что же, пришла, значит, пора взглянуть друг другу в глаза.

  Динамик на столе сухо затрещал и объявил:
  - Господин Родин из Якутска.
  И почти сразу же с балкона сквозняком втянуло в кабинет горсть облетевших березовых листьев, бледно-желтых и хрупких, бесшумно заскользивших по лакированному паркету…

  Валентин Иванович узнал его сразу. По коротко стриженному русому затылку с низким мысиком волос, по-прежнему вьющихся и густых, лишь слегка тронутых ранней сединой. Как же было не узнать ему этот затылок, провертевшийся перед глазами добрый десяток лет?!

  Родин стоял у двери, всматриваясь в силуэт школьного кореша, так мучительно предавшего его в юности, испоганившего первую и единственную любовь… Впрочем, тогда Лерка сама его выбрала. Но жгучая ревность и ненависть давно перегорели в душе, сейчас в нем боролись совсем другие чувства. Слишком много воды утекло. Слишком много.

  Фишер резко повернулся и застыл на мгновение, рассматривая Валентина с близоруким прищуром. Потом шагнул к столу, бросил в пепельницу сигарету и спросил, покорно уронив руки:
  - Морду бить будешь?

  Они одновременно бросились навстречу и захватили в охапку друг друга. Слова застряли в онемевших глотках, да и что можно сказать в такие минуты? Впрочем, довольно скоро с улыбками до ушей на поглупевших раскрасневшихся рожах, неуклюже и радостно пинаясь, о6а уселись на диване и откупорили презентованный кем-то «Арарат». После традиционных «чтоб мне так жить!», путано, но искренне, как на исповеди, бывшие однокашники выложили события двадцати лет разлуки в этакую пеструю житейскую мозаику.
   
  - Как же ты меня надыбал? – вдруг спохватился доктор.
  - Рок! – поднял указательный палец Валентин. – Роковые, можно сказать, обстоятельства.
  - Ясно… значит, проблемы со здоровьем?
  - Упаси Боже! Тут, Боба, такая заковыка, что не знаю даже, как подъехать.
  - Валяй по прямой.
  - Понимаешь… – замялся Родин. – Слушай, а ты почему, подлец, про наших не спрашиваешь? Я ведь в Якутске осел недавно.
  - Не могу я за Одессу вспоминать… – отвернулся Борис.
  - Нашкодил, как мартовский кот, а теперь и вспоминать неохота?
  - Не то, Родя, не то! Я ведь Лерку по-настоящему любил, только все так переговнялось тогда…
  - …что даже открытки не черкнул ни разу? Докторские пальчики чернилами запачкать боялся.
  - Да писал я! Кто ж виноват, что сюда к вам одна цидуля из десяти доходила, и ту доброжелатели перехватывали. Звериные законы там, Родя. Или ты, или тебя. Не наша земля. Это тебе не с Молдаванки на Пересыпь податься. Любая тварь свою территорию метит, а я,  как Вечный Жид, по всей Калифорнии мыкался…

  Фишер осекся, глотнул из стакана коньяку, уставившись перед собой невидящими пустыми глазами. На губах его блуждала странная улыбка. Что-то он прокручивал в мыслях, но высказаться не мог. «Железная маска» благополучного янки, намертво приросшая к коже, растягивала мышцы лица в стандартное выражение, вернее, в ничего не выражающую приветливую мину, и лишь тоскливый взгляд невольно выдавал его страдания.
   
  - Расслабься, Боба, – затормошил его Валентин. – Херово, значит, в твоей Америке, хоть и по сегодня прут туда пачками.
  - Зубами нору выгрызал, затем учеба притаранила, – продолжил Фишер, ладонями резко растерев лицо, – кредиты, связи – все под себя когтями сгребал, с мясом отрывал. В семью одного академика влез… Словом, жена у меня в штатах осталась. Развода не дает, по контракту я ей содержание до конца дней выплачивать должен.

  - Ребятишек завели? – деловито поинтересовался Валентин.
  - Вот уж Бог миловал. Оттого здесь и зацепился. Мне наша ланжероновская скала по ночам снится и девчонка на ней… юбчонку парусом ветер треплет… только не дотянуть, хоть жилы вытяни, не доплыть. Как вспомню: сердце леденеет. Чужим я стал за эти годы для Лерки. А без нее – на что мне ваши акации?
  - Сам, значит, все точки расставил.
  - Не понял? – насторожившись, вздернул бровью Борис, он почувствовал какой-то подвох в невольном упреке друга.
  - Чего не понял?

  Валька вдруг прикусил язык, сообразив на лету, что едва не заложил подружку: не мог он, не имел права раскрыть Леркину тайну. Игорь был ее сыном. Только ее. И ничьим больше.   
  Он заторопил хозяина плеснуть еще по одной, крякнул, заглотнув свою оплошность, и сказал:
  - Что было, то сплыло. Новая житуха прет, Боба. А влюбляются молодые и сейчас, между прочим, как по Шекспиру – «нет повести печальнее на свете…», –  прямо-таки веронские страсти-мордасти.
  - Ты это о чем? – вытаращился Фишер. – По Лерке, что ли, до сих пор сохнешь?
  - Тьфу, забодал. С ней мы уже, Боба, все выяснили. Я за детей душой болею.
  - За каких еще детей?
  - Ну, за этих, то есть… – Валентин совсем сбился с толку и не мог сконцентрировать мысль, – в общем так: девица у тебя тут одна лежит. Ее батя от жениха спрятал, а самого юнца – взашей. Усек? Старая песня.
  - Так это… – Борис замотал головой и схватился за виски. – Значит, это твоего пацана работа?
  - Ага, – тупо кивнул уже хорошо нагрузившийся коньяком Родин, – только там все полюбовно. Пусть себе женятся, я не против. Ты ж тоже на богатой женился.

  Глаза Валентина налились пьяной мутью. Борис вскинулся было и сразу потух. Белая зависть невольно засвербела в сердце. У него не было сына и потому не могло быть и внуков. Зато девчонка хочет жить по-другому. Рожать она хочет, род продолжать Валькин.

  Впервые в жизни Фишера замутило от гнусного фарса самой гуманной профессии на земле. Делать аборты и прерывать зачатые жизни было безнравственно и, наверно, преступно по высшим, не исполняемым чаще всего законам. В его клинике не проводились подобные операции в поточном режиме, но иногда все же случалось. Как, например, сейчас с Алькой.

  - Вовремя же ты подоспел, – заметил он после затянувшейся паузы, – ее фатэр на мушку меня поставил. Я завтра собирался в последний раз его уламывать. Девчонка рожать хочет, а он уперся – вышкреби и все тут!
  - Ты?!
  - Ну, не я лично, – отмахнулся Фишер, – а в моем стационаре.   
  - Разве так можно? – опешил Валентин.
  - Она несовершеннолетняя… Солдафону все по хрен. Ты с ним знаком?
  Родин отрицательно замотал головой.
  - То-то же. Твоему сколько? Ах, да, она говорила – студент, на втором курсе…
  - Слышь, Боба, сведи меня с генералом, устрой нам как бы очную ставку, – попросил Родин.
  - А что? Это мысль. Рванем тельняшки! Авось, вместе и отобьем твоего внука и молодых разом поженим. Тащи своего Ромео, – доктор хлопнул по плечу школьного кореша. –  Сосватаю, так и быть, по старой дружбе.

  Борис немного повеселел, они выпили на посошок, заели коньяк заморскими крабами, неожиданно обнаружив, что шел уже третий час ночи. Наскоро распрощавшись, Валентин спустился к машине, разбудил задремавшего водителя и возвратился на Петровку.

  2.

  Телефон бездействовал, словно напрочь отрезанный от внешнего мира. Проснувшись довольно поздно, Валерия поняла, что ждать больше не будет. И не будет звонить в Москву. Зачем? Если бы что-либо выяснилось, ей бы уже сообщили. Надо ехать. Нет, надо лететь. Немедленно. Надо найти сына, а потом – в Архангельск.
  Как это она могла думать о чем-то еще, кроме Гошки?

  Между тем, договор на поставку бумаги занимал в ее мыслях достаточно места. Почему-то относительно сына она почти успокоилась. «Раз не звонят, – решила она, – значит, и плохого ничего не случилось. Парню, в конце концов, двадцать лет. Поездил при этом по свету достаточно. Сумел дров наломать – пусть сам теперь поленицу складывает». Невольно, почти бессознательно, она сердилась и на Валентина. Ну, не нашел, нестыковка вышла, но позвонить-то можно? Или на то, что она с ума здесь сходит, всем наплевать?

  Размышляя таким образом, она собиралась в дорогу, стараясь отобрать легкие и теплые вещи: кто знает, какая погода стоит в Архангельске? Этот северный город в ее представлении был каким-то особенным: с бревенчатыми домами, резными наличниками, сытной мучной снедью, вроде блинов и шанег, на каждом углу соблазнявших когда-то в Перми, куда ее занесло однажды в короткую командировку. Уже наметившийся, было, поток приятных воспоминаний прервал, наконец, такой долгожданный пронзительный звонок.

  - Слышь, Стрекоза, – глухо зазвучал в трубке голос Попика, – присушила ты меня намертво. Давай мириться!
  - Ну?
  - Ну что «ну»? Запрягай, повезу, куда захочешь. Я парень холостой, ухаживать за тобой могу открыто.
  - Я в Архангельск хочу, – ответила Лера. – Сделай мне бронь через Москву.
  - Слышь, деловая помидора! Не скиснет твоя бумага. Я ведь не каждой бабе такое предлагаю: давай в Крым на неделю смотаемся. Бархатный сезон, красота.
  Лера краем глаза окинула разложенные на диване свитера и невольно хмыкнула.
  - Мне, Миша, лыжный сезон открывать придется. Счастливо тебе понырять в Ялте.

  Она брякнула трубку на рычаг, отключила телефон и додумала в сердцах: «Вот же мудак липучий! Кабы мне с его резервного офиса съехать не пришлось, так и не заселившись».
  На ходу проглотив полузасохший бутерброд и чашку горького растворимого кофе, Лера забросила вещи в сумку и помчалась в аэропорт.

  Заезжего издалека редактора доставил на Петровку среди ночи механик, исполнив в точности предписание майора. Дежурный проводил подвыпившего гостя в кабинет гражданской обороны, где тот уверенно разоблачил манекен дезинфектора и, расстелив для комфортности ощущений плащ-палатку, в пять минут вырубился прямо на столе, проигнорировав почему-то старомодный кожаный диван в углу и приткнувшись спиной к плакатам с грозными грибами атомных взрывов. В семь часов его разбудил Жергин. Завтракая с ним в буфете, Валентин рассказал майору о встрече с земляком, не посвятив, однако, того в подробности их давнего расставания.

  От души дивясь такой неожиданности, майор недоуменно отметил про себя кислое настроение Родина, но списал все на спиртное и недосып. А в остальном дела складывались вроде нормально. Решено было дождаться студента и посвятить его в обнадеживающую ситуацию. Затем Жергин собирался спровадить своих подопечных на судьбоносную встречу одних, так как заступал на дежурство, и лишь в экстренных обстоятельствах допускал возможность связаться с ними по телефону. Но таких обстоятельств, по всей вероятности, не должно было быть.

  Ровно в 7.45 Гоша отметил пропуск в дежурке и поднялся к Жергину. Вид его был неважным, хотя он успел прогуляться по набережной и даже специально сделал небольшой круг, растягивая время, чтобы не прийти слишком рано.
  - На новом месте приснись жених невесте, – пошутил майор. – Как спалось?
  И услышав в ответ мрачный и путаный рассказ про смерть старухи, только повел плечами. 
  - Ну вот что, – отвечал он. – Полмира плачет, полмира скачет. У одних похороны, у других – свадьба. Все, больше нет ни секунды на лирику. Разбегаемся до вечера. А вечером, надеюсь, обмоем помолвку. С Богом!

  На том и расстались. Объяснение с Игорем нависло над Валентином как дамоклов меч. Положение было дрянь. Невольно он оказался в центре дешевой интрижки, закрученной обстоятельствами помимо его воли, или, проще говоря, банального вранья. Собственно и обмозговать ситуацию у него до сих пор не было времени. Но более всего ему не хотелось думать о предстоящем разговоре с Лерой.

  - Ты, кстати, позвонил матери? – неожиданно для самого себя спросил он Игоря.
  - Да когда? – ответил тот на вопрос вопросом. – Не ночью же ее было будить.
  - Не ночью… – проворчал Валентин, – а то она сладко спит, по-твоему. Дуй, давай, на телеграф и звони. Не мне же, в конце концов, докладывать про твои подвиги.
  - Какие подвиги? Ты чего, дядь Валь, не в настроении? Ну, позвоню еще, не горит же.
  - Вот что, парень, встречаемся в 12.00 прямо у входа в клинику. У меня еще дела есть, кроме твоих амуров. Да, я забыл сказать, что назвался твоим отцом. Ты уж извини, так получилось.
  - Зачем это? – удивился Гошка. – Я же Альке наврал, что у меня отец альпинистом был и в горах разбился.
  - Да при чем тут твоя Алька? Тут мужской разговор.
  - Как же теперь тебя называть?
  - Да никак. Просто будь в курсе. Ну все, разбежались. Не вздумай запоздать, – он торопливо кивнул и мигом исчез в подземном переходе.
   
  Парень с досадой пожал плечами. «Черт их разберет, – сердито подумал он о своих попечителях. – Сдалось мне твое отцовство… Тьфу». Он в сердцах передернул плечами и зашагал быстрым шагом в сторону Неглинки. Ему, собственно, было все равно, куда направляться. Тошнотворный привкус вины за то, что произошло на Кутузовском ночью, мерзость невольной, непостижимой какой-то измены преследовали его и рисовались в воспаленном мозгу пятнистой абракадаброй, многорукой и многоликой. Как будто он плыл вразмашку к райскому острову, а его настиг, захватил в свои липкие щупальца гигантский спрут, и из липучего этого кошмара спасения не было.

  Его вдруг бросило в жар от мысли, что за свое предательство он может поплатиться вполне реальной ценой: девчушка была шлюшкой хорошо обученной и ловкой. А что если она «наградила» его какой-нибудь дрянью? У него даже волосы зашевелились от ужаса при мысли, что такое могло случиться. Захотелось заорать на всю улицу: «Нет! Я не изменял Альке! Один раз случайно трахнуться, еще не значит изменить! Я ведь не собирался бросать ее, а наоборот – примчался, после первого же звонка». Но все эти оправдания нисколько не помогли. Наоборот, стало еще мерзостнее и отвратительней. И не было никого рядом, кому можно было бы излить душу.
   
  Он потоптался в грязноватом скверике и спросил разливного пива в будке. Но как назло, ни души не оказалось у стоек. И пиво было дрянное. Все вообще здесь было дрянное: и загаженная дедова квартира, и этот мент, презиравший его, конечно, за то, что пришлось возиться с поисками Альки. Но больше всех почему-то он озлобился на приятеля матери. На кой тот сюда притащился? Папаша выискался. Всю жизнь вокруг увивается… поклонник чокнутый.

  Гошка спросил у продавщицы водки. Она молча покосилась на него, а потом выдала полстакана и пачку крекеров.
  После водки слегка полегчало. Он решил, что звонить в Одессу не будет. И вообще больше ни с кем не о чем говорить не будет. Просто придет в клинику Фишера, только не в 12.00, а ближе к вечеру, когда пускают посетителей, спросит Альку и смотается с ней прямо из-под носа бдительных предков. Они снимут квартиру, затеряются в громадной столице, а дальше все образуется. С «животом» их распишут в любом ЗАГСе, не имеют права не расписать.
   
  Основной проблемой теперь оставалось дождаться вечера. Но и это решалось без напряга. Никто же его не прогонял из дедовых апартаментов. В кабинете можно запереться и как следует отоспаться: неизвестно, какой будет следующая ночь. Он с какой-то отдаленной опаской подумал об этом, но уже без прежнего отчаяния, в надежде, что все как-нибудь устроится само собой.
   
  Мысленно Игорь поклялся не смотреть ни на кого, кроме Альки, стать образцовым мужем и  до самой смерти искупать свой грех. Но на всякий случай твердо решил в первую неделю с невестой ни-ни, пока не убедится, что со здоровьем все обошлось. Пребывая именно с такими твердыми намерениями, он вернулся на Кутузовский.       

  3.
  Удачно отмазавшись от объяснения с Гошкой, Валентин Иванович решил заглянуть к Сан Санычу и определиться все-таки с кредитом. Реализовать поручительство бывшего мэра было заманчивой и рисковой одновременно идеей. Добропорядочная, но честолюбивая натура шеф-редактора второпях слепленного летом частного издательства «Гармонд» жаждала фарта – того единственного шанса, который выпадает лишь однажды, притом не всегда и не каждому, и которого можно прождать всю жизнь, так и не дождавшись.
      
  В воображении он уже разворачивал необозримую издательскую империю, и горы напечатанных книг ему мерещились на шикарных выставочных стендах.
  Сан Саныч торопился, Родин перехватил его буквально на лестнице.

  - Ты еще здесь? – удивился он, на ходу кивая встречным суперменам с элегантными кейсами в руках. – Быстренько мотай назад и оформляй бумаги. Я вчера сбросил факс с подтверждением гаранта. Всю сумму переведешь в столичный филиал, мы на той неделе открываемся. Семен моего человека управляющим поставил. Эх, погудим, Валя, по-сибирски… Это тебе не стишки тискать. Слушай, а может тебе в Москву переехать, пока тут чухаться будут? Ишь, как я тебя, брат, ошарашил! – захохотал довольный Сан Саныч, задорно подмигивая. 
  Он сел в машину, ожидавшую его у входа с распахнутой дверцей, махнул Валентину на прощанье рукой и укатил.

  Вид его высокой, статной фигуры, красивого полного лица, жесты холеной руки – все говорило об удачливости, уверенности в себе и еще черт знает о чем, что не оставляло сомнений в особом статусе этого человека. Таким на роду написано быть при власти и при деньгах. Валентин вдруг подумал, что ведь и раньше Сан Саныч держался на плаву и удивился тому, как скромно жила его семья в Якутске. Мать и отец ютились в старой деревянной двухэтажке, жена директорствовала в клубе речников, а дочка плясала в фольклорном ансамбле. Словом, обычная семья, ничем не лучше других. Зато сейчас какие масштабы! Государственный муж, ядреный корень.

  Родин огляделся вокруг и невольно отметил неуловимую, но совершенно реальную перемену всего: даже выражения лиц спешащих в нервозном столичном ритме людей было иным. Он не мог определить, каким именно, но исподволь что-то настораживало его, напрягало, делало неестественным и несвободным, хотя именно эту самую пресловутую свободу и демократию как бы отбили, точнее, защитили охваченные куражом путча поборники революционных реформ в горячем августе.

  «Ну, что было – видели, а что будет – поглядим», – философски заметил про себя редактор, по большому счету не определившийся еще в своих симпатиях к новому времени, похмельному и смутному, напиравшему отовсюду, вроде бурного паводка.

  Он еще погулял немного по набережной, стараясь бездумно разглядывать вывески и витрины, то тут, то там натыкаясь на уличных крикливых торговцев. В другое время он, может быть, и реагировал бы по-другому на все эти «рыночные» новшества. Но сейчас столица раздражала его. Она походила на срамную девку, бесстыже торговавшую собой на панели. Срам повсюду выставлялся напоказ, и оскорбленные его чувства, казалось, высмеивались откровенно и нагло. С опустошенной душой и неприятным шумом в голове подошел он к клинике Фишера. До полудня оставалось минут двадцать.

  Валентин осмотрелся: Игоря поблизости не было. Зато возле входа в клинику и даже у запертых ворот со двора толклись вооруженные до зубов бойцы «Беркута». Более того, весь квартал, похоже, находился в оцеплении. Конечно, в этой крутой, недоступной для простых смертных, частной клинике могло произойти что угодно, но сейчас ЧП, пожалуй, было совсем некстати. 
  Он не стал дожидаться Игоря и уже по тому, как его живо пропустили через проходную, едва взглянув на вчерашний пропуск, интуитивно предощутил обвал своих лучезарных планов.

  В кабинете главного, у стола, сидел папаша-генерал, уперев лоб в ладони, и, как только Валентин переступил порог, не поднимая глаз, тихо сказал:
  - Где моя девочка?.. Я зарою твоего ублюдка живьем.
  - Ну, ну… если за каждую целку такие пытки терпеть, тогда людской род на корню присохнет. Ее воля на то была, он девку не силком брал, – миролюбиво заметил Родин.

  - Какая она тебе девка?! – рявкнул оскорбленный отец. – Она ребенок несовершеннолетний. Ишь, адвокат выискался! Щенок твой, значит, снова постарался? Как я не врубился! Вчера эта тетка психованная из Одессы явилась… ты еще тут… ну и семейка! Обмарать говном мое имя на всю Москву вздумали, жиды хитрожопые?! Не выйдет!.. – он привстал, обеими руками упершись в стол, побагровевший до макушки, с жутко раздувшейся шеей, и вдруг рухнул обратно в кресло, рванув ворот рубашки и удавку галстука. – Верни мне мою дочку… – захрипел он, судорожно захватывая ртом воздух.
   
  Валентин Иванович, потерявший на минуту дар речи, теперь действительно ничего не понимал и только беспомощно искал глазами Фишера. Наконец, он услышал его приглушенный голос, доносившийся из-за двери:
  - Откуда мне знать, как это возможно? 3-й блок на сигнализации, плюс охрана живьем… Вся обслуга, включая последнего санитара, проходит специальный инструктаж. Ищите, опрашивайте персонал. В конце концов, не исключено, что девочка еще в стенах больницы.
   
  Борис Оскарович резко распахнул дверь, остановился на пороге, перевел взгляд с одного на другого своего гостя и сказал:
  - Ага… познакомились уже, папаши? Наворотили мне тут проблем. Ну, что вы набычились? Смотреть тошно.
  - Заткнись ты… ответишь мне еще за девчонку, – прохрипел генерал.
  - Вот что, господа, – изменил вдруг тон доктор, – здесь клиника, а не ристалище для вендетты. Извольте оба убираться вон. Только вот что я вам скажу напоследок: благодарите Бога, что ваши дети хотят свое гнездо свить. Это сейчас большая редкость.

  - Не твоего ума дело, – отмахнулся генерал, но как-то устало. – Откуда ты взялся, такой заботливый? – обернулся он к Валентину. – Всей Мамонтовке известно, что байстрюк греминский даже отчеством твоим не разжился, дедово носит, вместе с фамилией.
  - Ну и что? – вспыхнул Валентин. – Это мое личное дело.
  - Ага, понятно… еврейские штучки, – ухмыльнулся генерал.
  Фишер удивленно вскинул брови, застыв на месте.
  - Все равно не выйдет у твоего губошлепа девчонку сманить, – продолжал Рыков. – Видали мы таких фрондеров.
   
  - А если любовь у них, тогда как? Сам-то забыл, что это такое? Я его с детства растил… Чем он тебе плох? Голова на месте, руки тоже торчат не из жопы. Пацан, может, первый раз в жизни трахнулся. Или тебе в зятья только кремлевский помет подавай?

  Валентин Иванович резко умолк, махнул рукой и вышел из кабинета. В голове у него мелькали обрывки куцых мыслей про чванливые элитные семьи, государственные браки и все такое. На кой Гошке лезть в этот питомник? И при чем здесь евреи? Что за намек? Тьфу… Он вдруг подумал, что Игорь, должно быть, дожидается у входа, как условились, и  неизвестно что с ним сделает охрана, если обнаружит случайно. Кто знает, какие отданы распоряжения на его счет?

  Очертя голову он бросился к выходу, но никого на улице не увидел. Дежурный же, глядя сквозь него стеклянными глазами, пожал плечами и ответил, что информации о посетителях не дает.
   
  Валентин покараулил за углом еще около часа. Игорь так и не появился. Наконец, бойцы «Беркута» бесшумно снялись и исчезли, как сквозь землю провалились. Он даже не заметил, на чем уехали, и спохватился только тогда, когда от парадного входа отвалил бронированный генеральский «форд».   
  Сначала ему захотелось вернуться к Фишеру, но потом Валентин сообразил, что доктор ему не помощник. Более того: наверняка придется объясняться по поводу присвоенного себе отцовства. Сейчас это было вовсе некстати. Куда же все-таки  подевалась девчонка?

  Сбежала! Конечно сбежала. От такого папаши на край света забежишь. Но тогда он перетрет всю Москву. Невольно Валентин пожелал сейчас, чтобы молодые, упаси Бог, не встретились даже случайно. Сгоряча распаленный отец и впрямь растерзает обоих. Ей, бедняжке, не позавидуешь. И Лерка не простит, если с Игорем что-то случится. Малый не пришел в условленный час. А вдруг пришел, опередил его, и каким-то образом причастен к исчезновению девочки?
  Башка раскалывалась, виски ломило, и Родин, завидя фонтанчик в угловом сквере, не раздумывая долго, окунул голову в мраморную чашу под косыми взглядами равнодушных прохожих.
   
  Нужно было срочно обо всем рассказать Жергину. Других вариантов не было. Через полчаса Валентин явился на Петровку и напоролся на того почти сходу.
  Майор выслушал новости на ходу, насупился и, не глядя в глаза, тихо сказал:
  - Вали сейчас в Пушкино, запрись и пара не выпускай. Понял? Никаких телодвижений. Чтоб я тебя здесь не видел, – он порылся в кармане, достал ключи от квартиры и сунул их в руку редактору. – Теперь моя ставка на кону. С генералом нам не тягаться. Если студент увел девчонку, а ты случайно с ними пересечешься – вида не подавай, чеши в другую сторону.
  Валентин удивленно уставился на майора.

  - Да засвеченный ты уже, – махнул рукой Жергин, – его на твоих глазах повяжут. Сматывайся поэтому и поживей.
  - Угу, – кивнул редактор, хотя плохо представлял, как сможет сейчас спокойно усидеть за городом.
  - Лучше бы ты и вовсе свалил, – задумчиво сказал Виктор Федорович, – не помощник ты пацану больше. Не обижайся, Валя. Тут расклад жесткий. Я тебе после его нарисую. Короче, к малому близко не подходи.
  - Ясно.

  Родин кивнул, развернулся и, не прощаясь, пошел к выходу. А майор заметил про себя, глядя редактору вслед, что простенькая бытовушка принимает оборот совсем не шуточный, выпутаться из этой истории студенту теперь будет сложно.
  К тому же после оперативки его вызвал шеф и положил перед ним вчерашнюю сводку: в Калужской сберкассе некий гражданин Воробьев, бывший афганец, пытался снять с арестованных счетов покойного Гремина вклад «на предъявителя» в полном объеме, т.е. в размере сорока тысяч рублей. У опознанного гражданина, строго следуя уставу сбербанка, приняли заявку, а на другой день повязали у окошка выдачи вкладов. При обыске в квартире у задержанного обнаружили вторую сберкнижку. Однако завещания там не оказалось.

  На первом допросе Тимур Воробьев молчал. Это новое расследование расписали Жергину, что, впрочем, было совершенно справедливым: открытое им же в августе дело об убийстве Гремина, впопыхах переданное в суд под давлением сверху, не могло не аукнуться. Более того, майор знал почти наверняка, что это случится очень скоро. Любой лох понимал, что денежки, после обменной «павловской» реформы, превратятся в мусор, и спешил их вложить во что угодно, хоть в пуговицы или спички. Новый владелец сберкнижек не сделался исключением.
   
  Что же касается Игоря, то здесь самым благоразумным было выждать, пока тот сам не объявится. Жергин, хотя и не был уверен на все сто, допускал большую долю вероятной причастности этого необузданного жениха к необъяснимому исчезновению из клиники Фишера генеральской дочки и в том, что рано или поздно беглецы запросят поддержки, не сомневался.

  При ином раскладе событий за Игоря можно было не опасаться. Без Али, сам по себе, парень генерала не интересовал. Вряд ли Рыков станет сводить с ним счеты в отсутствие дочери. Подключаться же к розыскам девчонки, если влюбленные не вместе, опять же, можно было только тогда, когда выяснится, где Игорь. Для очистки совести майор позвонил на Кутузовский, но там телефон молчал.

  4.

  Утром, накануне известных событий, медсестра разбудила Алю и велела  до завтрака сдать анализ крови. Лаборатория была на четвертом этаже, и она проводила туда пациентку, оставив за дверьми под присмотром бдительных молодцев охраны, расставленной в коридорах клиники и на всех лестничных маршах. Собственно, охрана дежурила в этом блоке постоянно, ввиду неординарной категории больных, и поэтому Алю среди них особо не выделяли. Покинуть же клинику самостоятельно, без специального разрешения главврача, ни один пациент не мог.
   
  Аля, осведомленная обо всех этих правилах внутреннего распорядка стационара и лично предупрежденная Фишером, вполне отдавала себе отчет в том, что последует за малейшей попыткой к бегству из клиники, попадись она на такой «шалости». Однако не в ее характере было упустить шанс, подкинутый ситуацией.
  Дело в том, что кабинет забора крови оказался пустым. Пусто было и по соседству. На столе, у самого края, лежала симпатичная пухлая косметичка, а на вешалке, словно приготовленный специально для такого случая, висел белый больничный халат и крахмальная шапочка.

  Не раздумывая долго, Аля накинула халат поверх спортивного костюма, в котором была, нахлобучила по самые брови шапочку, чуть помедлила, подхватила со стола косметичку и вышла вон.
  У дверей лифта пожилая санитарка поправляла тележку со сменным бельем, Аля помогла ей затолкать тележку внутрь кабины и пристроилась рядом.

  - Новенькая? – равнодушно спросила пытливая бабка, поправляя шапочку на голове девочки. – Волосы заправляй аккуратно, у нас с этим строго.
  Аля кивнула. На первом этаже они вместе выкатили тележку и покатили к служебному выходу на больничную территорию. Плечом к плечу с неповоротливой санитаркой, беглянка молча шагала по коридору.
  - Тебе куда? – неожиданно спросила та у попутчицы.
  - Да туда… – Аля неопределенно махнула рукой в конец двора.
  - Ага, понятно. В прозекторскую, значит. Да не робей, мертвые не кусаются, – ухмыльнулась санитарка и, указав пальцем на распахнутые настежь двери в глубине двора у самых ворот, добавила: – Вот уж кто больше нас не допекает.

  Аля заторопилась прямехонько в указанном направлении. Почти впритык к воротам стоял микроавтобус, и несколько человек с траурными повязками сбились в кучку. Плохо соображая, что следует теперь предпринять, девочка почти бегом влетела в двери, едва не столкнувшись с каталкой, на которой осторожно выкатывали наружу роскошный гроб. Невольно отпрянув к стене, она стала наблюдать, как гроб заталкивают в машину. Церемония закончилась довольно быстро. Следом за предметом скорби, родственники живо полезли в салон, дверцы захлопнулись, заурчал мотор и автоматические ворота плавно разъехались в стороны.

  Тут в коридор выскочил потный толстяк в клеенчатом фартуке и закричал, размахивая бумагой:
  - А заключение! Заключение взять…
  Машина удалялась, ворота бесшумно сдвигались... Неожиданно для самой себя, Алька выхватила бумагу из рук прозектора и бросилась за автобусом.
  - Стойте! – выкрикнула она вдогонку отъезжавшим так громко, что с перепугу едва не оглохла, и в следующее мгновенье за спиной у нее мягко чвякнули резиновые уплотнители створа.

  Она, совершенно одна, оказалась в длинном подъезде, откуда до улицы оставалось несколько метров и ничто не преграждало больше дороги. Сорвав в себя маскировочный халат и шапчонку, Аля, скомкав, швырнула их в угол и рванулась наружу. Только через несколько кварталов, под аркой в проходе между домов, она остановилась перевести дух. Сердце бешено колотилось у самого горла. Кое-как отдышавшись, Аля заглянула в косметичку и обнаружила в ней сезонку на электричку, плюс несколько смятых рублей. Этого было достаточно, чтобы смыться отсюда на безопасное расстояние и обдумать ситуацию спокойно.

  Строптивая дочь не слишком боялась своего грозного отца и ни в грош не ставила «бедную Лизу» – плаксивую и глупенькую мамашу, но это вовсе не означало, что все ее проделки могли сходить с рук бесконечно. На сей раз она чувствовала, что зашла слишком далеко.

  Во-первых, она делала это не таясь, прямо на даче в своей спальне, и это, ко всему, будет иметь весьма скоро ощутимые последствия. Последствия, против которых отец восстал всеми своими мощными фибрами.

  Однако Алька была того самого «замеса», что и все Рыковские предки до седьмого колена. Ей осточертела учеба уже давно, особенно в старомодном английском колледже, среди чопорных скандинавских девиц, поглядывавших свысока на ее старания. Теперь же, когда это соединило их с Игорем, жизнь ее изменилась и обрела, наконец, конкретный смысл. Она стала женщиной. И все трое: прежняя Алька, Игорь и их ребеночек, поместились в ней одной. Гордясь собой, особенной своей тайной, она распрямилась, поведя вокруг сияющими глазами, затем вовремя спохватилась и, быстро сориентировавшись, направилась к ближайшему отделению связи.

  Оператор набрал по коду Одессу, однако к телефону не подошел никто. После трех попыток Аля окончательно остыла и приняла правильное, благоразумное, как ей показалась, решение: конечно же, надо ехать к Игорю! Пусть он, мужчина, решает теперь, как им быть дальше.
   
  Почти совершенно успокоившись, она направилась к метро, прикидывая по пути, что поднятый в больнице переполох в связи с ее исчезновением теперь стал проблемой ее отца, и в первый момент дома, на Герцена, искать ее никому не придет в голову, а потому сюрпризов, вероятнее всего, там не предвидится никаких.
    
  Действительно, вокруг было тихо. Сославшись на свою забывчивость, она взяла у консьержки запасные ключи и вошла в квартиру. Немножко оробев сперва и стараясь не думать, надолго ли (а может быть, навсегда?) она покидает родные пенаты, Аля сновала по комнатам, собирая свою дорожную сумку. Забросив туда несколько смен белья, пару футболок и кулинарную книгу с разными полезными советами молодым хозяйкам, она задернула змейку, прихватила еще зачехленную теннисную ракетку с комплектом мячей и, немного помедлив, направилась в кабинет отца. Затем ловко, с помощью кухонного ножа, разделалась с замком секретера, справедливо полагая, что освобождает родителя от его святых обязанностей досрочно и посему имеет право на скромные дивиденды.

  Немного потрудившись над внутренним отделением, она извлекла на свет божий свою собственную метрику и пачку денег. Очевидно, это были ассигнования на текущие расходы, притом достаточно скромные: около полутора тысяч. Много это или мало, Аля не знала, припомнив только, что билет на самолет до Одессы стоит всего 27 рублей. Они вместе покупали его летом для Игоря. Значит, вполне хватит на все, даже при непредвиденных обстоятельствах. Каких именно, не стоило загадывать прежде времени, и хлопнув дверью, она сбежала вниз по лестнице, на ходу забросив на стол консьержки ненужные больше ключи.

  Только подъезжая к аэропорту «Центральный», Алька вдруг занервничала, сообразив, что ее наверняка ищут уже по всей Москве. Она съежилась на сиденье маршрутки, затем неохотно вылезла, смешалась с группой туристов и осмотрела вокзал. Все как будто было обычным, но даже менты у регистрационных стоек и какие-то типы, сновавшие без дела вдоль перил на втором этаже, показались ей подозрительными.

  Затем она сообразила, что при покупке билета ее имя и фамилию спишут с метрики, и вмиг покрылась испариной: чуть не влипла! Уж куда-куда, а в авиакассы в первую очередь сообщат все, что нужно.

  Беглянка опрометью бросилась наружу и перевела дух только в метро. Что же дальше? В многомиллионном городе, кишащем толпами снующих взад и вперед людей, она, вдруг, почувствовала себя затравленным до полусмерти, загнанным в угол зверьком. Друзей у нее не было. Не то, чтобы настоящих, но даже замухрышной какой-нибудь подружки. Эта занудная учеба за бугром окончательно развела ее со сверстниками. Разве что на дачах собирались компашки, но там все больше тусовалась малознакомая ей взрослая молодежь, а она была школяркой, да и Рыковского гнева соседи боялись.

  Одиночество, не осознанное раньше, холодило затылок. Она огляделась по сторонам и направилась к кольцевой, на Киевский вокзал, понадеявшись, что билет до Одессы на поезд ей выдадут без документов.

  В кассовом зале переминались с ноги на ногу транзитные пассажиры, между ними сновали спекулянты и толпились у окошек счастливчики, которым доставались хоть какие-то места на поезда в день отправления.

  Никогда раньше не бывавшая здесь, Аля с удивлением осматривалась вокруг.
  - Куда едем? – оскалился ей в лицо парень в бейсболке, с золотыми фиксами во весь рот.
  - В Одессу, – отвечала она простодушно, и в ту же секунду за его спиной заметила еще двоих.
  - Сделаем! – кивнул перекупщик, как привидение слиняв в сторону.

  Теперь она стояла практически лицом к тем двоим, но между ними была еще девушка, с точно такими длинными светлыми волосами, сколотыми на затылке, как и у нее самой, самшитовой плоской заколкой. Девушка рылась в сумке, низко наклонив голову, а те двое, как вороны, насупившись смотрели ей в руки.
   
  На миг Алька оцепенела и не смогла ни пошевелиться, ни сдвинуться с места. Только сейчас до нее дошло, что это не игра, а вполне серьезная опасность, в самом прямом смысле опасность смертельная, по крайней мере для ее ребенка, которой она чудом избежала в больнице. Девушка извлекла из сумки паспорт, и те двое стали разглядывать документ и уточнять, куда и зачем она направляется.

  Опомнившись, Аля как тень скользнула за спины других пассажиров и стремглав бросилась на площадь. В каждой паре мужчин ей неотвязно мерещились сыщики. Она свернула к Дорогомиловской, оттуда на Кутузовский проспект и долго еще шла быстрым шагом, наконец остановилась и перевела дух.

  Через сквер, метрах в тридцати от нее, торопливой походкой удалялся в сторону помпезного сталинского дома худощавый высокий парень. Аля вздрогнула, едва не окликнув его по имени: так он напомнил ей Игоря.

  «Откуда ему здесь быть? – с тоской подумала она, и на глаза девушки навернулись слезы. – Небось, сидит себе на лекциях в институте и ни о чем не догадывается». Невольно она мысленно упрекнула виновника своих злоключений в том, что вот теперь ей самой приходится все расхлебывать, горестно вздохнула и снова двинулась вперед, по направлению к тому самому скверу, через который несколькими минутами раньше действительно прошел Игорь. Он шел к дому своего деда. Поистине, неисповедимы пути Божьи…
       
  На этот раз маршрут дерзкой беглянки лежал на станцию метро «Комсомольская», откуда, как она знала понаслышке, можно было попасть сразу к трем вокзалам. Теперь ей уже было все равно, с какого именно отправного пункта выбраться из Москвы, главное – удалиться побыстрей от столицы в противоположном от южного направлении, пусть даже на электричке. Очень кстати пришлась и сезонка, обнаруженная в косметичке – можно было не заботиться о билете.
   
  Она вышла к Ярославскому вокзалу, опять же, совершенно не увязывая его с направлением к мамонтовской Зеленой даче, потому что ни разу в жизни не ездила туда на электричке. Ближайший электропоезд отходил через минуту на Сергиев Посад. Она впрыгнула в последний вагон, облегченно вздохнув, когда за окном проплыли чугунные столбы на платформе и замелькал неприглядный пейзаж пристанционной обслуги: мастерские ремонтников, депо отстоя составов, заготовленные впрок шпалы и много всякой всячины, неинтересной для праздного внимания пассажиров.
   
  Потихоньку придя в себя, Аля двинулась вдоль состава, стараясь перейти в вагон поближе к локомотиву. Впереди было свободней, до часов пик времени оставалось еще прилично, но все же пассажиров набралось достаточно – эта электричка была первой, после двухчасового дневного перерыва в движении.
  Наконец, она выбрала место напротив дядечки средних лет, коротко стриженого, с усталым, но приятным лицом и фигурой борца-тяжеловеса – такие у него были широченные круглые плечи. Возле него почему-то ей стало спокойно.
   
  По вагону бегали мальчишки и предлагали свежие газеты с кроссвордами. Один, светлоглазый, в стоптанных до дыр кроссовках, строил умильные рожицы, подмигивал пассажирам, расписывал на все лады газетные утки и уверял, что лучше «Московского комсомольца» только «Совершенно секретно». Аля купила газету, не стала брать сдачи у пацана и шепнула ему на ухо: «Купишь себе мороженого». Мальчик смутился: подачка то ли оскорбила его, то ли показалась царской щедростью. Он помедлил, опустил мелочь в карман, застенчиво кивнул и двинулся дальше.
      
  Мир, которого Аля, в сущности, не знала, стремительно надвигался на нее со всех сторон. Она с удивлением присматривалась к нему, понимая, что теперь ей предстоит жить в этом мире, общаться с этими людьми и, очевидно, во многом от них зависеть, как, например, этому мальчику от своих покупателей. Она принялась разгадывать кроссворд, улыбаясь самой себе, и вдруг вслух спросила:
  - Небольшое гребное судно из трех букв?
  - Бот, – не задумываясь ответил борец, сидящий напротив.
  - Вы моряк?
   
  Аля взглянула в глаза попутчику. Светло-карие, с искристым золотым крапом, они смотрели на нее внимательно и спокойно. Таких глаз она ни у кого раньше не видела.
  - Нет, – ответил мужчина, – я редактор. То есть сначала я был геологом, а потом так получилось, что стал журналистом. Зато я вырос на юге, в приморском городе.
  - Да? – радостно удивилась Аля, но тут же с лица ее сползло оживление: с обеих сторон в проходе появились линейные контролеры, а с ними человек в штатском, который пристально оглядывал пассажиров.

  Девушка вжалась в скамью и уткнулась в спасительный кроссворд, не различая больше ни слов, ни звуков. В ушах у нее противно звенело. Через несколько минут над головой раздался властный голос:
  - Документы.
  - Какие документы? – вздрогнула Аля.
  - Проездные… Предъявите билет, пожалуйста.

  Вспотевшими руками Аля достала сезонку из украденной косметички. Почему-то она не выбросила ее сразу в урну, как обычно поступают воришки, а решила сберечь. Своеобразный символ дерзкого побега казался ей амулетом, гарантом обретенной свободы. И с этической стороны здесь все обстояло логично, не было никакого цинизма: в борьбе за выживание нет этических норм, а она боролась за жизнь своего будущего ребенка.

  - Как ваша фамилия? – спросил вдруг контролер.
  С лица девушки вмиг сползли все краски, и оно стало безжизненно серым. Не бледным, а именно безжизненным. Сами собой сомкнулись веки.
  - Это еще что за фокусы? – фыркнул контролер. – Нанюхаются всякой дряни… Вызвать врача? – он тронул ее за плечо.

  Девушка отрицательно покачала головой.
  - У вас сезонка на Рижское направление. Если нашли или одолжили, то смотрите же, куда едете.
  Аля открыла глаза и взглянула на него ничего не соображающим взглядом.
  - Платите штраф, – продолжал контролер. – Откуда у вас эта сезонка? Здесь же не ваша фамилия.
  - Моя! – неожиданно четко заявила нарушительница, торопливо протягивая ему смятую сторублевку и мучительно стараясь припомнить фамилию, вписанную в проездной билет.
  - Мелких нет? – уже миролюбиво пробурчал контролер, присаживаясь на край скамьи, чтобы заполнить квитанцию.

  - А сколько нужно? – хрипло спросила Аля.
  Контролер покосился на нее с удивлением.
  - Пять рублей. Вы прямо как в первый раз замужем.
  - Да что ты привязался к девчонке? – вмешался борец. – Отсчитывай сдачу и двигай дальше. У тебя вон зайцы из окон прыгают.
  - Где? – повел вспотевшей головой блюститель порядка.

  Электричка в это время подходила к Тайнинской. Спортивного типа парень, не дожидаясь, пока на него насядут контролеры, и зажатый с одной стороны линейщиком, а с другой – мужиком в штатском с какой-то книжечкой в руках, подтянулся на багажной раме, выбросил в опущенное до половины окно ноги, взмахнул руками, перевернулся на живот, ловко спружинил, выпрыгнул на платформу и был таков под неописуемый восторг пассажиров по обе стороны оригинального трюка. Посрамленные контролеры спешно ретировались в соседний вагон.
   
  Запихивая в сумку сдачу, Аля долго не могла задернуть змейку, руки ее дрожали, замок заедал.
  - Давайте, я вам помогу, – предложил борец.

  Она покорно кивнула, затем подхватила сумку и вышла в тамбур. Ей нужно было побыть одной хотя бы несколько минут.
  За окном мелькали пестрые рощи ближнего Подмосковья. Солнце косо неслось над ними, опережая плоские слоистые тучи. Алмазные спицы лучей пришпиливали к красно-бурым сосновым стволам редкую сетку слепого дождя.
  «Кажется, пронесло… Ничего, прорвемся!» – подбодрила себя отчаянная беглянка, возвращаясь в вагон. До Сергиева Посада было еще далеко.      


                Глава 8

      1.
   
 Похороны старухи прошли в конвейерном ритме графика Никольского крематория, и к вечеру Лиля совершенно освободилась. Никакими поминками, понятно, она утруждаться не стала, а только раздала старухам конфеты и пирожки с кислым сыром, испеченные в кафе по соседству.

 Сидя с Брылевским в баре на набережной, Лилия медленно, в кайф, напивалась, расслабляясь после всех волнений.
 - Как он себя ведет? – спрашивал про Гошку нотариус.
 - Нормально, – цедила сквозь зубы Лиля, не выпуская изо рта трубочку с коктейлем.
 - Про завещание спрашивал?
 Она отрицательно помотала головой.
 - Что же, вообще ни о чем не спрашивал? – недоумевал Брылевкий.
 Лиля пожала плечами.

 - Странный ты какой-то, – сказала она протяжно, наконец, покончив с коктейлем. – Про что же мы могли говорить в такое время? Я и не видела его почти, разве что утром, в самую рань.
 - Лисанька моя, – замурлыкал Брылевский шепотом, – пятками чую – спешить надо. Неспроста он здесь. Сама убедишься, и ох, как скоро! Завещание Дениса у тебя на руках… Все имущество твое, нет у него других наследников. А генеральские бумаги я беру на себя. Подпиши, Лисуня, доверенность, не упрямься!

 Лиля щелкнула пальцами официанту, тот подкатился, как на коньках, и склонил голову к ее губам. Почти касаясь уха юноши пухлым ртом, она что-то шепнула и игриво оттолкнула его в сторону.
 Брылевский молчал, не реагируя никак. Через минуту официант принес ей новую порцию горячительного напитка.

 - Ты мне не ответила, – заметил нотариус, укоризненно похлопывая ее по сахарной коленке. – Я сделал ставку на тебя, душенька, не подводи меня, ладно?
 Она резко сбросила его руку и пьяно рассмеялась в лицо.
   
 - Ха-ха-ха… ставку! Как на кобылу на ипподроме… За дурочку меня поиметь хочешь? Сказано: купи двухкомнатную – все подпишу. Даже дарственную на твою писку, если желаешь.
 - Не хами, Лиска, а то разлюблю, – он театрально погрозил пальцем. – Ну ладно, достала ты меня, перестраховщица. А если в Пушкино посмотреть? Что-нибудь с видом на речку… Там есть очень приличные квартирки. А? Завтра же и поедем!
 - Ох и хитрый ты, Филя, – растягивая слова, откинулась в кресле Лилька с двойной порцией тягучей ромовой смеси. – Завтра не могу. И мотаться с пропеллером в заднице за тобой тоже не стану. Сам выбирай. Ты знаешь, что я хочу.

 Она снова присосалась к трубочке, отвернувшись от него вовсе.
 Брылевский с трудом сдерживался, чтобы не затевать скандала. Конечно, можно было поставить ее на место, напомнить этой дешевке: кто есть кто. Но сейчас действительно нужно было спешить.
 
 Ультиматум Лильки не лез ни в какие ворота, итак все висело на волоске. Как ни бился нотариус, пытаясь ей втолковать ничтожную степень риска такой сделки, она упорно ничего не желала слышать.

 Сейчас у нее развязаны руки, самое время спихнуть жилье. Подпись Гремина в реестре имеется, а содержания завещания не знал никто, точнее, никто его в глаза не видел. Оспаривать завещание, разумеется, можно, но для этого его нужно хотя бы прочитать. Даже если обнаружится подлинник, главное – успеть все обтяпать до суда. И потом, суд вряд ли станет рассматривать имущественные претензии граждан другой суверенной страны на московский жилой фонд. Брылевский лучше многих предвидел, какой обвал наступит совсем скоро именно в этой области судопроизводства и вообще во всем, что касается недвижимости.

 «Вот же халявщица! Москвичкой стать всерьез захотела, соска рваная… Что же, сама себе приговор подписываешь, – вдруг злорадно подумал он, желчно вскипая. – Давал же тебе шанс, дура: сматывайся со своей долей и живи припеваючи. Так нет, гарантии ей подавай. Ладно, будут тебе гарантии…»

 Со стороны вальяжный, крупный Феликс Эдуардович с блуждающей томной улыбкой на спокойном лице выглядел ленивым интеллигентом, расслаблявшемся в обществе своей пикантной лоретки. Однако мозг его сжигали циничные и жестокие мысли: он ненавидел плебеев, заполонивших сытую и богатую столицу. Была б его воля, он бы отправил их всех туда… ну, скажем, как минимум – за кольцевую.

 Идея заполучить через Лильку лакомый куш не оставляла его ни на мгновенье уже долгое время. Он тщательно и осторожно выстраивал свою партию. Однако сначала выживший из ума генерал едва не напортил все своим завещанием, затем нотариуса черт дернул заставить Лильку науськать Дениса, и события вовсе вышли из-под контроля… Правда, ни один прокурор не докажет, что заказчиком был он, Брылевский. Самое большее – должностная небрежность, да и то – вилами по воде.

 Но как же сейчас ненавидел он свою подельницу! Да заполучи хоть и весь куш, что она станет делать с деньгами? Зачем ленивому, завистливому быдлу деньги?! На тряпки, пряники, помады?! Фантазии наверняка хватит добежать до первого траста, а потом мечтать своими деревянными мозгами про то, как станут сыпаться с неба дармовые баксы… Идиотка! Таких надо держать в борделях и трахать по пятьдесят раз в день. Чтоб пахали в кровати, как лошади в упряжке!

