Поездка в Петербург... очерк...

Поездка в Петербург... очерк...

Даниил Альтерман

Очерк от августа 16-го года.


Действующие лица: Пётр - друг моего детства,
Ирина Петровна - мать Пети, Борис Клементьев - отчим Пети,
Люба - моя жена.


Я только-только вернулся из Питера. Впечатления - самые противоречивые.
Меня несколько дней до поездки изо всех сил пугали и стращали
какой-то особенно нездоровой атмосферой в России.
Я приготовился увидеть город усыпанный нищими и калеками.
Питер представлял себе обшарпанным и грязным. На деле же увидел место высокой цивилизации во всём и в полном смысле на европейском уровне. А бомжей и нищих там ничуть не больше, чем в Израиле.
Что касается пропитания - то оно там любое и в огромном количестве,
правда уровень жизни большинства, если не заставляет жить впроголодь,
то заставляет считать каждую копейку и дрожать над каждым кусочком пищи.
Это касается большинства петербуржцев - а не нуворишей, у которых не мерянное количество денег. Старики и пенсионеры бедствуют, так как их доходы издевательски смехотворны, и это сильно контрастирует с остальным внешним благополучием.
Побывали, конечно, на природе, собирали грибы, жарили и ели. Выходили утром в ливень и под тот же ливень возвращались вечером. Купались в Карельских озёрах.
Ну и мне, конечно, очень нравилось, что все дети вокруг говорят по-русски.


Из аэропорта сразу попали под прохладу и приятный ветерок снаружи.
«Воспоминанье – острый луч, преобрази моё сознанье! Пронзи меня, воспоминанье, о баржах Петербуржских туч!»  В.Н.
Постараюсь как-то соблюдать хронологию событий. Сначала, дам небольшой перечень мест, которые мы посетили в городе. Разумеется – Лиговка, Невский проспект, Исаакиевский собор, Казанский собор, Гостиный двор, Александро-Невская Лавра, (в Эрмитаж, слава богу, не попали), Петропавловская Крепость, Зоологический музей, Квартира-музей – А. Блока,
Аничков Мост, Летний сад, Спас на крови, Ростральные Колонны. Катались на катере.
Плюс всяческие ресторанчики, Петя в основном нажимал на индийскую кухню.
Петя опекал нас самым внимательным образом, и помимо просто постоянного сопутствия, виртуозно организовывал всё, что связано с логистикой. Проще говоря, выкладывался по полной.



Музей Блока – моя давнишняя мечта. Более того – музей-квартира Блока – новый. И существует всего два года. Сначала побывали в помещениях, где он жил до «уплотнения». Потом перешли на этаж ниже, тот же дом, где он делил с кем-то коммуналку. Нам повезло,
уже с утра были пять посетителей, и поэтому экскурсия с гидом по стоимости поделилась на пять человек, так что мы заплатили сущий пустяк. Блок мой самый ранний поэтический кумир, предмет поклонения. Так что мне было интересно, и я был в полном лепете и трепете.
В квартире разрешили кощунствовать, то есть съёмка была позволена.
Я всё снял, кроме спальни и посмертной маски, посчитал, что это будет слишком пошлым. Экскурсовод делала ошибки в цитировании Блока, иногда приходилось её поправлять.
В главном зале стоял обитый зелёным сукном массивный стол с деревянной рамой. Стол напоминал бильярдный. Экскурсовод остановила группу посетителей музея на несколько минут у стола,  на котором, кроме лампы и курительных принадлежностей, ничего не было:
«Вот тот самый легендарный стол, за которым Блок писал большую часть своих произведений. В частности, за этим столом было написано стихотворение –
«Ночь, улица, фонарь, аптека…, и это событие зафиксировано в дневниках», -  сказала экскурсовод.
Потом внимание группы было переведено на диван с такой же зелёной обивкой, в тон столу.
«На этом диване, очень мило, попивая чай, беседовали Блок и сын Достоевского».
В эту минуту меня посетило чувство нереальности происходящего.
Экспозиция музея, при всём её разнообразии, сжала временной отрезок жизни Блока
до двадцати минут. И если на стенах первых комнат были помещены фотографии цветущего франта-юнца, то, в последней, нас уже ожидала посмертная маска. Конечно же, смерть не оставила ничего от мечтательного юноши, смотрящего на нас с фотографий. Маска напомнила мне такую же, виденную в Италии, - посмертный слепок с лица Данте. Во всяком случае, переход от жизни к смерти, в квартире Блока был быстрым и жутковатым.

