Маковецкий звон глава 5

Жизнь в Маковце пришлась Матвейке по душе. Тихая, размеренная, благочестивая. Казалось, что там за толстыми бревенчатыми стенами монастыря, навсегда остались все беды, страхи  и лишения, и вообще, всякое зло. А врата монастырские, да молитвы иноков не допускали внутрь это зло, сохраняя внутри спокойствие и тишину.
Начинался монастырский день с того, что отец Амвросий, который вставал раньше всех, будил монастырскую братию к заутрене. Начинал он с того, что подходил к игуменской келье, останавливался у окна и как можно громче, возглашал – Благослови и помолись за меня, святый отче.
- Бог спасет тя – отвечал из кельи игумен.
После чего отец Амвросий ударял в малое било и продолжал обход прочих келий, восклицая возле каждой – благословите святые.
Матвейко, привыкший вставать рано, любил эти ранние обходы, тем более, что ни игумен, ни сам будильщик, не только этому не препятствовали, но и напротив, всячески поощряли. То ласковой улыбкой, то добрым словом.
Разбудив всех, отец Амвросий призывал отца Саввия, исполнявшего послушание пономаря, а тот ударял уже в большое било. В это время все монахи собирались в церкви.
После чего все управление монастырской жизнью переходило к отцу Фотию. Должность, которого, екклесиарх, Матвейка выговаривал с трудом. Впрочем, иногда монахи обращались к Фотию, называя его, брат типик. Это Матвейке подходило больше, не так мудрено. 
Отец Фотий вел церковную службу. Он внимательно следил за тем, чтобы отец Саввий вовремя зажигал или гасил свечи, по потребности менял их. И вообще следил за порядком в храме. По окончании службы отец Саввий гасил все свечи, лампады и  паникадила, и запирал двери церкви. Матвейко и ему с большим удовольствием помогал.
После заутрени монахи сразу же отправлялись на работы. Иногда, наскоро позавтракав остатками вчерашнего ужина. Но чаще, всего, остатков этих не было, все за ужином съедали. Впрочем, на монахах, сей факт, внешне не сказывался никак. Шли с пением псалмов, и с улыбками, радуясь началу нового дня.
- “Помилуй мя боже, по велицей милости твоей" запевал, обладающий мощным басом отец Саввий.
- “И по множеству щедрот твоих, очисти беззаконие мое" подхватывали остальные.
У Матвейки, от этих слов, слезы на глаза наворачивались. Примерял он эти слова к себе, и действительно, как все сходилось. Жил Матвейко, грешил. Тятьку с мамкой не слушался. Молитвы и те, как говорится из под палки читал. Вот за те грехи его и лишился он и тятьки и мамки. Но, Господь милостивый сжалился над ним, спас от смерти или полона. Это еще неизвестно, что хуже. Потом привел Бог к Матвейке дядьку Андрея, который и привез его в это счастливое и безопасное место.
Псалом этот, хоть он и длинный очень, так Матвейке понравился, что он его наизусть выучил. Не без помощи инока Епифания, правда, игуменского послушника. Тот его многим молитвам обучил. И молитве от сна восставши, и ко сну грядущим. И пред каждым делом начинаемым, и многим другим еще.
Впрочем, на работы, особенно тяжелые, Матвейку не брали, мал, еще. Матвейка просился, но игумен строго-настрого запретил. Хотя, надо сказать, и в трапезной и в церкви работы ему хватало. В алтарь, правда, заходить не разрешалось, но и без этого было чем заняться.
 Монастырь, напоминал Матвейке муравейник. Раньше он часто наблюдал за муравьями в лесу. Если пораньше встать, то можно застать этот удивительный миг пробуждения муравейника. Вот он вроде бы, пустой и нежилой совсем, и вдруг, как будто сотни дверей разом отворятся, и потянутся цепочки муравьев, по одним им известным дорожкам.