 Да, чтоб пахали, потому что он поездил по свету и повидал толпы уличных шлюх, бездомных бомжей и тупых, свирепых подростков – единственное, пожалуй, чего он испугался всерьез. Быдло должно пахать в жестком хомуте и под кнутом до кровавой пены со рта, иначе беда.

 Ему хотелось топать ногами, таскать Лильку за волосы и лупить головой об асфальт до тех пор, пока жидкие мозги не растекутся по набережной, но вместо этого он томно, вымученно улыбался и тусклым взглядом провожал скользивший по бурой мутной воде речной трамвайчик.

 Впрочем, и Лиля Васильевна не оставалась в долгу перед своим кавалером в смысле обуревавших ее чувств. Она презирала его всегда и люто ненавидела за то, что он откровенно покупал ее тело, предпочитал всем прочим забавам жесткий оральный секс, скупо оплачивал все услуги и порой, как это свойственно импотентам, заставлял спариваться со своими приятелями, наблюдая с садистским наслаждением за случкой.

 К тому же она боялась его. Недоучка, чужая в громадной столице, она, на первых порах, во всем зависела от Брылевского. Выбора не было: или грязный уральский городишко, белковый комбинат, медленное умирание, или столичная панель и хоть какой-то маломальский шанс. Она выбрала последнее, и судьба подкинула ей этот шанс в облике молодого наркомана.

 Неглупая от природы, Лиля сразу сообразила, что ее прямой вины не было в мамонтовской трагедии, следовательно, никто не мог оспаривать ее права проживать в доме убитого кем-то мужа. То же, что предлагал ей Брылевский: продать генеральскую квартиру по подложному завещанию и смыться из столицы, – попахивало серьезным мошенничеством. Она боялась остаться на бобах, не верила ни одному слову нотариуса и не сомневалась, что при случае, он тут же избавится от нее.

 В отведенной ей роли ставилась точка за подписью на доверенности о купле-продаже. Она догадывалась, что нотариус не отступится, будет домогаться своего, шантажировать, и просто тянула время, выставляя ему условия. Потом, ее мучил страх и предчувствие третьей какой-то силы в этой истории. Но в жилах Лили Васильевны текла кровь живучей уральской породы демидовских байстрюков, ее не легко было запугать, или обвести вокруг пальца. К тому же она сама могла постоять за себя и, случись что, выпустить жирные кишки из этого столичного борова. Случись что – ей терять нечего.

 О дочке она давно уже не думала как о ребенке. Выросшая в интернате девочка вела самостоятельную, скрытую жизнь. Лиля Васильевна понимала, что своя крыша над головой в столице – это уже половина дела, и дальше можно будет подумать об устройстве будущего всерьез, тем более, что доучить девчонку вряд ли удастся, столичную школу та возненавидела стойко, а затем пристрастилась к бродяжничеству.

 Возле нее крутился настырный покровитель из бывших афганцев. Они сразу стали трахаться. После первого аборта пришлось отвести Жанну к врачу, чтобы поставить спираль, потому что пользоваться презервативами забывали оба. В какой-то мере Лиля Васильевна даже была спокойна: афганец ни на шаг не отпускал от себя девчонку. Они пели в электричках и что-то, кажется, зарабатывали.

 Она вдруг вспомнила, что Тимура не было на похоронах, а Жанка, забившись в угол, наотрез отказалась провожать бабку в крематорий. «С чего бы в такой день ей захотелось остаться одной, поссорились, что ли? – подумала Лиля, раздраженно поведя бровью. – Вот, однако, забота…»
   
 Косясь на надутого Брылевского и посасывая трубочку с коктейлем, она перехватила его прищуренный взгляд и, обернувшись к реке, увидела за кильватерной волной уходящий в даль прогулочный катерок.

 2.

 Гражданин Тимур Воробьев оказался симпатичным рослым парнем, демобилизовавшимся с последней ротой, выведенной из Афгана. Не успев толком навоеваться, он все же вынес из армии много полезного, в том числе инвалидность ІІ-й группы, дававшую некоторые преимущества в нестабильной житухе.
 Об его задержании каким-то образом тут же узнали в союзе воинов-интернационалистов, и полковники разных ведомств донимали теперь друг друга нетерпеливыми звонками.

 Виктор Федорович допросил бывшего сержанта весьма добросовестно и, неожиданно для всех, не согласовав толком с начальством, отпустил задержанного  с поличным, подозреваемого к тому же в «особо тяжком», на все четыре стороны.

 Выслушав матерный ор своего шефа без малейшего раздражения, майор положил к нему на стол протокол допроса и сказал:
 - Он под колпаком, пущена «норушка», афганца мои парни пасут надежно. Такого скорей головой об стену расшибешь, чем расколешь. Версия как в кино: нашел мертвяка на рельсах, пошарил в карманах, понятное дело: не пропадать же добру. Книжки на предъявителя, значит, как бы Бог послал. Кто предъявит, тот и бабки скачает. Пришлось ему подыграть: убедил, дескать. Мародерством хоть и попахивает, но и здесь все тоже четко: молчал, в мокруху боялся влипнуть, а от денег как отказаться? Пускай этот Воробей почирикает на воле, глядишь – на гнездышко сообщников наведет, тогда и накроем.

 - Пфе, – фыркнул шеф, – тоже мне птицелов. Охренел ты, что ли? Афганец, десантник… Глухаря мамонтовского теперь на нас перевесили по твоей милости. Самого тебя ощиплю заместо Воробья твоего скаженного, если упустишь. Даю тебе сорок восемь часов на все завороты. Не зачирикает – так мы его от склероза подлечим.

 Но угрозы начальства Жергин воспринимал философски. Его больше сейчас занимала информация с маршрута, по которому двигался Воробьев. Интуиция почти не подводила майора, он ослабил силки лишь для того, чтобы выбрать удобный момент и наверняка захлестнуть петлей этого стреляного парня.

 За несколько часов удалось уточнить, что гражданин Воробьев был прописан и проживал у своей престарелой тетки на станции Правда, постоянной работы не имел и на жизнь зарабатывал «авторскими песнями», импровизируя в электричках. Чаще всего его видели с малолеткой, которую принимали за младшую сестренку, отчего охотно сбрасывались в кружку «солдатику с дитем». Однако тетка божилась, что никакой сестры у него отродясь не было, и что шляется он по вагонам со своей сожителькой. Что же до последней, то даже имени ее она толком не знала. Племянник не слишком распространялся, а на свою половину летней кухни тетку не допускал. Хотя та изловчилась все-таки и подглядела, как бесстыжая повадилась к нему ночевать.

 Все это была, так сказать, лирика. Около 22.00 позвонили и сообщили, что Воробьев дважды пытался с кем-то связаться. В первый раз разговор был слишком коротким, но во второй записали пару фраз, а вот с кем был на связи, засечь не успели.

 Жергин спустился к операторам и надел наушники: «…объясняться не буду. Сказал: чеши завтра на ручеек, – не слишком отчетливо звучал хриплый голос афганца, мешали уличные шумы, – значит, все в сторону: бабки, мамки…» – «А чего не вместе?» – спросила явно девчонка. «Тьфу, безголовая. Садись на электричку в 9.40, сойдешь в Тарасовке… За церковью свернешь к речке и на другом берегу, в леске, возле лосиной кормушки дожидайся. Я ж тебя возил туда с ночевой», – «Ладно, приду!» Афганец резко бросил трубку, запищали короткие гудки.

 Заинтригованный донельзя, Виктор Петрович снял наушники и задумался.
 Гладкой версии не выстраивалось, конечно. Тарасовка… он хорошо знал эти места. За речкой начинался акуловский лес, который тянулся вдоль водохранилища. И к ручейку, кстати, удобней было добираться через Мамонтовку, со станции автобус довозил почти до самого леса. Зачем же было выписывать кренделя? «Чтобы обминуть дачу Гремина незаметно», – сам себе ответил Жергин, в который раз удивившись странной особенности: что если и сейчас неодолимая сила тянет преступника к месту преступления? Лосиная кормушка находилась совсем близко к Зеленым дачам, напротив которых убили старого генерала,  она-то как раз, похоже, замкнула раскинутую на удачу «петлю» майора.

 Неудовлетворенно помотав головой, он вдруг снова вспомнил про Гошку. То, что парень не объявился до сих пор, ничего хорошего не обещало. Плохих известий, впрочем, тоже не поступило. Он поднялся к себе в кабинет и в коридоре едва не столкнулся с поджидавшей его там женщиной. Не глядя в лицо посетительницы, майор сунул ключ в замочную скважину, на секунду замешкался, распахнул дверь и, наконец, обернулся, намереваясь пропустить гостью вперед.

 - Здравствуйте, Виктор Федорович, – тихо сказала она, отводя глаза в сторону.
 - Входите, Валерия Георгиевна, раз уж вы самолично явились, – вздохнул Жергин, приглашая ее жестом.

 Потом он несколько раз пытался дозвониться на Кутузовский, но телефон там молчал.
 - Мы его потеряли, – негромко констатировал майор.
 - Как?! – вскинулась Лера с расширившимися зрачками.
 - Очень просто, – не обратив внимания на реакцию матери, – продолжал сыщик. – Утром договорились обо всем, а потом началась сплошная белиберда: девчонка сбежала из клиники, Игорь там не появился. Знаете что, отправляйтесь-ка вы к Валентину. Он вам все распишет подробно. Я спал четыре часа, да и то в кресле. А на завтра у меня впереди воз и маленькая тележка.

 Говоря это, он набирал пушкинский номер. Но и там никто не снимал трубки: то ли Валентин был в отрубе после всех неприятностей, то ли квартира пустовала.
 - Ну, вот что, – решил Жергин, – если хотите, я вас отвезу к вашим родственникам на Кутузовский.
 - Да какие они мне родственники? – занервничала Валерия.
 - Какие-никакие, а сын ваш именно туда и причалил. Только сдается мне, что искать там его бесполезно. На этот раз, Лера, – устало сказал он, отбросив официальный тон, – послушайтесь меня. Я сейчас разбронирую для вас номер по нашим лимитам, и вас отвезут в гостиницу. С парнем ничего страшного не случилось. Во всяком случае, до сих пор, – добавил он с нажимом. – Метро открывается в 6.00, электрички на Пушкино идут часто. Если не проспите, то к восьми позавтракаете со своим другом. Он не сдвинется с места, ручаюсь, пока не дождется вас. Все, что выясню – сообщу вам немедленно.

 - Спасибо, – пробормотала Лера.
 Ей почему-то стало неловко. Лицо майора заострилось и посерело, даже гусарские усы слегка поникли. Он пододвинул к себе телефон и, ссутулившись над ним, стал накручивать диск.

 Когда оживленный дежурный офицер, не без удовольствия получив «спецзадание», усаживал в машину сексапильную женщину с печальным, непроницаемым лицом, чтобы поселить гостью в гостинице на Ботанической, наперерез улицы неожиданно бросился к ним мужчина крепкого телосложения. Профессиональную реакцию лейтенанта, к счастью, смазало неловкое попадание руки в кобуру – загадочная дама успела пнуть его под локоть и сделать решительный шаг навстречу бегущему.

 - Лера! – выкрикнул тот, на ходу раскинув руки.
 Женщина бросилась ему на шею и оба замерли, не издав больше ни звука.
 Потоптавшись на месте, лейтенант вернулся в дежурку доложить майору нештатную ситуацию.

 - Ну, будет, будет! – затормошил Валентин подружку, чувствуя, как она дрожит всем телом от беззвучных слез. – Никакой катастрофы пока не случилось. Ну все, на вот платок, сопливая ты моя…
 Он нежно гладил женщину по волосам, неловко тыча в руки скомканный платок, которым она воспользовалась всласть, виновато улыбаясь ему мокрыми родными глазами.

 - Прошу вас, садитесь в машину, – скрипучим голосом официально предложил приставленный для сопровождения офицер,  напичканный дополнительными инструкциями, – Вам же будет удобней общаться в гостинице.
 Оба за всю дорогу в машине не проронили ни слова.

 3.

 - Ты была права, – шептал Валентин, обнимая любимую. – Мы дорого заплатили.
 - За что? – отстранилась Лера.
 - Не знаю еще. Говорят, за свободу.
 - Да, – согласилась она, – только лицо у нее больно жуткое.
 - Рожей, конечно, свобода наша не вышла, – улыбнулся Валентин. – Ну так у нас, русских, недаром говорят: не с лица воду пить.
 - На беспредел она сильно смахивает, такая свобода. Вон как Игорь рванул без оглядки...
 - Молодые сейчас без комплексов, им по-новому жить проще.
 - Что же будет, Господи, что с ними будет?

 Лера и впрямь не могла представить, что ждет ее сына, какая кара, какие мытарства… И эта девочка беременная… Думать об этом становилось все невыносимей с каждой минутой.

 - Поженятся, куда им деваться, – затянувшись сигаретой, тихо обронил Родин. – Девчонка, видать, крутого посола, плюс жених с норовом. Я ведь тебе главного не сказал…
 - Что еще? – вздрогнула Лера.

 Но Родин молчал. Не так-то просто рисковать собственным счастьем, именно теперь казавшимся таким непрочным и зыбким, как замок из песка на морской косе. Да, он готов был признать, что боится потерять любимую и желанную до безумия женщину, которую завоевывал столько лет. Он знал, что просто друзякой оставаться больше не сможет. Однако унизиться до подлости и скрыть встречу с Чемпионом тоже не смог. Как бы ни было тяжко собственными руками подталкивать к нему Валерию, а выхода другого не оставалось.

 Он сделал глубокий тренировочный вдох, резко выдохнул и произнес неискренним, бодрым тоном:
 - Чемпион объявился!
 Она молча откинулась на подушку.
 - Представь, держит приватную клинику. Известный врач. Репатриант. Пользует пациентов, наравне с ЦКБ.
 - Я так и знала, – прошептала Лера, – я предчувствовала, что это случится.
 На ресницах ее заблистали слезы.

 - Что случится?
 - Что они когда-нибудь сойдутся, и он сманит моего сына.
 - Погоди, – остановил ее Валентин. – Они же оба об этом пока не знают. Я ничего не сказал. Клянусь! Тебе решать.

 Голос у него на последних словах осип, и он прокашлялся. Лера, завернувшись в простыню, встала с постели и подошла к столу. Отпила несколько глотков из графина невкусной водопроводной воды.
 
 Кровь пульсировала до звона в ушах. Щеки жгло так, будто их настегали крапивой. Все в душе взбудоражилось и напряглось. Понятно теперь, почему Валька не смог дозвониться. Бедный, бедный друзяка, благородное, щедрое сердце! Всю жизнь любил, несмотря ни на что. И даже сейчас, когда они, наконец, вместе: «Тебе решать…» Нет! Чемпион решил все один. Еще тогда, когда валялся в ногах и заранее вымаливал прощение. «Бог простит!» – говорят люди. Бог простит! Но не она. Предательства она не прощает. Нет в ее жизни для него места. Теперь решать Игорю, а не ей. Он честолюбив, страшится нужды, презирает бедность. Да и можно ли взрослого сына лишить права признать отца? Но если Гошка сделает выбор… такой выбор…

 - Что же нам делать, Валя? – вдруг жалобно спросила она.
 Он рывком спрыгнул с постели, обнял ее и зарылся лицом в волосах. А потом торопливо забормотал глупые, банальные слова, ничего не меняющие в этой проклятой жизни, заданной кем-то там, в небесах, и дьявольски запутанной на земле.

 Утром Жергина на месте не оказалось, и они оба зашли в тупик: с одной стороны, майор велел носа не высовывать, а значит, следовало оставаться в гостинице, а с другой, надо было что-то делать. Иначе зачем тогда вообще торчать здесь?

 Несколько раз звонили на Кутузовский, никто не ответил. Пробовали даже выяснить на АТС, нет ли поломки на линии – там утверждали, что все в порядке. Спустившись в холл, Валентин тайком звякнул Фишеру, попытавшись узнать что-нибудь хотя бы об Але. Но тот резко ответил, что не в курсе и положил трубку.

 Лера выглядела совсем плохо. Бессонная ночь не прошла даром, к тому же все последнее время нервы ее были на пределе. Путаясь и повторяясь, она пересказала Родину вкратце, как обстоят дела с филиалом издательства, едва сдуру не ляпнув про гнусную «доплату натурой» Попику за регистрацию, но вовремя спохватилась, перевела стрелки и объяснила свой план командировки в Ахангельск. Хотя именно сейчас ей, понятно, было не до бумажных дел. Сейчас главным был Игорь. И ко всему прочему, добавился Чемпион. Одно дело быть твердой и непоколебимой в объятиях верного друга, а другое – следовать своему решению.

 Встретиться с Чемпионом Лера категорически отказалась, более того, она запретила даже упоминать о нем. Это была первая, защитная реакция оскорбленной предательством женщины. К тому же решения принимает ум, а поступки, как всем известно, подсказывает сердце. И сердце Валентина глухо заныло: его счастье по-прежнему оставалось одиноким песчаным замком на размытой морской косе.
 
 Улетая из Якутска, он сухо простился с женой, поцеловал детей и шагнул за порог. Он сделал это легко, как обычно, потому что знал, что однажды этот шаг станет последним. И Лера здесь была не при чем.

 Он был однолюбом. Попытка создать семью всего лишь подтвердила это. Таким уж он уродился. Однолюб, и все тут. Конечно, он понимал, что терзает Асю, гнал прочь мысли о ребятишках. Но что поделать, если его воротило от жены с первых дней брака? Поначалу он старался привыкнуть, приспособиться к ней, но они оставались чужими. Даже дети, его собственные дети, были как бы Асиными, а не его, и порой относились к отцу враждебно.

 Он вспомнил, вдруг, что накануне его отъезда жена собиралась проведать детей на даче, где они отдыхали с тещей, гостившей у них все лето, – стояли последние погожие деньки, – а она сама намеревалась вернуться в город то ли клеить обои, то ли красить кладовку – он так и не разобрал. Зато, выходя, столкнулся на крыльце с капитаном. Они обменялись рукопожатием, и кэп кивнул на подержанный «жигуленок»:

 - Вот, обзавелся игрушкой на бессрочный отпуск. А ты куда намыливаешься? Аська ж просила на дачу свезти.
 - Ну так вези, – похлопал его по плечу Валентин и нехорошо ухмыльнулся.
 - Ты чего? – вытаращился капитан. – Мы ж случайно на рынке встретились. Она сказала, что ты без колес, на ремонте стоишь. Я и сам хотел тебя повидать. Спустят ведь, шмандродеры, все пароходство.
 - Спустят, – жестко подтвердил редактор. – В хозяйские бы руки, да и то ладно.

 - Ить… хозяев нашел! Эти хозяева только водку жрать и с суками на реке пороться горазды. Разве что япошки глаз на сухогрузы положат.
 - В другой раз погутарим, – оборвал его Валентин. – Улетаю я, Москва-матушка заждалась.
 - А одесситка твоя как? – вдруг спросил капитан.
 - Тебе-то что? Вези вон мою клушу, коль сговорились уже.

 Он сам не знал, почему вспомнил сейчас об этом. Уж конечно не потому, что ревновал Аську или боялся прослыть рогоносцем. Ему было все равно: возвращаться домой, в семью, – или в общежитие. Его комната там, кстати, до сих пор пустовала, словно поджидала хозяина.
 
 Всегда, сколько он себя помнил, лишь одна Лера наполняла теплом его запутанную жизнь. Даже там, в зимовье на Медвежьем ключе, он не чувствовал себя одиноким, вспоминая про свою смешливую голенастую подружку. Теперь же все могло разом рухнуть.

  4.

 На редкость теплая и сухая осень установилась к концу сентября. В Тарасовке было славно. Жанка удалялась от станции вглубь поселка быстрым пружинистым шагом, улыбаясь чему-то своему, а может быть, пурпурным кистям калины в густо заросших палисадниках вдоль дороги, или поздним растрепанным астрам, слегка примятым ночным дождем, сплошь светло-сиреневым или фиолетовым, топорщившимся из-за щелястых заборов. Ветер дул в спину, идти было легко и приятно. И такие же легкие и приятные мысли вертелись в голове молоденькой девушки.

 Ей не хотелось думать ни о чем мрачном. Даже о смерти бабки мысли как-то выветрились из головы. Она и сама просила освобождения, бедная.
 Вечером, накануне, Гошка – сводный ее братец по отчиму, хотя и вовсе чужой, если по-настоящему, – собирался за своей невестой в больницу. Про это он рассказал ей мельком, но видно было, что ему совсем не хочется туда идти. К тому же он скоро вернулся и заперся в кабинете. Жанка стучалась и скулила под дверью, в конце концов он не выдержал и открыл…

 Кое-какой опыт в обращении с парнями у Жанны, конечно же, был. Но всерьез она не влюблялась ни разу. Чтоб вот так, как сейчас. Этот чужеродный братец не был похож на тех, кто окружал ее до сих пор. К Воробьеву она относилась по-другому. Тимур был взрослым. Чересчур даже взрослым, настоящим мужчиной, и возле него никто не смел ее тронуть. А в московских электричках иметь такую защиту было немаловажно.
 
 И чтобы там ни говорил Гошка про свою невесту, она неистребимым женским чутьем почувствовала, что ему хорошо именно с ней. Так хорошо, как никогда еще не было. Незнакомая до сих пор волна первой влюбленности захлестнула с головой Жанну. Ей тоже захотелось быть невестой, в белом платье, и выходить из церкви с цветами под звон колоколов… Она представила себя рядом с белокурым стройненьким студентом и даже остановилась посреди дороги, так поразила ее эта картина.

 Какое-то неясное решение зрело в ее хорошенькой кудрявой головке. Он женится на ней! Не на той хлипкой невесте, а именно на ней, своей Жанете. Потому что он ночью чувствовал то же, что и она.

 «Сегодня же скажу Тимке, что между нами все кончено», – решила Жанна, не задумываясь о том, что объясниться по этому поводу с афганцем будет непросто. Придется, может быть, врать или оправдываться. Однако она же не вещь, а живой человек! Не в карты ему проигралась!

 Внезапно Жанна сообразила, что случилось что-то все-таки необычайное, если Тим вызвал ее на свидание таким странным образом. И чем ближе подходила она к церкви, тем отчетливее вспоминался ей образ старого генерала, отца Дениса, ее отчима. Да и сам Денис вдруг явился перед глазами мертвым, с посиневшим лицом, и сдавил грудь полузабытый кошмар, пережитый в Мамонтовке.

 Ее затрясло от мысли, что что-то неладно: вдруг узнали, что Тимур дал ей ту последнюю дозу, которой укололся Денис прямо на станции? Но она тут при чем? Она же ничего не подозревала. Тим сказал: «Отдай ему, когда запросит. Он наверняка пустой. А я тут покараулю, чтоб не наделал глупостей, если вздумает возвратиться…» Она же все слышала собственными ушами: ну, как Денис с дедом ссорился. И как Игорь убежал на Зеленые дачи к той своей крале, видела. А Тимур ждал за гаражом, потом велел проводить Дениса на станцию и отдать дозу…

 Она уже дошла до мостика через речку, на котором какой-то дядька в плаще с капюшоном удил рыбу, и неожиданно замедлила шаг. Почему-то ей стало страшно. Зачем афганец вызвал ее к лосиной кормушке? Там место глухое. Значит, за ним следят? Почему? Он ведь поклялся ей, что старого не трогал, что это, наверно, Денис… А он только бумагу сыскал, про которую она говорила. И отдал ей завещание.

 Ну, правда, она же заради этого проклятого завещания туда и пошла с Денисом. А Тимура только попросила посторожить снаружи. «Все у тебя отнимут, все, – кричала мамка Денису, – под забором издохнешь! А у меня дите, понимаешь? Может, и от тебя рожу… если постоишь за свое добро и старому мозги вправишь».
 Жанна остановилась на мостике около дядьки с удочками и спросила:
 - Который час?

 Просто так спросила, чтобы постоять немножко рядом. Щеки ее пылали, а спина почему-то взмокла. Она вдруг поняла, что это проклятое завещание, которое выкрал Тимур, а она с перепугу запрятала так, что сроду никто не сыщет, теперь нужно отдать одному Игорю. Именно ему. И в этом видела сейчас единственно правильный выход.
 
 Смутно она догадывалась, что в чем-то очень серьезном могут обвинить и мамку, и даже того толстого нотариуса, ее любовника. Да, конечно, ведь это они все подстроили, натравили Дениса на отчима. Он, однако, грозился вернуться – значит, дед оставался живым. То есть мертвым. Но и Тимур не мог этого сделать, не мог ее обмануть. Она снова запуталась.

 Все роковые события той ночи затем, вдруг, обрисовались в памяти очень отчетливо: и то, как она вспомнила, что Денис забыл в дедовой комнате мамин зонтик, как бросилась назад, на дачу, как увидела застреленного генерала и едва не заорала во весь голос… Как искала Тимура, а затем снова вернулась под мост, к Денису, и поняла, что этот зашоренный нарком все-таки укокошил своего отца, а теперь в убийстве наверняка обвинят Тимура, он ведь тоже там был. И скажут, что она его подослала!
 
 А вдруг Денис проснется, и свалит все на нее? Гадина, зачем он ее с собой потащил? Конечно же, чтобы свалить все на нее! Ну, нет, не будет по-твоему… Именно так она думала в ту ночь, но вспоминать все до конца была больше не в силах.

 Жанна затрясла головой, прогоняя кошмарные видения роковой ночи, и бросилась бегом назад, на станцию. Конечно же, генерала застрелил Денис, он был в помрачении. Она и сейчас в это верит, без малюсеньких даже сомнений. Следователи тоже все подтвердили.

 «Мы на станции просто разминулись с Тимуром, – твердила про себя Жанна, – у меня ведь лихорадка сделалась, он за мной ухаживал, как за малым дитем. У себя поселил тайком, от тетки прятал, таблетками пичкал две недели… Потом завещание отдал. «Вот, – сказал, – сделал все, как ты просила». Почему же он сейчас прячется? Почему ждет у лосиной кормушки?!»

 Она не могла понять, что за страх одолел ее так внезапно, и не представляла, что скажет теперь Тимуру, как объяснит свое бегство, но между тем, вскочила в электричку и вздохнула с облегчением только тогда, когда платформа осталась далеко позади.

          5.

 - Не может быть! – твердо сказал Игорь, когда в приемном покое клиники Фишера выяснилось, что Александра Рыкова в стационар не поступала. – Проверьте как следует.
 - Молодой человек, – тихо, но внятно ответил ему дежурный врач, – это частная клиника. Обратитесь к главврачу, если у вас есть серьезные основания.
   
 Основания, конечно же, были, но ни к кому больше обращаться Игорь не стал. Он понял, что допустил непростительную ошибку: принял самостоятельное решение и этим разрушил планы редактора и мента, взявшихся ему помогать с такой охотой. Больше того: он навсегда потерял Альку. Конечно же, ее увезут в Лондон, и никакого ребенка не будет. Или уже нет, вполне возможно.

 Он направился прямиком на Герцена, демонстративно распрямился в подъезде и прошел мимо консьержки, почему-то даже не окликнувшей его, согласно инструкции. Впрочем, никто все равно не распахнул перед ним массивную генеральскую дверь с бронзовой пластинкой вверху, несмотря на продолжительные и настойчивые звонки. Тогда он спустился и спросил уверенным громким голосом:
 - Александра Рыкова не оставляла ничего для меня?

 Консьержка мельком взглянула на молодого человека, которого видела в первый раз, но, вышколенная за много лет, не стала задавать вопросов.
 - Нет, – отвечала она односложно.
 - Она, что же, уехала насовсем? – неожиданно сникнув, спросил Гоша.
 - Не знаю, меня в известность не ставят.
 Пожилая консьержка смотрела на него безразличным усталым взглядом, откровенно ожидая, когда он свалит и оставит ее в покое.

 Как же он их всех сейчас ненавидел! И апоплексичного генерала, и усатого майора, и рыжего редактора, и даже собственную мать, выпотрошившую из него его тайну и, возможно, приложившую руку к разлуке с Алькой. Ну и ладно, пускай! Все против него, и Алька заодно с ними. Иначе наверняка нашла бы способ дать ему знать с самого начала. Что они там – приковали ее на даче? Смогла же позвонить все-таки. Захотела бы – и до Одессы добралась, как он до Москвы. Как же! Все они такие.

 Беспричинная злость на безвинную Альку захлестнула Игоря. Вся горечь разочарования в собственных просчетах, унижение, которое он испытал в приемном покое, мысль о предстоящем объяснении с майором и Родиным – все это вмиг обострило и без того болезненное самолюбие парня. Над ним посмеялись! Конечно же посмеялись! А ведь он и вправду хотел жениться. Даже мечтал, как снимет комнатушку, пока утрясется дело с этим проклятым наследством.
 «Погодите! – с досадой подумал он. – Я вам докажу. Я вам всем покажу, кто такой Игорь Гремин! Вы еще пожалеете обо мне…» Меньше, чем через пять месяцев вступит в силу его право на наследство, и тогда поглядим.
 
 Вдруг он вспомнил, что так и не покатал Алю на дедовой машине. «Ладно, зато старый хрыч и поплатился, что пожалел мне ржавую тачку…» Эта мысль окончательно добила его почему-то, он заметался по улицам, набрел снова на какой-то буфет в сквере и заказал водки.
 - Чем закусывать будешь? – игриво спросила его пухленькая буфетчица и доверительно подмигнула. – Бутербродик с икрой хочешь?
 - Чипсы дай и томатного сока, – сказал Игорь.

 Он хлестнул водку одним глотком, попросил повторить и после отошел в сторону метро, на ходу запивая томатным соком. Его слегка пошатывало, напряжение отпустило, но голова прояснилась, как будто после стакана сельтерской. Почему-то на глаза навертывались слезы, он смахивал их рукой и все кружил зачем-то по подземным переходам в метро, пока не вышел на кольцевую и не приткнулся в углу вагона с чесночными чипсами, просыпавшимися на пол из неловко разорванного пакета.

 А ночью впустил к себе Жанку. Она была понятливой, милой девчушкой и до утра утешала его так нежно, что все случившееся стало казаться не таким уж непоправимым.
 
 «Ну и пусть улетает в свой Лондон, – думал Игорь с обидой про Алю. – Пусть катится… Тоже мне, принцесса заморская. Ни за что не прощу ей нашего ребеночка…» Всю ответственность за то, что случилось, он теперь перекладывал на Алю. По крайней мере, его совесть была чиста: он никогда не отказывался жениться, даже примчался сюда.
 
 В том, что он не пришел вовремя, не пожелал открыто встретиться с отцом Али и посмотреть ему в глаза, Игорь сейчас не признавался даже себе. Просто не хотел вспоминать об этом и все. И не только об этом… Как-то вяло и неохотно он соображал, что, возможно, майор с редактором знают что-то такое, что может прояснить ситуацию, но тогда почему не придут сюда, на Кутузовский?

 А вдруг придут?! Игорь даже подхватился с дивана и сел. Нет. Сейчас он никого не желал видеть. Даже Альку с ее крутым напыженным отцом. Хватит унижать его, как мальчишку. Уж слишком свежа была в памяти их последняя встреча на Зеленых дачах. Раз уж так получилось, что она не может распрощаться со своим папанькой, так пусть и остается с ним навсегда.

 Пожалуй, даже под пытками, он не признался бы никому, что истинной причиной его поступков стала девочка с черными колдовскими глазами, сумевшая незаметно втиснуться между ним и Алькой, а затем и вовсе заслонить для него весь мир.


         Глава 9

           1.
 Афганца разрабатывали теперь четко и без суеты. То, что на встречу никто не пришел, только усилило подозрения Жергина. Когда, протоптавшись почти два часа у лосиной кормушки, афганец вышел пешком на Клязьму, а затем укатил на автобусе в сторону Москвы, связисты уже ожидали у аппаратов его звонка. Однако он прозвонил только к вечеру, поколесив по вокзалам.

 Сначала он поговорил с кем-то из Союза воинов-интернационалистов. Разговаривал резко, с матерщиной, дело касалось какого-то фонда, который задолжал ему обещанное пособие. А потом набрал квартирный номер.
 Жергин едва не подскочил, когда компьютер выдал распечатку: это был телефон на Кутузовском.

 Сначала никто долго не подходил, но потом трубку все-таки сняли.
 - Алло! Жанку позови… – захрипел афганец.
 - Нету ее, – отвечал женский голос.
 - Найди, не то вязы обоим поскручиваю. Поняла меня?
 - Ты чего, Тимурчик, – примирительно ворковал женский голос, – откуда же мне знать, где ее искать? Ты вот лучше скажи, чего бабку не пришел хоронить?

 - Какую еще бабку?
 - Нашу. Померла давеча, – вздохнула женщина, поперхнувшись позабытым деревенским словцом. – Ты вот сам шляешься где-то, а с меня спрашиваешь.
 - Менты меня повязали.
 - С чего вдруг?
 - Не по телефону же…
 - Так приходи.
 - Не могу. Лягавые на хвосте.
 - Да чего же вы там натворили? – встревожилась женщина.
 - А ничего, семечками намусорили в электричке. Звонить через час буду. Пусть ждет.

 Воробьев повесил трубку и развернулся в сторону набережной. Через час к телефону подошла Жанна.
 - Больше мне не звони, – сказала она резко, – между нами все кончено.
 - Ты чего, кроха, мухоморов наелась, что ли?
 - Сам ты больной. Я замуж выхожу, – трубка шлепнулась на рычаг.
 Постояв с минуту и поразмыслив, афганец снова набрал номер.
 - Чижик, погоди, не бросай трубку, – растерянно попросил он. – Что за розыгрыш? Куда тебе замуж, если паспорт только через полтора года выпишут?
 - Не твоего ума дело, – отвечала Жанна уже не слишком уверенно.
 - Вот что, ты так не шути… У меня с юмором плохо. Если вычислю с кем, пеняй на себя. У меня пушка осечки не даст.
 - Как тогда в Мамонтовке? – совсем тихо спросила девчонка.
 - Идиотка! – выкрикнул Воробьев в трубку. – Мозги твои куриные вышибу за мысли такие поганые. Ты сама знаешь…
 - Ничего я теперь не знаю! – закричала Жанна. – Оставь меня в покое. Ты мне никто. Никто, слышишь! Я тебе не кукла, шарманщик бродячий! – она швырнула трубку.
 Воробьев потоптался на месте, выругался и зашагал к метро.
 
 «Афганец привязан к девчонке и, значит, далеко не уйдет, – размышлял майор. – Что же знает эта черноглазая коза? И у кого все-таки завещание? У афганца его не нашли, значит, бумагу либо уничтожили, либо… А зачем, собственно, ее хранить незаконным наследникам? Чтобы рано или поздно остаться на бобах?»

 Черт подери! Во второй раз версия Жергина рассыпалась напрочь. Завещание в пользу наследников могло интересовать только самих наследников. Более того: по логике вещей именно они и должны были желать смерти завещателя. В интересах же Дениса следовало убедить отца переписать завещание, а не убивать его.

 Можно, конечно, списать на состояние аффекта, наркотического опьянения и прочее, если бы не одно странное обстоятельство: и предполагаемый убийца, и его жертва скончались практически в одно время, на расстоянии полутора километров друг от друга. Он еще не забыл ночной разговор с прозектором, а тот подчеркивал, что наркоман окочурился от передозировки.

 Кстати, заключение медэкспертизы было подписано какой-то неизвестной майору фамилией, и в нем причина смерти называлась одна: перерезанное горло на рельсах, что фактически увеличивало разрыв во времени часа на три. 
 В мамонтовской трагедии обрисовалось еще два участника: афганец и Жанна. Девчонка была подростком, это намного осложняло дело. Ее нельзя было даже допросить, как полагалось. Перемены же в поведении Жанны настораживали еще больше. Что-то спугнуло ее у моста, когда она шла на свидание, а потом внезапно передумала и повернула назад. Неужели это влияние Игоря? Вот тебе и затравка.

 Мелькнувшая было догадка сбивала с толку: то, что Игорь не пришел вовремя в клинику Фишера и не позвонил после, упорно наводило на дрянные мыслишки.
 Почему он выбрал Кутузовский и поселился там с такой настойчивостью? Майор перелистал разархивированное дело Гремина, внимательно перечел допросы Игоря и подчеркнул те места, где свидетель упоминал о завещании и указывал, что дед предназначил лично ему половину своих сбережений – одну из двух сберегательных книжек на предъявителя.

 Как ни досадно, но самой складной выглядела версия афганца: увидел мертвяка, пошарил в карманах… затем решил поправить дела и даже собирался поделиться с «сестренкой».

 Но кто-то же все-таки положил наркомана на рельсы? Значит, этот «кто-то» не был уверен в том,
 что наркоман не заговорит больше? Тогда кто же он?
 Осталось ответить на этот вопрос и, возможно, назвать убийцу генерала Гремина.

      2.
 
 Лежа на верхней полке в поезде, увозившем пассажиров в Архангельск, Валерия раздумывала обо всем уже много спокойней, даже как-то отстраненно. Очевидно, эмоции ее, наконец, перегорели дотла.

 Как ни подбадривал ее Валентин, намекая на глобальные материальные перемены, на скорый развод с женой, на стотысячные тиражи детских книжек и чемоданы с баснословными прибылями, как ни описывал грядущую привольную жизнь, ей было не сладко.
 
 Игорь не пожелал увидеться ни с ней и ни с кем другим тоже. Он объявил, что вправе решать свои дела сам и больше ни в чьей помощи не нуждается. Вспылив было под горячую руку, Лера быстро остыла и поняла: лучшее, что можно сейчас предпринять, это оставить его в покое. Ее сын (как-то очень уж неожиданно!) повзрослел и стал вполне самостоятельным мужчиной. Возможно, это и к лучшему. Пора подумать о себе. Вон вокруг что творится!

 Но материнское сердце почему-то сжималось и ныло. Оно предчувствовало что-то недоброе в этой нарочитой самостоятельности ее мальчика. Ко всему еще, как она ни гнала от себя мысли об Але, они все-таки настигли ее. Куда же исчезла девочка? Не похоже, чтобы Гоша спрятал ее, а сам торчал в Москве, на виду у всех. Ведь рано или поздно объявят розыск. Итак спецслужбы подняты на ноги: шерстят всю Москву.

 «Она ведь беременна! – вдруг вспомнила Лера. – Боже мой, если девочка сбежала из дома, а перед тем – из больницы, значит, чего-то боялась? Может, отсиживается у родственников или подруг? Но вряд ли кто захочет связываться с ее разъяренным отцом. Родственников наверняка перетрясли всех, до пятой воды на киселе. Тогда где же ее искать?»

 Нечеткая мысль оформилась в голове, и Валерии стало не по себе: а вдруг, Аля поехала в Одессу? Ее даже бросило в жар от такой вероятности. Хоть выпрыгивай из поезда на ходу! Однако это было только предположением, возможно, не самым логичным и обоснованным.
 О ребенке думать не стала. Валерия просто не воспринимала никакого ребенка. Жаль было только девочки, так безответственно и бездумно обрюхаченной ее независимым сыном.

 Потом, потом… оставался еще Чемпион. Рано или поздно Гоша все равно увидит своего отца.
 А она? Как она встретится с Чемпионом?

 Мысли ее сделали и вовсе странный виток: она представила себя в летнем шелковом костюме, сдержанной, деловой, с чуть вздернутыми бровями и легкой ироничной усмешкой… Да, но если бы за всем этим стояло хоть что-нибудь существенное. Ну, например, то же издательство. Хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне, в ее собственном будущем. Том самом будущем, которое вряд ли обдумывал ее сын. Молодым не свойственно думать наперед, будущее для них эфемерно, они живут настоящим.

 Валерия вздохнула: у нее не было иллюзий насчет будущего, и даже настоящее стало зыбким. Куда она ехала? В какой стране оставалась? Что тут вообще творилось сейчас?

 Ее затошнило, потянуло в туалет. В тамбуре из баков на крыше выплескивалась вода и через прорези в потолке освежала посетителей транспортных удобств. Захотелось наорать на проводника, но его вообще не оказалось в вагоне.
 «Что же это за страна такая, где главный принцип: чем хуже – тем лучше!» – банально возмутилась Лера, залезая к себе на верхнюю полку. С окна тянуло серьезной прохладой, и сделалось ясно, что здесь осень уже в полном разгаре. «Только бы не было дождя!» – подумала она, сомкнув на минуту веки.

 Моросящий, затяжной и противный дождь зарядил с самого утра без просветов, отсыревший северный город встретил ее неприветливо. Гостиница, где однажды она поселялась, закрылась на ремонт, и пришлось довольствоваться паршивым номером в центральном, очень старом и ободранном отеле с раздраженной обслугой, уставшей от скандалов с командировочными. Да и сами командировочные были суетливы, с бегающими по сторонам глазками, по большей части походившие на мелких спекулянтов, рыскавших в поисках товара и одновременно сбывавших с рук по пути все, что приволокли с собой на пробу или обмен.
 
 Странная это была торговля: можно было обменять, например, мыло на алюминиевую посуду, а мешок сахара на моталки для шерстяной пряжи. К тому же магазины или пустовали, или в них отпускались продукты по каким-то талонам.

 Неожиданно Валерия спустилась к речному вокзалу и решила прокатиться на катере по реке. Ей нужно было собраться с мыслями перед визитом на ЦБК – один из крупнейших бумажных комбинатов в стране.

 Катер неспешно чапал по бурой воде, отхаркивался бензином, подбирал у причалов местных жителей, и часа через два причалил к неказистой деревянной пристани. Вслед за другими пассажирами, Лера пошла вверх по широкой асфальтированной дороге и довольно скоро едва ли не уперлась носом… в железные ворота исправительного режимного заведения.  Вооруженная охрана на КПП беззлобно переругивалась с бестолково толпившимися родственниками осужденных, нагруженных объемистыми кошелками.

 Она запоздало увязала аппетитные запахи домашней снеди, витавшие в салоне катера, с едоками за колючей проволокой, растянутой многорядно над каменной кладкой, и повернула назад. Ей тоже захотелось есть, но в поселковом магазинчике у пристани, кроме бруска сливочного масла и десятка кирпичиков темного хлеба, стеклянные витрины украшал только лавровый лист, живописно разбросанный повсюду, и холмик серых изломанных макарон.

 - Масло по талонам, – предупредила ее просьбу продавщица с хорошим русским лицом.
 Правильнее было бы сказать: с лицом русской красавицы. Чистый высокий лоб над соболиными дугами бровей венчали русые волосы, разделенные на прямой пробор и аккуратно свернутые на затылке пышным узлом. Глубокие синие глаза, спокойные, как вода в чистой лагуне, притеняли стрельчатые ресницы. Белые щеки освежал чуть заметный румянец, а четко очерченные губы, нетронутые помадой, открывали в улыбке жемчужные зубы. Валерия давно не видала таких лиц. Она смотрела на продавщицу, как на икону, любуясь всей ее статью.

 - Слушай, дорогая, – раздался вдруг из-за спины шепелявый голос с кавказским акцентом. – «Бонд» возьмешь, или «Мальборо»? Хорошо отдам, не обижу такую красавицу.
 - Нет, набрались уже, дальше некуда, – буркнула продавщица, и красота мигом сползла с ее лица, гладкая шея покрылась бурыми пятнами, а глаза сердито прищурились. – Уходи, пусть Ашот тоже ничего пока не везет. Заколебали проверками…

 Лера тупо уставилась в витрину. По кучке макарон полз таракан. Она понимала, что мешает этим двоим разбираться в своем бизнесе, но почему-то не могла сдвинуться с места. Кавказец скоро испарился.
 - Я умираю с голоду, – сказала она, обернувшись к продавщице, когда за ним захлопнулась дверь. – Может, консервы какие-нибудь у вас есть?

 - Ничего нет, – ответила продавщица, тоже с любопытством разглядывая чужачку, – только хлеб и макароны.
 - Мне перекусить бы прямо сейчас. Я в командировке, на катере к вам случайно заехала, – почему-то виновато добавила Лера, потупившись.
 - Сидит у тебя кто? – участливо спросила красавица.

 Валерия покачала головой. Она не знала сама, как объяснить, почему из десятка маршрутов выбрала именно этот, в режимный поселок с игривым названием Лисички.
 - На-ка вот, держи, – сказала продавщица, опасливо поглядев на дверь, и протянула командировочной моментально завернутый под прилавком пакет. – Тут столовок нет, не почаевничаешь, а зэков все с домашней стряпней проведывают.

 Спокойная улыбка снова преобразила ее красивое лицо. Валерия достала из сумки кошелек.
 - Нет, нет, – замахала руками продавщица. – Это так, бесплатно. Кушайте на здоровье.

 Если бы не сибирское лето, научившее многому, она стала бы возражать, настаивать, обиделась бы, наконец, за подачку. Но этот порыв гостеприимства и щедрости по отношению к людям дорожным, намыкавшимся в чужом краю, ей был знаком и понятен.

 - Спасибо, – просто сказала Лера и улыбнулась красавице на прощанье.
 На причале, дожидаясь отхода катера, она раскрыла пакет и достала половинку серого кирпичика, очень свежего и пористого, разрезанного вдоль и толсто смазанного желтым вологодским маслом, отличным российским маслом, когда-то в бочонках развозимого по всей Европе. Такого вкусного бутерброда Валерия в жизни своей не ела. Она умяла всю половинку до последней крошки, и жирная масляная отрыжка мучила ее всю дорогу.

 Дело на комбинате решилось споро. Почесывая съехавшую на затылок лысину, первый зам, глядя мимо командированной воспаленными глазками, говорил с чувством о положении в стране. О деньгах, которые они сами не знают, куда воткнуть, потому что с деньгами вообще что-то происходит непонятное. Фонтан его красноречия иссяк только тогда, когда вместо денег симпатичная директорша из Одессы предложила продукты на бартер.
 
 Продуктами можно было выдать зарплату рабочим, потому что японские швейные машины уже никто не хотел брать. Инфляция не просто витала в воздухе, а, как ржа, сжирала все схемы расчетов. Главные бухгалтера и финансисты всех рангов надрывали сердца и сушили мозги в поисках хоть какого-то выхода, но в экономическом туннеле было темно и глухо.

 Второй зам истерически кричал по телефону, что ни одного вагона целлюлозы поставщики из Братска не отгрузят больше в Архангельск, пока те не пришлют сухого молока или финских консервов. Сошлись, однако, на том, что Лера отправит сюда сахар, а в Одессу уйдут десять вагонов превосходной офсетной бумаги.
 Все это очень смахивало на вселенский маразм, но в результате взаимных усердий договор был подписан.

 Возвращаясь домой и всматриваясь с борта самолета до рези в глазах меж отсыревшими лохмотьями облаков в мертвую Припять, зараставшую одичавшими рощами, обгоревший дочерна блок проклятого атомного реактора, упрятанного в саркофаг, она вспомнила, вдруг, роскошную, сверкающую блестками лазурных озер, в пестрой опушке таежного палантина изумрудно-выпуклую грудь земли, распахнутую навстречу крылатому дельтаплану, черную птицу – Злого Духа смерти, зависшего над срединным миром и… затосковала.
   
 Что-то сломалось в ней самой. Не какая-то мифическая ось мироздания, а что-то внутри нее. Она не могла объяснить ничего, но то, что от недавнего прошлого душа оторвалась с кровью, вдруг ощутилось каждой жилкой. Она умирала, оставаясь там, в прошлом, и не в силах с ним разлучиться. А душа в муках рождалась вновь и в настоящем пока не находила опоры. Она не могла его, настоящее, нащупать. Все двигалось, мчалось вокруг, как галопирующий табун диких жеребцов, способный затоптать всякого, кто сунется под копыта. И, как мрак вслед за сумерками, наползал отовсюду хаос.

 Хотелось выть, как отбившейся от стаи матерой суке, потерявшей детеныша. Одиночество настигло ее здесь, на высоте одиннадцать тысяч метров, и медленно несло сейчас над землей, неприветливой, опустевшей. Даже друзяка был дальше, чем всегда, просто недосягаемо далеко: он возвращался к семье, к жене и детям, и она не имела на него пока никакого права.
 
 Слезы слепили глаза. Сын бросил ее, увязался за первой юбкой. Чемпион… Ее вдруг обдало жаром: он обживался в Москве несколько лет и даже весточки не подал. Не пытался. Что ж, и это придется стерпеть. Женщине, которая «сама так решила», нужно уметь терпеть. Но почему, почему же так невыносимо больно?
 «Интересно, нашлась ли эта отчаянная девчонка? – неожиданно подумала Лера. – А если она все-таки подалась в Одессу?» Против воли, дерзкий побег будущей невестки из закрытого стационара, да еще из-под носа всесильного родителя, вызвал у нее одобрительную усмешку и даже скрытую гордость. Характер! Такой, пожалуй, и рожать можно. Тоже, пигалица, «сама так решила».

 Когда она, спустя пару часов, поднялась к себе домой на третий этаж, то снова вздрогнула у двери: «А вдруг девочка приходила сюда?» Но никаких следов посещения на площадке, разумеется, не оказалось, почтовый ящик пустовал, и записка не торчала из щели.
 
 Зато телефон затрезвонил сразу, едва Лера переступила порог и сунула вилку в гнездо. Музыкальное контральто медью переливалось в трубке:
 - Курочка моя, где ты была? Твой номер мне мозоль на пальце набил! Уже со счету сбилась, сколько дней набираю, – и следом, без передышки: – Я сделала больше, чем может простой смертный, и почти все, что нужно.

 Конечно, моему Сюне нет цены, он устроил мне рандеву с кремлевской шишкой. Сначала нашел умного человека, и тот дал ясно понять твоему коменданту, с кем ему повезло иметь дело. А потом мы встретились тет-а-тет в интимной обстановке. «Если вы немедленно не пожените наших детей, – я положила руку на его левую грудь, прямо на ордена, и сделала о-очень выразительные глаза, – вы нарветесь на крупный скандал. Вам нужны неприятности? Поверьте моему слову, а мое слово знает вся Одесса, – я вам их организую по полной программе, не отходя от вашего парадного подъезда с облезлыми львами».

 Ты же догадываешься, моя прелесть, что такие шишки боятся шума больше, чем террористов в Кремле. Он капитулировал в пять минут. Между прочим, твой будущий сват, несмотря на наше шапочное знакомство, был очень любезен. Его охрана проводила меня до самой машины. А мы с Сюней, ради хохмы, приехали на церемониальном авто. Надо было видеть их дебильные рожи! Давай же, милочка, рассказывай поскорей свои новости. Неужели вы их уже расписали?