Современники Блока вспоминали, что на столе Блока всегда царил неумолимый порядок.
Что он не мог творить, пока не приводил свой стол к музейной чистоте. Его друзьям хотелось даже, нарушить - эту, как им казалось, идиллически противоестественную красоту, разбросав вокруг стола скомканные листы бумаги и создав, таким образом, атмосферу творческого беспорядка. Когда Блока спрашивали о причине его творческой чистоплотности, то он отвечал:
"Во внешнем мире господствует Хаос. Где-то на земле должно быть место, где существует порядок". Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что, несмотря на все усилия Блока, Хаос всё-таки проник в его стихи.



Во внутренние палаты соборов решили не заходить: очень дорого.
На эти деньги, можно было посидеть в любом ресторане центра.
Петька – красивый и  обаятельный, как бог. Говорят, что люди, не видевшиеся десятилетиями, разочаровываются во внешности друг друга. Но со мной этого не произошло: я увидел всё того же Петю, в котором всё от бога, и который удивительно чист изнутри. И может, это связанно как-то с его интересом к религиям, в которые он погружён. В особенности со всем, что связано с буддизмом. И надо обязательно сказать, что в его религиозности всегда присутствует хороший вкус.

 
История Пети не только грустная, но и страшная. И, если я думал, что всех переплюнул в своём беспутстве, то он прошёл вещи ещё более чудовищные и душераздирающие. И я не жалобно сетую или жалуюсь на свою судьбу, я просто констатирую факты. Были дни и моменты, когда он был абсолютно одиноким и отторгнутым миром, и это только психологическая сторона дела, тогда как он неимоверно настрадался физически, и то, что он жив – это большое чудо…

Мои наблюдения за собственным поколением, заставили меня заметить, что все мои одногодки и ровесники, так или иначе, прошли через психозы и психиатрические лечебницы. И я только могу догадываться, почему всё происходит именно так. Проклятье какое-то.      
С печалью я смотрю на наше поколенье…

Несмотря на огромный временной зазор, некоторые вещи в Пете остались неизменными,
в особенности те, что связанны с телесными и ментальными повадками. Так совершенно не изменилась его походка. Такой же мучительно знакомой и неизменившейся была его дикция. Его улыбка по-прежнему была немного детской. Единственным, что изменилось разительно, - была энергия его взгляда. Она свидетельствовала о том, что где-то глубоко внутри его души
присутствует продолжительное молчание. Но, о чём это молчание – сказать было трудно…


Петя как-то так всё организовал, что мы почти не виделись с Ирой и Борей. Пока мы были в Питере, - они находились на даче, и – наоборот. Но, всё-таки, одно общее чаепитие на даче у нас состоялось, то есть мы пересеклись с ними на даче на несколько часов.
Говорила в основном Ира, а Боря больше молчал. Ира сказала, что увиденное нами в Питере, - Потёмкинские деревни, и если ступить шаг в сторону, то можно попасть в настоящее восемнадцатое столетие. Вообще Ира показалась мне человеком прямолинейным и строгим, при этом, кажется, -  очень справедливым. Она обозлена на российскую жизнь и власть,
и когда говорит об этом, то у неё сразу проскальзывает лёгкий матерок. (Петя не матерится вообще). Иру можно понять, - какое-то время назад она перенесла операцию по пересадке сердечного клапана. После операции в больнице не нашлось ни кровоостанавливающего средства, ни даже простых бинтов перевязать рану на руке. Боря две недели провёл рядом с её постелью, ночуя и засыпая в спальном мешке.


Конечно, эта семья очень далека от политического фарса и трагикомической идеологической вакханалии. В перспективе, от сегодняшней ура-патриотической профанации и сложившейся в России обстановки, ждут там народного бунта или войны. Настроение у них давно уже чемоданное. Они купили жилую площадь в Эстонии, хотели продать дачу, но в последний момент что-то их остановило. Дом у них большой и комфортный, и средств и труда в него вложено немеряно, я уж не говорю о душе.
Когда я уезжал из Израиля в Петербург, мама очень просила меня соблюдать чистоту и порядок. Я взвесил ситуацию и понял, что человек с больным сердцем не должен устранять последствия нашего пребывания. Я вставал в четыре утра и несколько часов посвящал уборке квартиры, (подметание, мытьё полов, пыль, посуда, унитазы и т.д.) То же самое сделал с их дачей, - вычистил и вымыл всё до последней песчинки. Когда Ира вернулась с дачи домой, то специально набрала по телефону Петьку и отдельно поблагодарила нас за чистоту.