 - Никаких новостей нет, кроме той, что девочка сбежала из клиники, – ответила Лера. – Мы даже не знаем, зачем это понадобилось.
 - Не может быть, что ты говоришь?! Чтоб они нам были здоровы, ваши деточки. Они таки выдали гастрольный номер! Видно, у них свои планы на жизнь. Ну и ради Бога! Пусть порезвятся еще немножко. Не переживай, моя курочка! Главное – договориться в общих чертах родителям, остальное – дело техники.

 - Фаина, – усталым голосом сказала Валерия, – приезжай сейчас же ко мне. Очень тебя прошу. Ну, брось все дела к чертовой матери и приезжай. Мне хреново.
 - Уже лечу. У тебя есть чесночек? Я спекла бесподобные синенькие. Язык проглотишь. Начисть пару зубочков, я уже звоню в твои двери.

 Короткие гудки в трубке подтвердили намерения энергичной толстухи, и Лера, спохватившись, сломя голову помчалась на угол в гастроном – холодильник был пуст, а гостья на пороге. «Какое счастье, – думала она на бегу, – что есть на свете такие бабы, как Фая!» И тут же вспомнила спелые груши, катившиеся по затоптанному полу вагона прямо под ноги растерявшимся пассажирам… Как давно это было, Боже мой, как давно!.. 

                3.

 На взлетно-посадочную полосу якутского аэровокзала Валентин ступил с первой октябрьской поземкой. Мелкий сухой снежок косо сыпал с северо-востока. Он вдохнул бодрящий морозный воздух и улыбнулся: все-таки жизнь была прекрасной. Бурлящий водоворот столичных событий будоражил его, кружил голову.

 Конечно, в первую очередь нужно было разобраться с Асей. Развод. Никаких других вариантов. От этого брака, к несчастью, оставались дети, но к ним Валентин не испытывал ровно никаких отцовских чувств. Однако он не собирался бросать их на произвол. К тому же Ася была хорошей матерью. Она, как кошка, вылизывала и холила свой приплод. Неприятные эти мысли терзали его все семь часов лета, и теперь, по дороге домой, не оставляли ни на секунду.

 К черту все кредиты и посулы Сан Саныча. Главной в его жизни была Валерия, и сейчас можно было, наконец, перекроить свою жизнь заново. Полный решимости, он переступил порог облезлого, давно некрашеного подъезда, взбежал на пятый этаж и, сунув ключ в замочную скважину, распахнул дверь.

 В квартире царил странный, непривычный беспорядок. Детские вещи валялись в прихожей. Он заметил в углу тещины тапки и раздраженно передернул плечом: загостилась, дескать, с ранней весны и по сию пору… Затем сбросил куртку и заглянул на кухню. Там и вовсе творилось непонятно что: все предметы словно повалились со своих мест и, неизвестно по чьей прихоти, нелепо взгромоздились по углам, а его пишущая машинка, которая уютно помещалась на столике за дверью, зачем-то вспрыгнула на шкаф.

 Внезапно оробев от дурного предчувствия, Валентин осторожно заглянул в комнату и… отшатнулся. Он зажмурился, и даже закрыл лицо руками, как в театральной мелодраме. Но тут был не театр: в центре стола посреди комнаты стояла увеличенная до портретных размеров фотография Аси в черной рамке, а вокруг – в вазах, вазочках, бутылках и банках – пестрые северные цветы, садовые и таежные, свежие и увядшие, грустные такие цветы, которые словно оплакивали Аську. А она, с растрепавшейся косой, застенчиво и нежно улыбалась ему, теребя пухлыми пальчиками завязки белого кружевного воротничка…

 Безвольно уронив руки, Валентин застыл, прислонившись к дверям, не смея шагнуть дальше. Это была его вина. Это он убил жену своей нелюбовью. Можно было кричать всему миру, что он не хотел, не знал, не желал, в конце концов, ее смерти, но никто пока и не собирался его ни в чем обвинять. Никто, кроме внутреннего, какого-то червивого голоса. Он вдруг вспомнил, как она наивно ласкалась к нему в короткие минутки близости, как старалась угодить в постели – а он был груб и несправедлив к ней… как нежно любила детей и украшала дом своим рукодельем…

 Смахнув невольную слезу, он рванулся к соседям и стал звонить сразу во все звонки, а затем стучать в двери. Но в это полуденное время, как назло, никого дома не оказалось. Он возвратился в квартиру и стал набирать телефон редакции. Его собственный, в кабинете, конечно, не отвечал, а два других были заняты.

 Тогда Валентин сдернул с вешалки куртку и слетел вниз, столкнувшись в парадной с тещей и едва не сбив ее с ног. Ничего не говоря, они молча остановились друг против друга. Наконец он опомнился и взял у старухи тяжелые сумки.

 - Давайте я отнесу… – пробормотал он невнятно, но потом опустил ношу на пол и, протянув руки, с горестно искривленным лицом обнял тещу. – Мама! Что же случилось, мама?!

 Женщина сухо отстранилась и сказала осипшим голосом:
 - Утонула Асенька, царство Небесное новопредставленной Аксинье, упокой ее душу, Господи! – она трижды перекрестилась и неожиданно злобно продолжила: – Когда басурман этот, капитан списанный, с ней на дачу явился, так я беду сразу учуяла. А ты, охламон, куда смотрел? На кого жену родную покинул?!

 Старуха, вдруг, принялась хлестать по щекам Валентина маленькими мозолистыми ладошками.
 - У, нехристь! Вот какая грязная ваша жизнь без венчанья, без благословенья родительского. Блудники, блудники!.. Загубил девку-то, ирод, по рукам пустил, – выла старуха на весь дом. – С детями теперь чего будет?

 - Пойдемте домой, Варвара Терентьевна, – стиснув зубы, сказал Валентин. – Дома поговорим. Здесь-то ни к чему причитанья. Пойдемте, мама.
 И подхватив сумки, он быстрым шагом стал подниматься по ступеням вверх.

 Сутки спустя, Валентин шел на моторном катере с инспектором рыбнадзора на Медвежий ключ, а молодой лейтенант угро, подсевший в лодку инспектора, объяснял ему с жаром, как все случилось.

 Он так точно обрисовывал и маршрут, по которому шла моторка капитана, и погоду, и даже направление ветра, будто сам все видел собственными глазами. Из его рассказа выходило, что по лодке кто-то стрелял с острова, против Чертовой пасти – нависшей над протокой скалы, под которую с грохотом опадала вода в подземное русло. Выстрелов было два: одна пуля пробила носовой отсек, а другая угодила в бензобак. Этот, второй, и стал роковым: обоих выбросило взрывом из лодки в стремнину.
 
 Валентин прикрыл глаза: Аська не умела плавать и вообще боялась воды… Он вдруг так ясно увидел ее белое, помертвелое от страха лицо, что невольно вскрикнул, закусив до крови губу.

 Мужчину и женщину Чертова пасть заглотала в считанные минуты, а она своих жертв еще ни разу не отдавала. Только пес кэпа, Жук, – известная всему побережью лайка-трехлетка, выбрался на остров, где его и нашли с проломленным черепом. Косари на том берегу слышали выстрелы, затем взрыв, лодку разнесло в щепы, а когда все улеглось, никого на воде уже не было. Лейтенант клялся, что три дня прочесывал берег по обе стороны лично с бригадой оперов, подключились даже старатели, геологи несколько раз поднимали вертолет, но прошел сильный ливень в верхах, и уровень воды в протоке повысился на метр. Поиски прекратили.

 Ночью Валентин ворочался с боку на бок, придавленный свалившимся так внезапно несчастьем. Утопленная Ася, не похороненная по-людски, неотступно вертелась рядом. То она голая, белокожая, с пухленькой попкой, гарцевала на кровати, вымаливая его ласки, то плакала и упрекала. Теперь ему невыносимо жаль было жену, такую молодую, глупенькую и похотливую, которую он обижал часто и незаслуженно. Он вспомнил, как неохотно брал ее на этой постели и потом отворачивался к стене, равнодушный к ее мольбам и обидам...

 Никакой ревности не было, только бессильная и запоздалая злоба на кэпа, так безрассудно загубившего его Асютку, клокотала в горле. Смутная догадка, что кэпа вычислили на Медвежьем не случайно, что разборки в пароходстве унесут еще не одну жизнь, сейчас не трогала его. Личное горе было горше всего остального. Даже позор, который жена навлекла на него в клокотавшем сплетнями Якутске, пока самолюбие не терзал. Да и кто в такой ситуации посмел бы при нем обсуждать то, что случилось, с точки зрения попранной морали?
 
 За стеной захныкала дочка. Он подхватился с постели, услышал, как ребенка баюкает теща, и бестолково затоптался по комнате, натыкаясь на мебель. Дети!.. Как теперь быть? Мальчишка и вовсе глядит волчонком круглыми черными мамкиными глазами, даже не подошел к отцу, все жался к бабушке. А Настюшка, напротив, с колен не слазила, так на руках и уснула. Что ж, спасибо, хоть теща согласилась остаться на зиму, пока все образуется.

 Господи, да что же образуется?! Голова шла кругом, от беспрерывного курения мутило. О Лере он боялся и думать. Вдовец с малолетними сиротами. Ну на кой он теперь ей нужен?!

 «Что ж ты наделала, глупая! – в который раз упрекал он безответную Асю. – Меня б наказала, ладно, а детишек-то на кого покинула?» Плеснув в стакан коньяку, он залпом выпил, но от этого не полегчало, а напротив, занудило внутри еще больше. Сунув голову под подушку, Валентин плотно сомкнул веки, пытаясь уснуть, но из темноты поднялась вверх, захлестывая все вокруг, высокая крутая волна с белесым Асиным лицом в смертной тоске и страхе…

 Наутро теща с трудом растормошила его: звонили из банка. Начальник кредитного отдела сухо выразил соболезнование и просил зайти обязательно. Дело касалось неотложного оформления бумаг по просьбе Сан Саныча.
 К удивлению своему, Валентин распечатал в банке оставленный на его имя пакет и обнаружил в нем полный комплект документов на трехмиллионный кредит, а также рекомендательное письмо Сан Саныча, который торопил с реализацией издательских планов.

 Приятель разъяснил, что к чему, и Валентин окунулся в работу, больше не предаваясь острастке, сомнениям и тому подобной ерунде. Ему предстояло перебросить кредит в московский филиал, а затем разместить заказ в типографиях на серию детских книг, предположительно, очень прибыльных.
 О том, что понадобится «откатить» Сан Санычу и его приятелю-министру чемодан налички, думать было противно, но все же подкорка улавливала почти механически, что жизнь переходит на новый какой-то уровень.

  Тяжело прорезавшаяся мысль взбадривала и пьянила одновременно. Он вдруг сообразил, что и для своих нужд может также обналичить сколько угодно. Это, в сущности, в корне меняло многое. Например, можно было сделать ставку на южный Леркин филиал и раскручиваться в Одессе. Ничего больше его здесь не удерживало: журнал был на грани банкротства.
 
 Через несколько дней господин Родин, шеф-редактор частного издательства «Гармонд», регистрировался на московский рейс в якутском аэропорту. Выдав теще внушительную ренту на три месяца, от чего она сразу сомлела и противно заискивающе подобрела, он распорядился насчет детей (благо, детский сад был напротив дома) и сообщил, что отбывает в длительную командировку.
 
 Мало кто из знакомых при встрече сразу узнавал его. С аскетически заострившимися чертами лица, неприветливый и молчаливый, он не искал общения ни с кем, торопясь покинуть нахохлившийся в осеннюю пору Якутск. На нем было новое кожаное пальто, фирменный английский костюм, а в руках – дорогой дипломат. Дорогой не только по собственной стоимости, хотя и она была приличной, непосильной скромному редактору еще совсем недавно, а в смысле содержимого, открывавшему ему доступ в новую прекрасную жизнь.


                Глава десятая

                1.
 Сладкие мечты одолевают в дороге, особенно в поезде, в комфортном купейном вагоне, под монотонный стук колес. Сладкие сны снились беглянке, одному Богу известно как оказавшейся во львовском курьере, следовавшем по маршруту из Минска. Еще несколько часов – от силы сутки – и она будет в Одессе… Уж из Львова-то до юга добраться не проблема. Лето ведь кончилось, «грязник» на дворе. И сущим раем рисовался в ее воображении город у моря, где наконец-то встретится она с Гошкой.

 Телефон не отвечал. Правда, она так и не дозвонилась ему ни с Ярославля, ни с Минска. Но мало ли что? Обрыв какой-нибудь, или профилактика. Главное – папаньке здесь ее не достать. Не станут же его молодцы прочесывать все железнодорожные ветки. Денег не меряно, еще и ста рублей не истрачено из той пачки, которая добыта из секретера. Значит, теперь она невеста с приданым! Ха-ха! Алька невольно улыбнулась в темноте, все равно никто сейчас не мог уличить ее в преступлении. Да и какое же это преступление, скажите на милость: взять у собственного отца немного денег на первое время? Он и сам ничего не пожалел бы для нее, при других обстоятельствах.

 Обиду, нанесенную ей родителями, – такое унизительное заточение в клинику Фишера, – она старалась забыть. Ну, квиты и все. Ничего же страшного не случилось. Вот, если бы… Она погладила себя по животу, и ей показалось, что живот заметно потолстел в последние дни. «Я тебя в обиду не дам!» – мысленно заверила она малыша. И снова заулыбалась, гордясь собой и львиной своей отвагой. Сила материнского инстинкта внезапно до дрожи охватила юную женщину: он обязательно родится, ее малыш! Теперь она в этом не сомневалась.
 А колеса скорого поезда монотонно стучали по рельсам, с каждой минутой приближая встречу с Гошкой. Очарованная мечтами, Аля то усыпала, то вновь открывала глаза, безмятежно улыбаясь наплывавшему за окном рассвету.

 - … возиться с вами… Фамилия ваша? Как ваша фамилия?
 Она плохо понимала, чего хочет от нее этот сморщенный, брызжущий слюной лейтенант. Почему кричит? Ну разве она виновата в том, что у нее украли сумку?! Просто крепко заснула под утро…

 Конечно, уже на подъезде ко Львову, она хватилась сумки, до смерти перепугалась, когда обнаружила пустоту багажной полки в купе над дверью и бросилась к проводнику. Тот вызвал бригадира, и на платформе  их уже ожидали менты. Они прогулялись зачем-то по всему составу, а потом привели ее сюда, к этому нервному лейтенанту, оравшему сначала по телефону, а теперь и на нее в той же манере.

 - Ну, что ты таращишься на меня, как в зеркало? – рявкнул он снова. – Фамилию свою назови и имя отчество.
 Аля уже собралась открыть рот, и вдруг вся похолодела от макушки до пяток: на столе у мента, справа, лежало несколько ксероксных копий с ее собственного портрета. Эта было любительское фото, сделанное отцом на даче перед самой ссорой. Она поперхнулась так сильно, что из глаз брызнули слезы.

 - На, попей водички, – смягчился лейтенант, – что, на учебу торопилась? Да не горюй, студенты – братия щедрая, поделятся сухарями. А то нечего варежку разевать. Документы и деньги при себе носить надо, и за вещами смотреть, а не так: кинул и забыл, – поучал он пострадавшую. – Ну и как же тебя величать все-таки?

 - Гремина, Александра Евгеньевна, – быстро сказала Аля, неожиданно для самой себя назвавшись фамилией Игоря. – Я к мужу еду, в Одессу.
 Лейтенант хмыкнул и покосился на нее с недоверием.

 - Транзитная, значит, – заключил он после короткой паузы, брезгливо скривившись. – Так и с заявлением нечего людям морочить голову, весь этот терендеж в пользу бедных. Сумка твоя тю-тю… Сама понимаешь. Вот, если телефон дома есть, можешь позвонить своему благоверному, пусть телеграфом вышлет на дорогу и шляться тебя больше не пускает, раззяву такую.
 Аля послушно набрала номер, но на другом конце по-прежнему никто не подходил к аппарату.

 - Его нет дома, наверное, – тихо сказала она, виновато пожимая плечами.
 - Не беда, позже перезвонишь, – окончательно подобрел лейтенант. – Бумагу, значит, марать зря не будем, согласна? А если не дозвонишься, вечером посажу в общий вагон. Доставим тебя к муженечку целенькой, то есть в полной сохранности, – он противно ухмыльнулся и добавил: – Можешь передохнуть у нас в дежурке. Хлопцы чаем напоят.

 - Нет, спасибо, – поблагодарила Алька, вскочила со стула и опрометью кинулась к дверям.
 - От же подвеянная, – бросил вслед лейтенант, покачав головой, и крикнул в коридор: – Бодуняк! А ну-ка быстро пришпили на доску свежую ориентировку, какого хрена она у меня на столе третий день валяется?

 - Слушаюсь, товарищ лейтенант! – откозырял конопатый курсант, шумно ввалившись в комнату вылитым истуканом с бессмысленно выпуклыми глазами. – Смотрите, какая лялька файная, – кивнул он на ксероксный портрет молодой девушки, – грабанула кого, что ли?
 - Лялька, – передразнил лейтенант, – дай сюда. На индекс надо смотреть, бовдурь, и читать, что подписано. Вешай ее к «пропавшим без вести».
 
 Начальник возвратил бумагу курсанту, но вдруг дернул портрет снова к себе, едва не разорвав пополам, и остолбенело уставился на изображение, багровея до самых ушей.

 - Задержать! – неожиданно взвизгнул он, выпрыгивая из-за стола и приправляя команду матом.
 - Да кого? – удивился курсант, не выказывая ровно никакого служебного рвения.
 - Ляльку ту чертову, которая сумку похерила! Она ж тут у меня только что…

 Лейтенант не договорил, оттолкнул истукана в сторону и скрылся за дверью.
 Верзила недоуменно пожал плечами.

 Он еще раз вгляделся в тусклое изображение хорошенькой девушки и раздумчиво почесал за ухом: «Интересно, хоть одного гастролера нашли по этим картинкам?» За свою недолгую практику ему еще ни разу не приходилось опознавать и задерживать преступников по фотороботу или портретному сходству.

 Честно говоря, у курсанта вообще была плохой зрительная память на лица, но он не тяготился этим особо, справедливо полагаясь на другие свои достоинства. Он аккуратно разгладил мясистой ладонью ксероксы и пришпилил их кнопками к информационной доске оперативного отдела с надписью «Их разыскивает милиция», затем одернул китель, распрямил плечи и с высоты своего баскетбольного роста окинул зал ожидания ленивым взглядом светло-голубых водянистых глаз.


            2.
         
 Припустив изо всех сил с привокзальной площади, Аля отдышалась только в заморышном пыльном скверике, между мрачных толстостенных домов с низкими подворотнями, откуда тянуло плесенью и средневековой инквизицией. Все вокруг источало невидимую опасность, и казалось, что длинные лапы палачей вот-вот дотянутся и сюда. Но разве дело было только в ней? Ее ребенок! Вот кого следовало спасать. Она вытерла влажный лоб и справедливо прикинула, что вряд ли этот сморчок с вокзала станет поднимать шум, даже если запоздало опознает ее. Не будет же он трещать на весь мир про то, что так промахнулся. И потом ладно, ну, пусть ее вернут отцу, все равно у него ничего не выйдет: она уже совершеннолетняя. Имеет право рожать, если хочет. Да.

 Эта мысль неожиданно успокоила ее настолько, что беглянка, оглядевшись все-таки по сторонам на всякий случай, твердым шагом направилась вдоль улицы, совершенно не представляя, куда и зачем идет.
 
 Между тем вызревший день выдался по-летнему теплым. Она распахнула куртку и механически пошарила в кармане рукой. На счастье, там завалялась какая-то мелочь и даже несколько рублей. Аля вспомнила, что сунула в карман сдачу с билета. Пересчитав тщательно весь капитал до последней копейки, она вдруг сообразила, что может продать куртку. Ну конечно же!

 Во-первых, она едет на юг и в сухую погоду свитер из натуральной ангоры гарантирует хорошее самочувствие, а во-вторых, вырученных за куртку денег должно хватить на остаток дороги. Осенившая ее внезапно идея обретала привлекательность с каждой минутой, и теперь дело оставалось за малым – осуществить задуманное.
 
 Сначала надо было разузнать, как попасть на вещевой рынок. Не сразу объяснившись с продавцом «кавы» и пирожков, она все же выяснила, куда следует держать путь, и довольно скоро добралась до места.

 Вещевой рынок кишел людьми. Аля с интересом наблюдала, как бойко торговали поляки, занимавшие здесь целые ряды. Они говорили по-польски, перемежая речь русскими словами для ясности. Также, на непривычном суржике, общались и все остальные, смешивая русские, украинские и белорусские слова. «Может быть, они собираются достроить Вавилонскую башню и придумывают славянское эсперанто?» – усмехнулась про себя Аля, не терпевшая охальной речи.

 Курток навезли навалом. Турецкий ширпотреб забивали яркие китайские пуховики, вьетнамские и корейские студенты во всю торговали «залипухой» под фирмачей, всучивая свое барахло разомлевшим от выбора покупателям с разбегавшимися глазами. Кстати, продавцов было заметно больше, чем пожелавших что-либо купить на рынке. Алька отметила про себя, что хороших фирменных вещей почти не видно, это вселяло надежду на успех предприятия. За два года учебы в Лондоне она неплохо научилась разбираться в качестве одежды. То, чем торговали здесь, годилось разве что для малайцев или нищих итальянских кварталов.

 Аля спросила цену у поляков на кожу, и сейчас же поймала ухом встречное предложение сбоку от краснорожей бабищи:
 - Скильки за куртку просыш?
 Ее шведская рыжая куртка из мягкой телячьей кожи стоила, кажется, триста долларов. Она была почти новой, впервые одетой только в дорогу.
 - А сколько дадите? – профессионально поинтересовалась Аля.
 - Ну… сто карбованцев!

 Поляк прыснул и отвернулся. Черные, из заменителя, у него улетали по двести.
 - Нет, за сто не отдам, – твердо сказала Аля, сама не понимая, почему вдруг ей расхотелось продавать свою вещь этой тетке.
 По сути, ей было на выручку наплевать, лишь бы хватило денег поскорее убраться отсюда. За сотню можно на поезде доехать до Владивостока.

 - Ну, кажи свою цину, – настаивала баба, от нее разило сивухой и луком.
 - Нема цины, – копируя чужую речь, ответила Аля. – Не продается.
 - Чому це? – удивилась нахальная покупательница. – А то твоя куртка чи, може, крадена?
   
 - Как это? – удивилась Аля. – А ваше какое дело? Моя, конечно, – и отвернулась, не желая больше продолжать разговор.
 Но не так-то просто оказалось это сделать. Бабища вдруг вцепилась в рукав и заверещала на весь базар, как резаная:
 
 - Держить воровку! Москалька клята, куртку вкрала и тикае!

 Алька потянула куртку к себе, но бабища не разжимала скрюченных пальцев и продолжала грязно ругаться.
 Дело принимало худой оборот. Поляки быстро ретировались, зато толпа озлобленных, сбегавшихся отовсюду торгашей стала сжиматься вокруг беззащитной девушки.

 Бабища жаловалась, что предложила хорошую «цину», а «клята москалька» нанесла ей смертельную обиду – не согласилась продать, из чего следовало, что куртка крадена. «Да что за чушь! Откуда вы знаете?» – попытались вступиться одинокие голоса за девушку, но бабища заверещала еще сильней, и толпа разделилась на два лагеря: одни почем зря ругали красных, другие – белых и коричневых.

 Кто-то уже ораторствовал про «вильну мати», из задних рядов слышалось: «Ганьба! Геть москалив!». От куртки оторвался левый рукав, впрочем, большая часть «товара» досталась сочувствующим «воровке», и потасовка заметно оживилась: у бабищи из носа потекла кровавая юшка, а Альку пнули так сильно в плечо, что она едва устояла на ногах, но тут выпрыгнул вперед морячок в черном бушлате, рванул тельняшку и заорал:

 - А ну, шваль продажная, кто пойдет на балтийского моряка? Что, суки, хвосты поджали? Родину расхерачили, расшматовали на куски по живому, а вы радехоньки. Гайда с москалями горшки бить! Э-эх, рас****яи позорные! На кого с кулаками прете, морды спекулянтские? На девчонку-малолетку! Тьфу!.. Пошли отсюда, сестренка.

 И он стал проталкиваться с равнодушной, не реагирующей ни на что больше Алькой через сочувствующую половину толпы, оставив за спиной запенившихся горлохватов и подстрекателей, а снаружи уже вовсю заливались трели милицейских свистков.

 Все смешалось потом в воспаленной Алькиной памяти в один спутанный клубок обрывочных воспоминаний: верткая, как мучнистый червь, бабища… полосатая тельняшка, отчаянный морячок… рваная куртка… булыжная мостовая… телефонный зуммер… низкий потолок… духота и бесконечные сумерки…


           3.

 - Я бы не советовал так рисковать, – говорил доктор, заполняя крахмальной белизной халата все свободное пространство в маленькой комнатушке. – Больную нужно госпитализировать. Пишите расписку, что вы отказываетесь… Что значит «нет»? А кто, по-вашему, отвечать за нее должен?
 Потом снова уходили и приходили какие-то люди. Ворочали ее с боку на бок, растирали, поили горьким питьем, днем и ночью кололи, не давая забыться бесповоротно…

 - Ну, и сколько еще такое терпеть? – тихо выговаривала на кухне сыну Анна Павловна. – Ты-то хоть понимаешь, что найденка твоя умереть может? Что тогда?
 - Нет, – упрямо мотал головой сын, – не умрет. Я знаю.
 - Господи, ну хоть в больницу свези!
 - Нельзя в больницу без документов. Я ж даже фамилии ее не знаю.
 - Ой, беда на мою голову! – причитала женщина.

 Но совсем она растерялась, когда врач, приведенный сыном «частным образом», то есть по рекомендации, за приличные деньги, разумеется, и не из поликлиники, как для всех нормальных людей, а из военного госпиталя, осмотрел больную и, выйдя в другую комнату, спросил сына:
 - Ваша жена беременна?

 Тот залился краской, пожимая плечами. Мать всплеснула руками:
 - Я так и знала, – прошептала она обреченно.

 - Она, что же, не говорила с вами об этом? Странно… Срок довольно приличный, как мне кажется. Впрочем, тут не моя компетенция, – он сделал паузу и продолжил: – дело в том, что при беременности некоторые лекарства противопоказаны. Особенно в первой половине. Ну, вот что, выясните у нее, когда были последние месячные. А пока я пришлю медсестру, поделаем капельницы.

 В конце концов выздоровление, хоть и медленно, все же начало наступать. Больная стала реагировать на приходящих, а однажды заговорила:
 - Где я? – спросила она Анну Павловну.
 - Дома, деточка, у нас дома, – растерялась та поначалу.
 - Вы кто? – явно пыталась что-то припомнить девушка.
 - А ты кто, милая? – вопросом на вопрос ответила женщина, склоняя к ней доброе измученное лицо.

 Аля пошевелила облущенными губами и чуть слышно сказала:
 - Я жена Игоря Гремина. Меня ищут…
 - Вот как? – удивилась Анна Павловна, но больше ничего не смогла добиться от найденки, та прикрыла глаза и, похоже, уснула.
 Вечером настал час объясниться с сыном.

 - Барышня твоя – замужняя, сынок, – мягко сказала мать, стараясь не причинять ему лишней боли. – Сегодня назвалась женой какого-то Гремина и сказала, что ищут ее.
 - Мама, я же просил! – вскричал он сердито. – Не лезьте не в свое дело. Я сам разберусь.
 - А горшки выносить – мое дело? – в сердцах отвечала мать. – Я вам не сиделка. Разбирайся, если такой умный, только побыстрей, – хлопнув дверью, она вышла из кухни.

 Василий быстро остыл, лениво размялся, покурил у окна, затем собрался с духом и тихонько постучал в комнату, где лежала больная. Никто не ответил. Он осторожно приоткрыл дверь. Ночник слабо освещал слившееся цветом с белизной наволочки девичье лицо, вконец исхудавшее, с запавшими глубоко глазами.  Он на цыпочках подошел к постели и остановился у изголовья.

 - Ты кто? – вдруг спросила больная, раскрыв темные невидящие глаза.
 Он взял ее за руку и назвал свое имя. Рука была теплой, уже не горела, как прежде, сухим жаром, только показалась ему очень легкой, почти невесомой.
 - А где Игорь?
 - Не знаю, – честно признался Василий. – Но я его для тебя сыщу, из-под земли достану!
 - Не надо… только по телефону позвони, если можно. Он сам приедет.
 - Ладно, – покорно согласился парень, – говори номер.

 Но ни в тот вечер, ни на следующий день дозвониться ему так и не удалось. Телефон в Одессе молчал.
 В его записной книжке, к тому же, торчал бельмом на глазу любопытный листок: вырезка из «Комсомолки» с портретом светловолосой девушки и просьбой сообщить за крупное вознаграждение по московским телефонам, или по 02, место нахождения пропавшей 21 сентября Александры Рыковой.
 
 Однако показывать листок найденке Василий не торопился. Он справедливо полагал, что если Алю разыскивают в столице «за вознаграждение», а «пропажа» не спешит объявляться, и при этом торопится вовсе в другую сторону, значит, на то у нее есть свои причины. Честно говоря, он не выдал бы беглянку, даже если бы ее разыскивал Интерпол. Что же до Анны Павловны, то она, к счастью, газет не читала, а по телевизору смотрела только «мыльные» сериалы.


                Глава 11

                1.

 Бабье лето затянулось всерьез. Стояли дивные, напоенные мягким осенним теплом дни в Подмосковье. Десятиэтажный дом, несколько в стороне от станции, но в живописной роще с рябиновым крапом повсюду, тот самый, в котором нотариус присмотрел откупную квартиру для своей несговорчивой крали, оказался почти новым, недавно заселенным и потому еще не обжитым как следует.

 Две смежные комнаты, пустовавшие до сих пор, выглядели, конечно, по сравнению с генеральскими хоромами, жалким бетонным сараем, перегороженным зачем-то посередине. Сероватый низкий потолок нависал над головой полосатыми панелями. Вместо розеток в стене торчали обкусанные усики проводов. От дешевых вздутых обоев воняло пылью и хронической отечественной нищетой.
   
 - Славное гнездышко! – весело расхваливал малометражку на обратном пути Брылевский, ничем не смущенный. – Это же то, о чем ты мечтала, Лиска. Здесь в сто раз лучше, чем в шумном, загазованном центре: дачный район, лес, речка… Вид из окна – одно загляденье!

 Он вел свой лимузин по Ярославскому шоссе, не глядя на спутницу и продолжал молоть всякую чепуху в том же духе. Нужно было уболтать ее подписать документы, и чем скорее, тем лучше. Слишком уж вся эта музыка затянулась.

 - Что твой квартирант? – переключился он без паузы на другое. – Сидит под замком?
 - Ага, торчит целыми днями у покойного в кабинете, – вяло отвечала Лиля Васильевна, явно не вдохновленная перспективой близкого новоселья.
 - А твоя невеста? – вдруг спросил нотариус.
 - Откуда мне знать.
 - Ты же мать, – занервничал почему-то Брылевский и неожиданно злобно пригрозил: – Смотри, если шуры-муры с родственничком заведете – обеим матки выверну наизнанку.

 - Ой, напугал, – прыснула Лилька. – Я, может, Жанку замуж за него отдам.
 Соли ты мне тогда на чернобурку насыплешь! 
 - Как так?!..
 - Обыкновенно. Их дело молодое. Слюбятся – женятся. Это не с тобой по кустам таскаться.

 Брылевский вдруг резко съехал на обочину и затормозил.
 - Так на хрена ты мне голову с этой покупкой морочишь? – возмутился он.
 - И вовсе нет. Сам пристаешь. И потом, откуда мне знать, захочет мой племянник здесь оставаться или согласится на откуп. Мне квартира – ему баксы.

 - У тебя что: чердак набекрень съехал? А моя доля? Или я из тебя, рвань подзаборная,
 человека за так делал?!
 - Не за так, – цинично усмехнулась шлюха, вытянула пухлые губы и чмокнула ими в воздухе.
 - Ну вот что, Лиска, – нотариус пошел на попятный, – не делай глупостей. Ты же знаешь, как я тебя обожаю… Да никогда он женится на Жанке, руку на отсечение!
 - А вот этого не нужно – инвалидом останешься. Афганец ее сто раз сватал.
 - Какой афганец? С электрички тот, что ли? Ну и пусть. А студент при чем?
 - Этот студент – единственный внук генерала Гремина – мой родственник, – вдруг прошипела
 Лиля Васильевна чужим сиплым голосом. – Он законный наследник. И ты об этом знаешь лучше, чем все остальные.

 Она распахнула дверцу машины, стремительно спрыгнула на траву и пошла вдоль дороги.
 Новый оборот дела не вписывался ни в какой расклад. Феликс Эдуардович посидел с минуту в раздумье,
 затем вырулил на шоссе, притормозил, сравнявшись с Лилькой, и указал ей на сиденье.

 - Ну, хватит. Залезай. Ты хозяйка – тебе и решать, – примирительно сказал он.
 - Так бы и раньше, – сдержанно кивнула женщина.

 Больше говорить было не о чем, и только у самого дома Брылевский, вдруг, театрально, по-барски расхохотался.
 - Ну Лиска, ай да хитрованша! Все рассчитала, лучше любого адвоката. Твоя взяла! Что ж, приглашай молодых на пикник по такому случаю. Пир горой закатим. Коль вы, наследнички, поладили меж собой – и мне спокойней. А то неровен час – завещание всплывет или еще что, поди знай, как суд рассудит, – он двусмысленно ухмыльнулся. – Я ж только о твоей выгоде пекся, Лисуня.

 - Вот и женись на мне, – неожиданно предложила содержанка вполне серьезно, вперив твердый взгляд в бесстыжие глаза партнера, – две свадьбы сыграем.

 Нокаутированный нотариус беззвучно поймал ртом воздух, облизнул губы и поперхнулся собственной слюной. От этой спятившей бабешки такой наглости он не ждал. Рука его сжалась, он мысленно захватил ее мягкое горло в кулак и стал давить изо всех сил… Лилька, между тем, скрылась в подъезде, вихляя круглыми бедрами.
 
 Идея разделаться разом с этим оборзевшим тагильским выводком, возомнившим себя москвичами, являлась ему еще раньше, но теперь, после последнего заявления Лильки, он отчетливо понял, что приперт к стене окончательно и выбора больше не остается.

 Главной помехой был, конечно, неожиданно примкнувший к ним студент. Не засветись летом греминский вы****ыш на Петровке, его бы даже искать серьезно не стали: мало ли приезжих гинет в столице? И заказать такого сопливого пижона можно по дешевке. Но, во-первых, его надо выманить отсюда подальше, во-вторых, уничтожить бесследно, чтоб никаких там опознаний… а в-третьих, дело осложняла донельзя эта шалава – она что-то почуяла и растопорщила свои ядовитые иглы во все стороны.
 
 Притом действовать нужно было без промедления, каждый час добавлял новых хлопот и риска. Лакомый кусок, вокруг которого так долго вился Брылевский, уплывал из-под носа.   

                2.
 Лежа на жестком кабинетном диване, Гоша механически листал книжку братьев Стругацких и обдумывал вновь и вновь то, что случилось. Объявление в «Комсомолке» о розыске Али не только не тревожило его, а наоборот, злило невероятно. «Ну, и куда же она подалась, интересно?» – размышлял ревнивый жених, подогревая свою неприязнь глотками дешевой водки из хрустального большого стакана. Если б в Одессу, то мать немедленно сообщила бы сюда. Значит, имелся другой, запасной вариант. Конечно же, как он сразу не догадался! Выдумки все это про домашний арест… И про беременность тоже, скорее всего.

 Но среди его пьяных расплывчатых мыслей прорезывалась одна, которую он гнал от себя, но которая упрямо проступала все четче: она не поверила…
 Она ему не поверила! Или была где-то неподалеку в ту ночь и не призналась потом.
 
 Никто в целом мире не мог знать про него правды, кроме Альки. Но она поклялась. Поклялась и сдержала слово: подтвердила его алиби на допросе, его неотлучность в ночь убийства. Подтвердили это и охранники Зеленых дач. Их хронометры не соврали: он пересек проходную в 23.37, и только утром менты достали его из коттеджа Рыкова.

 Но была еще целая ночь… Он, конечно же, рвался к деду, и Алька согласилась рискнуть. На хозяйственном дворе, за прачечной, приварили новую калитку к стойкам. Сигнализация висела на арке, а датчики на период ремонта отключили для удобства покраски. Кроме того, калитку неплотно подогнали к забору, оставалась приличная щель. Вот в эту щель он и пролез.

 Что случилось потом? Что, что, что?! «Ах, как вам это интересно», – пьяно злорадствовал Игорь в немую пустоту кабинета. Старый хрыч получил по заслугам. Нечего скряжничать. Внуку родному ржавую тачку пожалел. А сам-то морфиниста гнилого вскормил. Моралист хреновый!

 Ни сберкнижек, ни завещания в незапертом сейфе не оказалось. Под руки все время лез лиловый дамский зонтик… Игорь перерыл вверх дном не только бумаги, но и личные вещи деда. За отпечатки пальцев нужды беспокоиться не было, он ведь жил в этом доме. А несгибаемый генерал, напившись загодя снотворного, спал беспробудно с двумя дырками в черепе.

 Мог, конечно, и наркоман прихватить бумаги. Точно… Сберкнижки – на предъявителя, а завещание – в огонь. Будто не было никакого завещания и все! Поди, докажи теперь.  И он бросился за Денисом вдогонку.
 
 Тот же порядок мыслей, что и тогда, одолевал Игоря сегодня. Нервы сдавали. Он готов был колотиться башкой об стену, только бы выколотить наружу и изничтожить всякий раз оживавшую в памяти картину: лунный свет, отраженный в синеватом блеске убегавших рельсов, запрокинутая на шпалу растрепанная голова и высокая белая шея с острым кадыком кверху… Он опоздал. Кто-то дважды опередил его в ту зловещую ночь.
 
 Ослепленный мистическим страхом, Игорь зачем-то побежал по шпалам, затем свернул на капустное поле и едва не сошел с ума, спотыкаясь о круглые качаны в шуршащих оборках широких листьев, торчащие повсюду, как вкопанные кем-то башки в испанских фестончатых воротниках. С трудом выбрался он на шоссе, почти у самого леса свернул к дачам, в последнюю минуту вспомнил, что через проходную нельзя, снова покружил и вышел, наконец, к калитке.

 Аля ждала его на крыльце, закутавшись в шаль.
 Было не холодно, но девушка мелко дрожала, когда он без сил опустился рядом.
 - Деда убили, – сказал он тихо и заплакал.
 - Не бойся, – ответила Алька, прижимаясь к нему, – я никому не скажу.
 - Опоздал я… своими руками задушил бы гада, – лицемерно врал Игорь, скрывая свой страх и досаду.

 Она вдруг подняла на него удивленные глаза, решительно отстранилась, поднялась и пошла в дом.
 - Сберкнижки забрали, – продолжал скулить парень, как слепой цепляя ногами ступени и поднимаясь вслед по лестнице, – я ничего не нашел. Все теперь пропадет пропадом, и квартира, и дача…
 - Ну и пусть. Нас ведь не разлучить никому. Правда? – скороговоркой выпалила Аля, мельком взглянув на жалкого избранника и отведя глаза в сторону. – Я тебя ментам не сдам, – добавила она после томительной паузы. – Только забери меня побыстрей отсюда.
 - Как? – вздохнул Гоша.
 - Да как хочешь, хоть выкради, – невесело пошутила она.
 Никаких других слов он больше не услышал. Еще долго после стоял под горячим душем, наконец забрался к ней под одеяло, прижался всем телом, обнял, осторожно поцеловал родинку на плече, но она не ответила ему. Аля спала. Или притворялась, что спит.

 Рассеянный взгляд, замутненный в запое, неожиданно выхватил абзац из книжки: «И Он молвил в великой тоске: “По настоящему Мне следовало бы всех вас, сволочей, уничтожить до одного, но Я устал. Я ужасно устал…”»
 
 «Черт! – простонал сквозь зубы Гошка, отшвыривая в сторону потрепанный томик и с отвращением заглатывая очередную порцию мерзкой ларечной водки. – Достал же, гэбист ебучий! Презирал меня от рождения, ненавидел с самого детства... Сам, небось, людей расстреливал пачками… Что, схлопотал свинцовых галушек напоследок? Кончилось ваше время, совки трусливые. Ничего, я и без твоих вонючих бабок проживу, своим умом сорву банк».
 
 Потом он с пьяной горечью снова переметнулся мысленно к Альке: «Прыткая мышка! От папаши-людоеда из-под носа смылась. Туманный Альбион ей, видите, не по вкусу. А меня за что подставить хотела?! – Гошка едва не взвыл. – Не вышло, цаца заморская. Миллионерша, как же, счет в швейцарском банке! Беременность какую-то выдумала. «Забери, укради...» – хороши игрушечки! Аленький-маленький… Поверил, дурак, ради тебя одной вляпался по уши. Назад приперся: нате, вяжите, тащите преступника на нары. Как же! Дочку кремлевского коменданта умыкнул. Доказывай костоломам, что верблюд не ты. А она, тем временем, трали-вали… с принцем датским упорхнула в обнимку, венские вальсы танцует и обхохатывается. Все хороши, морды сытые!»

 Он резко сел и затряс головой, как параличный, сомкнув красные воспаленные веки. Счастливая пара, кружась под зонтиком, остроконечным лиловым веретеном впивалась в мозг. «А если все-таки видела?» – холодный пот выступил на висках.
 - Жанка! – вырвалось из опаленной спиртным глотки.
 Ладненькая черноглазая девчонка прошмыгнула в комнату.
 - Чего тебе? Я оладьев испекла. Хочешь, принесу? Вкусные, со сметанкой.
 - Поди ко мне…
 - Нельзя, сейчас мамка прийти может, орать начнет.
 - А ты дверь в кабинет на ключ запри, – капризно канючил Гошка,
 притягивая к себе девчонку и просовывая руку между ее колен.
 - Да не лезь ты! – отпихивалась Жанна, пугливо озираясь по сторонам.

 Но парень уже дотянулся до заветного места, и она откинулась навзничь, предоставив ему возможность наслаждаться по вкусу сколько угодно. Бесстыже задрав кверху футболку, он жадно целовал ее смуглое тельце, гладкое и упругое, с пушистым ромбиком внизу живота, отчаянно пытаясь забыться.

 Ни с кем ничего подобного он раньше не делал. Эта девчонка в постели не противилась ничему: можно было разглядывать ее росистый нежный цветок на выпуклом холмике, раскрывать его лепестки, погружать пальцы вглубь, замирая, ощупывать изнутри и, доводя ее до экстаза, выпускать своего львенка на волю, позволять ему буйствовать со всей прытью, не заботясь ни о чем больше. Она не ныла, не уставала и только повизгивала от удовольствия, становясь часто в такие позы, от которых у парня темнело в глазах.

 Наигравшись до головокружения друг с другом, оба задремали, позабыв про незапертые двери, распахнутые, ко всему, сквозняком настежь. И чудная картина любовной идиллии явилась удивленной метрессе, едва она переступила порог: белокожий юный атлет, совершенно голый и обессиленный, привольно раскинулся на ковре в обнимку с ее смуглой кудрявой дочкой.
   

           3.

 Бессонница никогда не мучила Валерию так сильно, как в первую ночь по возвращению из Архангельска. Ни одной мысли, между тем, не лезло в голову, только предчувствие чего-то, чему она не могла найти определение ни в словах, ни в образах, заполняло каждую клеточку нервной какой-то дрожью. Не помог ни коньяк, влитый в нее почти насильно неугомонной Фаиной, ни мятный чай, ни медленный счет чуть ли ни до миллиона. Сна не было. В конце концов она принялась звонить Валентину в Якутск – разница в семь часов при такой ситуации играла на руку. Но ни дома, ни на работе его не оказалось. К тому же ей сообщили, что редактор вылетел в командировку и неизвестно, когда будет.

 Помянув недобрым словом непоседливость друзяки, она растерянно как-то вспомнила о сыне, но тотчас отогнала от себя робкую попытку вникнуть в логический ход его поступков. Ей хотелось бы, конечно, оправдать свое чадо, но душа протестовала всеми фибрами, и ничего с этим поделать было нельзя. Генетическая порядочность – атавизм эдакий! – уже давно осложняла ей жизнь до крайности, она физически страдала от бесчестья, подлости, хамства и многих других вещей, ставших обыденными и, более того, необходимыми для выживания сейчас.

 Гонимая, но все равно пробивавшая гвоздем сознание мысль о трусости и предательстве собственного сына была мучительной и нестерпимой.
 «Не судите и не судимы будете…» – твердила она про себя, вконец изводясь от того, что не нашла способа объясниться с Игорем, помочь ему в чем-то запутанном и сложном, чего он не захотел или не смог никому доверить. Но она мать… она должна была понять, простить любой грех и подсказать выход.
    
 «Надо поговорить… Надо созвониться с ним утром. Ведь кроме личной жизни, есть еще учеба, обязанности какие-то. Надо же что-то решать…» – и ухватившись мысленно за повод непременно озадачить его этими судьбоносными вопросами, она немного успокоилась. Не имеет значения, с чего начать разговор, лишь бы он пошел на контакт.

 Сонный бриз вяло шевелил за окном крупные листья ореха, они ожившими пятнистыми тенями скользили по полу. Загадочный лунный свет волновал оголенные нервы, возбуждал измученное воображение, и Валерия, постепенно поддавшись странным каким-то фантазиям и причудливым образам, задремала почти под утро.

 Разбудил ее телефонный звонок, продолбавшися в сонное сознание прерывистыми гудками.
 - Привет, Стекоза! Я так и знал, что ты появилась. Как успехи?

 Это был голос Попика. Сдержавшись от искушения послать его куда подальше, Лера ответила:
 - Нормально. Договор на десять вагонов бумаги в портфеле.
 - Класс! Знаешь, что это такое? Это наша победа на выборах!
 - Не кажи «гоп»…

 - В гости к тебе сейчас можно? – понижая голос, робко спросил Попик.
 Ну, правда, очень надо поговорить. Честное слово.
 - Подождешь, если надо, – грубо ответила Лера, не воспринимая мягкой тональности
 вежливой просьбы. – К двенадцати приезжай на Соборку в офис, там и поговорим.
 - Не могу, – в тон ей, отрезал Мишка, – и потом, нельзя мне шляться по городу,
 на фига лишние разговоры.
 - А ко мне можно?
 - Это частное дело. Ну, как хочешь. Тогда давай официально, у меня. Скажем, в 16.00., идет?
 - Ладно, – буркнула Лера, кладя на рычаг трубку.

 Нужно было вставать и начинать непростой день. Нужно было жить дальше и что-то предпринимать. Да, но когда мысленно она возвратилась к проблемам сына, ей стало не по себе.
 Умывшись, Валерия подсела к телефону и набрала московский номер генеральской квартиры на Кутузовском. Где-то в подсознании отдалось скрытой болью, что голос отца, уверенный и бодрый голос кадрового офицера, звучит теперь только в сердце… Ей ответила женщина:

 - Его нет.
 - Лиля Васильевна, это вы? – спросила Лера и назвалась сама, она подчеркнуто
 официально держалась с «родственницей».
 - А, привет, золовка, – откликнулась та на другом конце. – Теперь не скоро жди своего домой.
 Амуры у него с моей дочкой.
 - Ополоумели вы, что ли? – Лера едва не выронила трубку из рук. – Она же школьница!
 - Уж прямо! Здесь тебе не казарменная муштра, пусть трахаются на здоровье.

 Закусив губу и зажав трубку рукой, Валерия выпустила в утренний воздух длинную тираду грубого и сочного русского мата на сленге портовых грузчиков, которым в совершенстве владеют все коренные одесситы, с потомственными интеллигентами в том числе.

 - …вот что… – что именно она сейчас скажет вдове покойного «братца» – убийцы собственного приемного родителя, в голове фокусировалось плохо, губы терпли, и язык туго ворочался во рту. – Вот что, – повторилась она, – пусть Гошка мне перезвонит.

 В трубке раздался короткий смешок.
 - У меня восьмерка отключена за неуплату. Сама звони, если хочешь. Только он говорить с тобой не станет.
 - Это почему же?!
 - Имеет он вас всех в задницу, – авторитетно заявила Лилька. – У них, молодых, свои планы.
 Квартира к тому же его, а я им не помеха.
 - Что значит «его»? – удивилась Валерия, с опозданием догоняя, какую глупость сморозила.
 - Можно подумать, что ты от наследства отказываешься, – фыркнула сводница. – А если даже и да, то уж твой-то красавец своего не упустит. Смекалистый парнишка. Моя тоже не пальцем сделана. Ха-ха… Видать, на роду нам породниться написано.

 Нахалка бросила трубку, а Лера, замерев, с минуту еще сидела в обнимку с телефоном.
 Незнакомая ей Алька почему-то, вдруг, представилась здесь, на пороге, с безобразно обвислым животом так явственно, что она вздрогнула и шваркнула трубкой по рычагу, едва не разнеся аппарат на части. Но подсознательная солидарность с бедовой девчонкой, сбежавшей из больницы, ради сохранения жизни своего малыша, уже повязала ее сердце; зов крови, знакомый даже самым закостенелым, черствым эгоистам, будил неспокойную совесть. Что делать? Где искать беглянку, если даже всесильный отец упустил дочку?

 «Черт с ним, с Гошкой, – в сердцах подумала Лера, – он здоров, как жеребец, ему двадцать лет. Не ребенок, раз девок топчет вовсю. Столичной жизни захотел? Так окунайся же в нее по макушку, вперед, флаг тебе в руки». Потом она вспомнила о разговоре с Фаиной. Может быть, связаться с отцом девочки? И тут же одернула себя: «Нет! Зачем? Чем я могу помочь сейчас? Вот если она объявится…» 

 Но если Алька и в самом деле доберется сюда, то как тогда быть с этим идиотом? Как прекратить его московские шашни и вправить повернутые мозги? Воображение уже рисовало и ту малую, от горшка полвершка, с пузом… Ну, убила бы подлеца! Весь в папочку. Трахнулся и смотал удочки.
 «Зачем же тогда он мчался в Москву и лазил по больницам?» – сама себе недоуменно возражала она. Да, логика ее мальчика не поддавалась никакой расшифровке.

 Спустя пару часов, сидя в пустом офисе на единственном стуле, Валерия обдумывала предстоящий разговор с Попиком. Договор, привезенный из Архангельска, имел массу проколов. Бумажники категорически отвергли денежные расчеты и потребовали продуктовый бартер. Это добавляло головной боли. Похоже, что деньги превращались в какие-то абстрактные условные символы, притом менявшие свои пропорции чуть ли не ежедневно.

 Кроме того, сахар, оказывается, успел стать за лето «стратегическим» сырьем и не подлежал вывозу за пределы области без специальной лицензии.  Этот вселенский бардак, в котором действовал принцип «спасайся, кто может», теперь назывался рынком, и важно было кровь из носу застолбить свое место в его рядах, чтобы не остаться на бобах в прямом, а не в фигуральном смысле.

 Так же четко Лера понимала, что Попик и пальцем не пошевелит без своей личной выгоды. Отбивая для себя нишу в издательском бизнесе, нужно было просчитать, какую же цену он запросит? Впрочем, бумага требовалась ему позарез: вызревала скандальная, грязная предвыборная компания, дававшая внуку политкаторжан тот самый шанс прибрать к рукам Южную Пальмиру, о котором еще недавно он же, бывший заводила успенской шпаны, и в снах не ведал.

 Лера поднялась из-за стола, обвела свой пустынный офис глазами и только сейчас сообразила, что здесь отсутствует главный атрибут обстановки – нормальное зеркало. Нет, пудреница в сумке, конечно, имелась, но для комфортного самоощущения деловой женщины большого зеркала явно недоставало. «Завтра же непременно займусь мебелью», – решила она и направилась к выходу, автоматически припоминая, что ничего, кроме вьетнамских ковриков, пластмассовых вешалок и нагромождения невероятно вонючих перовых подушек местного производства, в витрине центрального магазина не выставлялось с весны.
    
 Немного прогулявшись по бульвару, она поднялась по помпезной лестнице парадного подъезда в резиденцию бывших и нынешних градоначальников точно к назначенному часу, минута в минуту. Ее пропустили в кабинет без малейшей задержки, хотя в приемной, как обычно, толпились неврастеничного вида просители. Хозяин райисполкома, очевидно, ожидал эту важную для него встречу и ни с кем другим не желал общаться.

 - Ну, рад тебя видеть, соскучился страшно, – сказал шагнувший навстречу Попик, целуя Валерию в щеку и усаживая не в кресло, а на диван. – Значит, можно поздравить, договор ты сшибла. Чего хотят? Денег?

 Он присел рядом и принялся разглядывать женщину в упор блестящими масляными глазами с откровенным удовольствием.
 - Сахару… Сахару хотят! Баш на баш.
 - Вот сукины дети, банковские платежи теперь не в счет! Вконец обнаглели.
 - А ты чем лучше? Сам же и подкручиваешь фитиль до упора, –презрительно возразила Лера, – если хочешь получить свою долю бумаги, сваргань лицензию и подскажи, как закупки делать.

 - С лицензией нет проблем, а вот с закупками… Надо подумать.
 Игривым прищуренным взглядом он явно намекал на то, от чего будет зависеть такая подсказка, поглаживая при этом ладонью круглое глянцевое колено несговорчивой пассии.
 - Шевели, шевели мозгами, Миша, только поживей, – высвобождая колено и убирая в сторону его руку, заметила гостья. – Времени-то в обрез. Когда начнут листовками заборы обклеивать, поздно будет.

 - Спонсор твой рыжий пусть наличку везет, – фыркнул Попик, – а я свое дело сделаю. Получишь лицензию, не волнуйся. И склады дам на товарной. Только закупки искать по области бесполезно. Пусто. Выгребли все, до последней скорлупки. Сахар оптовики по сусекам хоронят. Цены сами накручивают. Там моей власти нету.
 
 - Ага, власть твоя до калитки, значит, – съязвила Валерия.
 - Ничего, Стрекоза, ты мне все калитки отпереть поможешь.
 - Уж прямо, других забот нет!

 - Поможешь, куда денешься, – сказал Попик тихо, но с такой твердостью, что Лера почему-то смутилась. – Вместе и до конца пойдем, – добавил он, глядя прямо в глаза и беря ее за руки. – Я ж говорил тебе, что свободен, а будущему мэру негоже холостяком шляться. Для здоровья вредно, потом, разговоры пойдут, еще ориентацию какую-нибудь приплетут. Можешь считать, что я тебе на полном серьезе официальное предложение делаю. Пойдешь за меня замуж, Стрекоза?

 Лера невольно отдернула руки и резко поднялась с дивана.
 - Вот что, Попик, – выдавила она раздельно, но голос предательски дрогнул, – я ничего не слышала, а ты ничего не говорил. Прощай. Мне, знаешь, вот так на сегодня… – и обескураженная женщина провела по горлу ребром ладони.

 Попик смотрел на нее спокойно и выжидательно, ничуть не смутившись бурной реакцией. Она ушла, широко распахнув дверь, и еще несколько секунд в проеме мелькала ее напряженно выпрямленная спина.
 Застигнутая врасплох на сей раз не шуточным предложением бывшего соседа, ненавистного ей, кстати, с самого детства, Лера все же не представляла реально опасности и цинизма вынужденных с ним отношений. Она не знала еще, что за день до утреннего звонка на счет издательства «Гармонд» поступила круглая сумма с шестью нулями и что сам управляющий банком сообщил об этом Попику.
 
 Зато Попик более чем трезво отнесся к полученной информации. Эта женщина, оказывается, стоила и в самом деле слишком дорого, чтобы развлекаться с ней мимоходом. О такой партии Попик подумывал давно. Валерия устраивала его во всех отношениях, включая внешность, деловые качества и финансовое обеспечение. Впрочем тот, кто назначил ей такую цену, тоже положил на нее глаз. Безответная любовь Вальки Родина была издавна всем известна.
 «Что ж, ставки сделаны, господа. Пусть обмозгует… в такой поворот бабе, конечно, вписаться сложно…» – пробормотал задумчиво кандидат на высокий пост, уверенный, однако, по-прежнему в себе и в том, что предложение его не останется безответным.   

                Глава 12

                1.

 - Я его упустил на Шереметьевской, – докладывал по телефону Жергину лейтенант Скифа. – Крутился, блин, как угорь на углях, а потом зашел к нотариусу. Я обождал, поднялся в приемную – пусто. Ну, вы ж сказали не светиться, шума не поднимать.

 - Молодец, – скрипнув зубами, отметил майор. – К какому нотариусу, что за птица? Чей дом, сколько этажей?
 - К нему вход с улицы… Брылевский какой-то, частная контора в квартире на первом этаже, жилая десятиэтажка. Он через парадную шуранул.
 - Черт! Все данные по этому Брылевскому ко мне, быстро. Коз тебе доить,
 а не за бандитами гоняться, морковка.

 Виктор Федорович в сердцах бросил трубку. Упустить, конечно, афганца мог и он сам в таких обстоятельствах. Но это утешало слабо, тем паче, что начальство окрысилось на него за служебное рвение по этому делу и откровенно дало понять, что никаких других версий, кроме бытовой, рассматривать не намерено.

 Наверху было наплевать и на афганца, и на самого покойного генерала, главное, чтобы мамонтовскую вонь не разнюхали следоки «московских старцев», с которыми покойный был крепко повязан прежде. Из «Матросской тишины» итак смердело на всю страну. Поэтому бытовое убийство в день путча близ Зеленых дач, где отдыхала элита кремлевской охранки, размусоливать не стоило. За его возврат в производство уже кое-кому нагорело с лихвой, дело требовали свернуть по-быстрому.

 По правде говоря, никакого особого интереса у Виктора Федоровича к доследованию мамонтовской мокрухи не возникало, разве только досада на то, что, вслед за переводом на новое место, разархивированное дело об убийстве кадрового кагэбиста достало его и здесь.

 Через час рабочий и домашний телефоны Брылевского поставили на прослушивание, но тот торчал у себя в кабинете практически до окончания приема и ничего интересного по телефону (во всяком случае, своим клиентам) не сообщал. Получить же разрешение на шмон по полной программе бумаг частного нотариуса было не так-то просто, а в некоторых случаях вообще невозможно: все зависело от того, по какой лицензии он практиковал.

 Если лицензия была «литерная», то есть в определенной мере защищала от чрезмерного любопытства спецслужб конфиденциальность сделок клиентов нотариуса, то заглянуть в его бумаги удалось бы только после предъявления ордера на арест самого хозяина офиса на Шереметьевской. Для задержания же нужны были веские основания. Время работало против майора.

 Вечером из аэропорта позвонил Валентин Иванович.
 - Проворный ты мужик, – удивился Жергин, – как метеор обернулся. За столицей-матушкой заскучал, или что приключилось?
 - Случилось, да, – отвечал Родин, – надо бы не по телефону…
 - Понятно, – скуксился майор, – снова щенка выгуливать будем?
 - Нет, Витя… Жена у меня погибла.
 - Прости пожалуйста… Соболезную, брат, искренне. Конечно, сейчас же встретимся, – спохватился он. –
 Ты где? Ах, да, в Домодедово… Ну, дуй в Пушкино. Извини, я без колес сегодня, сам бегу на электричку,
 дома тебя встречать буду.

 Валентин добирался дольше, чем предполагал Жергин. Майор успел нажарить картошки, сбегать в гастроном, припасти пару бутылок – разговор предстоял долгий.
 
 Наконец, зазвонил звонок. Потоптались на пороге, обнялись… Умывшись с дороги, гость сел за стол. Помолчали, опрокинули, как водится, по сто граммов не чокаясь, с левой руки… И следом наполнили стаканы.
 - Ты ешь, ешь, Валя, расскажешь еще про все, – опекал гостя Виктор. – Жизнь, она такая штука, знаешь, ломкая. Дети у тебя, кажется?
 - Ага, – кивнул Родин, – мальчик и девочка.
 - Плохо, брат, плохо, – покачал головой Жергин, – без матери расти не сладко, по своей шкуре знаю.

 Гость вскинул на хозяина бессонные тоскливые глаза, и все лицо его вдруг передернул нервный тик, от виска к подбородку. Он потер лоб и не мигая уставился прямо перед собой.

 - Говори, – наливая снова, глухо сказал майор. – Видать, у тебя свои выводы. Только зря ты с этим в Москву пожаловал. На месте бы посмотреть сначала как следует…
 - Да чего там смотреть, – отозвался Валентин, закуривая после рюмки, – все концы, как водится, – в воду. Утопили бабу. Не разобрали чья, сгоряча… – он замялся, – ну, в общем, с корефаном моим она была.
 - Понятно, – хмыкнул майор. – А его-то за что?
 - Пароход не поделили… Он капитаном по Лене ходил, знал все шашни закулисные. Кинули его дважды, предупреждали, даже слегка порезали весной.
 - Что ж он, сука, твою бабу подставил? Или на подстраховку взял? Думал, двоих не тронут?
 - Не знаю. Может и на подстраховку. Какое это теперь имеет значение.
 - Что ж я могу? Чем помочь?

 - А наливай, Витя, ничем уже не поможешь. Я по другому делу сюда. Наш человек якорь бросил в парламенте, издательское дело поднимать надо. К тебе просто сердце потянуло. Наливай!
 - Живым жить, – заключил Жергин. – Крепись, брат, все образуется.
 Первый пузырь ушел, как в песок, и ни в одном глазу. Видно, слишком велико было нервное напряжение обоих. Разлили со второго, и майор вдруг спросил:
 - А что Валерия Георгиевна, знает?
 - Нет, – вздрогнул даже почему-то Родин. – Она и о том, что я в Москве, пока ничего не знает. А студент наш как, кстати? – спохватился он. – Домой навострил лыжи
 или тут еще? Девчонка его нашлась?

 Виктор пожал плечами. Он не мог вот так сразу решить, чего нельзя, а что можно доверить другу. К тому же редактор по большому счету и другом-то не был, но что-то в этом мужике располагало всерьез.

 - Вроде здесь пока, – неопределенно начал он, – сидит на Кутузовском, никуда носа не кажет. Чего-то тут в мой расклад не вписывается. Девчонку обрюхатил, к ней же примчался, а потом заперся в дедовом кабинете, затравленный, как бирюк… Это загадка раз. Что же до беглянки, так и там дело темное. Рыков на уши весь спецназ поставил – дубль пусто, таких проколов не бывало раньше почти. Затем всесоюзный розыск объявил, в газетах растрезвонил, вознаграждение назначил – та же польза. Вот тебе загадка два.

 - Хм, выходит, они не вместе. Но где же тогда девочка?
 - Башки у всех от этого «где» опухли.
 - Ага, у всех, кроме этого засранца, который из трусости своей забился в теплую норку. Какой корень – такое и семя.
 - Ты про что это? Валерия Георгиевна, по-моему, сильная женщина… – майор осекся, но глаз не отвел, и только внезапно полыхнувший румянец выдал его нескромное любопытство.         
 - Зато папаша его говно.

 Валентин сплюнул и замолчал. Некрасивый, конечно, треп вышел. Но накопившаяся ревность уже давно перехлестывала в нем через край и сейчас выплеснулась наружу. Голубоглазый ангелочек, писаный красавчик, отнимал у него Леру много лет. Сначала его отец, а потом и он сам – ее сын, только ее… Эгоистичный, испорченный материнской любовью ребенок почти двадцать лет владел ею безраздельно. И вот, наконец, этим летом она почувствовала себя свободной. Они оба были свободны. Брак с Асей не связывал его никогда. Он не любил жену, и не скрывал этого. Теперь же ее смерть все запутала и осложнила. Такой была только одна сторона медали.

 С другой стороны стоял Чемпион. Черт бы его подрал с его клиникой! Валентин понимал, что отец и сын неизбежно встретятся, и тогда… Он не хотел и не мог представить себе, как тогда поступит Лера, какой сделает выбор. Но не сомневался, что на сей раз выбор останется именно за ней.

 Ничего этого он объяснять Жергину, конечно, не стал. А только хряпнул со стакана остаток водки и сказал:
 - Я на одну ночь к тебе. Завтра у меня дел по горло. Ты уж прости, дружище, за бесцеремонность. Летом свожу тебя в наши края. Ты в Сибири бывал, кстати? Простор, красотища.
 - Служил я под Читой, – без особого озарения сообщил майор, – покормил вашу мошкару и клещей
 своей кровушкой, да не только их…

 Родин искоса посмотрел на приятеля, но ничего не ответил. Ему жутко хотелось спать. Там, откуда он прилетел, солнце уже золотило морозный туман над сопками. «Нет, – подумал он про себя, – все же на севере легче дышится…»
 В Москве назавтра обещали дождь.

              2.
   
 Когда в кабинет к нотариусу вошел высокий, плохо одетый парень, тот успел подумать: «Обнаглел нынче клиент, в частную контору шушера всякая заваливается, как к себе домой», – и указал рукой на удобное кожаное полукресло для посетителей. Парень присел боком и сказал, выложив на край стола свои жилистые кулаки с набитыми мозолистыми костяшками:

 - Я к вам по делу. Лиля Васильевна обещала, что вы мне поможете, если надо.
 - Какая Лиля Васильевна? – не понял сперва Брылевский.
 - Ну, эта, жена наркомана, который папашу своего пристрелил в Мамонтовке на даче.

 Выпуклые глаза Феликса Эдуардовича полезли на лоб, он сообразил, что перед ним тот самый афганец, про которого Лилька упоминала много раз.
 - Она мне даже телефон ваш давала, – заторопился парень, – черт-те куда бумажка потерялась, но адрес я железно запомнил.
 - Ты вот что, – пришел в себя Брылевский, – сейчас пойди, погуляй. У меня клиенты по предварительной записи, а у тебя дело серьезное. Я правильно понял?

 Парень кивнул, убрал свои кулачищи на колени и покорно ссутулился в кресле.
 - Тогда дождись вечера. Скажем, половины седьмого, и ожидай меня на Ботанической, против гостиницы, только на другой стороне. Там тротуарчик в два локтя, не разминемся. А теперь иди. Нет, не сюда…

 Брылевский встал и указал на внутреннюю дверь в углу кабинета. Афганец кивнул и молча направился через маленький тамбур в парадную. Это была дверь для клиентов, которые желали общаться с нотариусом напрямую, минуя секретаря. Кроме того, в парадную жилого дома входили десятки людей, и посещение государственного мужа не бросалось в глаза.

 Он интуитивно почувствовал, что свидетели этой встречи вовсе нежелательны. «Дура, дура!..» – с досадой затопал ногами Брылевкий, схватился за телефон, но потом раздумал звонить и опустил трубку на рычаг. Бесполезно было объяснять этой тупице, что афганцу незачем лезть в контору. Дело сделано, если за ним следят.

 Тут нотариус отер пот со лба и отметил, что слишком часто стал бояться слежки, сыщиков и всяких тайных агентов, которые мерещились на каждом углу. Продажа недвижимости в Пушкино, у свояка, шла неплохо, а пропавших одиноких стариков-склерозников, пьяниц и других отбросов цивилизованного общества повсюду становилось все больше, так что статистика ближнего Подмосковья никого не удивляла.

 «С чем это он пожаловал? – размышлял Феликс Эдуардович. – Впрочем, очень даже кстати:
 выясню, как там у него с Жанкой».
 
 Заманчивая интрижка тут же крутнулась в хитрой голове нотариуса. Допустить, упаси бог, серьезную связь смазливой нимфетки с наследничком, неспроста обживавшимся в дедовом кабинете, нельзя было ни в коем случае. Возможно даже, что нотариус слишком поздно спохватился: надо было с первого дня гнать его в шею. Он уже позабыл, как сам советовал Лильке поприветливей обихаживать родственничка. Но кто знал, что тот окажется натуральным пройдохой? Придумал какую-то ерунду про беременную невесту, влез, понимаешь ли, в чужой дом, а теперь его оттуда не выпихнуть.
 
 Весь расклад Брылевского завис на волоске. Нужно было побыстрее и полюбовно добиться подписи Лильки на бумагах по продаже Греминской квартиры, а потом… Потом в дело вступят те, под чьей крышей ходит свояк. Чертов байстрюк путался под ногами, к тому же смутно тревожило исчезнувшее завещание. Подделанный дубликат в конверте, заверенный по действующим нормам, уже давно лежал у него в сейфе. Но где-то же есть все-таки оригинал! Не пожар ведь случился на этой заколдованной даче. «Ладно, может и к лучшему, что афганец на меня вышел… Попытка не пытка, авось еще свою игру сделаю», – и успокоенный такой мыслью, он продолжил прием.

 Чудесная аллея вдоль Ботанического сада в дождливые осенние дни теряла всю свою привлекательность. Машины, прижимаясь к бордюру узкого тротуара, то и дело выпускали из-под колес фонтаны жидкой грязи, а порывы ветра стряхивали с густых ветвей каскады ледяных брызг. Поэтому в такие часы прохожие предпочитали жаться к гостинице, и афганец, как черный ворон, нахохлившись мок на виду у всех, поджидая назначенное свидание.

 Брылевский подкатил на своем ухоженном авто минута в минуту.
 - Садись, – бросил он, не глядя на парня, и резко рванул вперед, на ходу захлопывая дверцу.
 Однако проехав немного, свернул в переулок к железнодорожной насыпи и там стал в тупичке.

 - Ну, теперь можно и поговорить, – удовлетворенно хмыкнул он, опуская стекло со своей стороны и затягиваясь ароматной дорогой сигаретой.
 Но парень молчал, тупо упершись в бардачок взглядом.
 - Смелее, – подбодрил его Брылевский, – я вас слушаю, молодой человек. Что за проблема? Мы с Лилей Васильевной друзья закадычные, так что можете безо всякого…

 Он дипломатично перешел на уважительное «вы», хотя не чувствовал ни расположения,
 ни симпатии к собеседнику.
 - Меня менты повязали, – сказал тот, медленно поднимая тяжелые глаза на Брылевского.
 - Как? – взвился нотариус. – Когда? Почему мне ничего не известно? За что же?
 - Со сберкнижками взяли, в Калуге.
 - Какими сберкнижками?
 - На предъявителя.

 Безысходная ярость едва не ослепила нотариуса. «Все рассчитала, дешевка подлая, специально меня подставляет…» Он прокашлялся, скрывая свою досаду, и мельком заметил:

 - Я, молодой человек, нотариус, а не адвокат. Вы не по адресу обратились.
 - По адресу. Это генеральские сберкнижки были.

 Сказал, как в прорубь окунул. Брылевский смял сигарету и уставился в окно.
 Дело дрянь. Худшего и предположить было нельзя.
 - Ну… что ж вы молчите? – спросил он, спустя минуту. – Рассказывайте все по порядку.
 - Что рассказывать? Как взяли?

 - Нет. Где книжки добыл. Только без лапши. Здесь тебе не ментовка, – переходя снова на «ты», рявкнул Брылевский, – не вздумай мне мозги пудрить.

 Афганец бубнил что-то про Жанку: дескать, попросила достать дозу для отчима и проводить в Мамонтовку, только стороной, не вместе. Боялась, как бы чего наркоман не выкинул. Лиля Васильевна, мамаша ее, накануне истерику закатила. Кричала, что старый лишил их всего, из дома не сегодня-завтра погонит, вот муженек и решил разобраться с папашей…

 - А ты там что делал? – подозрительно спросил нотариус.
 Парень опустил глаза и развел руки.
 - Сам не знаю. Шел следом. Калитка на даче не запиралась. Наркоман в дом поднялся, а Жанка на крыльце осталась подслушивать. Завещание какое-то хотели выручить. Долго спорили, орали. У него внук гостил, тоже свою долю с деда спрашивал. Мне-то все по хер, не люблю в чужом дерьме рыться. Мы с Жанкой жениться хотели.

 - Понятно. Значит, когда все разошлись… Ну, говори. Или я за тебя досказывать должен? – почему-то перешел на шепот Брылевский. 
 - Что досказывать? – покосился на него афганец. – Студентик первым вылетел, как в жопу укушенный. Наркоман за ним следом. Жанка до станции его провожать тащилась. Я еще поторчал там немного, и сам свалил.
 - Ты старика шлепнул? – глядя в упор, оборвал нелепую исповедь Брылевский.

 Повисла напряженная пауза. Слышно было, как дождь тарабанил в стекло. За оградой сада тускло тлел бледно-желтым мертвенным светом одинокий фонарь, отбрасывая пятнистые тени на усталое лицо парня.
 - Нет. Мамой клянусь, – внятно и медленно произнес афганец.
 - Только без этих штучек… – нотариус поморщился. – Если пришел за помощью – колись.
 Иначе в другом месте расколют.
 - Чего мне колоться? Менты отпустили. За мной чисто. Я сберкнижки из кармана
 мертвяка взял. Он уже неживой был.
 - Ты-то откуда знал?
 - Что ж я, живого от мертвого не отличу?
 - Значит, доза твоя…

 - Не надо, дядя, доза нормальная. У приличных людей брал. А чего он раньше вколол, откуда мне знать? И потом, хрен докажешь. Жанка на дыбе не признается. Она меня любит.
 - Любит, как же! – хмыкнул нотариус.
 - Ты чего? – афганец сгреб в кулак воротник Брылевского. – Да я тебя, налимья морда…
 - Э-э… пусти, бешеный, – забарахтался перепуганный Феликс Эдуардович, вытаращив
 налитые кровью глаза, – я ж ничего…

 - Говори, если «чего». Только наверняка, если что унюхал, – брезгливо вжал сплетника в сиденье афганец. –
 А не знаешь – молчи лучше. Контуженный я, у меня справка.
 - Справка – это хорошо. Вполне может понадобиться, – автоматически молол языком перепуганный метр.

 Оба умолкли. Теперь «Беломором» затянулся афганец. «Душегуб проклятый, – скулил про себя нотариус, – навязался на мою голову!» Его вдруг затрясла лихорадка, и воспаленная мысль метнулась к Лильке: «Тварь неблагодарная! Из гноя вытащил… Вот гнусная баба, ишь куда гнет! Наводку мне шьет… Как же! Так я и поверил этой сказочке: в карманах пошарил… Пошарил-то пошарил, только в другом месте, – и вдруг он похолодел до самых пят: – завещание! Так вот оно у кого…» Додумать до конца он не успел.

 - Меня менты повязали, а разводить не стали. Отпустили, понимаешь ты или нет! – рыкнул афганец ему в лицо. – К чему бы?
 - На хвосте они у тебя сидят, дурень, – прохрипел Брылевский. – На заказчиков хотят выйти. Дружки гэбиста старого, известно тебе, где сейчас? Может, они его тебе заказали.

 - Чего? Какие еще дружки? Ты про что лопочешь?
 - А ничего. В «Матросской тишине» всех разведут, кого следует.
 - Не я мочил, правду говорю. Никто не докажет.
 - Сбернижки уже все доказали… Ты, парень, лапы-то свои попридержи. Сматываться тебе надо отсюда. Вместе с Жанкой и побыстрее. Я тебе помогу, денег дам… Не чужие все-таки. Только сначала бумажку одну мне принеси, без надобности она вам.

 - Какую еще бумажку?
 - Да завещание. То самое, за которым вы с Жанкой ходили.
 Теперь заерзал афганец.
 - Нету у меня завещания. Жанке отдал, а она не в себе была. Куда девала не вспомнит. Я уж и по-хорошему, и по-всякому просил… Все без толку.
 Похоже, он не врал. Прятать бумагу Жанке не было смысла. «Уничтожила, чтоб доказательств не было, – подумал Брылевский, – все ж таки человека, не индюка завалили, даже двух…» – а вслух спросил:

 - Зачем же на рельсы беднягу кинули? Ты ж говорил, он готовеньким был.
 - Почем я знаю? Он тогда под мостом сидел, сидя и помер. Сдалось мне на рельсы его таскать. Я прямиком к себе домой по шпалам вмазал. Думал, испугалась девка, ко мне побежала. А она под утро пришла, не своя вся, в болоте… «Старого, – говорит, – пришили», – и сама вся трясется, как в лихорадке. Я ее после две недели выхаживал. Горячка у нее сделалась.

 - А к матери чего не повез?
 - Боялась она. Придурок наколотый зонтик ее там оставил, вот она и ждала, что за ней придут, арестуют.
 «Ну все… хватит, хватит», – решительно подумал Брылевский и включил зажигание, машина плавно сдвинулась с места.
 - Куда тебе? – спросил он афганца, выруливая в переулок.
 - На Кутузовский, – коротко бросил тот.

 - Не по пути, – мрачно соврал нотариус и высадил пассажира на автобусной остановке. – Мне не звони, – предупредил он на прощанье, – и в офис ни ногой. Я сам тебя разыщу, когда надо, через Лилю Васильевну.
 Парень кивнул и шагнул в набухшие дождливые сумерки.
 
 По привычке покусывая губы, Брылевский уверенно вырулил на объездную и мысленно прокрутил в памяти весь диалог в мельчайших подробностях. Но чем тщательней он анализировал разговор, тем тоскливей и муторней становилось внутри. Ядовитый привкус серьезных, неразрешимых пока проблем мучил его, как зубная боль. И хуже всего было то, что ни унять, ни избавиться от этого привкуса он не мог.      
         
                3.

 Целый день все валилось у Валерии из рук, шло наперекосяк. В мебельном ей предложили какие-то допотопные конторские столы, а к ним совершенно жуткие стулья с черными дерматиновыми сиденьями, и при этом уверяли, что скоро и таких не будет. Затем эту рухлядь свезли в ее роскошный офис на Соборке, а дальше пришлось изощряться в «дизайне» самой, говоря проще, расставлять покупки по местам. Хорошо, что Фаина выкроила свободный часок и прибежала на подмогу.

 - Боже, ты вся в мыле! – воскликнула она, извлекая из сумки увесистый кулек с горячими пирожками. – Немедленно кончай ерундить. Я пришлю к тебе своих девочек… Не делай мне ручками. Я знаю, что говорю. Они все обмеряют и сошьют тебе шторки по французским выкройкам.
 Откуда эти стулья, из квартиры тещи Бабеля? Им надо сменить обивку. Кажется, я нашла выход – обрезки искусственного меха! Пятнистый леопард с золотым шнуром в канте – это то, что нужно. У меня, кстати, есть приличное покрытие б/у для полов, закачаться! – толстуха сложила пальцы с крашеными ногтями в щепоть и послала звонкий поцелуй в воздух. – Турецкий рисунок на фоне бордо. Копейки стоит. Ты будешь сидеть у меня здесь, как шахиня. Вся в розовых тонах. Милочка, а ну-ка посмотри сюда. Что за выражение лица?

 - Ты лучше меня ни о чем не спрашивай, Фая, – сердито фыркнула Валерия, заваривая в чашках чай.
 - Очень интересно! Тогда зачем я приперлась, скажи на милость? Вообще-то я знаю, что ты мне сейчас скажешь: этот карфагенский конь Попик опять к тебе приставал.
   
 - Ничего подобного. Он сделал мне предложение. Замуж позвал.

 Фаина Марковна широко раскрыла рот, поднесла к губам пышный пирожок с капустой и застыла, рискуя вывихнуть челюсть. Затем она клацнула зубами, отложила снедь на тарелку и спросила:
 - Ты шутишь?

 - Ха, сдались мне такие шуточки. Лучше бы он погнал меня в шею отсюда или отказался дать лицензию.
 - Курочка моя, предложение – это не рак, от него еще никто не умер, во-первых,
 а во-вторых, его надо рассмотреть.
 - Кого, Попика? Я на него двадцать лет из окна смотрела, мы ж в одном дворе выросли.
 - Тем более. Скажу тебе откровенно: твой роман среди белых медведей с этим, как его, друзякой, извини, безнадежный, как мое прошлое – двое детишек, алименты и гоп-ца-ца…

 - Да при чем здесь это! Я не перевариваю твоего Попика, сечешь? – взорвалась Лера. – Трясет меня от его бизоньей морды. Несовместимы мы, понимаешь, на клеточном уровне. Не хочу я его в свою жизнь пускать.

 - Ша, успокойся, уже все ясно, как божий день, – заключила Фаина Марковна и принялась
 за отложенный пирожок.

 Они молча жевали несколько долгих минут, запивая чаем философские мысли, а потом заговорили в два голоса:
 - Дело в том… – и обе рассмеялись.
 - Дело в том, курочка моя, что такому жениху надо суметь красиво отказать.
 Не спеши… оставить его при пиковом интересе никогда не поздно.
 - Ясное дело. Сахар-то как без него добывать? Ума не приложу, с чего начать.
 - С начала, моя дорогая. С самого начала. Сперва лицензия, потом сахар. Посредники тебя сами найдут, как только бумагу на руки получишь. Эти жуки за версту чуют свежатинку.
 - Ты мне поможешь?

 Фаина Марковна доела пирожок, вытерла губы носовым платком и сказала прямо:
 - Вряд ли. Это не мой конек. Я специализируюсь по тряпкам. На сахаре могут голову отвинтить запросто. Кредиты, откаты, крутая наличка… Там миллионы в жерновах крутятся. А я клюю по зернышку, – она замолчала, по-бабьи подперев ланями круглый лоснящийся подбородок, а потом сказала раздумчиво: – Человека, пожалуй, надежного дам тебе. Остальное, милочка, твое. Бартер, доставка, цуцели-муцели… честно говоря, я бы ни за что не решилась.

 - Где ж ты раньше была! – в сердцах бросила Лера. – Что же мне теперь: изорвать договор в клочки и податься семечками торговать? Ты же видишь, что творится вокруг.
 - Я пока не слепая, слава Богу. Но свет в конце туннеля появится еще не скоро. Дождись,
 разве что, когда я мэршей стану.

 - Кем, кем? – переспросила подругу Валерия.
 - Мэром! Бронзовой леди. А ля Дюк, только в женском роде, – подняла внушительный палец кверху Фаина Марковна. – Думаешь, побоюсь тягаться с Попиком? Да за мной весь толчок, а мы, между прочим, кормим и одеваем полгорода, включая карманников, рэкетиров и мусоров.

 Бедная Лера обхватила голову руками и простонала:
 - А мне-то куда податься? Два будущих мэра на одну мою больную голову!..
 - Тебя мы сделаем депутатом горсовета, курочка моя, – совершенно серьезно пообещала Фаина. –
 Культуру будешь развивать.
 - У-у! – взвыла жертва сахарной катавасии. – Хочу к белым медведям, в тундру, в чум, к чукче безграмотному… У-у! Надоело все до смерти… – и самые настоящие слезы брызнули у нее из глаз.
 - Пора выпить, – заключила Фаина. – Мужика под рукой нет, но успокоительное всегда найдется, – и она выудила из своей расшитой бисером торбы четвертинку марочного коньячка «СВ» – свежеворованного заводского разлива.

 Хитрый, с металлическим блеском взгляд Мишки Попика почему-то впился вдруг в горло, его буйволиный напор и похоть внезапно обдали жаром тело так ощутимо, как будто он сам присутствовал рядом… Валерию передернуло и едва не стошнило.

 - Не лезла бы ты в их бандитский общак, Фаина. Попик по трупам пойдет, мать родную удавит.
 - Это его фасон, – согласилась она, – а у меня свой. Такого случая, как сейчас, ни у кого из нас в жизни больше не будет. Должен же кто-то вмешаться, пока эти парнокопытные не разнесли город на щебенку.
 - А ты сумеешь?
 - Почему нет? Зачем бы я тогда пихала свою холеную шею в это ярмо?
 
 - У тебя дело есть: магазин, ателье, контейнера. А Мишка сам гвоздя вбить не мог. Посмотри на его ручки чесоточные, тьфу! Власть – это грязь, грязь, грязь! – теряя терпение, выкрикнула Лера.
 - Я не помешанная, – отрезала Фаина Марковна, – и видела побольше, чем ты. Думаешь, торговый патент мне за так достался? Меня наши власти убивали и резали сотни раз по наводке Попика. Теперь моя очередь. Поняла?

 Она сделал долгую красноречивую паузу, вдруг, на глазах, переменившись до неузнаваемости. На колченогом стуле, гордо распрямившись, теперь сидела Царица. Круглые черные глаза метали молнии, бюст вздымался бурно и часто, в необъятной груди воительницы клокотал разбуженный вулкан.

 - Я могла из этой выдроченной страны уехать куда угодно еще пятнадцать лет назад, – проговорила она низким грудным контральто. – У меня родня и близкие на всех континентах. Но я никуда не поеду. Потому что я люблю свой город и своих затраханных друзей-голодранцев больше собственной жизни. Потому что меня с братом спасла соседка-румынка, когда в дровяных складах на Колонтаевской немцы сожгли мою маму, а папу в 49-ом замордовали до смерти чекисты в подвале на Бебеля. У меня свой счет и к тем, и к этим бандитам. Они оплатят его мне сполна, или я не буду Фаиной Вайсман!

 Лера пристыженно молчала. Фаина Марковна махнула рукой, как бы отметая неприятности в сторону, и разлила коньяк по чашкам.
 - Душенька моя, – сказала она, нюхая благородный напиток как ни в чем не бывало. – В этой прекрасной жизни или ты, или тебя. Так выпьем за равновесие: один раз тебя – и два раза ты, как минимум.
 - А говорила: на договор не решилась бы… – между прочим заметила Лера, закусывая коньяк лимоном.

 - Снова завела свою оперу! Сахар – это мафия. Почти как в кино, только намного хуже. К ним даже Попик пока не лезет. Вопрос сейчас в том: кому город сдадут и как потом делить будут. Кое-кто и до выборов не дотянет. Очень боюсь, что нам голосовать прежде времени придется. Вспомнишь еще меня: кандидаты, как бараны на мостике, лбами сшибутся. А мы тем временем – в дамки. Ты еще в этих делах мелко плаваешь. Сказала же – человека дам, не оставлю тебя одну. Только без кандибоберов. Мне проблемы лишние не нужны ни с бандитами, ни с властями.

 - Значит, ты серьезно решила?
 - Я что: похожа на несерьезную женщину?
 Обе расхохотались и принялись за уборку.
      
 Еще раз окинув хозяйским глазом все закоулки престижного офиса наивной подруги, Фаина Марковна отметила про себя, что ситуация выглядит не такой уж и безнадежной, какой иногда кажется в первый момент, если случится к ней присмотреться, конечно, как следует. А глаз у нее был наметанным.


           4.

 Спустя несколько часов, в вечерних новостях передали, что на Приморском бульваре, в ста шагах от своей резиденции, среди бела дня неизвестным мотоциклистом в упор расстрелян городской голова. Он один, без охраны, шел обедать в Лондонскую… Валерия выключила звук, слушать новости расхотелось. Ей стало страшно. Значит, началось. Фаина Марковна будто гадала на картах. Теперь никто не мог помешать Мишке Попику занять опустевшее место в белоколонной мэрии, у него не было достойных соперников.
 
 Впрочем, времени оставалось достаточно, и никакой оракул не стал бы делать прогнозов. Гигантская отлаженная государственная машина шла вразнос полным ходом, и шансы на выживание далеко не у всех оставались равными, как представлялось совсем недавно крикливым демократам, затеявшим перестройку.

 Только сейчас Лера начинала понимать, в какой глобальный хаос неотвратимо погружается державная махина и как трудно будет выгребать из этой воронки. Это тебе не катер посреди реки. Без денег, без сколько-нибудь стоящих связей, практически без друзей, рассосавшихся неизвестно куда в последние годы, ей оставалось надеяться только на себя и на женскую интуицию, не подводившую до сих пор ни разу. Но сейчас интуиция притупилась… К тому же был еще сын, его судьба мрачными догадками терзала сердце. И пропавшая девочка тоже не шла из головы. Нужно было хоть что-нибудь попытаться для них сделать, но что? Ответа не было.

 Она лежала без сна и слушала тишину. Где-то далеко, в чужом дворе, одиноко лаяла собака, глухо тикали часы… И эти монотонные ночные звуки вдруг всполошил звонок.
 
 Лера подскочила с постели; босоногая, заметалась по комнате, испугавшись и обрадовавшись одновременно: Игорь! Конечно же он! Кто еще среди ночи станет звонить? Но подойдя к двери, почему-то не сразу спросила: «Кто?» – а перевела дух и заглянула в глазок.
 
 На площадке стоял Родин.
 - Валя! – удивленно вскрикнула Лера, распахивая дверь и отступая вглубь коридора. – Что же ты не звонил? Да входи же, боже ты мой!
 Он шагнул за порог, пнул ногой чемодан к вешалке, бросил дипломат сверху и раскинул руки
 навстречу беззащитной своей босоножке в мятой ночной сорочке…

 Ни о чем, конечно, не смог Валентин рассказать в ту ночь. И когда тусклый рассвет пробился в окно сквозь пожухший пурпур дикого винограда, блаженный сон баюкал обоих. «Счастливые часов не наблюдают…» А в эту ночь и в эти часы они были по-настоящему счастливы, потому что мучительная пытка одиночеством кончилась и, слившись телами, души их блаженствовали на седьмом небе…

 В подлунном же, срединном, серопятнистом мире дела шли своим чередом, и только одному Богу известно было все наперед. Человеку же смертному, ничтожному по своей физической мерке, мало что становилось понятным. Непонятно, например, было редактору, почему трехмиллионный кредит не просто отдали ему с явным облегчением, а еще и буквально навязали насильно.

 Иначе как аферой подобный проект назвать было нельзя. Стотысячный тираж детской книжки немедля оплатили и запустили в производство, но за это время трижды менялась цена у печатников, и следовательно, реальные размеры кредита усыхали, как шагреневая кожа. Книжка же становилась золотой, и редактор в полной прострации признался, что продать ее вряд ли удастся за полцены.
 Сан Саныч снисходительно похлопал его по плечу:
 
 - А чем ты рискуешь? Кредит под госгарант. Учить тебя, что ли, как живые бабки отмывать? – сказал он. – Через год кто расскажет, чего здесь наворотят. Деревяненькие – тю-тю! Такая, брат, рубка пойдет, держись.
 - Война, что ли?
 - Да какое! С кем воевать? Быдло безмозглое зажирело в стойлах, пусть раструсятся, жирок сгонят. Для пользы отечества, так-то. А деньги – навоз, сегодня нету – завтра – воз. Прибылями не забудь с хорошими людьми поделиться.
 
 Заодно с прозрачными намеками, кремлевский хорист пощипал основательно Родина в Москве. Кроме затребованных процентов для себя и министра, ему срочно понадобилось купить престижную квартиру, оформленную поначалу как офис филиала издательства, и каталожную иномарку. Давая отчет себе в том, что обратной дороги нет, редактор перевел последний из трех миллионов на счет южного филиала, а остаток обналичил в столичном отделении банка «Якутзолото» под сельскохозяйственные закупки на бартер и увез все с собой.

 За пять процентов отката, всемогущий банковский клерк обменял ему «деревянные» на «капусту» по внутреннему курсу, полтора к одному. Мог ли Валентин представить еще недавно, что всего за две недели разделается с громадным капиталом?

 Соблазнительная мысль попросту сбежать с такими деньжищами посетила его каким-то блеклым видением, исчезнувшим напрочь, едва он подумал о Валерии и своих ребятишках. Смешно, конечно, но его, как и многих других, губила ментальность русских интеллигентов.

 Поздним утром, когда день, как бык, влез в окно, Лера в блаженной истоме потягивалась в постели, ожидая обещанный Валькой кофе. Она тоже щадила друзяку и не спешила нагружать новостями. А он колдовал на кухне, и какие-то экзотические запахи носились по всей квартире.

 Пронзительный долгий звонок заставил ее вздрогнуть и соскочить с постели, почти как ночью. «Я становлюсь пугливой», – мелькнула грустная мысль. Но кого же еще могло принести с утра? Нет, не Гошку, какая жалость…
 
 В дверях стоял курьер в театральной ливрее, держа в вытянутых руках перед собой огромный букет, чем-то похожий на погребальный венок. Она поставила росчерк в квитанции, недоуменно кивнула и приняла экстравагантный подарок. Крупные, неизвестные ей цветы без запаха были составлены аляповато и громоздко упакованы в навороченный пук фестончатой фольги, ко всему еще внутри блестела обведенная золотым тиснением открытка в форме сердца.

 Лера извлекла ее на свет и прочитала текст, набранный на компьютере: «Любимой невесте Валерии в день официальной помолвки!» И приписка: «Банкет с объявлением помолвки состоится сегодня». Далее шла дата и вместо подписи – целующиеся голубки. Тьфу, какая пошлость! Едва она отвела глаза от кучерявого шрифта, зазвонил телефон:
 - Привет, Стрекоза, с добрым утром! – весело стрекотал голос Попика. – Веник поднесли?
 - Поднесли, – подтвердила Лера.
 - Готовься теперь. Вечером, к восьми, за тобой заеду. Будет узкий круг. Ну, самый узкий, человек пятьдесят, – и он довольно заржал.

 - А что надеть?
 - Есть проблемы? Мой шофер отвезет тебя прямо сейчас к Леньке Клейману.
 - Да нет. Я в том смысле, что на поминки принято надевать черное.
 - Какие еще поминки? – рявкнул Попик и сразу осекся. – Ну… это же закрытый вечер, в Аркадии… Без прессы. Ты думаешь, неудобно?
 - Я думаю – даже паскудно: он же тебя в депутаты вытащил из подвала сантехников.
 - Вспомни еще, как я ассенизатором на полях орошения работал. Ха-ха-ха! Скажешь, плохо дерьмо научился чистить? Ладно, ты права, Стрекоза... Пойду, в траурном карауле потопчусь. Все отменяется. Живи пока не засватанной.
 
 В трубке запищал зуммер. Как потерянная, стояла Лера посреди комнаты с карикатурным букетом в обнимку, а Валька, подперев рукой тяжелую голову, сидел на кухне. Ему неловко было первому начинать разговор.
 Она в сердцах швырнула цветы на пол и закричала:

 - Ну, что ты молчишь? Скажи, что я дрянь, ****ь, стерва. Ну хоть что-нибудь скажи!

 Потом заметалась по комнате, ослепленная злостью, заходясь в оре, как базарная баба, ругая себя, всех подряд и, конечно же, никудышного друзяку, виноватого изначально во всем, начиная от разодранных коленок у «Двух шаров», и по сегодняшний день включительно, когда всякие толстомясые мерзавцы могут заявлять на нее права…

 Валька набрал в рот воды, прыснул на нее, схватил в охапку, бросил на постель, стал жадно, как проститутку в борделе, целовать в губы. Они едва не подрались всерьез, потому что оскорбленная Лерка брыкалась, как необъезженная кобылица, но потом устала, сдалась, утихомирилась и затихла, после бурных и грубых ласк.

 - Я люблю тебя, дуреха, люблю, люблю… – повторял он снова и снова, смакуя на губах сладкие эти слова.
 - И я люблю тебя… – отвечала она, пряча нежное розовое лицо у него на груди.

 Телефон молчал, звонок безмолвствовал… Изгнанные летом из своего сибирского рая, они, вопреки всему, вновь обрели его на этой-то – «…роскошно-распрекрасной, устроенной для жизни и творенья, терзаемой раздорами повсюду, наполненной мятежной суетою, серопятнистой матушке-земле…»   

                Глава 13

                1.

 Лицензия Брылевского оказалась, разумеется, литерной, и сколько-нибудь серьезную проверку организовать было непросто. К тому же существовало много надежных способов как добавить, так и исключить разоблачительную строчку из Реестра – тут нужна была специальная экспертиза. Но и в случае успеха, что бы это дало? Сама-то копия завещания вполне могла отсутствовать у нотариуса.
 Все это Жергин хорошо понимал, как и то, что прямых улик в причастности к преступлению государственного чиновника добыть невозможно. Да и на кой вообще сдался нотариусу старик с кучей наследников?

 Если даже допустить, что генералу впарил в мозги две пули афганец, то разбойное нападение все равно имело мотив бытовой разборки. «Нет, заказом здесь и не пахнет, зря волнуется шеф, – подумал майор. – Однако же, надо кончать с делом, не хватало еще усердствовать над реабилитацией покойного наркомана».

 Мелькнула мысль, что если отцеубийца окажется невиновным, то придется разгадывать запутанную шараду с его отрезанной головой на рельсах. Почему-то именно дикость такой расправы опять возвращала к афганцу. То, что повидали у душманов ребята, многим сворачивало мозги набекрень. К тому же парень контуженный, инвалид.
      
 Какой-то внутренний тормоз мешал Жергину строить версию по афганцу. Он сознательно вычеркнул из памяти боевое прошлое соседа покойного кагэбэшника, генерала Рыкова, но как бы для личного интереса проверил все-таки, не пересекался ли он с подозреваемым в Афгане. И действительно: обоих – командарма и сержанта – в одно время латали в полевом госпитале миротворцев. Деталь, конечно, интересная, но обнародовать ее – означало сдать Рыкова «конторе», не говоря уже о судьбе афганца.

 Майор же был человеком чести, и ради дешевой помпы с «кремлевскими старцами», финал которой просчитывался без особых умственных усилий, не мог губить генерала дутой версией, в которую сам, честно говоря, ни на йоту не верил. Тому и так хватало проблем с дочерью.

 Другое дело связь Воробьева с малолеткой – прямой или косвенной наводчицей. Именно она могла свидетельствовать как в его пользу, так и против него. Возиться с девчонкой радости было мало, да деваться некуда: расследовалось убийство – не кража в школьном буфете, и Жергин выписал повестки ей и ее матери.

 Просматривая возвращенное в производство дело, он наткнулся на описание вещдоков. Женский зонтик, ни к селу, ни к городу притороченный к изъятым вещдокам въедливым Коляном, теперь, похоже, мог обрести хозяйку.

 Когда Лиля Васильевна заглянула в почтовый ящик и обнаружила в нем две повестки, у нее вспотели ладони. «Допрыгалась!» – раздраженно подумала она о дочке. Прочитав же бумажки, растерялась еще больше. Какие такие еще свидетельские показания могли требовать от них по давно закрытому делу? Все тридцать три раза было пересказано, записано в протоколе и повторено в суде. Чего еще от нее хотят? И ребенка зачем-то терзать будут.
 
 «Тимур! – вдруг вспомнила она. – Что он там плел про ментов? На чем же его сцапали?» –
 и не чуя ног, подскочила к дверям.
 - Жанка! – закричала она с порога. – Сейчас же поди сюда, дрянь паршивая, ты слышишь меня?!

 Никто не откликнулся. Лиля заглянула в гостиную и спальню, постучала в кабинет, приоткрыла дверь – пусто. «Ну и ладно, черт с вами! Позвоню Филе, – решила она, тут же вспомнив, что нотариус звонить в офис категорически запретил, и с досадой выругалась: – Ах, сучий потрох! Все его козни: сдалось мне это проклятое завещание, Денис итак не жилец был. Кто б меня, его законную жену, лишил жилплощади? Хоромы, вишь, ему генеральские марелись, вот тебе, вот! – она потыкала в воздух аккуратные маленькие дульки. – Назло тебе, крысятина, признаюсь во всем, скажу, как ты подучил натравить Дениса…»
 
 Она обессилено опустилась на скамью в кухне и схватилась за сердце. Жанка!.. Где она была в ту ночь? Ведь после убийства девчонка две недели не ночевала дома, а Тимур позвонил и сказал, что она гостит у его какой-то тетки. Вот где доля горбатая настигла… «Не отдам! – вдруг взвилась она. – За что девчонку в тюрьму? Увезу, спрячу, ни одна душа не найдет…» – и тут же сникла, судорожно глотая воздух.

 Куда? На белковый комбинат, в каторгу, в грязь по колено, в разваленную избушку под плаксивым уральским небом? Куда-а? Туда, откуда вытащила, измордовавшись до пены, смертельно больную мать и несмышленого подростка? И что же? Что смогла дать обоим? Не учить, не лечить, не похоронить по-человечески… Несчастная старуха так боялась печи… все просила: «На третий день во гробе положи в землю. Поминай. Не забывай меня, доча…»
 
 Лиля голосила уже в голос, не слыша себя. Вся ее беспутная, горькая жизнь маячила сейчас перед глазами: и детство впроголодь, и учеба среди полудурков, и работа на надрыв кишок в вонючем химическом складе, и трахнувший ее на упаковочном тюке посреди склада бухгалтер… Безмозглая, даже пятерки в прибавку к зарплате не выторговала! А живот рос, как на дрожжах, не от картохи-то с кислой капустой, от которой пучило по ночам. По весне принесла в подоле девку…
 
 Разве не тянула она жилы из последних сил на комбинате? Разве не старалась получше кормить и наряжать дочку? Но куда деваться от беспробудной цепкой нужды в деревне, испокон пьяной, нищей и каторжной? В Москву! В Москву!..
 Да кто ее ждал там, в чванливой, обожравшейся, горластой столице? Татарской плетью исхлестали шлюхи белокурую конкурентку на Казанском вокзале. Старая бандерша взяла к себе отлежаться в грязной кладовке, а потом, в расплату, здоровенькую (упаси бог, триппером хозяев не наградить!) подкладывала под ментов.