Брат Пети – Павел, который был зачат в том же году, когда мы с Петей виделись последний раз, уже второй год учится в Америке на журналиста. Он их надёжа и опора, они надеются, что Павлу удастся там закрепиться и постепенно перетащить всё семейство в Америку. На повестке дня и обсуждения стоят даже фиктивные браки. Мы с Петей пошутили даже, вспомнив про браки однополые.

   
В Первый же день за городом навестили Разлив. Домик наш так и стоит на старом месте, нисколько не обветшав, с той же голубой краской на деревянных рейках. Петя сказал, что наш старый дом, как будто «выпал из времени». Всё-таки двадцать три года прошло, а всё до сих пор так до боли узнаваемо.
«Может быть, теперь, когда мы вернулись к точке начала координат, - произойдёт рассинхронизация, и все наши болезни пройдут», - предположил Петя.



Как-то мы говорили с ним, и я сказал ему, что был «небольшой фигурой» в его жизни. На что он ответил, что на самом деле, в те годы я сильно врезался в его память. Мне это было очень приятно услышать…
Там же, в Разливе, мы с ним и искупались в озере, под изумлённые взгляды Любы,
так как купались под грозовым небом и под холодным ветром. Петька и Любу очень быстро и искренне полюбил.

Я сделал одну фотографию Иры, и, к сожалению, не успел сфотографировать Борю.
Боря очень красивый, из тех мужчин, которых называют патриархами. Из тех людей, которым
к лицу старость, которым она идёт. Я бы сказал, что - это благородная старость.


После Разлива мы побывали на Финском заливе и в Сестрорецке. От станции долго шли через лес, к курортной зоне и, наконец, вышли к набережной. Сначала, миновали каменно-бетонный волнорез, потом протопали по кромке вод по пустому двухкилометровому пляжу.
Залив, под ветром и грозовыми облаками, казался сумрачно суровым. Волны выбросили и оставили на берегу зелёную полосу морских водорослей. Идти было трудно, - ступни проваливались в песок, дождь хлестал прямо в лицо, а ветер нещадно срывал и расстёгивал наши хлипкие нейлоновые накидки.
Так и шли, пока не достигли ничем не огороженного нудистского пляжа. Из-за погоды пляж был пуст, и над ним высился считок с предупредительной надписью, гласящей, что появление на пляже в обнажённом виде, является нарушением общественного порядка, и сулила нарушителям денежные штрафы.
Покинув пляж, мы снова через лес шли в гору, преодолевали крутой затяжной подъём, который закончился обрывом в песчаный карьер. Под карьером, в отдалении,
плавно и извилисто протекал рукав спокойной лесной реки, омывающей низкие берега.
 

Возвышение, на котором мы стояли, венчала гигантская древняя сосна.
Она склонилась над краем обрыва и выпростала свои мощные корни в сторону песчаного ската. Вздыбленные изогнутые корни, образовали подобие большой арки. Петя начал рассказывать, что в детстве, он и его друзья, придя в это место, воспринимали эту арку,
как временной портал. Они представляли себе в воображении, что пройдя через эту арку, можно попасть в другое измерение или другую реальность. Сказав эти слова, Петя нырнул
в арку и вышел с другой её стороны. Я вспомнил прочитанную мной на днях  статью про «квантовый переход» и, пригнувшись, тоже прошёл через арку.
Места и виды, открывшиеся вокруг, были неописуемо красивыми, но с неба лило,
и заснять всё это, на камеру, на память, я не рискнул.
Несколько минут мы стояли молча.
Пространство оглушало барабанные перепонки тишиной. Тишина эта просачивалась сквозь кожу и заполняла всё тело…


Раза два Петя очень ненавязчиво предложил нам выпить вина на природе.
Я отказался. Боялся утратить собранность и сосредоточенность, потерять контроль над собой и над предстоящими событиями поездки.
На второй день пребывания, на даче, Петя зашёл в маленький магазинчик, и нисколько не советуясь со мной, заказал бутылку вина.
Как выяснилось потом – для себя. Я не стал  обсуждать его покупку, так как решил, что вино куплено в совместное употребление,
 и, что наша «попойка» - дело решённое.


Поздно вечером, когда Люба поднялась на второй этаж дачи и крепко заснула, мы уютно расположились под козырьком веранды. Петя откупорил винную бутылку, принёс и поставил на стол один большой, изящный бокал. Не сомневаясь в Петиных намерениях, я плеснул пару капель вина себе в бокал, пригубил и тут же залпом выпил содержимое бокала.
У вина был слегка пряный вкус, без резкого и дерущего оттенка. Напиток проникал в кровь незаметно, уверенно, но без угрозы. Скоро на моём лице проступила характерная блаженненькая улыбочка пьяного дурачка. Меня удивило, что винишко такого прекрасного качества,  приобретено в совершенно захолустном магазинчике, в десятках километров от города.
Оценив качества напитка и войдя во вкус внезапно создавшегося настроения, я всё подливал и поливал себе вина, прихлёбывал его большими глотками,
и наслаждался текущей параллельно весёлой беседой с Петром.
С крыльца, где мы сидели, был слышен шелест ветра и звук барабанящих капель дождя.
Тут же, за разговором с Петром, я вспомнил слова моего друга, поэта – Гая Фридмана:
«Нужно уметь себя выпускать из клетки, сколь бы ты не был немощен и убог…»
В какую-то неожиданно возникшую, волнующую минуту, - я положил свою ладонь на ладонь Пети и поблагодарил его: «Спасибо тебе, что «выпустил меня из клетки…»
Вскоре меня посетило состояние невесомости, насколько её может представить себе человек, никогда не бывавший в космосе. Захотелось вскинуть руки и вспарить в воздухе.
Петя говорил на свою любимую тему: о религии, о боге.
Когда он дошёл до «сознания Шивы», я почувствовал себя утомлённым.
Я отшутился игрой слов – «сознание Шизы», мы оба посмеялись и перешли в дом, потому что снаружи уже стемнело. Бутылка, уверенно зажатая в моей руке, а так же единственный бокал – перекочевали вместе с нами вовнутрь дома.  В салоне первого этажа, мы достали свои музыкальные ключи и начали проигрывать друг другу музыку: я – Пете, а Петя – мне.
Уже на третьей песне Петя заметил мне, что мелодии мои довольно незамысловаты
и напоминают классический шансон, но вероятно, львиная  доля смысла всё-таки вложена
в слова. Он был прав, что слова этих песен на иврите, - были солью каждой из них, однако было обидно, что за кажущейся простотой мелодий Петя не расслышал сложности и тонкости музыкальных тем. Потом произошла неловкая пауза или заминка, и я решил послушать то, что предложит Петя.
Петя сказал, что записи, которые он поставит, произведены в особом цифровом формате,
и, что это позволяет наслаждаться высоким качеством звука.
Музыка была трансом, и не только по названию, но и по действию. Правда – это был не примитивный транс, а некое смешение стилей, которые создавали безжанровость.
Я погрузился в этот музыкальный поток, пока не почувствовал лёгкого головокружения.
Музыка увлекала и вовлекала настолько, что я перестал понимать, где я нахожусь. На меня лилась и надвигалась не сама музыка, а какие-то плотные, физически ощутимые и зримые предметы-образы. Через несколько минут произошло, если можно так выразиться, «разотождествление между моим сознанием и телом». Тело пустое и грузное присутствовало в комнате, сознание – пустое и подвижное бороздило пространство музыки и космоса.
Каждый звук был чистым, глубоким,  незамутнённым, как прозрачная колодезная вода. А разряженная дробь ударных инструментов, напоминала падение маленьких камешков в тихую и спокойную воду.
Через какое-то время, мне показалось, что у музыки и моего сознания появилось «обратное течение». Музыка двигалась по траектории ленты Мебиуса, а моё сознание, сливающееся со звуками, льющимися из колонок, шло ей навстречу.   


Во втором часу ночи, Петя стал сдавать позиции, посетовал на усталость, и, пожелав мне спокойной ночи, отправился в свою комнату. Я остался в салоне один, вылил в бокал последние капли винца, вытянул ноги на кухонном диванчике, прибавил звук в колонках и ещё минут пятнадцать  слушал и вслушивался в музыку Пети… 
Когда я поднимался на второй этаж, то ожидал от этой ночи долгого, тревожного сна.
Но проснулся ранним свежим утром, - когда все ещё спали. Я спустился по лестнице в салон и остановился, как вкопанный, перед кухонным столом. На столе стояла пустая бутылка и – всё тот же единственный большой бокал.
И тут меня неприятно осенило, что в своём эйфорическом опьянении, я, не заметив, оходил эту бутылку сам. Что Петя, в угоду моему комфорту, веселью и наслаждению, - почти полностью воздержался от вина. С моей стороны, всё это  было глупо, неловко и некрасиво.
Скоро проснулся и подоспел сам Петя. Мы вышли на утреннее крыльцо веранды, мой друг протяжно и радостно потянулся, вдыхая свежий воздух. И с интонацией дружелюбной иронии напомнил мне о моей вчерашней «потере контроля», когда я нахраписто навалился и выпил всё его вино, а потом слезливо, сентиментально говорил об освобождении из клетки.
«Из клетки, - сказал Петя, - человек может выпустить себя только сам. Так что не стоит большой благодарности. Ты сам открыл этот замок».