 Один пучеглазый капитан косил под сердобольного: отвез, жалеючи, к сутенеру на набережной. Ее приодели, подселили третьей в двухкомнатную квартиру с ванной. Девочки работали в номерах, а она дежурила «на точке». Лезла из кожи вон, обихаживая вонючих потных самцов, но их становилось все больше, силы иссякали. Сутенер избивал, почти не платил денег. 

 И тут Феликс Брылевский подкатил на своей тачке. Он был ленивым и мерзким, предпочитал то, что больше всего нравилось солидным клиентам – оральный секс. О, как люто она их всех ненавидела! Но чем еще можно было заработать на сносную жизнь себе и ребенку? И она старалась до изнеможения, до рвоты желчью…

 Миниатюрная, с полной грудью и льняными прядями струящихся по плечам волос, с розовым, всегда приоткрытым свежим ртом, пахнущим карамелью, Лиска едва не свела Брылевского с ума умелой лаской и рабской покорностью. Он купил ее, как вещь, заплатив символически сущие пустяки – для сутенера тридцатилетняя «соска» была бесприбыльной, недоходной, он просто уважил просьбу сердобольного капитана.
 
 Казалось, что судьба улыбнулась ей, наконец-то, особенно поначалу, когда нотариус устроил содержанку мыть лестницы в генеральском доме и позволил перевезти к себе мать с дочкой. Ничего плохого нельзя было заподозрить и в плане замужества с наркоманом. Она вымолила законный свой шанс на счастье и вцепилась в него зубами.

 Лиля громко стенала, как помешанная, покачиваясь на стуле. Куда спрятать глупую, доверчивую Жанку, да и как отлепить от Гошки, с которым она проводила дни и ночи? Что сказать Тимуру, когда тот появится здесь? Голова шла кругом, следовало обдумать, как отвечать на вопросы следователя, чтобы не спутать первые свои показания. В смятенный рой ее мыслей ворвался телефонный звонок.

 - Как живешь, Лиска? – услышала она в трубке голос нотариуса. – Какие новости?
 - Плохие, – бросила она со слезами. – Надо встретиться.
 - Не могу, работы не в проворот.
 - Меня к следователю вызывают…
 Она умолкла, прикусила язык, не сказала, что теперь не одну, а с Жанкой в придачу.

 - Мне какое до этого дело? – взорвался Брылевский. – Ты зачем, кстати, афганца прислала? Ему адвокат нужен, а не я. Не шей мне свои проблемы, слышишь? Не видел я в глаза ни твоего свекра, ни его завещания, поняла?
 - Как это? – опешила Лиля.
 - А вот так, и сама держи язык за зубами и сопли не распускай. Зря ты с продажей телишься. Подписала бы бумаги – никто б тебя не достал. Я к тебе с добрым советом, а ты задом вертишь, как флюгером. Ну, довертишься…
 - Подожди, Филя, давай встретимся, поговорим.
 - Не о чем говорить больше. Или подпишешь все, что скажу, или гноись на нарах. Так тебе и отдадут жилье на Кутузовском, подстилка грязная!

 - Я же ни в чем не виновата! – вскрикнула Лиля, теряя рассудок. – Подпишу все, что скажешь, только спаси нас, Филя! Ты… ты… – она завернула вдруг круто русским отборным матом и выпалила следом: – Сам в камере жопу педикам подставлять будешь, тюлень гладко-сладкий. Сейчас же расскажу все на Петровке…
 - Заткнись, сука! – в ответ заорал Брылевский и швырнул трубку, но тут же перезвонил снова: – Подходи в наш бар у пруда. Буду там через час.

 Лиля прислонилась к стене, дрожа всем телом. За себя постоять она не сумела, но за дочку… за дочку перегрызет глотку любому, пусть только сунутся к ней! Докажите сначала… «Подпишу бумаги, черт с ним. Не жили богато – не хрен начинать. Сдыхаться бы поскорей от этих хоромин и уехать подальше. В тот же Чепецк, хотя бы, на первое время, если тетка жива…» Волноваться за белобрысого «племянничка» нужды никакой: не бездомный, слава Богу, тоже с претензией на наследство, вот пусть и качает свои права, где надо. А она сделает все по закону. Филя себе не враг, даром рисковать не станет. Раз говорит, что все чисто, значит, так и есть.
 
 Собравшись с мыслями, Лиля переоделась, привела в порядок лицо, свернула волосы на темени
 замысловатой ракушкой и отправилась на встречу.

 Спустя два дня, стараясь не опоздать и оттого немного заранее, Лиля Васильевна постучала в кабинет Жергина. Беседа майора с вдовой наркомана ничего существенного не прояснила: женщина держалась уверенно, нового к тому, что уже было известно, не добавила. Дочка, с ее слов, гостила у тагильских родственников, у кого точно, она не могла ответить, потому что родни было много, а девочка вполне самостоятельная,  по большей части останавливалась там, где заблагорассудится. Что до изъятых сберкнижек, то Лиля Васильевна только недоуменно передернула плечами и сказала, что не видела афганца со дня появления Игоря в доме.

 Объяснение же Воробьева показалось ей вполне правдивым, потому что его гастроли в электричках и частые пересадки на станциях по Ярославской дороге всем были хорошо известны. Афганца знали даже путейцы и станционные кассиры. Предъявлять же свои права на денежные вклады она категорически отказалась и сказала, что если ими воспользуются другие наследники, она этому только порадуется. Жергин промолчал, отметив про себя, что такое бескорыстие – признак нечистой совести или психического расстройства, отшлепал протокол на машинке, выдернул лист и протянул ей на подпись.

 - Вот здесь, – указал он на птичку и с безмятежной улыбкой в пшеничных усах спросил: – Это не ваш зонтик?
 Лиля Васильевна механически бросила взгляд на край стола, брови ее взметнулись вверх…

 - Кажется, мой… Но… разве я пришла с зонтиком?
 - Не помню, – продолжал широко улыбаться майор, заглядывая в глаза женщины безоблачным взглядом. – Да не смущайтесь, посмотрите как следует.
 Лиля вдруг выбросила руку вперед и торопливо сказала:
 - Нет, нет! Не мой, я уже с месяц без зонтика, посеяла где-то…
 - Я вам подскажу где, – заметил Жергин, резко охлаждая тон. – Вам придется дать подписку
 о невыезде и немедленно разыскать дочь.

 На ватных ногах она возвращалась домой, плохо соображая, куда и зачем идет. Конечно, следовало опять все валить на Дениса – мертвые сраму не имут, но как быть с проклятым афганцем, наверняка подославшим шпионить Жанку за отчимом?!

 Она вдруг ухватилась за жиденькую, подлую мыслишку: совращение подростка… да, да – совратил, подослал, скрывал у себя, запугал… пусть ответит! «Все ответят! Не дам, не да-ам свою девочку в тюрьму! Уроды проклятые…» Лица шмыгающих мимо людей почему-то вдруг стали обрастать шерстью и напоминать ей всякую нечисть: морды то удлинялись, то сплющивались, носы шевелились, а глазки злорадно блестели… «Твари…» – расползлось что-то мерзкое в туманящемся сознании женщины, и она осела на тротуар. 
   

              2.

 К концу октября дачный сезон в Подмосковье обычно заканчивался, и хотя поздняя золотая осень еще баловала погожими деньками, ночной ледок уже выбеливал лужи, и глянцевой корочкой хрустела стылая грязь под подошвами башмаков.

 Грибным духом, запахом прелой травы и свежезаваренным малиновым чаем пахло на даче в Абрамцево, куда поздним вечером по записке свояка Брылевского, промышлявшего недвижимостью, спешно поселились Игорь и Жанка. Старый, рубленный из сосны дом оказался просторным и крепким. С настоящей русской печью на кухне, с широкой лежанкой, застеленной домоткаными дорожками, с круглым столом и электрическим, вполне современным самоваром.

 Вся эта роскошь на неделю-другую отдавалась в полное владение «юным друзьям» нотариуса исключительно из желания скрасить скромный досуг единственного внука так трагически ушедшего генерала – его «любимого дорогого друга».
 Спектакль разыгрывался по высшему разряду: Брылевский лично отвез ребят на своем шоколадном пежо, накрыли ужин при свечах, шутили, веселились, а потом нотариус укатил с Лилей Васильевной.

 Гоша преисполнился важности – друг деда, человек с положением, воздал ему столько почестей и внимания!
 
 Жанка тоже из кожи вон лезла, чтобы угодить приятелю. Дни и ночи напролет пылкие любовники барахтались на лежанках, на полу, в баньке и даже в трухлявом прошлогоднем сене на чердаке. Потом в доме сидеть надоело, и они отправились в лес. Их мало волновало соседство с прославленной усадьбой, тихая, налитая до краев прозрачной водой красавица Ворюшка, уносящая палый золотой лист и сломанные ветром хрупкие ветви низко склоненных над ней деревьев. Окутанный романтической тайной вдохновения, лес возбуждал в них только один неистребимый инстинкт. И они отдавались ему с удовольствием и фантазией, на какую только оба были способны.

 Но однажды, в дождливый пасмурный день идиллия закончилась. Игорь проснулся в дурном настроении. Он не стал завтракать, отодвинул тарелку и сказал:
 - Все. Завтра уезжаю.
 - Куда? – дернулась Жанка, словно ее перетянули кнутом по спине.
 - Домой. Мать извелась, наверно. И потом, вообще…
 - Вообще – это значит, невесту свою будешь искать?
 - Не твое дело, – буркнул Игорь, забрался с ногами на подоконник и закурил.
 
 - Нет, мое! – взвизгнула Жанка. – Она тебе никто. Никто, слышишь?! Она с другим укатила,
 и никакого ребеночка не было, вранье это!
 - А тебе откуда известно? – не поворачивая головы, вяло спросил он.
 - Известно! Все мне известно. Только ты, дурак, ничего не знаешь…

 Она умолкла, в сердцах звякнув посудой.
 - Нет уж, договаривай, – капризно потребовал Игорь.

 Но Жанка молчала, едва сдерживая сердитые слезы. Она убрала со стола, набросила куртку и вышла на крыльцо. Гошка нехотя поплелся следом. Девчонка сидела на лавке, поджав ноги, и неумело затягивалась сигаретой.
 - Ты чего? – удивился он, никогда раньше не видавший ее курящей.
 - А так, – неопределенно махнула рукой Жанка, глаза у нее были на мокром месте.
 - Да ладно тебе! Выкладывай, как на духу, нечего целкой передо мной ломаться.

 - Я, может, целку для тебя не сберегла, зато после с другими не путалась, – со злобной обидой сверкнула черными глазами девчонка. – Меня замуж афганец звал, пристрелить грозился, если брошу, а только мне пофиг… Гошенька, – вдруг взмолилась она, соскользнув с лавки и прижимаясь к его коленям, – не жить мне без тебя… ты – это я… И тебе не жить, разве от себя убежишь? Не бросай меня, я ведь той ночью тоже была там…

 - Что, что ты сказала? – прохрипел Гошка осипшим враз голосом. – Где ты была?
 Когда? Что видела? Говори!..
 Он не замечал, что впился ей в узкие плечи худыми железными пальцами и тряс изо всех сил.   
 - Пу-усти, бо-ольно, – заикалась Жанка, царапаясь и вырываясь из рук.

 Совсем обезумев, он швырнул ее на лавку и сбежал со ступеней. Домой! Пропадите все пропадом! К черту!.. Но ни одной, сколько нибудь отчетливой мысли не проявлялось в мозгу. Все перепуталось и смешалось в голове Гошки. После долгой пьянки и беспрерывного секса, у него, вдруг, наступила настоящая кома. Он бежал, гонимый страхом, не разбирая дороги. Падал несколько раз, спотыкаясь о толстые корневища в лесу, и наконец угодил в реку. С разбегу, лицом вниз, в осклизлую илистую заводь…

 Высокий, пронзительный женский крик взлетел к небу и осыпался на него сухой хвоей.
 
 Очнулся он от ласкового тепла на веках, потом услышал звяканье посуды на кухне, осторожный скрип половиц и, стиснув зубы, застонал… «Уеду… все равно уеду, пусть что хочет делает… Вот сейчас поднимусь и уеду!» Затем с опаской пошевелился и сел на постели. Голова шла кругом, слегка подташнивало. «Нет, – спохватился он, припоминая пророчество Жанны, – пусть сперва расскажет. Пусть все скажет… Сама воровка… значит, это она завещание украла! Воровка, воровка, – злобно повторял он про себя, – кто ей поверит?..»
 
 Легкие шаги послышались совсем рядом. Он поднял глаза и встретился с чарующим взглядом девчонки. Она стояла напротив, в его клетчатой сорочке нараспашку, под которой ничего не было. У Гошки дрогнули пальцы, жар разлился по всему телу до самого горла, он сглотнул слюну и протянул зовущие руки…    

 …Но странно: Жанна не издавала ни звука. Она ласкала его, еще слабого, едва не до обморока, усыпляла колдовскими очами, снова пробуждала горячими ласками и при этом молчала, как Русалочка.
 - Скажи, хоть слово, – виновато просил Игорь. – Ты видишь, я больше не сержусь… Ну, прости меня, ладно? Не хочешь, не рассказывай ничего, только заговори…

 - Хватит играть в молчанку! – бубнил он, старая скрыть леденящий, нутряной страх. –
 Я знаю, кто взял завещание.

 Чаровница улыбалась темными, как южная ночь, глазами, прикладывала пальчик к губам,
 и снова миленок погружался в сладкие волны неги, прогоняя от себя темные мысли.

 Утром, в одночасье, когда Жанка убежала в магазин за хлебом, все кончилось само собой. Приехала Лиля Васильевна и сказала, что днями они с дочкой уезжают из города. Насколько и когда точно – это уже как получится.

 - С чего вдруг? – удивился Игорь.
 - Старая у меня родня, Гоша, – отвечала нарядная, красиво причесанная тетка, от которой вкусно
 пахло дорогими духами, – помирать, дураки, начали. Видать, от житья стремного ухайдакались.

 - Тогда я остаюсь. Мне перевод в институт оформлять надо.
 - Ты бы, Гоша, к матери съездил, – не замечая вызывающего тона племянничка, тихо сказала Лиля. – Неспокойно тут сейчас. Без суда никто тебя в Москве не пропишет – столица, режимный город… А суд когда еще будет? До весны дожить надо.
 
 - Вы мне… угорожаете? – побледнел Игорь.
 - Нет. Вот только афганец по всей Москве Жанку ищет, он парень контуженный, того и гляди беды жди.
 - Что за афганец? – нахмурился Гошка, припоминая, что и Жанна говорила ему о каком-то афганце. –
 Откуда он взялся?
 - Это жених ее, – с достоинством пояснила Лиля Васильевна, посмотрев прямо в глаза парню. – Они серьезно встречались, пока… – она выразительно запнулась, – пока ты, Гоша, не появился.

 - Я-то тут при чем? – заерзал охальник. – Сама она на меня влезла.
 - Она, может, и сама, – согласилась тетка, – только какой спрос с малолетки? А ты, дружок, по всем статьям уже ответчик.
 - Что-то я не понял, – судорожно напрягся Игорь, – что вы мне тут шьете? Какие еще статьи?

 - Был бы человек, а статья найдется, – напомнила мудрую истину Лиля Васильевна. – Ты не ершись, парень, хвост павлиний не распускай передо мной, я к тебе в тещи не набиваюсь. На мою Жанку – только свистнуть – таких, как ты, очередь до калитки станет. Тоже мне, подарочек, – она презрительно сплюнула. – Собирай манатки и мотай к мамочке, живо, пока проблем не схлопотал. Можете здесь погужеваться денек до отъезда. Только на Кутузовский ни ногой, если не хочешь без яиц остаться.

 Она стремительно поднялась, запахнула плащ, сунула сумочку под мышку
 и поплыла на высоких каблуках к выходу.
 - Я не обижусь, если не застану тебя здесь послезавтра. Привет мамочке… Чао!

 Помахав в воздухе изящной ручкой с накладными ногтями, вдова уверенно перешагнула через порог.      


       3.

 Про подписку о невыезде Лиля не сказала нотариусу ни слова. Впрочем, после того, как он быстро, в несколько часов, упрятал Жанку с племянничком на дачу, она немного смягчилась. Следователь дал ей три дня, чтобы привести дочку. За ними выпали выходные, а следом мент ни с того, ни с сего раздобрился и согласился подождать до конца недели. Времени оказалось предостаточно: бумаги на генеральскую квартиру выправили до последней запятой. И дело стало за малым – подписать их и пересчитать бабки.
 Однако Лиля не доверяла своему «куратору» ни в чем. Она понимала, что и тот мизер, который он согласился сплатить ей из рук в руки, может испариться, если не подстраховать себя. От квартиры в Пушкино тоже пришлось отказаться – с Москвой, похоже, пора было прощаться всерьез.
 - Я уже подобрала себе то, что нужно, – заявила она Брылевскому в сауне, едва ли не в последний момент перед сделкой, – афера твоя реализуется только в два этапа.
 - Лисонька, – слюнявил нотариус, потягивая с наслаждением черное пиво, – не надо крепких фраз, они меня не впечатляют. Я не аферист, а государственный чиновник. Говори свои условия.
 - Аванс в половину суммы сегодня, а вторую – завтра, после подписания бумаг, – заявила наглая содержанка, не моргнув глазом.
 - С ума сошла! – подскочил Брылевский, брякнув кружкой о пластмассовый столик. – Кинуть меня хочешь? Взять деньги и сорваться? Ах ты дешевка неблагодарная!
 Он готов был броситься на нее с кулаками и избить до полусмерти. Зря, зря свояку не отдал «на отработку», у него бы все подписала, не пикнула… и заткнулась бы навсегда. Холодный пот выступил на лбу.
 - Успокойся, никуда я не сорвусь, – примирительно отвечала Лиля, опиливая пилочкой розовые ногти. – Просто у меня свой план. Нужно подальше отправить Игоря. Ты же не хочешь, чтобы о продаже трезвонили по всей Москве? Значит, надо малому замазать зеньки. Он денежки любит. Навешаем лапши: дескать, квартиру комендатура забирает, надо спешить, – и подсунем маленько баксов. Пока скумекает, что к чему – поезд ушел. Все по-честному. Сберкнижки-то под арестом, а по копии завещания, которую ты подложил…
 - Идиотка, чтоб у тебя язык отсох!
 - Не психуй. Ты ж его с матушкой ободрал под чистую, – Лиля подула на ногти. – Пусть теперь таскаются по судам. Я от сберкнижек открестилась и дачу бросаю, и машину, у меня на совести чужой крови нету.
 - Ну и дура, копейки больше не добавлю, – шипел Брылевский, не соображая, при чем здесь кровь.
 - А мне и не надо. Хватит того, что ты отвалишь – спасибо за щедрость – за мое собственное имущество.   
 - Ты на что намекаешь?
 - Да уж какие намеки, – усмехнулась белотелая вдова, любуясь ногтями, – козе все понятно.
 Феликс Эдуардович, потеряв дар речи, прошествовал в простыне через просторный холл сауны, куда частенько водил свою кралю, и взгромоздился на топчан массажиста. Он чувствовал, что если не расслабится сию минуту, то его попросту хватит удар.

 На самом же деле далеко не все было так понятно и просто, как казалось со стороны. Лиля сознавала, что если даже удастся благополучно получить обещанные деньги, то уйти с ними далеко ей не дадут. Подписка о невыезде связывала руки.

 Но уж конечно ни о каком дележе с племянничком и мысли не было. Другое дело – Жанка. За сутки девчонку удалось бы отправить, например, в Молдавию, к троюродной сестре, выданной туда замуж лет десять назад. Та была бездетной и все просила девку к себе на житье, обещала даже выучить на артистку. Теперь же, с головой на плечах и десятью тысячами аванса, можно было ехать куда угодно.

 О том, что делала ее дочь роковой ночью на даче, Лиля не пыталась и отгадать. Не она же, прости Господи, стреляла в старого, так зачем калечить ребенку жизнь? Догадываясь смутно, что Жанка была где-то рядом и что за это может дорого заплатить, мать была одержима одной только мыслью: спасти свою девочку. Она сама боялась тюрьмы больше, чем смерти, но ради дочки готова была принять этот крест на себя.

 «Зонтик, проклятый зонт выдал мою глупышку! Ну и что? Скажу: сама там была и оставила. Или Денис утащил, да, да, именно так», – утешала себя Лиля, но доводы эти не помогали. Сгущавшиеся опасения попасть в безвыходную, замкнутую ситуацию, лишали рассудка. «Ах, при чем здесь зонтик? Это я, я одна во всем виновата! – бичевала она себя. – Ну кто я такая? Вчерашняя проститутка, уборщица, вдова наркомана-убийцы. Каждый шаг припомнят, сделают соучастницей, неспроста все… Генеральские хоромы кому-то снятся, видать, потому и вытащили дело. Прав Филя: таких, как мы, дальше скотных дворов в барские усадьбы не пустят».

 И все же сдаваться за так Лиля не собиралась, характер уральского крутого замеса давно сделал ее двужильной. Как кошка, выброшенная на навоз, она до сих пор выживала и поднималась на ноги. Выдурить у подоночного хахаля аванс нужно было любой ценой. Она знала наверняка, что как только поставит последнюю закорючку на документах – цирк закончится очень быстро.   

 С испорченным окончательно настроением Брылевский подруливал к своему офису, намереваясь побыстрей закруглиться с вечерним приемом. Он ставил машину обычно со стороны парадной, но едва только въехал под арку, как слева замаячил длинный силуэт афганца. Нотариус чертыхнулся, опустил стекло и, не выходя наружу, спросил:

 - Что надо?
 - Поговорим? – вместо ответа предложил парень.
 Его темные ввалившиеся глаза нехорошо блестели. Вся крупная костистая фигура была напряжена и взъерошена. Руки в карманах тоже не слишком располагали к общению.
 - Я же просил… – начал Феликс Эдуардович.
 - Я тоже прошу, – перебил его Воробьев и добавил в полголоса, приближая лицо к окну: – очень.
 - Садись, – кивнул нотариус, поставил машину на отведенное место и выключил зажигание. – Я тебя слушаю.

 Здесь, у подъезда, с таким «клиентом» его, конечно, могли засечь менты, но и везти чумного пассажира Брылевский побаивался.
 - Где Жанка? – вдруг спросил тот, не распыляясь на предисловие.
 - Откуда мне знать…

 Закончить фразу нотариус не успел. Афганец придвинулся и ткнул ему в бок металлический твердый предмет.
 - Ты, мудозвон необрезанный, мне сейчас же напишешь адрес, куда отвозил девчонку с тем фраером, что у них подживался. Я видел, как они грузились в твою тачку. Меня пасут менты на Кутузовском, я их вычислил, а старая сука по телефону не отвечает… Ну!

 Второй тычок пришелся по печени, и нотариус ойкнул. «Пистолет!» – мелькнуло у него в голове.
 - Вы не должны! – вскрикнул он. – Вы не имеете права!
 Афганец слегка стукнул его лбом в висок, и сквозь острую боль Феликс Эдуардович услышал:
 - Мне мои права три года в Афгане разъясняли, так что не бзди, барсук, я их вызубрил до конца жизни… Пиши разборчиво, чтобы я память не напрягал контуженную.

 «В самом деле прикончит, сволочуга», – суетливо соображал нотариус, доставая из бардачка неверными руками записную книжку и карандаш. Вдруг его осенило, что встреча афганца с обитателями лесной дачи может преломить ситуацию в его пользу. То, о чем он подумывал на досуге, но из трусости боялся замкнуть на бригаду свояка, перепродавшего в ближнем Подмосковье уже не одну квартиру сгинувших без следов хозяев, могло теперь сложиться само собой. И главное – к нему никаких претензий. Его самого под стволом принудили…

 Он живенько набросал подробный адрес, и даже попытался объяснить, как лучше от станции дойти к дому. Воробьев пнул его на прощанье ботинком в косточку и, наконец, оставил в покое.

 Феликс Эдуардович с трудом одолел несколько ступенек в парадной, вошел через служебный ход в кабинет и повалился в кресло.
 Спустя несколько минут секретарша извинилась перед клиентами и отменила вечерний прием.


                Глава 14

                1.
   
 Выздоровление Альки, по выражению доктора, обрело «положительную динамику», но от этого радости в ее дымчатых, подернутых сизым пеплом глазах не появилось. Она послушно пила лекарства и съедала то, что готовила для нее добрая Анна Павловна, по вечерам с охотой выслушивала морские байки Василия, ни о чем больше не просила, но… но дальше так продолжаться не могло.
 Василий не выдержал, взял аванс, выбил на работе пару отгулов и смотался в Одессу. Разумеется, никого при этом не посвятив в свой план. Дома он наврал, что едет к товарищу, с тем и отбыл.

 План же его был совершенно прост: разыскать того «рыцаря», который бросил девчонку в хорошеньком положении, начистить нюрло и привезти к Альке.
 Ехал он в общем вагоне для экономии, да и ездой-то одну ночь можно не считать, словом, прибыл на залитый солнцем вокзал утром, между прочим отметив, что здесь и впрямь какой-то оазис: ни один лист не пожелтел, не опал с деревьев, нарядные газоны на площади цвели поздними желтыми хризантемами, и терпкий запах их бархатной зелени смешивался с солоноватым привкусом моря, таким узнаваемым и родным, что у Василия засаднило в груди.

 Без проблем ему выдали в справочном адрес Греминых, и довольно быстро он отыскал старый дом с затейливым фасадом неподалеку от Пушкинской, на узкой улочке с булыжной мостовой, мощеной если не во времена бессмертного поэта, то не многим позже. Его почему-то раздражало, что вот в таком шикарном доме с высоченными окнами, эркерами и лепными всякими финтифлюшками беззаботно живет этот студент и сюда, возможно, заберет его Альку.
 
 Василий неуклюже затоптался возле подъезда и затрусил, вдруг, по улочке дальше, в сторону видневшегося неподалеку сквера. «Что же это я делаю? – сообразил он не то с досадой, не то со злостью. – Свою девчонку сдам сейчас этому балбесу… А на кой она ему? Телефон молчит. Может, специально отключил…»
 
 День разыгрался вовсю: было тепло по-летнему, даже жарко. Василий сел за столик возле пустой кафушки, спросил банку пива. Его обслужили довольно шустро, и теперь он мог спокойно обо всем поразмыслить. «Похоже, она его любит, – думал он. – Ну и что из того? А со мной ей все равно будет лучше! Да, да, я ему так и скажу. И ребенка своим признаю…»

 Мысль о ребенке не только не могла поколебать принятого решения, а наоборот, цементировала еще больше. Он уже всей душой любил это крошечное, не родившееся еще дитя, которое так бережно оберегала Алька. Это ему, а не студенту, она рассказала, что пережила там, в московской больнице и как чудом оттуда сбежала. Что он знает про ее страхи? Она ж храбрится из последних силенок… А захотел бы узнать – по сто раз на день сам бы звонил ей на дачу. Ну как же она этого не понимает!

 «Тогда зачем же я ехал сюда? – спрашивал себя Василий, с тоской обводя взглядом облущенные фасады неказистых двухэтажек, окружавших со всех сторон пятачок тенистого сквера. – Ладно, пусть будет по-честному. Разберусь с ним, раз уж приехал». Он кивнул бармену, рассчитался и зашагал в обратную сторону. «А нюрло ему все равно начищу…» – подумал он вскользь, не зацикливаясь на этой мысли.

 Но хотя со второго захода он миновал подъезд без промедления, поднялся на второй этаж и долго, нахально трезвонил в звонок, успеха его настойчивость не имела. Дверь оставалась запертой – в квартире никого не было. Тогда Василий позвонил к соседям напротив.

 - Кто там? – допросил скрипучий старческий голос из-за двери.
 - Это знакомый ваших соседей, – отвечал Вася. – Вы не скажете, когда они домой придут?

 - Молодой человек, а вы разве не знаете? – дверь приоткрылась, в щель сперва выглянул лукавый прищуренный глазик, затем розовый кончик носа аккуратной старушки, а потом и она вся просунулась, почему-то боком, на лестничную площадку, цепко держась распухшими в суставах пальцами за медную, начищенную до блеска скобу. – Они же все лето в разъездах. А кто вам, собственно, нужен? – старушка подозрительно зыркнула на парня.

 - Мне? – слегка смешался и даже порозовел Василий. – Мне нужен Игорь. Игорь Гремин.
 - Теперь понятно, вы его приятель? Так вы лучше меня должны знать, где ваш друг до сих пор валандается. Они с мамашей только-только из Москвы прибыли – вы же, наверно, слыхали, у них там целая трагедия случилась: отца Валерии Георгиевны убили, – да, так Игорь, представьте, не успел как следует переступить порог и снова испарился. Мы прямо не знали, что и подумать. Валерия Георгиевна тут же за ним полетела. Вот только позавчера звонила мне из Архангельска. Я у них в квартире цветы поливаю, – сообщила она со значением.

 - Значит, их нет сейчас? – уточнил Василий.
 - Ну как же они могут быть, молодой человек, после всего, что я вам только что здесь рассказала? – укоризненно помахала ладошкой в воздухе говорливая старушка. – Идите с Богом. Если что-то передать хотите, так скажите прямо, не морочьте мне голову, или заходите в другой раз.
 
 - Спасибо, – буркнул парень и не оборачиваясь сбежал по лестнице.
 - Ходят всякие, выспрашивают, малахольный какой-то… – донеслось сверху ему вслед.
      
 Впрочем, он готов был расцеловать болтливую бабку. Душа его ликовала. Теперь можно возвращаться к Але с чистой совестью. Да, он поехал и убедился лично, что никто ее в этом барском особняке не ждет. Все в каких-то неотложных делах и разъездах. Ох, как он желал сейчас, чтобы студент никогда сюда не вернулся, чтобы телефон замолчал навеки...
 
 «Моя теперь Алька, моя!» – твердил он, переполненный счастьем, и как скаженный помчался на вокзал, хотя до отхода поезда оставалось еще несколько долгих часов. Но ничто больше здесь было ему не мило. Скорее, скорее к ней!

 Не зря так торопился домой Василий. Едва только он переступил порог, как заплаканная Анна Павловна сообщила, что Алю забрала «скорая». Ни с того, ни с сего у нее появилась угроза выкидыша. Сказались, видимо, затянувшаяся болезнь и нервное перенапряжение.

 К счастью, пока все обошлось без необратимых последствий: прикормленный эскулап позаботился, чтобы будущая юная мать попала в хорошие руки, и теперь она лежала в отделении реабилитации беременных при военном госпитале.
 Известие об отсутствии Игоря в Одессе она восприняла очень спокойно, равнодушно даже как-то глядя в сторону своими печальными дымчатыми глазами.

 - Спасибо тебе, Вася, за то, что съездил туда, – сказала она, – ты добрый, хороший… лучше всех, с кем я дружила. Не звони ему больше, не надо…
 - Мне не трудно, – торопливо заверил парень, – как скажешь. Только помни: я тебя никому в обиду не дам.
 - Кто ж меня здесь обидит? – улыбнулась ему Аля, впервые за все долгое время, и Василий благодарно ткнулся лицом в ее теплые маленькие ладошки.

 Дни в больничной палате тянулись вроде бы однообразно и скучно, однако что-то менялось в ней самой: она становилась все улыбчивей и спокойней, подолгу и часто разглядывала свой живот, еще только едва наметившийся, трогала его руками и шепотом говорила: «Расти-расти, большой и толстый… А ты, малыш, не бузи, дождись положенного часа. Потом мы поедем далеко-далеко, познакомимся с дедом. Ты ему понравишься, вот увидишь…» – и Аля тихонько радостно смеялась. 


                2.
 О пропавшей девочке Борис Оскарович думал все время и не только о ней. Значит, Валькин сын носил фамилию Леры. Но почему? И потом, прикинув приблизительный возраст мальчишки, он сообразил, что делали его, как бы это выразиться поприличнее, за его спиной. Вот она, женская верность! Слезки, глазки… Какие письма?! Когда они сами помахали ему ручкой и тут же принялись утешать друг дружку. «Ах, скотина! И он еще смел про что-то вякать… А я, дурак, оправдывался, как педик в бане, – распинал себя доктор. – Но что за намеки делал Рыков? “Жиды хитрожопые…” Кого он имел в виду? Уж конечно, не греминский корень. Но и Родин стопроцентный русак до пятого колена, посмотреть только на его картофельный нос…»
 
 Фишер вспомнил, что не записал Валькиного адреса, более того, у него вообще не было координат друга. Ворошить же прошлое и разыскивать Леру по старой памяти он не мог. Особенно теперь, после того, как все открылось. Никаких сомнений в своих выводах Фишер не допускал.

 А девочку было жаль. Во-первых, неизвестно где она находилась в своем положении, в каких условиях. Во-вторых, он знал как специалист, что родить самой с таким узким тазом она не сможет, не говоря уже о том, какой риск представляют первые роды для не сформировавшегося окончательно организма. Но что можно было предпринять?

 Краем уха Фишер слыхал, что задействованы экстраординарные меры: Рыков поднял на ноги всех, кого только смог. А возможности у него были далеко не самые скромные. Сбивало же с панталыку то, что виновник этой беды сидел где-то здесь, в дедовой квартире, и никаких попыток найти Алю не предпринимал. Думать же, что девочка могла попросту исчезнуть бесследно, было невыносимо даже ему, постороннему, в общем-то, человеку. Говорили, что генеральша впала в истерию и теперь лечилась в стационаре у Кащенко.
   
 - Борис Оскарович, к вам поднимается генерал Рыков, – прервал размышления доктора
 голос дежурного из динамика.

 Фишер тяжко вздохнул и настроился на трудный разговор. Дверь распахнулась без стука, в кабинет вошел генерал. Но, Боже, что это была за походка! Рыков шаркал ногами, как инсультник, голова его мелко тряслась, а широкие плечи огрузли и уныло поникли.

 - Женя! – бросился к нему доктор. – Можно ли так себя… Ну, что ты, нельзя же терять надежду!

 Они приятельствовали едва ли ни с первый дней возвращения Фишера на родину, доктор многим обязан был генералу, сыгравшему не последнюю роль в благополучном исходе его дел, и вот теперь, чем можно было помочь?

 - Сейчас же на койку! – строго сказал он убитому горем отцу. – В таком состоянии ты долго не протянешь. Я уверен, что с девочкой все благополучно. По крайней мере… – он хотел сказать «среди трупов», но вовремя прикусил язык, – … среди неживых ее нет, – закончил Фишер.

 - Я застрелюсь… – сказал генерал.
 - Очень эффектно и мужественно. А она объявится с внуком.
 
 Генерал замотал головой с мутными, налитыми кровью глазами.
 - Не будет у меня внуков. Я убийца, я убил свою девочку и своего внука, –
 он опустил серые веки, и на щеку просочилась слеза.

 Фишер молча разлил коньяк в рюмки и протянул генералу.
 - Да не ешь ты себя поедом, Женя. Все равно я бы не сделал того, о чем ты просил. У нее был большой срок. Я бы уговорил тебя, объяснил. Это я виноват, что не сумел ее успокоить.

 - При чем тут ты?! – стукнул кулаком по столу генерал. – У нее мой характер.
 Кремень, только искры сыплются.
 - Ну, вот видишь, а в ее силы не веришь. Да она еще на белом коне сюда пожалует.      
 - Слушай, а чего этот цвелик здесь жопой приклеился, как ты думаешь? – придвинулся к доктору генерал. –
 Я с него глаз не спускаю – сидит, никуда не рыпается.

 - Какой еще цвелик? – нахмурился Фишер.
 - Да паскудник чертов… По родне видно, что за кровь. Ты меня извини, Боря. Я евреев уважаю, но жидов не люблю. Тетка его из Одессы ко мне приезжала, я так понял – расписать молодых в ЗАГСе нацелилась и ну мне угрожать всяко разно. Ославлю, дескать, на весь мир… О-ох, кончится мое терпение! Если что с Алькой, мертвякам он у меня позавидует.

 - Его-то за что приговорил? – доктор вопросительно посмотрел на Рыкова.
 - Как «за что»? – рявкнул тот. – Из-за кого ж такое несчастье? Где моя девочка?! Он себе в ус не дует, со шлюхами дедовы ковры мнет на Кутузовском. Погоди, я то осиное гнездо дотла выжгу. Доберусь еще до тебя, ублюдок позорный… – погрозил он в пустоту кулаком.
 
 - Ты полегче на поворотах, отец нации. Я русских тоже уважаю, а нацистов резал бы без наркоза. С его матерью и отцом мы вместе росли. Мало ли что в жизни бывает… Разошлись, не сладилось. Он ваших, армейских корней парень, греминских, руку на отсечение даю, хоть и не свиделся с ним лично, не пришлось пока, – добавил Фишер.

 - Сидит уже этот корень в моей кровинушке, – заключил генерал с невеселой ухмылкой и резко сменил тему: – Ты на меня, Боря, не обижайся. Не в себе я сейчас. Подлечи-ка дурака старого денька два-три, так чтоб я с месячишко еще на ногах продержался. Хозяин наш, припаренный, мечется, сам не знает, куда рвануть. Дружков его повязали, а без них – лишний он, при новом раскладе.

 - И вправду паленым пахнет?
 - А ты думал! Достроился, архитектор, на нашу голову. Паны дерутся, а у холопов чубы трещат.
 - Так ведь есть за что драться.
 - Э-эх, Боря, если бы за державу! Ни ***. Оборотни на куски страну раздирают, и какую страну!.. Тыщу лет собирали землицу, кровью предков своих на три локтя вглубь пропитали… А теперь княжить им всем захотелось, свободой запахло – нате, жрите, только глядите: не подавиться бы. Погоди, набьют мешки золотом, а когда им черножопые залупу прищемят – приползут на брюхах к Россие-матушке, в ножки попадают. Потому что там, где русский солдат встанет, – никакая мразь не просочится.

 Рыков потянулся за коньяком, но хозяин кабинета решительно отобрал бутылку.
 - Вот что, друг, пойдем-ка в твою персональную… Тебе не за воротник, а в вену заливать
 коктейль надо. Давление прет, по глазам вижу…

 Доктор кликнул ординатора и отдал распоряжения лаборантам. Через считанные минуты генералом занялись профессионалы частной клиники Фишера, обслуживающей столичный бомонд на уровне европейских стандартов самой престижной категории.



               3.

 Больше тянуть с афганцем Жергин не мог. Шеф вышел из себя окончательно, когда узнал,
 что Воробьев свободно разгуливает по Москве.

 - Чего ты ждешь? – орал он. – На кого хочешь через него выйти? В кремлевские разборки нас втягиваешь? Мне звонил Рыков и спрашивал, почему мои люди ошиваются на Кутузовском. Что я должен был отвечать? Значит, кроме нас, афганца пасет контора. И что я скажу, если они его уволокут в «Матросскую тишину»?
   
 - Какого еще рожна отчитываться перед ними? – возразил майор. – У нас своя версия…
 - К черту! К черту твои версии. Двойное убийство на этом контуженном. Вязать и кончать с ним надо. «Пальчики» его на сейфе есть? Есть. С поличным в Калуге взяли? Взяли. Заодно и с глухарем развяжемся – с отрезанной головой теперь полная ясность.
 
 - Да, но…
 - Без «но» и только «да». Наряд за ним на Кутузовскую! А то пока ты телиться будешь
 со своей версией, он еще кого-нибудь укокошит.

 Жергин откозырял и вышел из кабинета. Спорить с шефом, когда тот входил в командирский раж, было пустой затеей. Да он ни с кем и не собирался делиться своими соображениями. В расчет шеф принимал только собственные выводы, базирующиеся на всяких подводных камнях, про которые можно было лишь догадываться, вот как сейчас, например, про звонок Рыкова.

 Занятно все же: какое отношение к афганцу имеет отец косвенной свидетельницы по этому делу? Стоп! Виктор Федорович едва не шлепнул себя по лбу: здесь совсем не в афганце дело – это его личные счеты с молодым Греминым! Надо же, где опять пересеклись! Естественно, пока беременная дочь Рыкова в розыске, с малого конторская «норушка» не слезет.

 «Пожалуй, афганца нужно сейчас же закрывать. И Игоря вытаскивать поживей оттуда. Что-то вся эта кухня мне вовсе не нравится», – заключил Виктор Федорович, вызывая к себе лейтенанта Скифу.
 - Где сейчас наш афганец? – спросил он.

 - Был у Брылевского. Пообщались они минут пятнадцать и разошлись. Какой-то он нервный. Стажер звонил с маршрута, похоже, направляется на Ярославский вокзал. Домой сваливает, наверно.
 
 «И нотариус кружит вокруг, как стервятник. Нет, не зря он всех по очереди обхаживает, сначала вдову, теперь этого увальня, не зря…» – подумал майор, а вслух сказал:

 - Сегодня закрыть Воробьева надо. Если дойдет до дома без пируэтов, брать будем ночью. Нервный, говоришь? Возьмем с собой для усиления ребят из группы захвата. Готовь машину и моли Бога, чтоб не упустил его стажер, посшибают тогда наши башки, как груши с веток.

 Какого-то звена в раскладе Жергина все же недоставало. Он предполагал, конечно, какого именно, но времени на рассуждения не оставалось. «Приведет вдова девчонку, и все прояснится», – уговаривал он себя, ощущая явный профессиональный дискомфорт. Необъяснимая, скорее интуитивная, чем сознательная симпатия к слишком уж очевидному преступнику мешала ему с самого начала доследования.

 То, как афганец держался на допросах, как завалился со сберкнижками в сберкассу, не подозревая о возможных последствиях, – говорило не о дерзости и циничности, а скорее о незнании элементарных законов и полном отсутствии инстинкта самосохранения, нехарактерных для мокрушников с расстрельными статьями, а тем паче для киллеров.

 Складывалось впечатление, что кто-то умело режиссировал его действия, как бы специально наводящих следствие на бесспорные выводы о его виновности. «Но кому это было нужно?» – в который раз задавал себе безответный вопрос майор. Ему почему-то казалось, что девчонка знает больше, чем сам афганец. Оставалось только заполучить ее показания.

 Совсем не как прежде вела себя, правда, вдова наркомана на последней беседе. Уж слишком уверенно и спокойно, как хорошо вышколенный грамотный ответчик. Тут видна была, без напряга, дрессура нотариуса. Но почему она так решительно отказалась от своей доли денежного наследства? Ведь суд еще только будет рассматривать права на притязания наследников. Следовательно, по логике вещей, она должна была бы вцепиться в свою долю.

 И последнее – зонтик. Она его опознала. Значит, придется отвечать на вопрос, как попал он на дачу? Допустим, здесь есть варианты, и можно вполне отбрехаться, но как быть с силуэтом подростка, которого соседка видела на рассвете? И не тот ли это подросток, который стыковал наркомана с афганцем? Ради чего? Безобидный сам по себе эпизод с зонтиком мог сейчас стать ключом к отгадке этого ребуса.

 Виктор Федорович механически потер лоб рукой, прогоняя простой, как валенок, назойливый вывод: мотивом убийства было все-таки само завещание. И тот, кто его добыл, положил наркомана на рельсы для полной гарантии естественной смерти. Вместо контрольного выстрела в затылок.


                Глава 15

                1.

 Раньше, навещая мать, Валентин часто  бывал в родном городе. Почти каждое лето, а то и дважды на год он обегал знакомых и родственников, «наносил визиты», – как выражалась мама, интеллигентка старой закалки, которую не лишили юмора и достоинства пережитые здесь погромы, репрессии, голодовки, оккупация и все прочие довоенные и послевоенные «прэлести» жизни. После ее смерти и приезды его, и визиты значительно сократились. Оставалась еще, правда, Валерия, но он свыкся с разлуками, тем паче, что надежды на брак до недавнего времени подружка не давала ему никакой. Теперь же, оказавшись на старом городском кладбище наедине со своими мыслями, он вдруг почувствовал приступ такой невыразимой любви ко всему, связанному с мамой и утраченному навсегда, что у него заныло в груди.
 
 «Старею я, мамочка», – слукавил Валентин Иванович, поправляя букет мелких терпко-пахучих хризантем. Приступ ностальгии по прошлому, облагороженному флером юношеских дерзаний, быстро угас.
 
 Он чувствовал себя как никогда бодро в последнее время. Новая нахальная, расхристанная жизнь напирала со всех сторон, и, несмотря на пережитую недавно драму гибели жены, обстоятельства задавали такой ритм, что расслабляться было не с руки. В дипломате у него лежала сумма, которая гарантировала ему и его семье безбедное существование до конца дней, при одном единственном условии – ею нужно было разумно распорядиться. И это взбадривало нервы получше адреналина.

 Лера еще не знала о том, что случилось в Якутске. Она, к счастью, даже не задала при встрече обычных вежливых вопросов, вроде того «как дети, как жена…», а он не спешил огорошить ее своим известием.

 Правда, когда улеглись утренние страсти и бурное примирение, она заметила метаморфозы друзяки: его элегантный костюм, кожаный плащ и дорогую обувь. Но вместо пояснений, он торопливо распаковал вещи, набросил ей на плечи легчайшую шубку из голубого заполярного песца и... обомлел. Никогда в жизни он не видел такой красавицы. Перед ним стояла живая полуголая женщина в небрежно наброшенных на мраморные плечи роскошных мехах, с радостным, удивленным по-детски лицом. «Это мне?» – говорили ее распахнутые лучистые очи. И в них светилось столько милой растерянности, что у Валентина подкатил комок к горлу. Он сглотнул и сказал шутливо:

 - Вот и кончилось наше голодное детство…
 - Зачем это? – как-то трепетно отвечала Валерия, прижимая к себе меха точеными бледными руками с породистыми длинными пальцами. – Какое чудо! – она погладила полыхнувшей румянцем щекой пушистый воротник. – Но разве можно ходить по городу в такой шубе? Ты с ума сошел! Ты забыл, какая у нас зима…

 Она, наконец, опомнилась и бросилась к нему на шею. Да, за такой миг стоило бы умереть! 
   
 Приятные видения еще стояли перед глазами, когда он у вокзала вышел из трамвая тринадцатого маршрута и обнаружил у себя порезанным накладной карман. Разрез был сделан виртуозно, сбоку, щипач по-одесски галантно оставил потерпевшему возможность реставрировать свою пижонскую шмотку. Бумажник, впрочем, остался при хозяине – он лежал во внутреннем, нагрудном кармане. Однако исчезла записная книжка, а эта утрата была посерьезней бумажника.

 Валентин Иванович запоздало выругался вслух забористым матом, но никто на остановке и бровью не повел в его сторону. Более того, он столкнулся глазами с откровенно насмешливыми и злорадными взглядами: дескать, так тебе и надо, Буратино богатенький, знай наших. Пораженный равнодушием возможных свидетелей воровства больше, чем случившимся, Родин спустился в подземный переход и смешался с другими прохожими.
 
 Только сейчас он заметил, что одет лучше многих, и поймал себя на тлевшем где-то глубоко внутри чувстве брезгливости. Не то чтобы он презирал своих земляков, завистливых и очерствевших, переменившихся таким непостижимым образом за последнее время, но ощущение исключительности, защищенности на случай чего-то, что надвигалось неотвратимо и грозно, сделало его уже невосприимчивым ко многим вещам. Его, например, больше не удивляли мальчишки, мывшие автомобили, грязные молодые люди, рывшиеся в контейнере с мусором, вонючие старики в коростах, здоровенные мужики, торговавшие железяками и каким-то другим хламом вокруг Привоза, уроды с багровыми мордами и воровитыми лапами, наглые проститутки…
 
 Воинствующим хамством несло отовсюду. Несмотря ни на что, он сносно держался на плаву и почти достиг, как ему казалось, другого берега. Здесь же «ботва» шумела вовсю под ветром перестройки и стелилась под ноги новых хозяев.
 Валентин Родин, еще не ощущавший себя хозяином в полной мере, но уже возвысившийся мысленно над «ботвой» в длинном подземном переходе, тем не менее, был также далек от заветного берега, как всякий смертный, народившийся в этой горемычной стране, а может быть, еще дальше. Потому что гордыня – не единственная его слабость из семи смертных грехов – опьяняла ненадолго. А после короткого кайфа неизбежно наступало мучительное похмелье.
   
 В записной книжке не было прямых раскладок, хотя, конечно же, некоторые имена, адреса и телефоны записывались совсем не для «любопытной Варвары». К счастью, телефон Валерии он помнил наизусть, а других одесских «наводок» там  не было вообще.
 
 Посчитав инцидент исчерпанным, Родин по старой памяти свернул за угол, в ближайшую мастерскую, чтобы заклеить прореху в кармане. С первой попытки расчеты не оправдались. Никакой мастерской за углом больше не было. Пришлось сделать вторую и потащиться в «Дом быта», затем терпеливо выслушать лекцию про уникальную технологию деликатного ремонта и уйти снова ни с чем – нужного клея у мастера не оказалось.

 - Родик! – поймал он спиной в дверях радостный чей-то оклик и обернулся.
 От окошка часовщика аршинными шагами торопился к нему длинный лохматый мужик,
 размахивая костлявыми руками.
 - Аристарх, ты?! – шагнул навстречу бывшему сокурснику с радостной улыбкой Родин.
 
 - Узнал, значит?! Ай да герой, ай да сукин сын! Ну покажись, покажись во всей красе, не жмись, как новенькая… Ты где? Нет, стой, ты пьешь пиво? Ну как же, конечно же пьешь, или ты не одессит! – тарахтел Арик. – Мы чешем к Кеше. Кеша! Ты должен помнить, лобастый, одни пары таскал по научному коммунизму… Как мы комунякам задали, а?! Слушай, ну ты крутой, прикид у тебя на всю катушку…

 Через полчаса они сидели в баре «У Кеши» за свиными шашлыками с полуметровых шампуров и обсуждали проблемы шеф-редактора. Плешивый хозяин с выпуклым лбом подливал гостям неплохой одесский коньяк, кивал, поддакивал, но участия в разговоре не принимал.
 
 Речь шла об исчезнувшем с прилавков сахаре. Казалось бы, сладкие бураки, испокон веков взращиваемые в этих краях, уродили как всегда. Никаких стихийных бедствий, кроме трещавшей по швам державы, на урожайность повлиять не могло. Заводы работали на полную мощность, притом с Кубы сухогрузы перетаскивали еще и тростниковый полуфабрикат по планам грохнувшей пятилетки, но все переработанное «стратегическое сырье» бесследно исчезало под строгой чекистской формулировкой «государственный заказ».

 Воровали, конечно, как обычно и как везде, но чтобы в наглую загрузить десять вагонов –
 на такое никто, по прогнозам Арика, не потянет, кому охота под статью подставляться?

 - При чем здесь воровство? – недоумевал Родин. – У меня все по-белому, с лицензией, плюс наличка.
 - Фью! – присвистнул сахарный консультант. – Ну, ты меня удивляешь! Кто ж тебе даст скупить
 пятьсот тонн и пустить в свой оборот? Тут, братец, ниша забита, все схвачено.
 Большая игра на кону. Или ты не слыхал еще, что под сахарные талоны лупят нам штампы в паспорта?

 - Какие еще штампы?
 - Жирные такие штампищи черной тушью: Украина – мать наша теперь гражданская.
 - А сахар при чем? – как последний олух, вопрошал Родин.
 - Ну, даешь! – взвился факелом Арик. – И тут не допер? Для подслащения гражданского самосознания.
 Напился сладкого чаю и гордость по пузу разливается: я – хохол! А вам, москали клятые, хрен в чашку, а не сало.

 - Что, и сало тоже исчезло? – поперхнулся коньяком редактор.
 - И сало, и мед, и в зад вас, и вперед! – паясничал независимый гражданин,
 вовсю пользуясь обретенной свободой слова.

 - Хана мне! – сокрушался Валентин Иванович, не реагируя на грубо хохмившего собутыльника. – Без сахара бумаги здесь не видать. Ваши камыши только для туалетных рулонов годятся, да и то с риском в жопу занозу загнать.
 Аристарх посерьезнел, собрался с мыслями и торжественно провозгласил:
   
 - Благодари Бога за нашу встречу. Есть люди, которые скупили свеклу на полях еще до посева.
 На кооператорах, в котомку вашу душу, держится мир!
 
 Редактор весьма поверхностно разбирался в сельскохозяйственной коммерции, а нагрузившись дарами золотой лозы, и вовсе заслушался смекалистого Арика. Глаза новоявленного финансиста вспыхивали отражением блестящих перспектив скоропалительного альянса, щеки раскраснелись.

 - В общем так, – подвел он итог беседы, – ты оформляешь меня в свое издательство коммерческим директором, и мы засахарим, к чертовой матери, все твои айсберги на цукаты. За успех, Валя! За новую жизнь, за нас – новых русских! – он поднялся бокал и осушил до дна.

 - Ты ж хохол, Арик! – хмыкнул, не сдержавшись, плешивый Кеша.
 - А, холера с ним, – махнул рукой будущий титан сладкого бизнеса. – Назови хоть горшком –
 жратвы от этого не добавится.

 Родин промолчал, он нафилософствовался на эту тему. Ему, редактору «толстого» журнала, надоело встревать в словотреп, пустой и бессмысленный, как и многие другие умствования «паршивых интеллигентов». Даже сквозь радужные пары золотой лозы, он понимал: грош цена всем этим дешевым ужимкам. Подковерная партия была сделана. «Кремлевских старцев» волна перестройки выбросила на отмель, как отработанный шлак.

 Главный же прораб перестройки, заваривший несъедобную кашу, навернулся сам в котел. И теперь булькал там, погружаясь на дно, а вокруг, пиная и отталкивая друг друга, тянулись с большими ложками новые державные зодчие и считали бульки по убывающей, как секунды на пульте пусковой ракетной установки.
   
 Но! Несмотря ни на что, жизнь все-таки была прекрасна. Они подрулили в обнимку с Ариком в Лунный парк и под каштанами долго горланили песни  Женьки Кричмара, любимца и классика бульварных бардов: «Небо тучами обложилося, по земле хлещет дождь проливной. Ты мне в верности побожилася, но словам я не верю давно…»


               2.

 В эйфории от подаренной шубы Валерия пребывала недолго. Нужно было поторопить Попика с лицензией и напомнить Фаине про «надежного человека». То, что ей предстояло сделать сейчас, то есть набить сахаром десять вагонов, а потом отгрузить их в Архангельск, было еще только половиной дела. Другая же половина зависела Бог знает от чего.

 Беспредел, набиравший силу, доводил любую идею до абсурда и увеличивал риск во много раз. Становилось ясно, что без подмоги толкового профессионала выстроить бартерную цепочку не реально.

 С такими мыслями она отправилась к Фаине Марковне и разыскала ее на флагмане семейного бизнеса – в пошивочной мастерской «Богатырь», переименованной на «Ателье для роскошных дам». Фая восседала в своем кабинете, служившем одновременно и залом для просмотра моделей, и складом готовой продукции, и совещательной комнатой, а также приемной для гостей, прессы и усмирения неудовлетворенных клиентов.

 - Курочка моя, ты очень вовремя. Мы репетируем выдвижение в кандидаты. Посмотри сюда:
 это список моих доверенных лиц. Тебя я тоже вписала.
 - Но Фая, побойся Бога!
 - Почему я должна его бояться? Я что – вогнала в гроб этого Плюшкина? Раз ты был городским головой –
 надо было себя блюсти, поостеречься, не хапать, что ни попадя. И холопов в узде держать,
 особенно таких распоясанных, как Попик… Что они там не поделили – пароходы или самолеты,
 ты не знаешь? Все идет как по нотам.
 
 - А тебе не страшно?
 - Страшно, – вздохнула Фаина Марковна, – страшно интересно, чем эта пулеметная какофония
 кончится, я хочу дослушать ее до конца.
 - Мне все-таки кажется, что ты зря гонишь картину. И потом, тебе тоже не помешает вагон бумаги.
 Лучше дай мне, для начала, своего человека, которого ты обещала, – наседала на подругу Лера.
 - Макс! Вот кто тебе поможет.

 Она заклацала клавишами, вспомнила, что внутренняя связь не работает, выглянула в коридор и громко позвала:
 - Максим Эммануилович, зайди ко мне!

 Несколькими минутами позже в комнату вошел весьма представительный мужчина средних лет, с волнистой, благородно зачесанной назад седовласой гривой, что придавало чертам крупного умного лица налет игривого аристократизма. Он старомодно раскланялся с Валерией и сказал:

 - Ну-с, милый дамы, чем могу?
 - Очень даже можешь, Макс. Это по твоей части. Ты помнишь, как мы начинали на семечках?
 Возили на маслобойку…
 - Потом жом – на халвичный… А с лузги прессовали отделочные панели. Ах, золотые времена!
 Мадам желает делать бизнес на макухе?
 - Нет. Мадам желает иметь бартер на бумагу, – ответила Фаина Марковна за подругу. 
 - Интересно, интересно… И что же просят под такой бартер?
 - Сахар… – почему-то упавшим голосом сообщила Лера.
 Повисла долгая пауза.
 Слышно было, как Максим Эммануилович барабанит по столу холеными пальцами, сужавшимися к пушечкам,
 как у пухленьких барышень.

 - М-да, – наконец произнес прожженный авантюрист. – Сахар – это даже не семечки. Ну, ладно, ладно, – спохватился он, перехватив растерянный взгляд Валерии. – Пойдемте ко мне, дорогая, и вы все расскажете по порядку.
 - Иди, милочка, можешь теперь быть спокойна. В городе есть только два человека,
 которые умеют честно делать серьезный бизнес.
 
 С присущей скромностью Фаина Марковна не стала подчеркивать, что первым человеком,
 конечно же, считала себя.
 
 Макс Замберг был вторым и единственным, кому в свое время, доверили портфель начальника финотдела просуществовавшего относительно недолго регионального управления по делам… ну, скажем, всяким и разным. Этого, впрочем, за глаза хватило, чтобы втихаря консультировать и до сегодняшнего дня субъектов, проявляющих интерес к оптовым закупкам продовольствия на территории бывшего Новороссийского края, или нынешних трех областей. Макс продавал ценную информацию, и кое-какие концы у него всегда имелись в резерве.
   
 Фаина Марковна, надо заметить, праздного любопытства к его оригинальному бизнесу не проявляла, а всего лишь временно предоставила в распоряжение старинного приятеля неприметную комнатенку рядом с подсобкой, но с двумя телефонами и факсом. Со своей стороны, по обоюдному соглашению, Замберг оказывал кое-какие услуги самой Фаине, когда дело касалось прогноза рыночных цен и закупок некоторых товаров. Проницательный финансист почти никогда не ошибался. В этом была его сильная сторона.


                3.

 Щипач из тринадцатого маршрута с записной книжкой Родина лоханулся случайно. Это была небольшая плоская книжица в кожаном переплете, почти новая, с несколькими исчерканными беглым почерком страничками и вделанным изнутри микрокалькулятором. Изящная такая штуковинка, на ощупь плохо отличимая от бумажника.
 
 Сначала он хотел выбросить книжку в урну, но механически пролистнул веером. Между страничек вложена была фотография хорошенькой шмары в трикотажной маечке, красиво облегающей женские выпуклости. Что-то знакомое угадывалось в округлом абрисе. Он повертел фото и вдруг вспомнил: эту бабенку он видел на Соборке дважды. Один раз она, на известной всему городу черной тачке Мишки Попика, подкатила к угловому дому и потом долго крутилась внутри нехилой конторы в бель-этаже с фасада, но без вывески. От нечего делать он торчал у окна и наблюдал за ней около часа. А в другой – привезла туда мебель, он даже помогал ей закрепить створки дверей, чтобы грузчики могли нормально снести все вовнутрь.
 
 Баба была ничего себе, лет тридцати с небольшим или больше – черт их, богатеньких, теперь разберет. Он и сам не выглядел на свой сороковник, хотя отмотал на зоне пятерочку. А щипачил в одиночку давно, так было надежнее, к тому же считался на маршрутах своим, доморощенным, и в купальный сезон регулярно сдавал транзитных гастролеров ментам, помогая тем самым наращивать процент раскрываемости в целом по городу. Кроме этого, как человек самостоятельный и полезный, имел личный доступ к самому Челентано.
 
 Он повертел фотографию, сунул за переплет и перелистал, теперь уже просматривая внимательно, несколько страниц. Какая-то странная цифирь пестрила перед глазами, что-то слишком уж много нолей и точек. В телефонном разделе выделялись коды Москвы, Якутска и других городов, целая абонентская география, можно сказать, но чаще всего попадались те, первые два. Одесские же номера почему-то вовсе отсутствовали. Он сообразил, что владелец книжки либо знал их наизусть, либо вообще не имел никаких контактов на юге, однако отдать предпочтение какому-либо выводу затруднился – записная книжка была новой, не заполненной как следует, и в ней просто могла отсутствовать обкатанная информация.

 На жалость, это был не его профиль. Однако Челентано такой клиент мог сгодиться. Можно было попробовать сдать северного Гуся с потрохами: наверняка он засветится вместе со своей шмарой там, на Соборке, вот пусть их и пощупают серьезные люди, а в расчет выторговать пару свежих маршрутов.
 Нет, он вовсе не собирался наводить на них отпетых рецидивистов, да и баба была симпатичной. В этом городе не канали жлобские чистки. Здесь по традиции работали интеллигентно.
 
 Он поехал к Челентано и изложил свое предложение. Тот повертел книжку в руках и сказал:
 - Будем думать. Даму, говоришь, вычислил?
 - Сходу, – подтвердил щипач.
 - Ну что ж, если Гусь жирный, считай, что мы тебе на зимний сезон постоянный выпишем
 на все маршруты. Дичь, Сеня, вкусная штука. Иди, работай пока, как раньше.

 Сначала нужно было расшифровать арифметику. Для этого понадобилось два дня. Цифирь в книжке располагала к размышлениям: то ли ее хозяин был очень крутым жуком и ворочал своим хоботом большой бизнес, то ли полным идиотом, распустившим трехмиллионный кредит по «кустам», и таскавшим за собой крупную наличку, по плохому примеру господина Корейко.

 В первом случае можно было бы попробовать сыграть с ним местную партию на паях, а во втором – самым примитивным образом спустить жир. Начать же следовало, конечно, с бабы. Что за офис она арендовала на Соборке – в личном резерве Попика! – и почему об этом не знал Челентано, которому каждую неделю поступали сводки из мэрии по регистрации частных предпринимателей, фирм и организаций в центральных районах, нужно было еще проверить. Здесь могла случиться просечка, а пересекаться с Попиком ему было не с руки.

 Попик считался перспективной фигурой и вполне устраивал всех на своем месте. Более того, его готовили заранее в опустевшее недавно кресло. Сам Челентано вложил серьезные деньги в этого бугая, следовательно, пасьянс был разложен. Если баба из команды Попика, а Гусь прилетел к ней – значит, первый вариант становился намного привлекательней второго. Второй же, притом, вовсе не исключался по ходу дела.

 Так что же? «Ищите женщину!»
 И это был окончательный, не подлежащий больше обсуждению, вердикт Челентано.


                Глава 16

                1.

 Сообщение от стажера с маршрута не поступило ни через час, как было условлено, ни позже. Только к половине десятого выяснилось, что афганец проехал свою станцию «Правда» и вышел в Абрамцево. Направление взял сперва на музейную усадьбу, потом обошел слева, со стороны речки, и интересуется дачей, номер участка и название переулка стажер в темноте не разобрал.
 - Держи его на мушке, – орал в трубку лейтенант Скифа из-за плохой слышимости. – Мы выезжаем. Все. Сам ничего не предпринимай.
 Через три минуты Жергин и его младший помощник с вооруженными до зубов бойцами из бригады захвата отбыли на задержание.

 После свидания с неожиданно объявившейся на даче теткой, Игорь разъярился не на шутку. До самого вечера он не разговаривал с Жанной, притворялся спящим, но к ужину все же вышел на кухню. Девчонка виновато заглядывала ему в лицо щенячьими пуговичными глазами, а  он швырял тарелки, бурчал что-то про несъедобную пищу, и в конце концов объяснение назрело:

 - Что опять случилось? Все же ведь было нормально, – упрекнула она «братца».
 - А то ты не знаешь? – подозрительно сощурился Игорь. – Мамаша твоя приезжала.
 - Да? – удивилась Жанна. – Ну и что? А меня почему не дождалась?
 - Сдалась ты ей. Она ко мне приезжала, сказала, чтоб сматывал удочки. И не придуривайся! – выкрикнул он злобно. – Вы обо всем сговорились: сначала от невесты отбили, а теперь взашей гоните, чтоб самим все заграбастать… Да задавитесь вы… Все равно мне дедово наследство достанется по суду. Ненавижу вас всех!..

 - Сам брехни городишь! – взвизгнула Жанка. – Откуда мне было знать? Гошенька, не надо! – взмолилась она, увидев, что он рванул с вешалки спортивную сумку и выскочил на крыльцо. – Не пущу! Ты не смеешь, не можешь меня бросить! – закричала отчаянно, выпрыгивая вслед за ним и вцепляясь в его куртку. – Ты же ничего не знаешь! Я все, все скажу… и завещание тебе отдам, Гошенька…

 Он бросил сумку к ногам и остановился в дверях.
 - Ну, говори…

 Голос его звучал враждебно и глухо. Лицо посерело, а пальцы сжались в костистые кулаки. Захлебываясь в рыданиях, Жанка повисла у него на шее. Он оторвал ее руки, сжал кисти до хруста и выдавил побелевшими губами:

 - Я все знаю, шалава грязная: ты завещание украла и Дениса под колеса засунула…

 Девчонка резко рванула руки к себе, выпрямилась, отерла слезы и сказала, вся дрожа от обиды:
 - Я не шалава… ты меня не на помойке нашел. Да, это я твоего дядьку на рельсы стащила… потому что боялась, что он все расскажет, когда оклемается. Я не знала, что он от дозы скопытился… Ради меня хороший парень в тот заклятый сейф полез и сберкнижки взял, вместе с конвертом, в котором завещание лежало. И разговор мамки с Денисом я подслушала, а после подговорила Тимура следом пойти. Но он твоего деда не трогал. Спал дед, снотворного опился и спал, когда Тимка бумаги тырил. На кой ему старик сдался, да еще стрелять? – шуму-то на всю округу. Ночь ведь, охрана рядом… Нет, не он твоего деда пришил. За что бы ему сидеть было?

 - А кто, кто?! – насторожился в своем углу Игорь. – Говори, договаривай уже все до конца!
 - Не знаю… только ведь и ты там был…
 - Где был? Когда? – бросился к ней с кулаками Игорь.

 Не помня себя от ярости, он ударил девчонку в лицо, свалил наземь, а потом стал бить, не разбирая куда, в живот, в грудь, крепкой кроссовкой на литой подошве.
 
 Вдруг кто-то отшвырнул его к дверям с такой силой, что он, проломив дощатую створку, ввалился в веранду. Высокий парень, повернувшись к нему спиной и больше не глядя в его сторону, подхватил Жанку с пола и прижал к себе.
 - Ну все, все, Чижик… Не надо плакать… Пойдем отсюда.
 - Ты откуда взялся? – опомнившись, встрепенулась Жанка. – Я тебя разве звала?!
 Убирайся, слышишь! Никто мне не нужен. Вон, вон, уходи… – и  она затопала ногами,
 пиная парня с лесенок вниз.
 
 - Ты что, девка, совсем поехала? Он же тебя как говно размазал…
 - А тебе что за дело? Я люблю его! Понимаешь?
 - Да… понимаю, да, да… Значит, ты для него завещание припрятала, а меня на мокруху подписала?
 - Плевать мне на вас обоих… Убирайся отсюда, слышишь!
 - Ну что ж, спасибо тебе за все… – отступал шаг за шагом Тимур, сунув руку в карман.

 Игорь уже очухался и распрямился в дверях, хорошо освещенный ярко горящей лампочкой на веранде. Жанка терла ушибленный локоть. И в следующее мгновение афганец выбросил вперед руку.

 - Не-ет! – одновременно с негромким хлопком спиной прикрывая Гошку, пронзительно выкрикнула девчонка и, запрокинув голову, плавно стала оседать на пол…

 - Не стрелять! Бросай оружие! – раздался окрик из-за ограды и треск ветвей.
 Афганец дослал еще две пули в согнутую фигуру Игоря и отпрыгнул в глубину сада.
 - Стой! Стрелять буду! – кричал во все горло разгоряченный погоней стажер,
 перемахивая через забор.

 Навстречу ему захлопали беспорядочные одиночные выстрелы. Он ничком упал наземь,
 уловив шум подъезжающего автомобиля. Сзади к нему уже неслись на подмогу менты,
 а из сада раздались голоса:

 - Не стрелять! Служба государственной безопасности…

 Жергин бросился на веранду, задохнулся на миг и прикрыл глаза: с аккуратным отверстием в груди на полу лежала кудрявая девочка, почти ребенок, широко раскинув чистые руки… Косо привалившись к стене, рядом стонал Гошка. Из-под левой ключицы, прикрытой ладонью, густо сочилась сквозь пальцы кровь. Другая пуля попала ему, очевидно, в живот.

 - Держись, держись, парень… – пробормотал Жергин и выкрикнул во всю глотку: – Скорую! Живо скорую! К чертовой матери все остальное! Сейчас, сейчас… потерпи, парень…

 Подошел Скифа.
 - Виктор Федорович! Реанимация выехала… Вам туда надо, – он кивнул на сад. – Там афганца коллеги наши успокоили. Помощнички, тьфу, корове в трещину… Чуть стажера не грохнули.

 Майор промолчал. Какой-то непонятный рок убирал подозреваемых в убийстве старого генерала. Сначала наркомана, теперь вот афганца. На сей раз, действительно, устранение было проведено профессионально. Теперь не станут выяснять, кто стрелял в стажера – налицо активное сопротивление преследуемого.
 
 «Грубая работа, – невольно поморщился майор. – Подстраховалась контора на всякий случай: а как впрямь афганец расколется и заказчика назовет? Умаялись они со “старцами”, не хотели себе жизнь усложнять. Хотя теперь это уже без разницы. Девочку жалко… и парней тоже…» – почему-то он причислил афганца к потерпевшим.
 
 Комитетчики же и в ус не дули, все ясно как день: оказали огневую поддержку коллеге при задержании вооруженного убийцы. Что ж, можно закрывать дело, на сей раз, кажется, навсегда.


                2.

 Среди ночи телефонный звонок разбудил Леру. В трубке кто-то долго откашливался.
 Она не сразу узнала голос Жергина.

 - Валерия Николаевна… – заговорил майор негромко и хрипловато, – вам необходимо вылететь
 сейчас же в Москву…

 Валерия задержала дыхание и прикусила губу, чтобы не вскрикнуть. Медленно выдохнув, она спросила:
 - Жив?..
 - Да… но тяжело ранен. Идет операция… Не волнуйтесь, он в больнице Склифосовского…
 Вылетайте первым утренним рейсом. Позвоните из аэропорта перед вылетом, вас встретит машина.

 Зуммер бил по ушам молотком, как будто в мозги вколачивали маленькие сапожные гвозди. 
 Разогнав сон, Валентин тревожно и выжидательно смотрел на Леру. Она ничего не могла сказать, только качала головой, как заведенная. Осторожно обнимая ее за плечи и поворачивая к себе лицом, он спросил:
 - Но ведь он жив, правда же?..
 - Да, да! – схватилась она за эту мысль. – Сейчас же в аэропорт! Такси! Вызови такси! У тебя есть деньги? Бери все, сколько есть… Его оперируют! Погоди! Звони сейчас же Чемпиону! Сейчас же, слышишь!

 Ее тряс озноб, она никак не могла сообразить, что нужно сложить в сумку, и бестолково металась по комнате.
 Родин потянулся к карману плаща и вспомнил, что записной книжки у него больше нет. Тогда он по памяти набрал номер Жергина. В кабинете никто не брал трубки. В справочном по Москве другой нужный телефонный номер назвали сходу, но из клиники Фишера ответил ему дежурный. Среди ночи доктора там, естественно, не оказалось.

 Потом он дважды звонил Чемпиону из аэропорта и только перед самым отлетом дозвонился.
 - Это я, Родин! – кричал он в трубку, перекрикивая шум моторов и визг моечной машины. – Ты слышишь меня? Боба, ты только не задавай вопросов, ладно? Сейчас же поезжай к «Склифу», там ночью оперировали Лериного сына. Имя? Ах, его имя! Да Игорь же, Игорь Гремин, двадцать лет. Боба, это твой сын! Понял?! Ты понял меня, скотина! Этот твой сын Игорь! Он тяжело ранен…
 Лера вырвала у него трубку из рук.

 - Боречка… спаси нашего сына… Умоляю тебя, спаси нашего сына… Господи!… Мы уже вылетаем…
 Скажи ему, что я рядом, что я с ним…

 Валентин почти насильно оттащил Леру от телефона. Регистрация пассажиров закончилась, к накопителю подали автобус. Он провел ее через раму, бесчувственную ко всему, исполнил все процедуры контроля, и через полтора часа они уже подлетали к столице.

 Первое, что четко выделил мозг Бориса Оскаровича из эмоционального потока слов, было: «тяжело ранен», а потом «к “Склифу”». Все остальное сейчас не было важным. Главным было только одно: спасти сына. «Господи! – он на секунду прикрыл глаза. – Помоги мне, Господи! Не забирай его… дай искупить вину мою перед мальчиком!»
 
 И дальше пошло-поехало: ординаторы вызванивали коллег, уточняли, консультировались, а Фишер мчался к «Склифу», уже приблизительно сориентированный по характеру ранений. Обе раны были более чем… Одна пуля прошла под ключицей в бронхи и задела верхушку левого легкого, другая пропорола кишечник, застряв в почке.

 В больнице его уже ожидали коллеги, сделано было все, что возможно на первом этапе. Поступившего ночью с огнестрельными ранениями оперировала бригада дежурных хирургов. Фишер понимал, что прогнозировать ход послеоперационного периода вряд ли стоит…
 
 Подходя к палате, где лежал Игорь, он замедлил шаги и ощутил острую боль слева.
 - Черт, дайте же что-нибудь! – выкрикнул он сердито, прислонившись плечом к стене.
 - Носилки! – замахал руками молодой хирург из сопровождавшей  Фишера свиты.

 Добротно разматерив паникера, а заодно и подскочивших с носилками санитаров, Борис сунул под язык валидол и, отдышавшись немного, попросил оставить его одного.

 - Это мой сын, – пояснил он коротко. – Я хочу побыть с ним наедине.
 Коллеги молча расступились. Борис Оскарович прошел в палату и остановился у постели раненого.

 Он стоял так, очевидно, долго. Никто не беспокоил врача, известного всей столичной верхушке. Затем он словно очнулся от своих мыслей, просмотрел внимательно назначения и вновь задумался. Если ничего не случится (назвать же то, что могло случиться в первые послеоперационные сутки, – внутреннее кровотечение, – он побоялся даже мысленно), так вот, если ничего не случится и можно будет без особого риска перевезти мальчика к себе, в свою больницу, он именно так и сделает. А дальше, Бог в помощь! – он поставит его на ноги. Дальше у него будет новая жизнь.

 «Мальчик мой, крепись, слышишь, не поддавайся костлявой! Ты такой сильный, молодой и красивый… ты справишься. Папа здесь, рядом с тобой… папа тебе поможет… – держа бескровные Гошкины пальцы в своей руке, безмолвно внушал сыну Борис Оскарович. – У тебя будет другая жизнь. Ты даже не представляешь, какой она будет замечательной! Я дам тебе все, что ты пожелаешь… Даже то, о чем ты не мечтал никогда. Только, пожалуйста, продержись еще немного, очень тебя прошу… я люблю тебя, малыш! Прости меня, если можешь…»

 Гошкины веки задрожали, кончики пальцев слегка шевельнулись. Борис Оскарович весь напрягся, вглядываясь в черты сына.
 Игорь вдруг издал легкий, едва слышный полустон, и на губах его выступила розовая пена.

 - Нет, только не это… нет, нет! – бормотал Фишер, но симптомы были чересчур очевидными, он бросился к дверям: – В операционную! Живо! Да быстрее же поворачивайтесь, черт вас всех раздери!

 Дежурная бригада снова приняла Игоря на свое попечение, и пока его обрабатывали и готовили к повторной операции, Фишер переодевался в стерильный костюм, мыл руки и шептал, как одержимый: «Господи, помоги, Господи, помоги...»

 Оставить Леру одну хотя бы на несколько минут, Валентин и не мыслил. Да и не было в этом никакой необходимости. Жергин встретил их в аэропорту и по дороге в больницу вкратце рассказал, что случилось. Борис же находился в операционной. Оставалось только надеяться на Бога и ждать.

 Все шло своим чередом по неведомым смертным раскладам,
 и в этот час испытаний каждый из них думал о сокровенном.

 Жизнь Валерии сосредоточилась в угасающей ауре ее мальчика. Вся в черном, укрытая с головы до ног покрывалом, лицом к лицу стояла возле нее Смерть, вечность зияла в дырявых глазницах мертвым космосом, и мать, как та бедная девочка, сгинувшая ночью на даче, собой прикрывала сына. Она не вспоминала ни его детства, ни слюнявых нежностей и уж тем более не судила за непонятные поступки и вину перед другими. Ей было все равно, за что наказан он так жестоко.
 
 «Возьми мою жизнь, Господи! Ты ведь и свою земную жизнь за чужие грехи отдал, так возьми мою в искупление и прости его, Господи! – мысленная молитва матери летела к небу сквозь пустые глазницы Смерти. – Пресвятая Богородица, смилуйся над моим мальчиком, спаси и сохрани… Помоги его отцу, укрепи его дух, его талант, силу золотых рук… Сотвори чудо, милосердный Боже! Верни мне моего мальчика!»…
 
 Она вдруг почувствовала, что чернота перед глазами рассеивается, и увидела отчетливо яркий дневной свет.

 - Он спасен! – прошептала Валерия вслух, благодарные слезы потекли у нее по лицу.

 - Пожалуйста, прошу тебя, возьми себя в руки, нельзя же так, – упрашивал Валентин, не разбиравший природу женских слез и готовый всю свою кровь до капли перелить в Гошку, лишь бы избавить от страданий его мать. 
 Она едва держалась на ногах, опираясь на руку друга, не реагируя на его утешения и комментарии, но лицо ее просветлело и неотрывный ясный взгляд остановился на двери операционной.

 Оттуда бочком протиснулась молоденькая медсестра, ободряюще улыбнулась и крикнула в коридор:
 - Поднесите в зал физраствор, заканчиваем!
 Через несколько минут вышли ассистенты и попросили отойти в сторону.
 - Станьте под стеночку… Переводим в реанимацию… Уведите женщину!
 - Это мать…
 - Тем более подальше, в обморок еще хлопнетесь, мамаша. Нормально заштопали, не волнуйтесь.
 Его же оперировал сам Фишер! Виртуоз!..
 
 Валентин подчинился, отвел Леру на несколько шагов в сторону, но так, чтобы двери операционной
 все равно оставались в поле зрения.
 - Почему не выходит Боря? – вдруг заволновалась она.
 - Думаешь, ему просто к тебе выйти? – тихо заметил Родин.
 - Да, конечно… Но почему же он все-таки не выходит?

 Обе створки двери широко распахнулись, и на каталке, в окружении ассистентов с болтавшейся вверху капельницей на штанге, с какими-то мигающими приборами на штативах из никеля и пластика, облепленного разноцветными трубками и проводами прокатили по коридору Игоря, укрытого простыней до подмышек.
 Не издав ни звука, Валерия проводила его глазами… Коридор опустел, а она все смотрела вслед, пока не почувствовала осторожного прикосновения к своему плечу. И обернулась. Перед ней стоял доктор Фишер.


                3.

 Незаметно покинув больницу, чтобы не смущать родителей Игоря своей персоной и дать им возможность объясниться между собой после двадцатилетней разлуки, Валентин Иванович решил заняться погибшей девочкой. Он поехал в морг и невероятно расстроился.

 Девочку уже обработал прозектор-криминалист, кое-как прихватил капроновой леской небрежную рассечку на груди и оставил труп в общем зале. Все это выглядело так натуралистически грубо, так оскорбительно к таинству смерти, и без того несправедливой к прелестному юному созданию, безвинно погибшему, что Родин разнервничался, стал звонить Жергину, шумел, грозился пожаловаться…

 - Ты забери ее на Кутузовский или перевези в частный морг, – посоветовал майор
 и подсказал адрес.

 Валентин остановился на втором варианте. И когда отсчитывал баксы в кассу привилегированного заведения для элитных клиентов, уже знакомое чувство удовлетворения и уверенности в себе помогло ему окончательно справиться с эмоциями и внутренним волнением. Он выбрал по каталогу фирмы ритуальных услуг все необходимое, а консультант объяснил общий принцип дальнейших действий. Теперь можно было ехать и на Кутузовский.

 В генеральской квартире, кроме хозяйки, находились еще какие-то подозрительные люди, которые тотчас же смылись, как только Родин переступил порог. Сама же Лиля Васильевна, пьяная в дым, тупо выслушала слова соболезнования, не слишком вдаваясь в степень родственных связей Валентина с племянником, только спросила, будет ли гость ночевать здесь, а потом сообщила, что завтра намерена дочку кремировать. Больше добиться от женщины он не смог никаких разъяснений. Она налила в стакан коньку, выхлестала весь до дна и отправилась к себе в спальню.

 Визит исчерпался, Родин вышел на лестницу и захлопнул входные двери. Нужно было ехать в гостиницу
 (Жергин забронировал утром номер) и там дожидаться Леру. Ему и думать не хотелось о том,
 суждено ли ему вообще дождаться любимую…

 Уже подходя к самому входу в здание, он загадал: «Если ее еще нет, поеду в больницу к Гоше… буду сидеть у малого всю ночь». Но номер был разбронирован, а ключей у дежурной по этажу в шкафчике не оказалось.
 
 Он подошел к своей секции. Сердце, как кувалда, бухало в грудь… Деликатно постучал и осторожно нажал на ручку. Дверь отворилась. В комнате было темно, свет горел только в ванной, через щель в дверях слабо освещая коридорчик… Валентин шагнул раз, другой и, наконец, заглянул в комнату. Лера крепко спала, не раздеваясь.
 
 Он вернулся назад, снял плащ и туфли, бесшумно на цыпочках прошел к постели, сел у ее ног… Потом осторожно, тоже не раздеваясь, прилег с краю, набросил на любимую клетчатый плед и подумал: «Рядом с тобой, родная, буду до самой смерти. И после тоже. Обвенчаемся, когда Гоша поправится… Обязательно обвенчаемся!»

                ***
 Жанку хоронили, как принцессу. Внучка генерала Гремина лежала в полированном гробу, разодетая невестой по-королевски, в длинной серебристой фате, закрепленной веночком из белоснежных цветков на черно-лаковых кудрях. Блаженная ангельская улыбка покойно освещала чистое личико с нежным румянцем, и тонкая свечка ровно горела в затянутых кружевными перчатками пальцах.

 Накануне Валерия, вполне оправившись от шока и доверив сына неусыпному бдению Чемпиона, взяла в свои руки траурные хлопоты. Ей хотелось сделать погибшей девочке последний подарок. Она созвонилась с Фаиной, та немедленно подключила своего брата, и все проблемы снялись очень быстро. Выяснилось, что генералу Гремину полагалась земельная «квота» на третьем (соответственно рангу) по престижности кладбище столицы, после Кремлевской стены и Новодевичьего, которая не была использована, а следовательно, члены семьи могли ею воспользоваться в любое время. И Лера, как законная признанная наследница по крайней мере на эту, не оспариваемую никем пока «квоту», распорядилась отдать ее ушедшей в лучший мир девочке.

 Наверное, Жанна ужасно радовалась на небесах, видя свой последний триумф,
 потому что лицо новопредставленной излучало такой дивный неземной свет,
 что даже не протрезвлявшаяся, сломленная горем Лиля жалко улыбалась,
 глядя на свою дочку.

 Самую большую комнату в генеральской квартире приглашенные уборщики в желтых комбинезонах выдраили до блеска. Вся мебель была вычищена и починена, через прозрачные окна лился печальный осенний свет. Шкафы и зеркала затянули чехлами, украсили гирляндой живых цветов, увитой траурной лентой.
 Комитет госбезопасности прислал соболезнование семье, венки и военный оркестр.
 
 Жанну, в инкрустированном резьбой вишневом гробу, внесли на плечах для прощания с близкими отборные гренадеры военной академии им. Фрунзе, в парадной форме и в белых перчатках. Соседи, подавленно перешептываясь друг с другом, шли беспрерывно, засыпая девочку поздними хризантемами и желая удовлетворить свое любопытство. Они не переставали удивляться всему, что видели собственными глазами, во всех углах шелестел шепоток:

 - Подумать только: всю семью растерзали… сначала Георгия Львовича и сына, теперь внуков…
 - Говорят, старший внук, сын Валерии Георгиевны,  в «Склифе», в него тоже стреляли…
 - Что делается! Одни бандиты кругом…      
 - Какая красавица! Боже, как жалко…
 - Мама! Это же Белоснежка, она потом проснется, правда? – громко волновалась маленькая девочка,
 дергая за руку задумчивую мать.

 Мужчины, старые и молодые, заходили робко, молча стояли в дверях, а потом толклись в парадной, обсуждая странные обстоятельства стольких одновременных смертей. О Лиле никто не судачил на похоронах из уважения к материнскому горю, но по недобрым взглядам можно было легко представить, какой жестокой гражданской казни подвергнется очень скоро эта несчастная женщина.

 Грянула музыка, и Жанна поплыла над соседскими головами. Ее торжественно понесли на плечах выфранченные, как для парада, молодые курсанты через сквер, затем по проспекту. Первые снежинки пролетали по воздуху, и, пробиваясь сквозь хмурые тучки, нежно прощалось с Жанной розовое грустное солнце…

 В старинной кладбищенской церкви служили пышную панихиду, раздавали сладкое рисовое колево с мармеладом, сдобные пирожки и мелкие деньги нищим. Хорошо поставленными оперными голосами хор пел над юной невестой «…со святыми упокой…» С лица ее стерлась улыбка, черты разгладились, а когда Лера склонилась над гробом и шепнула: «Прости его, девочка…» – губы ее коснулись ледяного застывшего лба.


                Глава 17

                1.
 Игорь вышел из коматозного состояния на седьмые сутки. Угрозы для жизни больше не было, но Лера, конечно, не могла оставить так скоро сына. Ей казалось, что он нуждается в материнской ласке и поддержке после ранения особенно сильно.

 Валентин же понимал, что ему задерживаться здесь нельзя: нужно было проворачивать бартер на бумагу. Деньги буквально сгорали в руках. Кроме непредвиденных немалых расходов, происходили странные, необъяснимые вещи с ценами – они дрожали на стреме, готовые вот-вот сорваться в галоп. Самые обыденные товары сметало с прилавков начисто, и те, кто предчувствовал неизбежный обвал, рысачили целыми днями с алчными, вращающимися во все стороны глазами и скупали все подряд, от алюминиевых ложек и вилок до ниток «мулинэ» и крышек на унитазы. Нужно было спешить, иначе покрыть процентную ставку кредита будет нечем. Про погашение всего кредита и о том, что последует в случае банкротства, Валентину думать не хотелось.

 Но еще предстояло объяснение с Валерией.
 - Мне пора возвращаться домой, – решительно начал он вечером,
 едва только переступил порог гостиничного номера.
 - В Якутск? – отводя глаза, спросила она.
 - Нет… – слова куда-то улетучивались из памяти, было трудно сложить
 их в нужную фразу. – Мой дом теперь рядом с тобой. Я должен тебе сказать…

 И снова не смог так, сразу. Остановился, перевел дыхание, потом подошел сзади,
 обнял за плечи. Она погладила его руки.
 - Я все знаю, Валя, не мучайся, говори…
 - Нет, ты не знаешь… Ася погибла…
 Лера молча прижалась к нему щекой.

 - Она утонула в сентябре, когда я летал в Москву. Погибла…
 Вместе с капитаном «Азарова»… помнишь, мы с ним возле Олекмы горели на воде?

 - Помню, конечно. И про Асю я знала. Даже в церковь сходила, царство ей небесное…
 Мне Жергин после разговора с тобой звонил. Просил, чтобы я… ну, как бы это сказать,
 поберегла тебя, словом, с пониманием отнеслась… Не в себе ты ему показался, зажатым,
 как пружина на взводе. Я ведь сразу заметила, что прикатил сам не свой. Как же теперь?
 Какое решение принял ты, Валя?
 - Я люблю тебя… Что мне решать? А ты… ты пойдешь за вдовца?

 Повисла пауза… «Опять я, пестерь дырявый, лезу со своим предложением! В самый раз ей до этого… С Гошкой бы да с Чемпионом до конца разобраться… Ой, дурак!..» – ругал себя Родин, насупившись поглядывая на Леру.

 - Да куда ж от тебя деться! – улыбнулась она. – Перевезешь ко мне свою команду,
 мальчика с девочкой, и заживем вчетвером. О-очень надеюсь, что мы сумеем поладить.
 - Почему вчетвером? А Гошка?
 - Его Чемпион в Швейцарию отправляет долечиваться, а потом в Оксфорд… доучиваться.
 Боюсь, мы не скоро его увидим. Ладно, смени-ка пластинку.

 Валентин видел, как тяжело ей было сказать это.
 - Да, я понимаю… конечно, конечно, – заторопился он. – Ты должна остаться здесь,
 насколько нужно, пока Игорь не поправится окончательно. Прости меня…
 - Глупый, за что же?
 
 И оба они, обнявшись, стояли еще долго у окна в полутемной гостиничной комнате, думая о своем… 
 - Довольно! – спохватился Валентин. – Отсекаем все печали и идем ужинать.
 - Ну что за безумство! – попыталась возразить Лера. 
 - Тс-с! Больше ни слова, молчи, женщина! – он стал нетерпеливо накручивать диск телефона. –
 Ужин на двоих. Да, в кабинете, шампанское обязательно! И цветы. Розы. Двадцать одну.
 - Ненормальный! – невольно рассмеялась она. – Почему двадцать одну?
 - Потому что ровно столько лет назад я решил, что женюсь на тебе! И вот теперь,
 наконец, женюсь. Во что бы то ни стало!
 
 Что-то все же тревожило Валерию весь вечер, то ли Асина тень осуждала обоих, то ли помолвка больше походила на пир, во время чумы, чем на скромное семейное торжество. К тому же не было рядом друзей, а что за праздник без друзей?

 Но оба старались не замечать легкой неискренности за ужином, чтобы не огорчать друг друга. В конце концов, и вдвоем им было совсем неплохо.
 А ночью он любил ее так жадно и благодарно, как никогда раньше. Он чувствовал себя мужем, хозяином, победителем и… побежденным своей любовью. Он зацеловывал ее всю, не обращая внимания на стоны и вскрики, любил неторопливо и сильно, лишь чуть-чуть, ненадолго, давая передохнуть перед новой волной упоительного наслаждения…

 С Чемпионом он так и не встретился больше. А зачем?
 На другой день Валентин, попрощавшись с Жергиным по телефону, улетел в Одессу.

 В самолете он почему-то вспомнил о пропавшей дочери Рыкова и о том, что все вокруг, включая Валерию, избегали разговоров о ней. «А ведь Чемпион чуть было не выскоблил из девочки своего внука… – мелькнула нехорошая такая, тухленькая мыслишка. – Ну и дела… ну и навязал же малый узлов! Теперь только смотаться осталось в Швейцарию, как его папочке когда-то…»
 
 В глубине души ему пришлось, конечно, признать несостоятельность своих аргументов и устыдиться необъяснимому злорадству: ситуация была не та, что прежде, и вовсе не от генеральской дочки сматывался внебрачный отпрыск знаменитого доктора. Очень даже хорошо, что малому выпала такая возможность, не с его характером здесь болтаться – это понимала даже Лера, страдая от предстоящей разлуки с сыном. Да и ранение, что ни говори, действительно было серьезным.
 
 Но все-таки сердце грызла обида: он ведь тоже любил пацана... Что же касалось девочки,
 то почему-то Валентин был уверен, что с нею ничего страшного не случилось и она скоро объявится…
 Он и не подозревал, насколько близок был к истине.

 «Пахнет морем, и луна висит над самым Ланжероном, и каштаны тихо шепчутся с бульваром полусонным…» – растравляла душу кассета с хрипловатым голосом Женьки Кричмара. Никогда раньше Валентин не ощущал такой сладостной любви к своему городу. Он не мог объяснить, почему упоительный аромат поздней осени вызвал у него, вдруг, смутное предчувствие надвигавшейся снова разлуки. Много лет он без устали бежал от самого себя, а судьба настигла и… сделала царский подарок. Все возвратила: любимую женщину, чудный город у моря, жизнь полнокровную. Но точно также, как Валерия в ту незабываемую августовскую ночь, он предчувствовал, что плата, соизмеримая с таким счастьем, может оказаться непомерно большой. Гораздо большей, чем это возможно даже представить.

 Здесь, похоже, пахло уже войной, но не такой, что отгремела когда-то. Это была другая война,
 со своей тайной стратегией, не менее беспощадная, долгая и не бескровная.

 Надо было действовать грамотно и быстро. Зарегистрированный филиал годился под серьезный проект только при условии книгопечатания здесь, на юге. Десять вагонов бумаги решали дело. И естественно, фигура председателя райисполкома, бывшего соседа – Мишки Попика, обретала свой вес. Хотя все эти истории с офисом, лицензией и наглой волокитой Попика за Лерой никому понравиться не могли, сбрасывать со счетов его авторитет на успех всего предприятия и дальнейшее развитие издательского бизнеса было бы неразумно.

 Прикинув все «за» и «против», Родин отправился к Попику на рандеву самолично.
 Ему пришлось долго объясняться с секретаршей, потом ожидать в приемной. Наконец, его пригласили.

 - Привет, Рыжий! – приподнимаясь со своего кресла, поздоровался с ним Мишка, протягивая через стол руку. – С инспекторской проверкой к землякам пожаловал? Филиал свой трясти будешь? Ха-ха-ха! А куда ты, кстати, Стрекозу подевал? Опять в командировку заправил?

 - Она к Чемпиону в Москву улетела, – неожиданно для себя нашелся Родин,
 схватившись за удачную подсказку, как за соломинку.

 Ему не хотелось афишировать свои отношения с Лерой наперед, в последнее время он сделался суеверным.
 И потом, ревнивый Попик наверняка не стал бы с ними союзничать.
 - Как?! Чемпион объявился? – подскочил на месте Попик. – А почему в Москве? Надолго?
 - Да клиника у него там частная… Круто торчит. Это тебе не южная провинция
 для ссылок опальных поэтов.
 - Ну-ну, хватил! Мы тут тоже не лыком шиты. А когда Гремина назад собирается? –
 уже без прежнего апломба спросил Попик.
 - Понятия не имею. Ты мне лучше вот что скажи: как дела с нашей лицензией?
 - С лицензией? – тот нервно передернул плечом. – А что с лицензией? Как наберешь десять вагонов сахара, так и получишь лицензию. За мной не заржавеет.
 - Нет уж, дружище, как раз наоборот сделаем. Ты мне лицензию, а я под нее сахарок в вагоны засыплю.
 Мне играть в жмурки некогда. Или тебе бумага уже не нужна?
 - Ну, допустим, нужна. А сахара все равно в городе нету. Сто тысяч тонн недоимки под госзаказ.
 Самому по весне вприкуску пить чай придется.

 - Это твои проблемы. Я у тебя товара не прошу. Сам достану. Короче, даешь лицензию или нет? А то мне по хрен здесь порожняком валандаться. Мне на Волге книжную фабрику приватизировать предлагают, – безудержно врал редактор, напуская все больше туманности на себя.
      
 - Ишь, как запел! – не выдержал Попик. – Значит, и тебя подружка с носом оставила?
 Я-то ее хоть раз отмахал, а тебе, по роже видно, и того не обломилось…

 В следующую минуту коренастый спортивный Валька поддел за лацканы грузного Попика и, как затычку, выдернул из кресла, а затем разъяренные соперники – бывшие соседи по бывшему дому купца Петрококино, в лучших традициях уличной шпаны принялись метелить друг друга на ковре государственного учреждения. На шум оперативно вломившейся в кабинет охране от хозяина тоже досталось по ушам, когда те бросились разнимать дерущихся.

 - Пошли вон все… А ты, псих, останься, разговор надо закончить, – бросил он Валентину. – В гробу я видал твоего Чемпиона. Никуда Лерка не денется, все равно вернется сюда и станет моей женой. Что ты ухмыляешься, чукча отмороженный? Ну что ты ей дашь, на своем севере? Иди-ка сюда…
 Он прошел к балкону и отдернул штору. Великолепный вид с Приморского бульвара на одесскую гавань просматривался, как в панораме.
 
 - Я подарю ей этот город! Здесь все – очень скоро! – будет лежать подо мной.
 - Мойша, не играйся с пулеметом… – фыркнул Родин. – Одесса не легла даже под Гитлера,
 тоже мне фюрер с Троицкой.

 - Да пошел же ты… ! – заорал, выходя из себя, Попик. – На вот, забирай свою лицензию!
 Она у меня уже неделю валяется.

 Он дернул с досадой ящик, действительно извлек наружу невзрачный листок с размашистым росчерком, покрытый жирной печатью, и швырнул на стол, оскорбленно отвернувшись к балкону.

 Заткнув свою рычащую гордость в задний карман, Родин взял заветный пропуск и молча вышел из кабинета.


                2.

 Чтобы вычислить хозяйку офиса на Соборке, борзым Челентано не пришлось напрягаться особо. Субаренда на исполкомовский резерв была оформлена по всем правилам, и меньше чем через сутки перед авторитетным владельцем охранно-детективного агентства «Барс» лежало подробное досье на Валерию Гремину.

 Натасканные борзые разнюхали даже то, что и сам Попик не так давно съехал из петрококинского дома на Троицкой. Судя по всему, первый кандидат на высокий пост имел известный интерес к «девчонке с нашего двора». Это тоже следовало взять на заметку. Вопрос же с Гусем пока повисал в воздухе. В записной книжке не было ни имени его, ни фамилии, ни каких-либо других зацепок.
 Изощренный нюх Челентано улавливал соблазнительный запах крупной аферы, но хозяйка зарегистрированного филиала куда-то запропастилась, и вот уже почти две недели его колпак был порожним.
 
 Щекотало нервы и то, что Попик лично оформил лицензию на вывоз сахара под бартерный договор на архангельскую бумагу. Предстояло выяснить самое главное: сколько же он собирался отмыть бабок себе в карман через филиал издательства Греминой по этой лицензии?
 
 Плавную нить его логических упражнений прервал телефонный звонок:
 - Андриан Робертович, Гусь залетел в клетку, почистил перышки и двинул в сторону Приморского бульвара. Контакт состоялся, есть подробности.
 - Хорошо, смотри теперь в оба, чтобы колпак не дырявился… Разыщи мне Бармена,
 пусть подъедет через часок.

 Бывшего курсанта по кличке Бармен выдернули из закусочной за туалетами в Горсаду
 и доставили к Челентано точно к сроку.
 - Ну что, какие новости? – спросил шеф, отрываясь от тетриса; игра с падающими
 в ячейки цветными кубиками успокаивала ему нервы.
 - Пока по нолям, никакой подвижки, – уныло сообщил молодой очкастый Бармен.
 - Учти, практикант: разрабатываем крупный заказ, если хочешь закрепиться в моем агентстве –
 землю рыть копытами должен. Это тебе не школа милиции, откуда тебя взашей поперли.
 Неужели никто из посредников не заикался о сахаре? А частные объявления смотрел?
 - Смотрел, нету там ничего интересного. Вот только один тип накололся, сам посредников ищет.
 - Клиент, значит? И что же, много заказывает?
 - Да он подвеянный какой-то. Послушать, так готов наличкой все тротуары выстилать. А как ребята копнули по верху – ни конторы за ним, ни бумаг. Чушь какую-то несет про издательство. Несерьезно все это.