   
А ещё Петя свозил нас в Петеярве, в места своей молодости.
Но самые красивые куски природы не удалось снять – лило как из ведра, а я боялся повредить наши камеры. Мы промокали до нитки и всё равно шли напролом, собирая по дороге грибы. Грибов в этом году народилось огромное количество, причём в основном –
белые и подберёзовики. Я набрал, не напрягаясь, четыре килограмма, и мы два дня питались жареными грибами и картофелем.

Много привёз фотографий и все удачные, снимали на три камеры одновременно.

Люди в городе были очень предупредительные, я не встретил ни одной кислой физиономии.
И всё-таки мне до сих пор кажется, что Питер современный в сравнении с Питером начала девяностых, - шагнул в гору. Но я могу и ошибаться.

Конечно, я пригласил Петю в гости. Рассказал, что у нас есть комната, которой мы не пользуемся, плюс двуспальная кровать там же, для него и для его подруги, и кондиционер. Петя сказал, что сможет приехать, только тогда, когда соберёт денег для этой цели. Тоскуют они там по солнышку. Петя зарабатывает на заказах в интернете. Работает, не выходя из своей комнаты. Он сведущ в программировании. Как раз за четыре дня до нашего приезда, вернулся из путешествия по Болгарии и Эстонии (ездил с подругой). Она на девять лет его младше, очень женственна, красива и мила. Работает в фармацевтической компании, правда я так и не понял – кем.


Как-то раз в вагон метро вошла старушка и звонким голосом начала петь на весь вагон.
Я не сразу понял, что происходит. Первой мыслью было удивление: бабулька так нечеловечески одинока, что ей нужны какие-то слушатели, что это одиночество и выгнало её в город, а потом загнало в случайный вагон. Когда она вынула небольшой колокольчик и, звеня им, пошла меж сидящими людьми, я, наконец, сообразил, что она старается ради милостыни – поёт песню об умирающей деревне. Люди собрали ей мелочи, и я тоже выскреб свою мелочёвку. Крупные купюры постеснялся при всех вынимать. Жалко было бабульку до слёз.
А Петя сказал, что не все старики находят в себе силы как-то заработать, а остальные просто умирают.


После трёх суток отдыха в лесу, перед сном, в моих глазах стоял лес. Трудно передать то, что я вижу. Всё тот же лес, усыпанный огромными грибами (как после ядерной войны), те же деревья,
но какая-то совсем другая объёмность, как будто между стволами деревьев
прибавлено большое количество дополнительного пространства.
Это, как если в фотокамере резко включить функцию «приближение кадра». И вот там я летаю меж сосенок, словно маленький лесной божок.

Петька спросил, хочу ли я вернуть детство. И чувствую ли я себя снова ребёнком. Я ответил ему, что чувствую «всё», но, что во мне больше нет той «лёгкости», что есть всё, кроме неё,
и что она уже никогда не вернётся. Что детство тоже не было для меня раем:
моя «ломка» началась уже тогда, я был постоянно напряжён, уже тогда я начал «перегорать».

В последний день, перед отъездом, когда мы возвращались на электричке в Питер,
я спросил у Пети, который сидел рядом со мной на скамейке:
«Петя, а ты не устаёшь от слов…?»
Мой друг, не чувствуя никакого подвоха, - ответил: « Да, конечно, я устаю от общения и людей, - как любой нормальный человек».
«Нет, Петь, - ты меня не понял. Не устаёшь ли ты от слов, вообще?
Тебе не кажется, что нет ничего утомительнее нормативной, грамотной литературной русской речи, со всей её выспренностью и внешней выстроенностью, которые требуют всегда дополнительного умственного усилия, идущего в закулисное упреждение любому диалогу?» 
Петя обернулся, и я продолжил: «Но есть то, что вылечивает от слов».
- И, что же? – в глазах его было недоумение.
Я осёкся и тоже, глядя ему в глаза, выпалил – «Кирдык!»

Поездка встряхнула меня до самой глубины. Когда я вернулся в Хайфу, то мне снова
снилась Танька. Я видел себя вернувшимся в Душанбе, ищущим сначала её подъезд,
а потом, ещё мучительнее, её почтовый ящик.

Последний стишок, прочитанный мной Петру, звучит так:

Мучительница-память,­
Ты - мой восторг и крест.
Твое уменье ранить
И знанье слабых мест

Прощаю. Лучше даже,
Что небом дан, такой,
У совести на страже
 Стоящий часовой.

Одно меня печалит,
Когда прервется нить -
В той лодке, что отчалит,
Тебе со мной не плыть...