 Челентано насторожился. Непрофессиональный почерк какого-то дилетанта вполне соответствовал
 характеру сведений в записной книжке.
 - Тащи его сюда, это как раз то, что мне нужно. Я же книгу собираюсь свою напечатать.
 Разве ты не слыхал? Мемуары. 
 - Нет проблем. У него встреча сегодня с кидалой от Пыжика, ох и наколется,
 если вправду такой крутой.

 - Перебьется Пыжик пенки на халяву снимать. Чего он здесь забыл? Ну иди, иди, некогда мне повидло с тобой разводить. Клиенту объясни толково: серьезный человек приглашает, безопасность гарантирует, охрану ценного груза на пути следования. Мы ж детективное агентство, а не шулера с Привоза.

 Когда Бармен ушел, Челентано задумался. Пыжик держал Привоз и вокзал, но чтобы его кидалы шарились в Горсаду – это уже наглость. Совсем страх потеряли, придется ставить на место. Впрочем, мелочевку можно пока отложить. Главное – пощупать Гуся на жирность.

 Расслабляясь за тетрисом, Челентано не без удовольствия выслушал доклад про дневной визит к Попику бывшего соседа по дому, а вдобавок узнал, наконец, и полное имя Гуся, добросовестно записанное в журнал регистрации секретаршей. В охране Попика работали свои люди.

 Кстати, после грустного (далеко не для всех) события возле Лондонской, Попик без телохранителя даже в туалет не ходил. Более того, он собирался сменить доблестных стражей правопорядка на частную охрану из чеченцев. Это не столько огорчало Челентано, сколько ущемляло его самолюбие: Попик ему больше не доверял.

 Болтливый и необузданный Аристарх Самойловский, получив в день судьбоносной встречи от пьяного приятеля аванс, как честный человек, несмотря на пустовавший офис на Соборке и безответные позывные записанного на сигаретной пачке телефона, приступил к исполнению своих прямых обязанностей коммерческого директора предприятия, в общих чертах обрисованного в подвале «У Кеши».

 Он развернул бурную деятельность, обзвонил всех посредников, разместивших в рекламных газетах свои объявления, выяснил, что почем, и, подведя черту под длинным столбиком цифр, с огорчением подсчитал, что, после сизифовых трудов, с горем пополам сможет загрузить сахаром только один вагон, да и то не полностью.

 Однако это был не тот случай, чтобы мосластые руки Арика безвольно повисли. Он отправился шляться по всяким тусовкам, и выяснил, что есть люди, готовые отнестись с полным пониманием к его проблеме.
 Попутно он разъяснял интересующимся грандиозные планы издательства детских сказок и рисовал радужные перспективы книжного бизнеса, приглашая в свой проект новых инвесторов. Как раз на этом мажоре его и снял Бармен в закусочной за платными туалетами.

 Законно уведя клиента на своей территории от привозного кидалы, Бармен доставил его в детективное агентство, преисполненного желанием быть полезным такому приятному человеку, как Андриан Робертович.

 Дальнейшие события развивались по накатанному сценарию до… интересного момента с наличкой. Реального объема доплат и способа расчета с поставщиками Арик себе совершенно не представлял. Более того, он даже не мог определиться с порядком цифр. Словом, коммерческий директор серьезно обложался. Пришлось перенести встречу на другой день, потому что, как выяснилось, ему еще не было известно, что шеф-редактор издательства уже прибыл в Одессу.

 Любезно раскланявшись и проводив гостя до выхода, Челентано довольно потирал руки: с помощью этого придурковатого «кулинара», кажется, Гуся удастся без труда прожарить в духовке.
 
 
               3.

 В точности следуя совету Валерии, на другой день после приезда Родин связался по телефону с Фаиной Марковной. Дело в том, что Макс не всегда сидел на Бебеля, напротив серого здания КГБ, у него были и другие «явки», и только Фаина знала, где его можно найти в данный момент.
 
 Встреча была назначена за городом, на бывших снабженческих складах промышленных предприятий, значительно расчищенных усилиями добросовестного начальства, но далеко еще не опустевших. Максим Эммануилович подрабатывал там втихаря консультантом по многотомным арбитражным тяжбам.

 На территорию редактора запустила военизированная охрана, едва не обыскав рукотворно, как при входе на засекреченный объект. Но старый финансист поспешил на выручку, и унизительную процедуру быстро свернули до минимума. За загородкой полупустого пакгауза, в уютной комнатушке, встроенной в дальний закуток, Макс Замберг принимал гостя.

 - Как вы понимаете, молодой человек, – говорил он за ароматным чаем, – все это время я тоже не играл в карманный бильярд. Я работал по вашему делу. Должен вам сказать, что вы мне задали задачу не для пятого класса. Конечно же сахар есть, как мы с вами хорошо понимаем. Но как его взять? Вот в чем вопрос! Вы, кстати, лицензию получили?

 Валентин извлек из дипломата скромный листок с росчерком Попика.
 Эксперт внимательно прочитал бумагу, а потом спросил:

 - Надеюсь, что, кроме меня, вы ее никому не показывали? Тогда объясните мне, молодой человек, почему вместо пятисот тонн, в этой бумаге стоит шестьсот восемьдесят?

 Брови редактора полезли вверх, он, как школьник, вытянул шею и стал заглядывать в документ.

 - Понятия не имею. Это какая-то ошибка, – сказал он. – Может быть, Попик решил, что обещанные ему два вагона бумаги не входят в это количество, и приплюсовал сахар в обмен на свою бумагу?

 - Да, разумеется, – иронично ухмыльнулся бывший начальник финотдела, – плюс немножечко «похода», что-то около ста тонн, на случай, если товар просыплется на рельсы… Это старая хохма, молодой человек. Вы просто не знаете, с кем имеете дело. Разницу в тоннаже по вашей лицензии Попик уже пересыпал в свой карман, размером с трюм среднего парохода, можете мне плюнуть в лицо, если я ошибаюсь.

 - Да я в глаза не видел еще никакого сахара! – поклялся Валентин.
 - Вы его и не увидите. Никто не увидит. Скажу вам больше – вместе с тем пароходом. Вы думаете, где наш торговый флот? Там же, куда уплывет ваш сахар.
 
 Редактор отодвинул от себя чашку, аппетит у него окончательно пропал.
 - Ваше настроение мне не нравится, молодой человек. Где азарт, где огонь в глазах? Ну, допустим, что-то должен иметь и Попик, иначе как ему делать выборы? Считайте – это ваш взнос. Теперь поговорим о ваших делах серьезно.

 Много чего интересного узнал из этого разговора Родин. Пока галоп державных мужей набирал темп, потоки ценнейших грузов, никем не учтенных, вымывались из трещавшего по всем швам «ковчега» по смешным, неконтролируемым никем ценам. В этом смысле то, что называли «рынком», открыло кингстоны, из которых потекло чистое золото. Обескровленная и выпотрошенная денежная система, естественно, была обречена на гиперинфляцию, поэтому панический ажиотаж подстегивал тех, кто понимал, что произойдет очень скоро.

 - Вы должны запомнить, молодой человек, мой канал строго конфиденциален. Я работаю только с порядочными людьми. Одно ваше неосторожное слово, и мы с вами получим крупные неприятности. Вы меня поняли?
 - Более чем, – невесело ответил Валентин.

 Только сейчас он начинал представлять размеры реального риска, связанного с проклятым бизнесом, и невольно затосковал по скромной зарплате, вручаемой в первых числах каждого месяца старенькой кассиршей, после росписи в длинной бухгалтерской ведомости.

 - Имейте в виду, что люди Попика будут вас обхаживать со всех сторон. Боже упаси заикнуться им обо мне. Вы должны делать вид, что воспользуетесь их услугами непременно. И держать меня в курсе подробностей. Мы сыграем с ними в казаки-разбойники. Вы играли в детстве в такую игру?
 Редактор кивнул и спросил напрямик:

 - Как мы будем с вами рассчитываться, Максим Эммануилович? Сколько стоят ваши услуги?
 - Я скромный человек, что мне надо? Ну, скажем, один процент от вашей наличности, которую я вам добросовестно сэкономлю. Кстати, надеюсь, вы не храните свои бриллианты в коробке из-под ваксы, как в старом еврейском анекдоте? Если нужно, я подскажу вам выход из щекотливого положения…

 Выход нашелся с помощью Фаины Марковны. Она определила всю наличность Родина в свой персональный сейф в подсобке с лоскутьями для шиться детских игрушек и сообщила, что в нем сбереглось немало добра, в свое время, и можно надеяться на то, что и в наше он себя оправдает.

 Разделавшись к вечеру с хлопотными делами, Валентин зашел в Кешин подвальчик, в расчете навести справки об Аристархе. Он смутно припоминал весь свой треп и не без основания опасался теперь, после встречи с Максом, что наболтал лишнего.

 Худосочный безработный Самойловский редко появлялся «У Кеши», но лобастый хозяин пивнушки подсказал, что теперь его можно найти на Соборке, где тусуется всякое посредническое жулье. Он де хвастал, что работает коммерческим директором в издательстве Родина, и болт забил на старых друзей. Кеша, кстати, попросил напомнить, что тот ему должен трешку, не говоря уже о выпитом в кредит пиве.

 Нужно было срочно отыскать этого деятеля и прикрыть ему поддувало. Тащиться же в центр на ночь глядя Валентину не улыбалось, и он решил отложить разборку с Ариком до утра.
 
 Едва только он переступил порог, как «ценный парень» сам объявился.
 - Ха-ха, с приездом! Куда же вы все провалились? – вопил он в восторге от того, что слышит, наконец, по телефону голос своего босса. – У меня тут все схвачено. Считай, что наш сахар уже в Архангельске.

 - Арик, заткнись, пожалуйста, хотя бы утра, – Валентин посмотрел на часы, натикало уже половину одиннадцатого, в одиннадцать должна была звонить Лера. – И не вздумай привалить прямо сейчас. Я уже сплю.
 - Понятно, шеф, Валерия Георгиевна с вами? – перешел неожиданно на «вы» новоиспеченный коммерсант.
 - Нет, я пока без нее здесь разбираюсь.
 - Все, хоккей, вы будете мной довольны.
 - До завтра, Арик, – закончил разговор Родин, вешая трубку.

 «Откуда в людях столько холуйства? – подумал он раздраженно. – Мужик как мужик, а на поверку – дешевая проститутка. Помаши зеленой бумажкой – ботинки языком вылижет. Тьфу, поганка какая». Но не менее противно было думать и о том, что именно он, Валька Родин, спровоцировал своего бывшего сокурсника – невредного мужика, балагура и весельчака, на гнусавый, заискивающий тон. К тому же избавиться от обнадеженного авансом человека не так-то просто. Он еще не привык спокойно мять «ботву» башмаками, совесть мучила шеф-редактора, как изжога. «О-ох, тяжела ты, ноша бизнесмена», – перекроил он монаршую жалобу на злобу дня и улегся на диван, ожидать звонка из столицы.


                4.

 Гоша поправлялся медленно, пестуемый нежными заботами родителей. Отношения с отцом у него были ровными. Ни особого восторга, ни обиды он не выказывал. После ранения он стал замкнутым, апатичным, почти не разговаривал, не проявлял интереса к жизни за порогом больницы. Психолог рекомендовал срочно переменить обстановку и увезти раненого подальше от мест, связанных с происшедшей трагедией. По мнению специалиста, лучшими средствами от глубокой депрессии могли стать путешествие, полная перемена окружения, рода учебы и чуть ли ни среды обитания.
 
 Лера не разделяла взглядов эскулапа, она совершенно точно знала: ее сына что-то гнетет изнутри и никакие перемены мест этому не помогут. Но расспрашивать ни о чем не решалась. Только сам он мог решить, нужны ли ему чьи-то советы.
 После отъезда Валентина, Чемпион предложил переехать Валерии в его квартиру. Нет, раскапывать испепеленное годами разлуки чувство, похоже, оба не собирались, просто он считал, что ей будет у него комфортнее, да и пользоваться городским транспортом не придется, его личная машина с шофером была бы в ее распоряжении. Она сдержанно поблагодарила и пояснила, что ни в чем не терпит неудобств.
 Впрочем, Лера провела у Фишера один вечер, нисколько не напрягаясь (чего нельзя было сказать о докторе), очень даже непринужденно чувствуя себя за ужином с изысканным меню, сервированном с претензией на интимность, при свечах. Смешливая конопатенькая девчонка, влюбленная когда-то в него до дрожи в коленках, неумело трепыхавшаяся под ним в сиреневой роще, превратилась в красивую, неглупую женщину, уверенную в себе настолько, что слегка даже раздражала Чемпиона откровенным намеком на его совершенную незначимость для нее. 
 - Мне нужно поговорить с тобой о сыне, – сказала она, фривольно расположившись на диване в гостиной.
 - Что же, я готов обсудить все, что тебе кажется важным, и не только это, – отвечал он, держа ее тонкие кисти в своих руках и нежно целуя. – Я твой должник… неоплатный должник до конца жизни.
 - Красивые слова… – Валерия отняла руки, – ты всегда любил красивые слова. Скажи мне, а какие слова ты бы сказал при встрече той девочке, которая убежала из твоей больницы?
 Борис Оскарович не ожидал такого вопроса, на мгновение с лица слетела стильная улыбка и угрюмо напряглись скулы. Но он быстро овладел собой и ответил:
 - Я бы отшлепал ее за глупости и отвел к отцу. Генерал за гранью. Не представляю даже, сколько продержится. Мать ее, очевидно, прописалась в желтом доме надолго.
 - Сначала девочку нужно найти, – заметила Валерия.
 - Этим занимаются профессионалы. След Али потерялся в Ярославле.
 - Боже, но это же север! Как она там оказалась? Может быть, родственники, или школьные подруги?
 - У нее нет родственников в той стороне, – задумчиво сказал Фишер, – а училась она в лондонском колледже. Трудно понять логику женщины. Особенно такой юной и такой отважной.
 - Она спасала своего ребенка… – Лера чуть не обронила «от тебя», но вовремя оборвала фразу на полуслове, – ребенка Игоря, нашего внука.
 - Да, да, я тоже думал об этом. Но у девочки серьезные проблемы, она не разродится сама, нужна операция. Во все роддома разослана оперативная информация.
 - Что значит «во все»? Ты имеешь в виду Москву?
 - Нет, не только. Рыков задействовал специальные службы… Да разве в вашем бардаке человека сейчас отыщут?! – доктор разнервничался и позабыл, что сам носит гордое российское гражданство, восстановленное не малой ценой. – В этой стране хуже, чем в джунглях! Иголку в сене проще сыскать. Я сам пытался… по своим каналам, конечно.
 - Брось, Чемпион. Передо мной-то выкобениваться не нужно. Знаю я, как ты ищешь.
 - Что… что ты хочешь сказать? – насторожился Фишер, задетый за живое этими словами. – Не вздумай травмировать мальчика! То, что они трахнулись пару раз, вовсе не означает, что нужно ломать жизнь и ему.
 - С этого следовало бы начать. Я, впрочем, не собиралась, – гостья насмешливо повела бровью. – Просто хотела послушать тебя. Гошка предал ее, и мы все предали… Потому она и сбежала от нас, как от проказы.
 - Ничего подобного, демагогия натуральная, – запротестовал Чемпион, унизительно, густо краснея. – Я убеждал, уговаривал… обещал упросить отца…
 - Она ведь гордая, назад не запросится, – не слушая его оправданий, продолжала Валерия, – может, где-то с пузом вокзальные туалеты драит. Только как жить, если наш внук окажется в приюте? Если он подрастет и будет старательно мыть твою машину, Боба, где-нибудь на обочине, а потом делить с беспризорными пайку? А наш сын, – Боба, как ты думаешь? – он станет смотреть на заросшие затылки туберкулезных заморышей и искать сходство с вашим, фамильным, узким мысиком к ямочке?
 - Замолчи! Замолчи…
 Чемпион не замечал, что размахивал перед женщиной стиснутыми кулаками, а она усмехалась в ответ прищуренным льдистым взглядом.
 - Я искуплю… Я все отдам моему мальчику, только не становись между нами, умоляю тебя! – наконец опомнился он, разжав руки. – Ну, прости меня, на коленях молю!
 Он действительно соскользнул с дивана, припал к ее ногам и стал целовать.
 - Пусти! – тихо сказала она хрустящим от презрения голосом. – Я не буду вам мешать. Делай, что хочешь.
 - Обещаю тебе, клянусь…
 - Не надо, Боря, я знаю, что у тебя никого нет, кроме него… Только я не хочу, чтобы жизнь наказала нашего мальчика еще горше. Он и так заплатил по большому счету… Прощай, Боря. Думаю, нам нет больше смысла возвращаться к этому разговору.
 Валерия оставила доктора одного в гостиной и быстрым шагом направилась в прихожую. Он бросился следом, подал пальто… Не обернувшись и не сказав ни слова, она шагнула за порог.



                Глава 18

                1. 
 
 При проверке принадлежности дачи, в которой находились потерпевшие родственники покойного Гремина и был убит при задержании афганец, выяснилось, что она выкуплена агентством по недвижимости из ближнего Подмосковья и выставлена на продажу. Директор агентства, отставной полковник милиции, пояснил, что находившиеся там молодые люди якобы намеревались приобрести злосчастную дачу и потому, в память о старой дружбе (лично знавал покойного генерала), он выдал им ключи для осмотра. Что же до прежнего хозяина, то оказалось, что им продана не только дача, но и квартира в Пушкино, а сам он отбыл в неизвестном направлении.
 При беглом просмотре реестров агентства, Жергину бросилось в глаза, что большинство сделок по недвижимости оформлялось через нотариальную контору Брылевского, им же подписывались акты купли-продажи. Пара-тройка дел, возбужденных по розыску распродавших свое имущество хозяев, наталкивала на определенные мысли. У майора появились к нотариусу вопросы, требовавшие четких ответов, но… нотариальная контора была закрыта на замок. Более того, когда бесцеремонные менты вторглись в личные апартаменты нотариуса – там его тоже не оказалось.
 Наутро же обстоятельства изменились – майору в оперативную разработку поступило новое дело.
 - Собирайся! – бросил он на ходу лейтенанту Скифе. – Мокрое у нас на Кутузовском.
 - Как, опять Гремины? – эмоционально отреагировал Скифа, не научившийся еще ничему не удивляться.
 - И вдова Гремина в том числе, – интригуя лейтенанта, сказал Жергин, спускаясь по лестнице.
 В генеральской квартире оперы работали уже около часа. Утром в ЖЭК позвонила хозяйка одной из квартир и сообщила, что у нее капает с потолка, а соседка сверху не отпирает. К моменту появления техника, пятно на потолке уже растеклось до коридорной стены. Пригласили участкового, понятых и вскрыли квартиру…
 В гостиной на столе разложены были бумаги, сбоку косо примостилась кожаная папка – похоже, там подписывали какие-то документы. Мельком майор заметил стакан, что-то еще сверху, но прежде прошел в спальню.
   
 То, что он там увидел, несмотря на выдержку и внушительный послужной список криминальных дел, надолго запечатлелось у него в памяти. На широкой генеральской кровати вальяжно возлежал нотариус Брылевский, в шелковом восточном халате, распахнутом на животе. Спокойное лицо и небрежно откинутая правая рука говорили как бы о том, что признаки насильственной смерти отсутствуют, если бы не одна существенная деталь: внизу живота, между полными белыми ногами нотариуса зияла аккуратная рана.
 
 Сперва майор даже не сразу включился: что за ранение стало причиной смерти такого холеного бегемота, но потом вдруг сообразил, что Брылевского оскопили самым тщательным образом. Причем физическая смерть, очевидно, наступила прежде проделанной операции. Позже он узнает, что нотариуса умертвила мстительная любовница эфиром действительно во сне.

 Второй труп – женский – принадлежал вдове наркомана, Лиле Васильевне Греминой. Она умерла, перерезав себе вены в ванной. Женщина предварительно закупорила пробкой слив и оставила открытыми краны. Скорее всего, таким образом она хотела привлечь внимание соседей.

 Возвратившись в гостиную, Жергин теперь уже внимательно оглядел стол с бумагами. Поверх листов, заверенных нотариальными печатями, стоял хрустальный стакан с мятой, воскового цвета гармошкой внутри. Присмотревшись, майор понял, что это отделенный от тела детородный орган нотариуса. Рядом на блюдце лежала сморщенная крупная мошонка со всем полагающимся наполнением. Сыщика впервые стошнило в присутствии коллег, как инфантильную барышню.

 Бумаги же оказались купчими на имущество вдовы, отписанное по подложному завещанию сначала от отца к приемному сыну, а потом от сына – жене, объявленной им единственной своей преемницей. Ни ее дочь, ни возможные будущие общие дети в завещании наркомана не упоминались. Оно, видимо, составлялось так поспешно и по такому примитивному лекалу, что даже неловко было за явно выказанное пренебрежение к элементарной конспирации наглого мошенничества.

 Из папки нотариуса изъяли при описи десять тысяч рублей, что составляло приблизительно четверть суммы, указанной в купчей, и уж совсем мизер от предварительной экспертной оценки имущества покойного генерала в полном объеме, с присовокуплением к недвижимости присутствующих в деле сберкнижек.


                2.

 О случившемся на Кутузовском Виктор Федорович кратко сообщил Валерии в приватной беседе. Он загодя позвонил ей, справился о здоровье сына и предложил встретиться для серьезного разговора. Лера сразу же согласилась.
 Засадив своего помощника за муторную писанину отчетов, вечером майор отправился к ней в гостиницу.
 Он попросил кофе, стараясь не шокировать женщину с порога, сделал хозяйке неуклюжий комплимент, но потом отставил чашку и сказал негромко:
 - Валерия Георгиевна, у меня есть для вас неприятное и даже печальное сообщение. Лиля Васильевна умерла, она перерезала себе вены.
 Он выдал эту информацию без пауз, чтобы сократить до минимума тревожное ожидание Леры. Едва она, пораженная известием, замерла, недоуменно уставившись в упор на майора округлившимися глазами, как он продолжил:
 - Перед этим у нее было свидание с неким Брылевским, которого она… – сыщик на секунду запнулся, ища нужную формулировку, – …отравила эфиром.
 «Вряд ли сейчас ей интересны подробности, – подумал Жергин, – нужно побыстрей, пока она перемалывает смысл, переменить тему».
 Валерия слегка побледнела и, сглотнув, очевидно, мешавший комок, выговорила с трудом:
 - Да что же это за проклятье какое-то! Всех он нас, что ли, за собой утащить хочет?
 Виктор Федорович догнал сходу, что она имеет в виду своего отца, и осторожно возразил:
 - Нет, Лера…
 Он назвал ее так, как когда-то в Пушкино, у себя дома, когда привез из больницы и поселил до суда, в нарушение всех служебных инструкций. Сейчас, как и тогда, она нуждалась в дружеском участии, в простой человеческой ласке, наконец, которую нелегко проявить бескорыстно нормальному мужику к интересной, во всех смыслах, бабе. Но Лера была не бабой, а неглупой независимой женщиной, к тому же, вероятно, теперь несвободной, судя по отношениям с Валентином.
 - Нет, Лера, – повторил он, кладя свою ладонь на ее дрожащие пальцы, – это дань беспределу. Ты же видишь, какая бойня вокруг начинается. Сбережения и квартира твоего отца сперва показались легкой добычей Брывлевскому, но он плохо просчитал варианты. Все уже кончилось, поверь моему слову. По крайней мере, для тебя…
 Майор вдруг почувствовал, что кисть Валерии выскользнула из его ладони. Она благодарно улыбнулась и погладила его по рукаву свитера.
 - Спасибо, Виктор, ты уже говорил так однажды… Что ж, будем надеяться. Я многим обязана тебе, мы все обязаны…
 Она вдруг сбилась, и майор мог бы поклясться, что щеки ее тронул румянец, а глаза подтопила глубокая, мерцающая на дне синева греховного омута.
 - Ну что ты, что ты, – забормотал он, как бы по-дружески притягивая к себе женщину.
 Дурманный, едва уловимый аромат исходил от ее кожи… Так пахнет по утрам лиловая сон-трава, пробившись из-под весеннего талого снега. Она не рассердилась, не оттолкнула его, только влажные ресницы еще глубже затенили зовущую синеву, и губы их встретились…
 Это был совсем не братский и не дружеский поцелуй, но что-то тормознуло, помешало обоим.
 - Извини… Я, пожалуй, кажусь тебе совершенной дурой. Только у нас ничего не получится, – сказала она едва слышно, без тени кокетства. – Я ведь и в самом деле дура, не люблю просто так развлекаться…
 «Врет, она хочет меня», – подумал Виктор, нехотя отпуская женщину.
 - Ты мне нравишься, – ответил он прямо и даже не слишком обиженно. – Я давно хочу с тобой переспать. Но умолять, конечно, не стану.
 - Спасибо. Ты первый мужчина, который расставил все по местам без мороки, – усмехнулась Валерия, приходя, наконец, в себя окончательно и, вместе с тем, пропуская мимо ушей услышанное. – Давай снова начнем плясать от печки: что же меня теперь ожидает?
 - А ничего. Ты ведь находилась в доме всего несколько часов на похоронах Жанны. Кому интересно выдергивать лишних свидетелей по закрытому напрочь делу? Типичная бытовая разборка между любовниками. К тому же ты не свидетель, а дальняя родственница, из Ближнего, как теперь говорят, зарубежья. Квартиру опечатают. Весной, по закону, вступишь в свои наследные права.
 Он не стал распространяться о том, что ниточка от нотариуса потянулась совсем в другую сторону – к банде свояка, «почистившей» изрядно жилой фонд Подмосковья. Это были проблемы уже не ее окружения.
 - Я ни к чему не притронусь, – категорично заявила Лера.
 - Ну, это ты брось. Пустишь все с молотка, если такая брезгливая, и переведешь в баксы. Гошку на ноги поставишь.
 Жергин вдруг понял, что сморозил очередную глупость: Валентин успел ему рассказать про рассекреченное отцовство Фишера; теперь, конечно же, будущее Игоря надежно устроено. Но Лера и эту бестактность майора оставила без внимания.
 - Ее уже похоронили? – поинтересовалась она, сменив пластинку.
 - Не знаю, не уверен…
 - А я могу, как родственница, исполнить свой долг?
 - Думаю, да, – удивленно взглянул на собеседницу Виктор.
 Вскоре он скомкано простился, чувствуя все же некоторую неловкость перед загадочной женщиной – с одной стороны, за откровенную, хоть и невольную дерзость, а с другой, что стреножил себя так не вовремя – нужно было дожать до конца.

 На другой день Валерия Гремина забрала из морга тело своей невестки, без обрядовой церемонии перевезла в крематорий и еще через несколько дней предала прах Лилии земле. Всю эту печальную процедуру она проделала вместе с братом Фаины Марковны, допустившему «маленькую халатность» на службе – в обход инструкций, втихаря позволившего захоронить траурную урну горемычной самоубийцы в могилу Жанны.
 Она исполнила свой долг. Что еще можно было сделать для этих бедняг, так и не сумевших наладить свою жизнь в бурлящей столице?
 «Господи! – молилась она в старинной церквушке Успения Богородицы. – Оживи мое сердце, Господи! Я сама почти что мертва. Отчего не радуюсь я спасению моего сына? Отчего любовь Валентина не согревает меня, как раньше? Помоги мне, Господи!» И вдруг, неожиданно для самой себя, Лера воскликнула: «Верни мне девочку и ребенка, которого она носит под сердцем! Господи милосердный, ты сохранил жизнь сыну, верни и дочку! Клянусь, я назову ее дочкой и стану заботиться как мать! Услышь меня… неразумную, слабую, грешную, и помилуй нас, Господи…»
 Еще какие-то слова  теснились у нее в груди, невыраженные и невысказанные вслух, но переполнявшие болью. И слезы текли из глаз… Но это были уже не горькие слезы безысходного отчаяния, а слезы очищения и благодати, затоплявшей сердце. Она искренне поверила, что Господь внемлет ее мольбе и девочка найдется.

 Борис Оскарович остался доволен заключением консилиума. Теперь можно было продолжить реабилитацию Игоря за границей. В Швейцарии для сына знаменитого хирурга, получившего серьезные ранения в крутой разборке ментов с русской мафией, авансом приготовили место в элитном пансионате.
 - Мальчик по-прежнему в глубокой депрессии, – говорил Валерии доктор Фишер. – Постарайся проститься с ним сдержанно и не расстраивать перед дорогой. Ваша разлука не должна тяготить его.
 - Конечно, – согласилась она, отводя беглый взгляд в сторону, – не волнуйся, со мной у него не будет проблем. 
 Фишер недоверчиво хмыкнул, но сдержался и ничего не сказал. Важнее восстановления жизненных сил Игоря, для него сейчас задач не существовало. Он устроил себе недельный отпуск и намеревался лично сопровождать в пансионат сына, а заодно и дать ему почувствовать настоящую отцовскую любовь в полной мере.
 Валерии стало ясно, что провожать Гошу в аэропорт совсем необязательно. Она в тот же день простилась с сыном в больнице Фишера, а вечерним рейсом покинула столицу сама.

 3.         
 Однажды сделав свой выбор, Макс Замберг не изменял ему всю жизнь. Эта черта была наследственной в семье люстдорфовских немцев, едва ли не в пяти поколениях обживавших благословенную колонию Новороссийского края, а позже – знаменитую одесскую Черноморку, прославленный форпост героической обороны города. Что-что, а только как раз незабвенная оборона и выковала из немецкого еврея-колониста русского патриота. Затем была эвакуация в глубокий тыл, учеба, жизнь впроголодь, наконец, возвращение и дальше все по полной программе советского гражданина.
 
 Патриотизм педантичного и ответственного Макса угасал, надо заметить, прямо пропорционально постижению основ государственной экономики и финансов, и к концу восьмидесятых, начальник финансового отдела крупнейшей региональной распределительной структуры стал лояльным космополитом. Однако по достижению пенсионного возраста, он, неожиданно для всех, незамедлительно оставил свой пост и решительно удалился от дел, затерявшись среди любителей-садоводов на пригородных участках. Детей у Макса не было, а нежно любимая болезненная жена вскоре ушла в мир иной, даровав верному супругу постылую свободу до скончания века. Он смирился с судьбой и довольно скоро наладил свой быт, для разнообразия изредка консультируя друзей и оказывая им мелкие услуги по старым связям.

 Между тем, связей Макса оказалось достаточно, чтобы во вселенском бедламе перестройки ориентироваться практически вслепую с большой долей вероятности на успех. Удивительное разгильдяйство коммерческих структур разных рангов как бы само по себе провоцировало бандитскую активность «русской» мафии, о которой ни слухом, ни духом не ведали еще совсем недавно отечественные лохи.
 Он понимал, что затяжной прыжок, в котором зависли над бездной самые опытные и осторожные, все равно закончится приземлением. Главный фокус теперь заключался в том, чтобы приземлиться в нужном квадрате.

 - Фанечка! – нежно обращался он к своей соратнице, обнаружившей свой недюжинный талант в челночном бизнесе и с помощью мудрых советов Макса сумевшей сколотить из суматошных спекулянтов, метавшихся с выпученными зеньками по польским и турецким базарам, ассоциацию мелких предпринимателей. – Сегодня ситуация требует жертв.

 - Скажи мне, когда она их не требовала?
 - Мне импонирует твоя готовность к борьбе за права угнетенных, – продолжал Макс, – поэтому обрати внимание на тенденции…
 - Макс, – огрызалась Фаина Марковна, – твой академический тон меня на горшке держит. Скажи прямо: обвал рубля засосет нас в трясину. Я тебя конкретно спрашиваю: когда он наступит?

 - Со дня на день, дорогая, но это будет только разбежка перед прыжком. Штурмовать высоту, очевидно,
 придется месяца через три-четыре.
 - Так что же делать, я тебя спрашиваю?
 - Отвечаю: закупить муку, а лучше – зерно будущего года. Есть у меня на примете скромненький
 вариантик!
 К весне откроешь пекарню и хлебный магазинчик. Этот товар неистребим при любой,
 даже самой, извиняюсь, бездарной власти.

 - Хм, хорошо сказать «открыть». Что я могу открыть с Попиком? Это же полип в прямой кишке! Если мы не опрокинем его на выборах…
 - Опрокинем, Фанечка, опрокинем. Я думаю, даже чуточку раньше он задрыгает лапками.
 - Ох, недаром я во сне тараканов травила.

 Разговор на эту тему получил неожиданное продолжение в связи с всплывшей «сахарной» контрибуцией Леры.
 Это был действительно интересный момент, который каждая сторона желала обыграть в свою пользу.

 Расклад был прост до такой степени, что старый финансист, как человек честный и благородный, почувствовал элементарную брезгливость. Но как профессионал, быстро просчитал уязвленность бартерной операции.
 Тонким местом была погрузка. Нет, саму закупку можно было осуществить почти без риска и миновать загребущие лапы Попика. К тому же Макс знал, к кому направлять покупателей. Но вот что случится с сахаром в пакгаузе на товарной в тот момент, когда со счета издательства «Гармонд» снимется круглая сумма, предвидеть не мог никто.

 Родин, встречавший в аэропорту Валерию поздним вечером, коротал время с газетой в руках в зале ожидания и вдруг наткнулся на объявление:
 «Охранно-детективное агентство «Барс» гарантирует сохранность и доставку грузов в адрес получателя». Речь шла наверняка о том самом агентстве, в котором накануне лохматый Арик познакомил его с неким Андрианом Гуревичем.
 
 Валентин не сразу пошел на контакт с Гуревичем, наведенный настырным «коммерческим директором» по случаю, через какого-то собутыльника в Городском саду. Но Арик не слезал с него, доставал звонками и торчал буквально у порога, пока Родин не сообщил, что уезжает в Херсон навестить двоюродную тетку, а заодно и разведать там цены на сахар. То, что предлагал Аристарх, не лезло ни в какие ворота. Этот горе-коммерсант  терялся напрочь, когда цифры оборота становились пятизначными, и не мог отличить опт от розницы.
 
 Никаких родственников в Херсоне у редактора, разумеется, не было. Но по совету Макса, он с одной стороны выдерживал паузу перед свиданием с Гуревичем (о том, что это за птица, Макс ему прозрачно намекнул), а с другой – хотел обкатать новенький «джип», купленный им специально для деловых поездок. Однако, еще не выезжая за объездную, он заметил, что его ведет самый натуральный ментовский «форд» и обшарпанная с виду «восьмерка». Притом ведут достаточно нагло, почти не скрывая своей задачи. В бытность журналистом молодежной газеты, ему довелось познакомиться с таким почерком.

 Нисколько не удивившись обороту событий, Макс Эммануилович предложил редактору действительно съездить в Херсон, и даже подсказал, с кем на людях переговорить о «предмете». Нужно было подтвердить имидж периферийного коммерсанта, пыхтящего над непосильной сахарной задачкой.

 По возвращении из поездки, Валентин застал едва ли не на пороге дома запенившегося Аристарха, который
 наплел тридцать бочек арестантов и умолял не делать больше глупостей, а идти прямо к Гуревичу.
 
 Хозяин «Барса» не произвел на Родина особого впечатления. Слегка расплывшийся, хотя крепкий еще мужчина лет сорока с небольшим, невысокого роста, был черен и лысоват, то есть ни одного седого волоса не сверкало в его коротко стриженых смоляных волосах и трехдневной щетине, пухлые негритянские губы открывали в хищной улыбке два ряда прекрасных собственных зубов, не тронутых табачной желтизной. Но в общем симпатичное лицо с подвижной, чуть выдвинутой вперед тяжеловатой нижней челюстью все же чем-то отталкивало. 

 Позже Валентин догадался, чем: у человека с обаятельной улыбкой был тусклый и жесткий взгляд рысьих светло-коричневых глаз, нимало не смягченный сеточкой мелких морщин. Этот взгляд, свойственный людям определенных профессий, как бы жил отдельно от улыбчивой, чуть ироничной мины сыщика, не переигранной ни разу за время беседы.
 
 Он принял их приветливо, угостил кофе и действительно подтвердил, что, кроме охранных функций, может скинуть кое-какую информацию о товаре. Дескать, его парни стоят практически на всех арендованных в порту и на Товарной складах.
 После встречи Родин звякнул Максу Эммануиловичу, и тот пообещал до завтра обмозговать последние новости.

 Едва только объявили о посадке прибывшего из Москвы рейса, как Валентин подскочил к выходу и стал вглядываться в потянувшуюся по летному полю вереницу вялых пассажиров.
 
 Он увидел ее сразу, еще на трапе, и сердце сжалось от жалости: такой сиротливой показалась родная его тонконожка, одиноко бредущая в равнодушной толпе. Вот она поравнялась с выходом, он сунул ей в руку букетик фиалок, подхватил нетяжелую сумку, прижал к груди и замер, вдыхая запах пушистых волос, растрепанных злым декабрьским ветром.

 - Ну, как ты тут? – спросила она, заглядывая доверчивыми грустными глазами ему в лицо.   
 - А никак без тебя. Ждем, мадам, вашей отмашки.

 Она улыбнулась одними глазами, зарылась носом в воротник его дубленки и ласково чмокнула в шею. «Соскучилась, лапушка», – с нежностью подумал Валентин, дав себе слово не заводить разговор о Гошке. Он понимал, что материнские раны затягиваются не скоро.
 
 В обнимку они проследовали к машине, и преувеличенно бойко, как мальчишка, он хвастал своим удачным приобретением. «Джип», в самом деле, был почти новым, с прогоном меньше десяти тысяч, мотор работал, как часики.
 - С каких это гонораров? – радостно удивилась Лера.
 - Дома, дома про все расскажу, – пообещал Родин, включив зажигание.

 Холодные, выметенные ледяной пылью улицы города встретили Валерию тусклым настороженным светом люминисцентных плоских фонарей и мелкими, бьющими наискосок в ветровое стекло снежинками, первыми в наступившей, наконец, зиме.

 …Он согревал поцелуями коленки дрожавшей нервной дрожью подружки, поил коньяком, усадив в старинное бабушкино кресло у растопленной с вечера голландки, и веселил рассказом о том, как самолично чистил дымоход и исследовал содержимое сарая под лестницей, того самого, из которого якобы шел лаз в настоящие катакомбы.

 До катакомб, правда, добраться не удалось, но угля и дров для растопки нашлось достаточно. Теперь можно было плюнуть на полумертвые батареи и раз в жизни согреться по-настоящему, как в детстве. Не доставало только бабушкиных пончиков с повидлом и сладкого узвара из вяленых груш…

 Про то, что случилось в Москве, Родин узнал в общих чертах от Жергина по телефону, частично от самой Валерии, ну и сам догадался кое о чем… Впрочем, переживать беды, валившиеся одна за другой, не было больше сил. Когда-нибудь наступает предел, эмоции исчерпываются, боль притупляется.

 - Все, все, все… – шептал он, прижимая к себе Леру, – не плачь, родная, я понимаю… Видно, такой час подоспел, ты ж сама говорила: завтра случится война, вот она и нагрянула… только я, дуболом, поздно врубился…

 И ее, податливую и покорную, он ласкал с такой нежной любовью, так бережно и осторожно, как если бы брал желанную девушку в самую первую брачную ночь, сдерживая себя изо всех сил и едва не рехнувшись от медленно подступавшего долгого сладостного наслаждения.

 Утром они допоздна валялись на ковре под теплой голландкой, со смехом поглядывая на разыгравшуюся за окном нешуточную метель и просчитывали все возможные сахарные цепочки. Выходило, что Гуревич предлагал вроде бы выгодные условия, скинув почти треть, против цены, названной бестолковому Арику. Но последнее слово оставалось, конечно, за Максом Эммануиловичем.
 Валькин же «хвост» окончательно развеселил Леру. Она посоветовала ему вести дневник и потом сверкануть пером в детективе, что-нибудь вроде «Завтрака с каннибалами», и прославить тем свое имя в бессмертном жанре.

 К обеду позвонили Фаине Марковне и решили все вместе расслабиться в «Голливуде», но Фаина сказала, что прежде, чем дергать кота за хвост, надо обломать ему когти, намекая на Попика, который захаживал иногда, по ее сведениям, именно в это заведение. Пошевелив мозгами, выбрали глухо законспирированный кабачок «Святой Николай» на старой барже в порту.
 «Удивительно, как она похорошела за ночь», – думал Валентин, искоса поглядывая на Леру в такси, удовлетворенный немалой долей своих заслуг в приятной метаморфозе.

 В нарядной песцовой шубке, разрумянившаяся, с сияющими глазами женщина вовсе не походила на вчерашнюю замухрышку, уныло спускавшуюся с самолетного трапа.
 «Она ведь, в сущности, еще ничего не знает про мой кредит», – вдруг пришло редактору в голову. Но признаваться в своей авантюре ни с ей, ни кому другому он не собирался. Очень даже кстати Фаина избавила новоиспеченного миллионера от хлопот с наличкой. Конечно, несолидно было оставлять дипломат, набитый баксами, под вешалкой, даже впопыхах вылетая в Москву. Ну да пронесло, к счастью. История с «хвостами» невольно подстегивала дремавшую до поры бдительность. Сейчас они ехали в такси на толчок, чтобы там пересесть в Фаинин фургончик, «бронированный» рекламой стиральных порошков, и незаметно добраться в порт.

 «Святой Николай» в деревянной обшивке оказался довольно-таки уютным кабачком с отменной кухней. За шашлыками из осетрины, мясным ассорти и горячими блинчиками с грибной начинкой, в полном уединении они приготовились слушать велеречивого Макса, не сводящего с Валерии восторженных глаз. Он и сам помолодел лет на двадцать, по крошечному глоточку пригубливая бокал с белым бордо.

 - Прежде, чем мы начнем операцию с сахаром, – он именно так и сказал: «операцию», – я имею вам сообщить информацию про господина Гуревича.
 - Учти, Макс, что Попик может иметь всех нас вместе или по очереди, если твоя информация получит резонанс за этими стенами.
 - Не может, Фанечка, – мягко возразил финансист. – Нас вообще никто не может иметь, потому что мы – ассоциация. А это в корне смещает акцент. Твой Попик только поцелует нас в пухлые места. Но все-таки про Челентано им надо сказать.

 Повисла интригующая пауза. Затем Макс набросал простую, с виду, схему передела криминальной епархии Южной Пальмиры под некого Челентано, выглядевшего, однако, далеко не таким юморным, как в местных бандитских байках его классические предшественники.


                3.

 - Не так давно я оставил свою службу и забросил портфель на антресоли, – начал Макс Эммануилович. – Я человек немолодой и того, что отложил на старость, надеюсь, должно хватить. Но сделал я это отнюдь не из гуманных соображений, а исключительно для пользы собственного здоровья. Мне уже не под силу выдерживать схватки на валютных биржах. Поэтому гешефт господина Павлова с обменом шила на мыло, я имею в виду старых денег на якобы новые, подтолкнул меня к бесповоротному решению. Когда гнилой каркас трещит по швам и правительство включает станок, главное – вовремя сдать ключи от «большого сейфа».

 Как раз во время пресловутого обмена «старых денег», Челентано засветился на горизонте нашего финансиста так отчетливо, что из природного любопытства тот навел кое-какие справки. И что же выяснилось? Неброская фигура вчерашнего обэхаэсника приобрела зловещий окрас. С каждым новым эпизодом столкновения знакомых Макса с нахрапистым инспектором откровенно демонстрировали беззастенчивый рэкет.

 Андриан Гуревич ушел в ментуру после нархоза не случайно. Его тянуло к чужим деньгам, как наркомана на конопляное поле. Чуть ли ни с первых шагов он зарывался на службе примитивно и нагло, но карьера его, тем не менее, продвигалась довольно бойко, благодаря «волосатым» рукам, крепко подсаживающим инспектора к майорской звездочке.

 - Это не наш человек, – продолжал свой рассказ Замберг, – по непроверенным данным, как любят выражаться в прессе, он из бендеровских румын. Три его двоюродных брата сидят на лесенке один над другим и друг друга держат на круговой поруке: прокурор прикрывает опера, а старший, из Министерства юстиции, – прокурора. Этот же со второй, так сказать, ветки, слава Богу, без боковых побегов.

 Однако и круговой поруки оказалось недостаточно, когда в одной из инспекторских поездок по области Челентано трахнул в посадке смазливенькую деревенскую целку. Школьница оказалась дочкой председателя колхоза, да к тому ж не абы какого, а образцово-показательного хозяйства, в которое наезжал сам министр и даже кое-кто из ЦК. Пришлось всем троим братцам попотеть, чтобы выручить неуемного кобеля, к тому же за ним водилось много других грешков.

 Короче, Гуревича положили на койку в психушку и уволили из ментуры с оригинальной формулировкой: за несоответствие должности и по состоянию здоровья. Выходило как бы, что он не соответствовал должности по состоянию здоровья.
 
 От суда его, конечно, отмазали, и он, как булька на воде, выскочил вскоре по соседству со сбербанком, посадив в отделении охраны, за загородкой, пару машинисток, обрабатывающих разовые приглашения челноков и анкеты желающих отбыть на ПМЖ за бугор. Если же принять во внимание, что очереди в местный ОВИР занимались с ночи, то можно предположить с большой долей уверенности, что овчинка стоила выделки. Но… недолго музыка играла, недолго фраер танцевал: дутый, нигде не зарегистрированный кооператив Челентано прикрыли его же бывшие коллеги из хозяйственного отдела, пригрозив братьям серьезными неприятностями.
 
 Именно в тот напряженный момент подоспела уникальная Павловская реформа денег, и со всего города
 к Челентано потащились клиенты на несанкционированный обмен старых купюр на новые.

 Вот это был его звездный час! В комнатушку изгнанных машинисток теперь таскали деньги мешками, тюками, баулами. Нельзя было даже себе представить, что на руках у людей скопилось столько денег. В то время, когда из толпы обменщиков у кассовых окошек в операционном зале «скорые» вытаскивали и увозили инфарктных стариков, отпаивали валерьянкой истеричных граждан со своими жалкими «трудовыми сбережениями», в районное отделение сбербанка СССР, охраняемое доблестной советской милицией, черным ходом, прямиком через двор сносились государственные денежные знаки и сдавались приемщикам в обмен на упакованные в целлофановые пакеты пачки новеньких сто- и пятидесятирублевых купюр. Значительная часть из них тормознулась у опального инспектора и его братьев.
 Вскоре он открыл на имя тещи детективно-охранное агентство и развернулся по-настоящему.
   
 Но жизнь в Южной Пальмире хозяину «Барса» не казалась медом, потому что не тот это был город, который изменяет своей легенде даже при перестройке. Этот город перестраивался и в восемнадцатом, и в двадцатом, и в тридцать седьмом, и в сорок первом, и до и после оставаясь при этом таким же непревзойденным и независимым, как всегда. Всеми фибрами души нелюбимый пасынок ненавидел его вольный дух  и чувствовал, что волчью стаю здесь водит другой вожак.

 Вожака этого звали Лоцман. Просоленный с рождения в Хлебной гавани на Пересыпи, имевший «сталинскую» ходку в Мордовские лагеря, он «держал» все порты и станции погрузки в черте города и далеко за его пределами, все базары и токучки, включая гнезда фарцовщиков. При этом располагал иногда такой информацией, за которую дорогого бы дали спецслужбы. Иногда он «сливал» от своих щедрот ментам на раскрутку, это как бы была их доля за то, что не путались под ногами.
 
 Лоцман работал виртуозно. И главное, прищучивал сквалыжных теневиков почти без мокрухи. К тому же был сентиментален до слез. Содержал, например, благотворительную столовую, где регулярно кормил одиноких пенсионеров и бомжей. Выстроил приют для беспризорных детей и оплатил турне по Европе хору мальчиков. Делал царские пожертвования соборам и церквам. Всегда анонимно.

 Но в его городе анонимными не оставались даже надписи на заборах.
 Челентано пробовал выйти на Лоцмана и поделить город поровну, все же Попик был  детищем именно его братьев. По справедливости следовало за Попиком отдать центр, Новый рынок и морвокзал.

 Лоцман же признавал над собой только покойного мэра. После его непонятной гибели, ставшей загадкой для всех, кроме родственного тандема Гуревичей, начались мелкие стычки с людьми Лоцмана. Потекла юшка сначала на контейнерной в Раздельной, а потом и совсем близко – в Усатово. Там ломанули вагоны с металлоломом, составленным на две трети из токарных станков в заводской упаковке.
 
 Лоцман не любил жлобских приемов и вышел на стрелку с Челентано. На встречу он привез шестерых ломщиков, живых и невредимых, лишь повязанных, как тюки с ветошью, и выбросил живой груз из машин на дорогу, прямо под колеса Челентановского бронированного «форда».

 Мстительный детектив просчитал все маршруты Лоцмана и засек его в… бане, обычной городской бане, примечательной только тем, что в ней не было женского отделения, там мылись одни мужики. И вот, когда Лоцман расслабился в парилке, внезапно разорвался паропровод над входом, а дверь захлопнулась на замок, неизвестно кем накануне вмонтированный. Через сорок секунд Лоцман и его денщик-телохранитель сварились на пару всмятку.

 Челентано лично похоронил трагически погибшего «друга» на главной аллее Второго городского кладбища, между известных всему миру академиком Филатовым и капитаном китобойной флотилии «Слава» Соляником. Город скорбел о своем герое.

 Осиротевших «сынков» обрабатывали агенты «Барса», и лоцмановский штаб со скрипом вошел на паритете в структуру охранно-детективного агентства Гуревича. Вожделенный миг настал – Попик получил доступ к портовым кидалам. Им тоже следовало к нему присмотреться поближе: как-никак, а дело, возможно, придется иметь вскорости с новым мэром.

 - Это, конечно, не главное, – заметил мимоходом Макс, – я только хотел сказать, что мы схватимся врукопашную не с шакалами, а с волками. Они никого не боятся, нападают среди бела дня и грызут намертво, но уважают ум и щедрость. Слава Богу, в нашем городе эти два качества пока еще на первом месте, после хитрости.

 - И что ты уже придумал, хитрый Лис? – поинтересовалась Фаина Марковна.
 - Ничего, – не шевельнув бровью, отвечал финансист, – ничего придумывать мне не пришлось. Наш сахар уже в порту. Тс-сс! – он приложил палец к губам.
 Такое эффектное сообщение комментариям не подлежало.   


                4.

 Почти в одно и то же время, когда Челентано сводил на Гаванной в своем черно-кожаном офисе шеф-редактора издательства «Гармонд» с золотоочкастым директором фирмы «Мираж», якобы прикупившей сахарок для продажи солидному клиенту, и уже потирал руки от предвкушения удачного кидка, в другом кабинете, на Приморском бульваре, происходила не менее интересная и ответственная встреча.

 Ослепительная дама в дымчатых мехах ворвалась в приемную председателя райисполкома и, игнорируя едва успевшую раскрыть рот секретаршу, проскользнув мимо отмороженных качков личной охраны сановной особы, влетела прямиком в кабинет Попика.

 Оборвав на полуслове беседу с посетителем, тот уставился на незваную гостью и в следующий миг
 расплылся улыбкой до затылка.
 - Извини, – кивнул он мужчине с высокими залысинами на породистой голове, –
 я перезвоню тебе завтра утром, у тебя есть время обмерковать наши планы.

 Это был директор ликеро-водочного завода, которого кандидат в мэры, очевидно, собирался смачно подоить перед выборами. Тот попрощался, вежливо раскланялся с взбалмошной дамой и вышел вон. Попик проводил его до дверей, плотно прикрыл дубовые створки и повернул ключ, торчавший в скважине позолоченного замка.

 - Ну, Стрекоза, – воскликнул он, собираясь облапить женщину, – так же человека можно заикой сделать!
 Предупреждать же надо. Ишь, как выфрантилась! Чемпион тебе, что ли, отступные кинул?
 - Ошибаешься, напротив – представительские. Меня, в отличие от некоторых,
 не с одним паршивым веником сватают.
 - Хм, разборчивой ты, Стрекоза, как я погляжу, стала, – обиделся уязвленный Попик,
 не решаясь, однако, распускать руки.
 - Я по делу, – перевела стрелки Валерия, выставляя на стол председателя объемистый пакет. –
 Это тебе взятка, чтобы выпить мировую.

 Как ни в чем не бывало она достала из пакета марочный французский коньяк, шампанское, шоколадный набор, блестящую позолотой ярлыка банку растворимого кофе и отдельную упаковку, в которой виднелся литровый «Смирнофф» с синей головкой и две стеклянные посудины с красной и черной икрой.

 Сбитый с панталыку Попик тупо вытаращился на презент, не зная, что предпринять дальше. Мелькнувшая, было, мысль завалить фрондерку на диван в соседней комнате отдыха и врезать до треска в ушах – так, чтобы спеси поубавилось, – быстро угасла, потому что нахалка плюхнулась в его рабочее кресло и пальчиками нежно поглаживала кнопку «ЧП» – аварийной сигнализации системы «Сирена» на случай нештатных ситуаций.

 - Ты с кнопкой поаккуратней, – предупредил он, облизнув сохнувшие губы.
 - Не дрейфь, – заверила его дерзкая баба, – присядь и внимательно выслушай, что я тебе сейчас расскажу.

 Попик автоматически опустился в кресло для посетителей, сцепив замком свои маленькие беспокойные ручки, и приготовился к очередному фортелю. Лера вытащила из дамской изящной сумочки еще один аккуратный пакет и выложила перед Попиком его содержимое. Пятьсот тысяч долларов. На лбу у председателя исполкома выступила испарина.

 - Ты сейчас же позвонишь в порт, – сказала Валерия незнакомым скрипучим голосом, – и отдашь кому надо команду грузить контейнерами с сахаром всех свободных дальнобойщиков, а платежки за товар, погрузку, прогон до Архангельска и все остальные бумаги я подвезу им через два часа.

 - Бешеная! – взвизгнул Попик. – Это не мой сахар, никуда я не буду звонить!
 - Будешь, – невозмутимо возразила Лера, следом за пакетом извлекая наружу маленький дамский браунинг, с виду почти игрушечный, если бы не черный зловещий зрачок в коротком, но мощном стволе. – Я не шучу, как видишь. Но это не последний мой аргумент. Если через час бандиты из «Альфа-сервиса», в который ты переделал бывший «Коопторг», не подпишут со мной договор и не отдадут мне по твердой цене проклятый сахар, один твой старый приятель шепнет по телефону пару слов кому надо в Киеве. И тогда тебе и твоим подельникам Гуревичам будет не до шуток. Пятьсот тысяч – хорошие деньги, плюс то, что тебе отвалят ворюги из «Альфы».

 - Макс! – ахнул Попик. – Старый Лис, ну погоди, я тебя выкурю из норы… Брось сейчас же свою цацку, – прошипел он, сверля Леру побелевшими от ненависти глазами. – Тебя моя охранка забьет до смерти.
 - Очень возможно, только ты этого уже не увидишь, – заметила наглая шантажистка. – Звони, Миша, у нас мало времени, – вздохнула она. – Час пролетит очень быстро, а человек ждет подтверждения.

 Попик молниеносно просчитывал в уме все варианты. Отдавать свой сахар по фиксированной ставке не входило в его расчеты. На черном рынке цена была втрое выше, но и риск засветиться был не малым. Здесь же, с одной стороны, на столе лежала наличка, которую он не собирался ни с кем делить: это был его клиент; а с другой, из полумиллиона расчетных за сахар, «Альфа» должна сбросить в его «тумбочку» не меньше двух третей. Практически, он почти склонился к тому, чтобы принять драконовские условия Греминой, но тянул резину от страшной досады: баба-сука его обскакала.

 - Ты нечестно играешь, Стрекоза, – процедил он, идя на попятный. – Пришла бы по дружбе…
 разве б я тебе отказал?
 - А честно кинуть меня на полтора лимона?
 - Как это? – удивился Попик. – Да спрячь ты пукалку! – выходя из себя, яростно пробормотал он. –
 У меня в мыслях такого не было, я же жениться на тебе собирался…

 - Пока ты собирался, – доставая сигарету и раскуривая ее от своего «огнестрельного» оружия, пояснила Лера, – твой дружок Челентано присел к Вальке на хвост. Водил его почти месяц, а сейчас, прямо в эти самые минуты, можно сказать, раскручивает на всю катушку через кидал из фирмы-однодневки «Мираж», да еще при этом наличку требует, как раз вот эти самые пятьсот тысяч, которые я тебе предлагаю, по старой дружбе.
 
 - Врешь! – подскочил Попик, дрожащими руками хватаясь за телефон. – Слушай ты, мудак захезанный! –
 орал он через десять секунд. – Я твои кишки растяну на фонарных столбах! Что ж ты делаешь…

 Не стесняясь присутствия зловредной дамы, он выматерил в три этажа Гуревича, потребовал объяснения, с какой стати тот потрошит его заначку, и, не выслушав ни одного слова в ответ, шваркнул пятерней по рычагу, а потом стал накручивать другой номер.

 В долгую декабрьскую ночь, на редкость сухую, и при сносной видимости, автопоезд из двадцатитонных контейнеровозов, пройдя таможенный досмотр в порту погрузки, выехал за пределы города. Транспортному составу с гуманитарным грузом для Архангельского целлюлозно-бумажного комбината предстояло преодолеть почти три тысячи километров на север, в поморский край, славный своим вольнолюбием и истинно русским норовом.
 До Нового года оставалось немногим больше недели.


                Глава 19

                1.

 Приближалось католическое Рождество, и в память родоначальницы по материнской, одной только более-менее известной Валерии, линии своего рода, в этот день она наряжала маленькую игрушечную елочку и ставила ее на стол, рядом с ореховым сдобным рулетом с начинкой из абрикосового варенья, больше других любимого в их семье. Голландка, согретая по всему кафельному зеркалу до самого потолка, распространяла уютное тепло, по-особенному какое-то душистое и праздничное, а на дубовом, до блеска натертом паркете, присев на корточки, Валентин чинил старое кресло-качалку, называвшееся почему-то «венским», но сильно смахивающее на обычную дачную камышовую мебель.

 По кухне носились головокружительные ароматы испеченной в духовке утки с яблоками. Этот кулинарный шедевр предпочитал всем прочим домашним деликатесам дедушка. В хорошие времена на праздники запекалось обычно по несколько уток. Он садился к столу, снимал пиджак, закатывал рукава и подвигал к себе целое блюдо…

 Лера с грустью подумала, что в их милом, несравнимым ни с каким другим доме, почему-то не приживались мужчины. Сорокалетним, в расцвете сил, не вернулся с войны дедушка, ушел папа, так и не успев после фронтовых маршей насладиться домашним уютом, теперь вот Гошка покинул его без комплексов, как видно… Но грустным мыслям не следовало давать ход в такой вечер. У нее созрел на сегодня особый план.
 
 После сумасшедшей недели, интриг, шантажа, взяток и других мерзостей, после окончания хиромантии с ворохом накладных, доверенностей и факсов, нужно было хорошенько расслабиться, смыть с себя липкую грязь.
 
 И она решила устроить домашнюю баню. Это было не частое удовольствие, потому что ванная комната – довольно большая, метров десяти, с высоким окном на тыловую, северную сторону дома – не отапливалась вовсе. Окно располагалось в аккурат над фонарем, межившим с крышей соседнего дома, и смотрело в «спину» другого строения, повыше, выходящего подъездом на параллельную улицу. В разнокалиберных выбоинах от множества осколков, изрешетивших толщу рыхлой ракушняковой стены еще в гражданскую войну, не говоря об отметинах последней, гнездились голуби и по утрам вылетали оттуда целыми стаями.

 Ванная же, несмотря на эпохальные баталии, сохранилась в том виде, в каком в ней купались, должно быть, степенные жильцы купца Петрококино, снимавшие квартиры в престижном доходном доме. Она была из настоящей, полыхавшей красноватым живым огнем начищенной меди, совершенно круглой формы, довольно глубокая, на массивных шарообразных ножках. Слева возвышался куб, тоже медный, емкостью на тридцать ведер воды, который прежде нагревался снизу специальной топкой, а позже – электрическим тэном. Пол вокруг оставался «родным», ни разу не перестеленным, – добротная цементная стяжка, выложенная по верху мелкой венецианской мозаичной плиткой и прослужившая больше века, нисколько не пострадала.
 Нет, конечно, под душем можно было мыться сколько угодно и даже понежиться
 в самой ванне, но это было совсем не то.

 Живая вода из куба красной меди, согретая на березовых поленьях, набегала из плоского бронзового крана широкой, кристально прозрачной струей в круглую чашу, и купальщики, вдвоем свободно разместившись внутри, плескались, как дети, визжа от немыслимого восторга. А потом, выпустив воду из ванны, занимались здесь же любовью, с усердием дилетантов воспроизводя то позу «лотос», то «орхидею» и, в конце концов, возвращаясь к привычным, менее экстравагантным, но испытанным ласкам, острым под теплыми струями живой воды до оглушающего сердцебиения.
 
 И как всегда после пика блаженства, Валерию охватило смутное предчувствие неотвратимой беды. Ей казался по-прежнему заколдованным кем-то недостижимый земной сверкающий рай: мысленно она видела тех своих близких, кто также беззаботно окунался в купель, омытых и очистившихся от грязи, шагнувших, не оборачиваясь, через медный барьер в бесконечность…

 Ох уж эти интеллигентские мистификации! Ну почему бы просто не выпить водки после чудесного купания и не расслабиться до конца, так, чтобы душа вспорхнула под потолок, пьяно хохоча над пакостной житухой? Да, пожалуй, стоит именно так и сделать!

 - Лерка! Ты что творишь? – отнимая фужер с водкой, пытался усовестить отпустившую тормоза любимую Валентин. – Ты же завтра помирать станешь.
 - З-завтра, – заплетающимся языком объявила она, – всем будет хана. Ха-ха-ха!Ба-бах! – и ничего больше не будет. Пей! – потребовала она от друга. –  Нас тоже скоро не будет.
 - Не скоро, лапушка, очень я на это надеюсь.

 Ну?! Что взять с пьяной женщины, даже такой прелестной и твоей, наконец-то, до ноготков на мизинцах? «Ох, недотрога моя сердечная! Крепко же ты меня зацепила, под самый корень и на всю жизнь… Но как же, черт подери, все-таки сладко!» – подумал Валентин, радостно и легко улыбаясь.

 Он опустился в качалку, качнулся на паркете, прислушиваясь к таинственному музыкальному скрипу половиц, запрокинул голову на спинку и зажмурился, ловя всей кожей блаженное живое тепло от голландки, ожившей в морозную рождественскую ночь. Где-то высоко в небе вился легкий дымок от сгоравших в печи поленьев. А Лера, заботливо уложенная им в крахмальную, наутюженную накануне постель, крепко спала.


                2.

 Восхитительной чистоты и прозрачности занимался светлый рождественский день. Голубоватым, белейшим снегом застелила зима выметенные студеными ветрами бульвары и улицы. И так искренне хотелось верить в обретение душевного спокойствия, сердечного тепла и благоденствия в уютном согретом доме, хотелось отключиться хоть ненадолго от суетных, не слишком приятных мыслей… И еще хотелось бродить по заснеженному парку, подставлять разгоряченное лицо налетавшим мягким снежинкам, ловить их губами и целоваться…
 Просто хотелось жить.

 Когда же, порядком промерзнув в парке, они возвратились домой, торопясь побыстрей усесться за обеденный стол и предвкушая череду удовольствий от полного уединения на весь бесконечно-долгий волшебный вечер, неожиданно на пороге встали гости: волоокая девушка, в темно-зеленом расклешенном драповом пальто с белой опушкой, сильно встопорщенном на животе, и молодой человек в джинсовой куртке на меху с распахнутым воротом, под которым пестрел матросский рябчик.

 - Здравствуйте… – сказала брюхатая «снегурочка», слегка смутившись и наклонив набок миловидное бледное личико. – Я Аля… Можно мне повидать Игоря Гремина? – и облизнув пухлые полудетские губы, добавила: – Если, конечно, он сейчас дома.

 Несколько секунд Валерия, онемев, смотрела на гостью, а потом, резко зажмурившись и тут же раскрыв глаза, невольно ахнула:
 - Девочка моя! Боже мой, Боже мой…
 Она ничего больше не смогла вымолвить, только прижала к груди Алю, не стыдясь выступивших слез.
 - Да проходите же вы в дом! – скомандовал Валентин, видя что от обеих женщин сейчас мало толку.

 Поздоровавшись с парнем за руку, он увел Леру с объявившейся, наконец, беглянкой в спальню. В эти первые минуты ошеломляющей встречи им нужно было побыть наедине.
 Мужчины же, неподверженные эмоциям слабого пола, продолжили знакомство в кухне. 
 - Выходит ты, Василий, от самой той заварушки на львовской толкучке пекся об Альке по-братски… – заключил Валентин, выслушав рассказ парня.
 Он вкратце рассказал ему историю Гошкиного ранения, опуская подробности о том, что именно послужило поводом к перестрелке на подмосковной даче, и только обрисовав ситуацию в общих чертах, добавил, не скрывая иронии:
 - Жених наш сейчас на реабилитации в Швейцарии, даже матери рекомендовано временно не общаться с ним, дабы не вызвать рецидива негативными реакциями неустойчивой психики. Его отец, объявившийся недавно в Москве, принял на свой счет все хлопоты.

 Взглянув мельком на просиявшее Васино лицо, такое открытое, с правильными чертами и прямым, чутким взглядом, Валентин Иванович невольно подумал: «Эки дуры все-таки девки! Вокруг счастья своего хороводятся и добрых парней изводят. За таким бы, как Васька, торчала бы, глупая, как за каменной стеной… Опять же, выходит, любовь эта, трижды каторжная, судьбу испытывает…» – но вслух заключил:
 - Ты, Василий, правильный парень, проверенный в боевой обстановке. Как по мне – так свою девку отдал бы тебе с радостью. Впрочем, поглядим еще, какие кренделя у нас испекутся.

 И мужчины раскупорили беленькую за встречу. А когда румяные женщины появились в домашних платьях на пороге кухни, то, округлив заплаканные сияющие глаза, застали живописную картину: двое бывших моряков в рябчиках, упершись локтями в стол и сцепив ладони, изо всех сил жали друг дружку.

 - Вася, Вася! – подзадоривала Аля, принимая сторону своего опекуна.

 Лера же только облокотилась о косяк и сдержанно улыбнулась. Эти номера ей были известны с детства. Как ни старался жилистый морячок осилить мускулистую руку борца-тяжелоатлета, а все же не смог – не той весовой категории попался соперник. Через десять секунд над кухонным ристалищем раздался дружный смех и шутки, окончательно разрядившие обстановку.
 Обедали не торопясь, по-семейному, припоминая смешные подробности поисков и скитаний беглянки с беззаботным, немного наигранным куражом, без труда, в общем, поддерживая праздничное настроение весь вечер.
 
 - Представляешь, он ранен, в него стреляли! – прижимаясь к Василию совсем так же, как когда-то беременная Леруся к своему безотказному друзяке, урывками пересказывала шепотом в который раз Аля детективную историю облавы на даче, когда хозяева ненадолго отлучались.
 Только парень, по всему было видно, от радости, что его найденка нескоро еще встретится с суженым, да и встретится ли – это еще вилами по воде, простодушно улыбался и невпопад поддакивал за столом.

 На другой день Васю провожали домой. На вокзале он пытался грубовато шутить, но тревога темной водой стояла  в его погрустневших глазах. Попрощавшись тепло с Лерой и Валентином, он обнял Алю.

 - Ты пиши мне, а лучше звони, – попросил он, запинаясь, – мама по тебе скучать будет, – и добавил не к месту: – ты не обижайся на нее…
 - Да за что же? – удивилась Аля. – Как можно! Я люблю тебя, Вася, – вдруг сказала она очень серьезно, – и маму твою люблю. Правда. Вы мне как родные. Нет, дороже, еще роднее…

 Аля осеклась, и на кончиках ресниц блеснули слезинки.
 - Ну, будет, будет… Вот еще! Я же приеду, примчусь, как Сивка-Бурка, только свистни. Глянь-ка, крестник мой подтверждает, – Вася легонько прикоснулся рукой к ее животу, неуклюже чмокнул в щеку, кивнул всем на прощанье и скрылся в дверях вагона.

 Поезд тронулся, в окне мелькнуло его покрасневшее лицо с натянутой через силу на скулы косой улыбкой. Все трое добросовестно махали вслед уходящему составу, только на душе почему-то скребли кошки.


                3.

 Само по себе радостное и желанное появление Али обросло сходу кучей проблем. Во Львове ее госпитализировали дважды по паспорту двоюродной Васиной сестры. Фактически она жила по чужим документам, и теперь назрела необходимость немедленно получить паспорт, к тому же грозная выписка из истории болезни напоминала о бдительности не зря. О вероятных осложнениях не раз предупреждал Фишер. Самым разумным было бы немедленно сообщить генералу Рыкову о появлении дочери. Но ни Лера, ни Валентин не решались сделать это без ее согласия. К тому же и Чемпион, наверняка бы сумевший смягчить ситуацию, не вернулся еще из Швейцарии.

 Устроив Алю поудобнее на диване, Валерия завела трудный разговор издалека:
 - Ты представь, детка, Гошка разминулся с тобой буквально на несколько часов. Когда ты лежала в клинике Фишера, он помчался в Москву. И что же? Отыскав тебя, Валентин Иванович обнаружил, что доктор Фишер – наш общий друг… – Лера замялась, – то есть, правильнее будет сказать, мой бывший друг и отец Игоря.

 - Как? – не сдержав любопытства, подскочила Алька, – дядя Боря – Гошкин папа?
 Не может такого быть! Ох, извините меня, но он же…

 Буря чувств всколыхнулась в юной мамочке, она интуитивно обхватила живот руками и замерла, оборвав себя на полуслове. Лера сразу приметила это характерное материнское движение: Аля часто прикладывала к животу ладони и как бы прислушивалась к своему малышу.

 - Доченька, ты должна позвонить в Москву, – ласково, но твердо проговорила Валерия, – твой отец очень страдал все это время.
 - Папка страдал? Ха-ха-ха! – прищурившись, нервно рассмеялась беглянка. –
 А я? Он не думал про то, как я страдаю? Ведь они с дядей Борей сговорились убить моего ребеночка.
 Ха-ха-ха! Дедули, как же мы вас надули… Ха-ха-ха! – визгливый смех резал уши,
 а из Алькиных глаз текли слезы.

 - Не надо, доченька, прости их! Всех нас прости… Ты же славная, смелая девочка…
 - И Гошку тоже простить? – спросила она, пытаясь согнать истеричную судорогу с лица.

 - И его прости, – кивнула Лера. – Сейчас вы не сможете объясниться, по крайней мере немедленно… Ты должна позвонить своему отцу и позволить нам всем заботиться о тебе, ради маленького.

 Ровный голос и глубокий, полный искреннего тепла взгляд понемногу успокаивали Альку, она не отвечала, только тихонечко всхлипывала и скоро вовсе затихла, доверчиво притулившись к Лере.

 - Давайте-ка, девочки, включим телевизор. Что-то вы у меня совсем скуксились, – прерывая семейную идиллию, сказал Валентин.
 Он попытался найти что-нибудь развлекательное. Как назло, на всех каналах транслировали одно и то же: какое-то экстренное сообщение.

 Почему-то гаснул экран, наконец, высветилось большое круглое лицо генсека и его тусклые, подернутые убойной тоской глаза… Все трое уставились в ящик, неотрывно глядя на шевелящиеся губы лица-маски с темным пятном на лбу.
 Смысл слов плохо доходил до них, пожалуй, и вовсе не доходил, потому что то, о чем талдычила резиновая «маска» с экрана, не укладывалось, не воспринималось разумом: ИХ РОДИНЫ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО...

 Сознание блокировало чудовищный факт: ведь не случилось ни атомной катастрофы, ни землетрясения, ни войны… И чтобы вот так запросто, в одно мгновенье, росчерком золотого пера вычеркнуть из карты мира могучую, величайшую державу?! Необратимо и навсегда? Чушь! Бред сивой кобылы…
 
 Медленно, очень медленно сползал алый стяг с флагштока кремлевского Дворца съездов… И косо секущий серый снег проносился над зубчатой кремлевской стеной, над Красной площадью, над бывшей уже столицей их подло и гнусно преданной Родины… Тяжело, прощально трепыхнувшись в ночном небе опавшим крылом, навеки сникло поруганное знамя…

 И миллионы человеческих сердец не порвались в куски, а лишь окаменели на миг от невиданного кощунства. И не лопнул, как спелый арбуз, вывалив кровавые внутренности, земной шар, расколовшись на пятнадцать частей в одной шестой своей суши. И меченый генсек не пустил пулю себе в висок над картой растерзанной Родины.
 
 Минуту гробового молчания до бесконечности долго отсчитывала секундная стрелка на Спасской башне…
 Никто не кричал: «Да здравствует король!»
 В оглохший и онемевший эфир просочилась откуда-то заигранная опереточная музычка.
      
 - Папаня! – выдохнула Алька, опомнившись самой первой и бросившись к телефону. – Там же мой папка! – повторяла она, набирая номер, а плоский обтекаемый аппарат прыгал по лакированному столику, как лягушка, выскальзывая все время из рук.

 Номер не отвечал. С Москвой вообще, похоже, не было связи. Да и кто бы стал какую-то чокнутую соединять по правительственному каналу с Кремлем в такую ночь? Телефонистка даже дослушать не потрудилась, она попросту бросила трубку.

 Алька вдруг заметалась по комнате, разыскивая свою сумку. Решила мчаться в столицу немедленно, сейчас же, сию минуту… Как будто именно эта минута решала все для коменданта Кремля. Ах, черт подери! Надо же – на ночной опоздала! Теперь ближайший поезд только завтра в полдень.
 Переглянувшись с Лерой, Валентин осторожно взял Алю за плечи.

 - Ты сейчас же выпьешь валерьянки и ляжешь в постель, – он произнес эти слова таким убедительно-мягким бархатным баритоном, что  распаленная беременная бунтарка враз послушно затихла в его объятьях, – ты перестанешь дергаться, делать глупости, будешь думать только о малыше, а завтра, все вместе, мы вылетим в Москву.

 - Мне нельзя лететь самолетом, – словно под наркозом пробормотала Аля, – поездом…
 доктор разрешил только поездом.

 - Вот видишь, ты должна быть вдвойне осторожна, – усаживая ее на диван, продолжал Валентин. – Ну, подумай сама: разве твой отец сейчас сидит дома на печи? У него ж служба. Служба – это не фунт изюма, сама понимаешь.
 Он говорил всякую чепуху, не слишком заботясь о сути и не вдумываясь в смысл сказанного, преследуя только одну цель: не дать девочке замкнуться и уйти в себя. Надо было ее отвлечь, рассеять навязчивый страх за отца, заставить расслабиться и уснуть. Иначе беда.
 
 А Лера на кухне лихорадочно перерывала коробку с лекарствами, пытаясь найти валерьянку в таблетках, и грела молоко, потому что нет ничего лучшего в таком положении, как уверяла ее Фаина, чем наглотаться крошечных зеленых таблеток и запить теплым, не перегретым ни в коем случае, молоком.

 Покорно, как робот, Аля чего-то проглотила, запила, переоделась в просторную байковую ночную сорочку, легла в нарядную кружевную постель и закрыла глаза. Она вдруг вспомнила, где видела этого дядечку, Валентина: они ехали в одной электричке по Ярославской дороге давно, осенью, когда пришлось убегать из дома… Он еще отругал контролера и помог застегнуть ей змейку на сумке…

 Мысли путались, но напряжение – странное какое-то напряжение в пояснице и спине – не беспокоило ее больше, и почти прошел страх: не война же, кажется, началась… отрекся, ну и пусть отрекся… уж папаня-то как-нибудь с ним разберется. А завтра – в Москву… «Никогда тебя больше не брошу!» – пообещала отцу Аля, не разлепляя сомкнутых век.
 
 И почти сразу неожиданно четко увидела своего папаньку: он шел по Красной площади, согнувшись в три погибели под тяжкой ношей. Сперва не удавалось никак рассмотреть, что же он такое несет? Потом странный силуэт осветил мутный охристый свет: генерал в парадном мундире тащил на себе половину туши окровавленного коня, придерживая ношу рукой за переднюю ногу. «Папаня!» – вскрикнула Аля, бросаясь к нему. Он вскинул голову, улыбнулся и стал махать ей свободной рукой. Затем откуда-то нахлынули волны, они заливали брусчатку, становились все выше, доходили ей уже до колен, мешали идти к отцу. Он заторопился, изо всех сил потянулся навстречу… вдруг споткнулся, и черный громадный вал накрыл его с головой…

 Алька тоже стала тонуть, захлебываясь в мутной жиже. «Ребеночек! Мой ребеночек!» Больно колотилось в груди сердце. «Папаня! Где ты? Спаси меня, папка!» – пронзительно закричала она, срывая голос, и… проснулась.
 Никто, к счастью, не слыхал ее заполошного сонного крика. Аля на ощупь включила бра. Бесшумно поднявшись, подсела к журнальному столику. Достала из сумки записную книжку, вырвала несколько страниц и принялась что-то писать. Небо едва заметно светлело над островерхой заиндевевшей крышей, когда она снова улеглась в постель и неожиданно быстро крепко уснула. Никаких снов ей больше не снилось.
 
 
                4.

  Ничто не изменилось наутро. Морозной пылью искрился прозрачный рождественский воздух, безоблачное небо золотилось над крышами, и запах свежеиспеченного хлеба доносился из булочной.

 Ничто не изменилось, все было как прежде, только чуточку настороженней стали взгляды прохожих и улыбки, ироничные, подковыристые улыбочки одесситов согнала с лиц угрюмая деловитость. А возможно, так только казалось Валентину, торчавшему под вокзальными кассами. Билетов конечно же не было. По старой традиции на зимние каникулы хоть и пустили дополнительные поезда, однако все места оказались раскупленными за две недели до нового года. Не помогли даже щедрые посулы двойной цены. Кассирша, правда, пообещала снять с брони три билета, но как-то стеснительно, очевидно, напуганная подозрительной щедростью пассажира и грозными призраками переодетых обэхаэсников. Спекулянты, как назло, тоже запропастились куда-то.
 
 Родин гнал от себя мрачные мысли и не строил прогнозов. Он понимал, что со вчерашнего вечера ситуация стала непредсказуемой. Еще раньше, три недели тому, нужно было назвать случившееся в Вискулях своим именем. Лишь один вопрос зудел, как лишай: почему?! Почему Горби не раздавил эту троицу в Беловежье? Но что толку теперь вопить?.. Чтобы втроем, втихаря, торопливо отстучав на пишущей машинке соглашение, объявить миру о разделе державы?!..
 Этот бред, этот безумный сон вчера подтвердился. Прикрывая глаза, Родин почему-то видел одно и то же: прощальный взмах священного знамени, которому кровью присягал оставленный в дураках народ.

 Тем не менее, нужно было продолжать жить, нужно было собраться в кулак и готовиться к тому, чтобы сыграть свою партию в новой игре без правил. В игре на выживание, где действовать предстояло по обстоятельствам. А каковыми будут эти самые обстоятельства, никто не знал. Стоило бы побиться об заклад, что и на самых верхах стратеги не просчитывали на все сто.
 
 Сейчас было важнее всего отправить Алю в Москву. Сопровождать ее могла только Валерия, его ждали дела посерьезней: после вчерашней кремлевской катастрофы в договорных обязательствах сторон вступал в силу пункт форс-мажора. Архангельский бартер зависал на соплях. Нужно было срочно лететь на комбинат и выталкивать бумагу.

 На Волге же, напротив, придержать на складах готовые детские книги. Часть кредита, вложенного в товар, вероятно, еще не поздно было попытаться спасти. Откровенно говоря, думать об этом сейчас не хотелось, равно как и о последствиях неизбежного оглушительного банкротства.

 В кармане у Валентина уже лежали билеты в «СВ» для женщин на 31-е – в новогоднюю ночь скорый шел наполовину пустым, сам же редактор умчался б в Архангельск сегодня хоть на одном крыле. Но он четко вычленил главное: Алю нужно оградить от волнений и побыстрее доставить к отцу, если, конечно, не случится ничего непредвиденного... Неизвестно еще, что за сценарий проигрывался там за закрытым занавесом и какую роль в этой фантасмагории отвели генералу Рыкову.
 
 Дозвониться Виктору Жергину он не смог, телефон Чемпиона тоже сдох. Противно было сознавать свою зависимость от непредвиденных обстоятельств, набиравших силу с каждой минутой. Тем не менее, против фактов не попрешь.

 Объявили посадку на ленинградский скорый. Значит, не все потеряно. «Пока пекут хлеб и поезда ходят по расписанию, жить можно, – подумал Валентин, раскупоривая вторую пачку сигарет за утро. – Через полчаса диспетчер сбросит служебную бронь. Выручай, удача – милка моя забубенная!»

 Под протяжное соло саксофона знаменитый экстрасенс прямо из телевизора заряжал целительными ионами питьевую воду. Удивляясь такой мощи положительной энергии мага, Валерия готовила для Али молочный завтрак. Девочка, кажется, еще спала.

 Стараясь не думать о том, что сейчас происходило в Москве и не только, она вслушивалась в переливы однообразной восточной мелодии, наподобие той, которая выманивает из логова ядовитых змей.

 Затем переключила на «Новости» и, не сразу врубившись, поймала ухом окончание фразы: «… покончил жизнь самоубийством генерал-майор Рыков. Кадровый офицер командной воинской элиты остался верен присяге и, как стало известно из неподтвержденных источников, не смог смириться с демократическими переменами государственного устройства. Ведется следствие...»

 Интуитивно приглушив звук, она крепко закусила зубами руку, чтобы не закричать.
 Но душераздирающий вопль раздался из комнаты.
 Обхватив руками живот, белее алебастровой пилястры, Аля стояла на коленях, около вещавшего
  монотонно приемника. Глаза ее выражали безумный ужас, а рот был раскрыт, судорожно вбирая воздух.

 - Спокойно, спокойно, доченька! – прошептала Лера, вытянув вперед руку и, глядя по направлению собственной ладони, увидела набиравшее быстро влагу бурое пятно на рубашке Али. – Спокойно, деточка! Это бывает… Преждевременные роды… Сейчас, маленькая! Не бойся…

 Она попыталась приподнять Алю под мышки, но та, словно дубовая чурка, безвольно привалилась к дивану. Тогда Лера бросилась к телефону.
 Скорая примчалась фантастически быстро, хотя около Али уже натекла приличная лужа крови. Лера пробовала просунуть ей между колен махровое полотенце, но куда там! Кровь сбегала на ковер так сильно, как будто внутри живота роженицы оборвалась пуповина.

 Онемевшими руками она завернула бедняжку в плед, подмостила под голову подушку и, накинув пальто на халат, в домашних тапках на босу ногу бросилась вслед за санитарами, уносившими на носилках бесчувственную девочку в машину.

 Шесть с половиной часов боролись хирурги за жизнь юной роженицы. Живого младенца – девочку – достали из кровоточащего чрева матери и поместили в реанимационный контейнер с кислородной средой.
 
 Аля умерла на закате того самого дня, который так и не наступил для ее отца.
 Обретя, наконец, друг друга, их души, наверно, соединились на небесах.
 
 - Слишком молодой, ослабленный организм, – отводя глаза, оправдывался виды видавший хирург с крупными, распухшими в суставах руками. – Шоковый синдром, несовместимая с жизнью потеря крови…
 - Редкая патология, разрыв брюшной аорты, – объяснял хмурый главврач и сыпал медицинскими терминами. – Увы, мы сделали все возможное… Примите мои соболезнования.
 - Ребенок жизнеспособный, хотя гарантий дать никаких не могу, будем надеяться… – вежливо повторяла заведующая детским отделением.

 Лера, как сомнамбула, выслушивала всех, с трудом воспринимала происходящее и выполняла необходимые процедуры. Траурные хлопоты взял на себя Валентин.
 Когда новопредставленную Александру отпевали в Ильинской церкви, молодой священник встал на колени перед гробом и долго истово молился, кладя земные поклоны. А рядом с ним немым изваянием застыл прилетевший ночным рейсом Василий, широко раскрыв невидящие глаза и не вымолвив ни одного прощального слова. С кладбища он ушел, ни с кем не простившись. Больше его никто не видел.

 Новорожденная девочка, между тем, настойчиво желала жить и дышать полной грудкой, в чем ей усердно помогали врачи. На пятые сутки почти ни у кого не осталось сомнений в том, что положительная динамика адаптации налицо.

 Посоветовавшись с адвокатом, Валентин написал заявление о признании своего отцовства и, подкрепив его «зеленью» в конвертах разной вместимости, без особых проблем преодолел юридические препоны. К тому же он был вдовцом, а это намного облегчало дело. По крайней мере с юридической стороны, фиктивный гражданский брак с несовершеннолетней выглядел безукоризненно.
 
 Итак, овдовев вторично за несколько месяцев, он стал отцом третьего ребенка, девочки, названной в честь умершей матери Александрой.
 Безусловная важность такого события отодвинула на второй план его срочный вояж в Архангельск и, как оказалось, весьма кстати.


                5.

 Смерть дочери Рыкова, давшей жизнь ребенку Игоря, нанесла Валерии не последний удар в том роковом году. Наводя порядок в комнате, она нашла под злополучным приемником листки из записной книжки.

 «Дорогая мама! – писала торопливой рукой Аля. – Вы называете меня дочкой, потому я решила открыться вам.

 Может быть, я скоро умру. И если так случится, обещайте мне не оставлять моего ребеночка. Мой папа не сможет о нем позаботиться так, как вы. А мама… она, наверное, меня уже позабыла.
 
 Только одно я знаю точно: Гоша никогда не вернется ко мне. Потому что я видела.

 Я видела это собственными глазами, и должна рассказать вам. Оно мучит меня. Мне нельзя умереть с этим. Я видела…»

 Строки плясали перед глазами. Наконец, собравшись с духом, Валерия перечитала письмо вторично, и жестокая, бьющая по нервам истина безжалостно швырнула ее в прошлое, в ночь мамонтовской трагедии. В ту самую ночь убийства, якобы проведенную Игорем Греминым на казенной даче генерала Рыкова, и чье алиби подтвердили письменные показания несовершеннолетней свидетельницы, имя которой не оглашалось ни на предварительном следствии, ни в суде.

 Лера отчетливо увидела своего сына, крадущегося к дому деда. Его тонкие, дрожащие пальцы, впопыхах перебирающие в сейфе бумаги, бледное вспотевшее лицо, подергивающееся на виске нервным тиком, затопивший, вдруг, спальню лунный свет… и раскрытые глаза отца, принимавшего аминозин – психотропное сильнодействующее снотворное. Он спал с открытыми глазами с войны.
 
 Затем мать физически ощутила животный страх своего мальчика, поймавшего затылком этот бессмысленный, скованный наркотическим сном взгляд. Уличен в позорном воровстве! Какой стыд! И услышала его злобный защитный вскрик:

 - Что, доволен? Вора из меня сделал. Все получилось, как ты подстроил. Ну, вперед! Зови мусоров, пусть повяжут… Ты всегда меня ненавидел! Зови, не тяни резину! Кричи на весь мир: вора подловил! Ухмыляешься, да? Мало тебе, еще издеваешься... Не смотри, дед, слышишь… Не смей на меня так смотреть!
 Вот он подскакивает к постели, швыряет на лицо деда подушку и натыкается на пистолет.

 - Не надо! – вскрикивает Аля, дергая на себя оконный наличник.
 Но он, обезумев, спускает курок. Два выстрела, один за другим, глухие, как стук падающих на сосновый порог спелых яблок, бьют в темноту…

 Потом он мечется по поселку, едва не свихнувшись от ужаса. Не помня себя, возвращается к Але.
 Она молчит, не признается, что видела. Молчит под присягой. Ради своей любви, ради будущего ребеночка.

 Больше не было смысла жить. Ее сын – убийца. Одержимый корыстью, циничный убийца, поднявший руку на спящего старика, на родного деда.
 Невыносимая боль щемила в груди. Где, когда она потеряла своего мальчика, нежного ангелочка с голубым безмятежным взглядом? Как же быть? К чему теперь она, мать, должна приговорить его?

 Первой мыслью пришло в голову рассказать все Чемпиону. Она бросилась к телефону, но бесстрастный дежурный по-прежнему отвечал, что доктор Фишер пока отсутствует в клинике. Ну и ладно, а что можно вообще утверждать? Что его сын убийца, и об этом свидетельствует посмертная записка преданной им девочки? Да Чемпион сотрет всех в порошок! Разве не ясно, что он едва ли не обожествил обретенное чадо, и тот стал для него смыслом, надеждой всей будущей жизни.
 
 Дрожа с головы до ног, Лера воочию увидела прозрачно-водянистые глаза Чемпиона, а в ушах зашипел его яростный голос: «Ты что ж задумала? Из ревности, из зависти, в отместку… за то, что заполучить меня не смогла, не вышло привязать к своей юбке набитым пузом, решила погубить моего сына? Кто поверит в твой мерзкий поклеп, состряпанный левой ногой из лживых бредней такой же ревнивой, как и ты сама, сумасбродной девчонки? Истерзали мальчишку инквизиторским следствием, затем устроили охоту, как на дикого зверя, а сейчас суешь мне под нос какую-то идиотскую писульку… Может быть, алименты с него еще требовать будешь? На вот, подавись, только отвяжись от ребенка. Убийца! Ишь, куда загнула! Бога благодарить надо: мальчик чудом в живых остался, от рук грязных наркоманов и киллеров едва не погиб. Нет, ты не мать, а сука стервозная. Стерва… ух, и стерва же ты!..»

 «Не правда, не правда, – рыдала Лера, распластавшись перед бабушкиной иконой, – я люблю сына, даже такого преступного, подлого, гадкого… и смерть отца прощаю, и предательство, и трусость… Только ему-то как жить с таким грузом, без раскаяния, без искупления… Как жить?..»

 И протяжное «жи-и-ить» невыносимой пронзительной болью терзало грудь, она уже почти не различала намоленный образ Богородицы в потускневшем окладе, свет меркнул, и только кроваво-красная пелена пузырилась в глазах, затопляя все вокруг багряной лавой…

 Она очнулась на руках Валентина, с трудом признавая в небритом лице родные черты друзяки. Напрягая память, вдруг снова ощутила подкатывающий к горлу комок тошнотворного страха.
 - Письмо, – едва шевеля затерпшими губами, вымолвила она.
 - Не было никакого письма, родная. Ничего не было, – шептал Валентин, разом просветлев
 и склоняясь к ней совсем близко.
 
 - Как же… записка девочки…
 - Не было записки. В бреду, в горячке примарилось.
 
 Славный, добрый друзяка в который раз взвалил на себя тяжкую ношу: принял на душу ее материнскую муку, бесчестье и смертный грех преступного сына. Что ж, пускай так и будет… Бог рассудит, а она – только слабая мать.

 От окна донесся звенящий шорох январской капели. С ажурной бахромы тонких сосулек густо падали на высокие стекла алмазные капли чистой влаги, сбегая вниз неровными ручейками. Рождественская оттепель обещала раннюю весну и тучную ниву. Жадно и глубоко, до слез, захотелось вдохнуть запах талого снега…

 - Дочурка наша в весе прибавила, – улыбался Валя, а золотинки сыпались из медовой густоты взгляда, согревали ее щеки и грудь. – Любовь моя, уедем отсюда! Заберем из роддома Сашеньку и махнем навстречу солнышку. Там ведь детки тоже, поди, заждались.
 - Хорошо бы… – согласилась она, пытаясь растянуть непослушный рот в подобие ответной улыбки.
 - На руках отнесу… умчу за тридевять земель отсюда… заживем душа в душу, родная… деток поднимать станем…

 Валентин целовал ее лицо, шею и плечи, тепло его губ доставало до раненого сердца, согревало озябшую душу. И впервые за много дней, Лера погрузилась в удивительное, ни с чем не сравнимое блаженство покоя.


                6.

 Крещенские морозы так и не наступили. В самый канун престольного праздника новорожденную Александру Родину готовили к выписке из роддома. Отсчет жизни младенца начался с неведомой новой эпохи, зачатой над расчлененной великой империей, сгоряча не замечавшей еще своих смертельных конвульсий.
 
 Но голосистой трехнедельной гражданке мало было дела до распаленной агонии. Блаженная улыбка освещала розовое личико с влажными чмокающими губенками, строго по часам смачно сосавшими донорское молоко.

 Накануне знаменательного события Лера и Валентин получили в роддоме исчерпывающие инструкции и сейчас, возвращаясь домой, оживленно обсуждали план завтрашнего семейного праздника. Они свернули с Канатной на Куликово поле, чтобы срезать по диагонали приличное расстояние и мимоходом заскочить в ЦУМ. Оставалось докупить к приданому новорожденной всякую мелочевку, оставленную, как всегда, на последний день.

 Занятые друг другом, они не сразу огляделись по сторонам. А запоздало спохватившись, удивились необычному в будни многолюдью на главной городской площади имени Октябрьской революции: толпа митингующих преградила дорогу.

 - Это еще что за демарш? – искренне поразился Валентин, приглядевшись к помосту, сооруженному на спаренных грузовиках в прямой противоположности от десятиметровой каменной громады вождя революции.

 Платформу на колесах тем временем отгородили от толпы своими жилистыми торсами характерные лица «кавказской национальности», а на откинутый борт взобрался розовощекий лысеющий брюнет с плотоядным оскалом крупного рта.

 - Ты не находишь, что он смахивает на нашего Челентано? – спросила Валерия, заинтригованная предстоящим спектаклем.
 - Точно он! Оборотистый ты наш, – усмехнулся Родин.

 Следом за частным детективом Гуревичем на импровизированной сцене, зажатой с обеих сторон маневренными ретрансляторами с развернутыми на крышах во все стороны света мощными динамиками, явился, без сомнения, главный герой помпезного представления, в котором нетрудно было узнать знакомый абрис Мишки Попика.

 В бобриковом пальто, с кожаным кепи в руке, будущий мэр четко вписался в лазурный фон здоровенного рекламного плаката детских подгузников за спиной. Откинув голову в точности также, как каменный вождь на пьедестале, Попик уставил поверх толпы свой пламенный реформаторский взор, а перед микрофонами усердствовали его резиденты, разогревая зрителей до нужного градуса пряным сиропом свободолюбивых речей.

 Вокруг памятника, однако, спина к спине воинственно сплотилась краснознаменная колонна пенсионеров, перекрывшая какофонию подручных Попика с помощью допотопных рупоров и без зазрения совести переманившая на свою сторону немало застрявшего на распутье электората.

 Снизу площадь плотненько закупорили нахлынувшие, как половодье, руховцы с необозримым по величине полотнищем желто-голубого колера, растянутым во всю длину над их головами.
 
 С тыла Куликова поля, то бишь именитой площади, прискакали на автобусах менты, сходу взяли в тройное кольцо массивное административное здание компартии, на данный момент спорной принадлежности, и теперь, со знанием дела, планомерно внедрялись в митингующие массы живыми цепями, отрывисто переговариваясь в толпе по рациям.

 Между тем, в боковую аллею до отказа набились возбужденные люди с транспарантами
 в поддержку малого бизнеса.
 
 Не внимая ораторам, Лера и Валентин энергично пытались выбраться наружу. Оттесненные на затоптанный газон, они безуспешно попробовали обойти кучковавшееся на обочине среди туевых зарослей «Дворянское собрание» с трехцветным штандартом, распевавшее гимн «Боже царя храни», и «Союз аристократов» с бутафорским рыцарским гербом на мощном позолоченном древке.

 Однако навстречу, с криками: «Гей, будьмо!», – плечом к плечу ретиво напирали чубатые молодцы в черных длиннополых клифтах с позолоченными погонами, перетянутые кожаными портупеями и с башлыками за спинами, готовые, по всему видно, к команде: «Шашки наго-ло!» – в любой момент.

 Обернувшись назад, нерасторопная пара к изумлению своему увидела, как на ступени братской могилы французских оккупантов, подорвавшихся вместе со своим корветом на австрийской мине в приснопамятном 19-ом году на Малом Фонтане и причисленным кем-то, судя по надписи на надгробии, к «интернациональным героями гражданской войны», да… значит, на эти самые верхние чугунные ступени исторического памятника, как на Мавзолей, взошла высокая грудастая дама с развевающимся на горле розовым крепдешиновым шарфом, в стиле Исидоры Дункан.

 Двое солидных седовласых мужей, молчаливых, как египетские сфинксы, прикрывали широкими плечами даму с боков, а январский ветер, словно подыгрывая в мизансцене, лучше всяких динамиков и мегафонов разносил по бушующей площади ее пламенную речь:

 - Моя мать была натуральной донской казачкой, хотя лично меня, как облупленную, знает весь город с окрестностями в придачу и считает местечковой еврейкой, – говорила она ровным и звучным грудным голосом. – Это абсолютно верно. Потому что мои дед и баба – евреи из Балты – родили шестнадцать детей, а потом под ту камышовую крышу пришли один за другим невестки и зятья девяти национальностей.
 И вся Балта гудела на еврейских свадьбах с русскими и украинцами, латышами и поляками, немцами, греками, молдаванами и одному Богу известно, еще с кем. Так скажите мне, кто я, в таком случае? Мы все – дети одного народа. Я хочу, чтобы мой народ имел кусок свежего хлеба с маслом и помидоры на ужин…

 Фаина Марковна говорила простые вещи, накалившие почему-то страсти в толпе до крайности, и неожиданно с разных сторон площади стали доноситься сперва одиночные, а потом слившиеся в торжествующий клич, призывы:
 
 - Одессе – маму! Одессе – маму!
 Ликующие челноки подхватили Фаину и понесли на плечах как символ неистребимого благоденствия и процветания Южной Пальмиры, клином протаранив ядро митингующих радикалов и разметав в стороны их транспаранты и разноцветные флаги.

 Уже не сопротивляясь общему течению, Лера крепко обняла Валентина, а он, подхватив ее правой рукой за талию, точь-в-точь как в коронном танго, исполненном когда-то на бис, энергично орудовал левой и пробивался вперед. Вдруг откуда-то сбоку, едва ли не кубарем, выкатился Аристарх. Возбужденный и расхристанный, сияя близорукими глазами, он торопливо закричал:

 - Госпожа Гремина, Валерия Георгиевна!
 - Да ну тебя! – возмутилась Лера. – Какая я тебе госпожа?
 - Все равно, слушайте сюда, – пристраиваясь рядом и стараясь поспевать в ногу, продолжал лохматый Арик. – Я целое утро вас ищу. Вы не представляете, что сотворил этот висельник Попик! – на всякий случай Арик понизил голос при последних словах и пригнулся. – Этот бородавчатый меченосец выбросил нас на улицу. Да, да, и в какой момент!

 Когда все, как слепые кони, мчались на городской митинг, к нам в офис завалились его звезданутые пацюки и стали выкидывать нашу новую мебель прямо на тротуар. Вы думаете, такое можно выдержать спокойно? Я дрался, как пришмаленный! Я грыз их зубами! Меня тащили по лестнице волоком при уйме свидетелей. Вот, смотрите, – он остановился и свободной рукой достал из кармана клетчатый клок подкладки. – Вся Соборка стонала от возмущения. Но! Что могли сделать продавцы цветов и газет, спрашивается, если Мишкины отморозки реагируют только на разрывные пули? Хорошо, что у Фаины Марковны, дай Бог ей здоровья, нашлась свободная кладовка.

 Продвигаясь вперед в объятиях Родина, мастерски лавировавшего в толпе безумных сограждан, Лера смеялась до слез, прорисовывая в воображении колоритные детали рукопашной схватки бесстрашного Аристарха с громилами Попика. Потерпевший фиаско коммерсант пританцовывал вслед за ними и вдохновенно живописал подробности ближнего боя, слегка разя окружающих душком дешевой винярки.
 
 А вокруг левые наступали на правых, и воспаленные демократы теснили друг друга,
 для понта размахивая замерзшими кулаками…

 «Не забыть бы про розовую ленту», – крепко прижимая к себе Валерию, думал Родин, автоматически отпихивая ошалевших напрочь демонстрантов и просто так счастливо улыбаясь. Атласное пуховое одеяльце в накрахмаленном кружевном конверте ожидало дома в коляске, в купе со стопками наутюженных пеленок и распашонок. Не хватало только розовой ленты, чтобы назавтра обвязать драгоценный сверток.
   
 Крошечная принцесса – блаженно не ведавшая пока ни о чем обладательница батистового приданного –
 для обоих своих приемных родителей, в обнимку пересекавших сейчас Куликово поле, надолго сделалась
 первейшей из примадонн в этом удивительном цирке, названным по ошибке прекрасным и яростным словом жизнь.

 __________________
 Одесса – Москва
 Декабрь, 2001