Если подождать немного можно будет увидеть, как муравьи назад возвращаются. В основном, не с пустыми руками, как говорится. Иной сосновую иглу на себе тащит. Посмотреть на него, так и самого-то под иголкой не видать, ан нет, же, тащит. А те вон гусеницу где-то изловили, и тоже, волокут  ее всей гурьбой в муравейник.
Сравнил Матвейка меж собой муравьев и монахов, действительно похожи. Поделился своими наблюдениями с Епифанием. С ним проще, добрый он, да и молодой совсем. Тоже, как и Генрих, ненамного и старше Матвейки. Вот, например, скажи Матвейка отцу Саввию, что монахи на муравьев похожи, так еще, чего доброго отругает. Виданное ли это дело, человека, высшее творение Господне, с какой-то тварью мелкой сравнивать.
А, вот Епифаний, тот мысли Матвейкины правильно уразумел, похвалил даже, сказал, что и в самом деле, всяк человек трудолюбию муравья поучиться может. А уж монах, и тем паче. Потому, как праздность и лень, это самые страшные враги для инока, потому. как душу от служения Богу отвращают.
Вот монахи и борются с ленью, трудом да молитвой. Как разбудит отец Саввий монастырскую братию, так монахи до самого вечернего правила, либо трудятся, либо в молитве пребывают.
Матвейке владыка Сергий особое послушание назначил. Благословил его ухаживать за раненым Генрихом. Послушание несложное, учитывая, то что, Генрих вскоре на ноги поднялся, ходить даже стал. И приступы, от которых  он хватался за голову, раздираемую дикой болью, а ноги сами по себе подкашивались, все реже случались. Так, что Матвейка успевал и за Генрихом присмотреть и другим монахам помогать.
А, вот у Епифания послушание потрудней выдалось. Рана на груди у  Алеши, слава Богу, затягиваться начала, да только порой по ночам начинал он громко стонать, метаться в беспамятстве, норовя повязки с себя вместе с кожей содрать.
Между тем, уж и неведомо как, но слух о чудесном исцелении Алеши, разнесся по округе. Крестьяне и городской люд шли большим потоком. Большинство, чтобы не выглядело посещение монастыря праздным любопытством, какое-нибудь срочное дело к сему случаю приурочивали. Одни просили о ближних своих помолиться, иные подаяние приносили. Подаяние небольшое, каравай хлеба или пяток яиц. Разные причины находили для того, чтобы монастырь навестить. На самом же деле, чтобы своими глазами на чудо великое глянуть.
К Алеше Епифаний их, конечно, не допускал, уговаривал подождать несколько дней. Скоро, мол, поправится богатырь и сам пред народом предстанет. Но, на вопросы о том, как чудо свершилось, отвечал охотно.
И, возвращался по домам народ в твердой вере о том, что по молитве Сергиевой воскресил Господь славного русского богатыря для защиты всей земли русской от ворогов ее. А вскоре и вся Русь, таким же вот чудесным образом восстанет в образе богатыря могучего и не страшны ей будут никакие супостаты.
А на днях Матвейке приятный сюрприз приключился. Прислал Андрей Кудряш в монастырь два воза рыбы мороженой, и вместе с ними одежонку Матвейке. И такая уж добротная одежонка, что, Матвейке  и видеть, прежде не доводилось. Рубаха холстяная длинная, почти до колен. Порты такие же с плетеным гашником. Поверх рубахи зипун. Настоящий зипун, точно такой же, как у самого Андрея. А поверх всего полушубок из черно-бурой лисы, сверху крытый синим сукном.
К тому еще сапоги из синей кожи и шапка, тоже из синего сукна, лисьим мехом отороченная. Примерил Матвейка одеженку. Вся как есть, впору пришлась. Ну, точно теперь, как купец выглядит. Повертелся он, пытаясь себя с разных сторон оглядеть, хорош, ничего не скажешь, хорош. Потом взгрустнул немного, эх кабы, мамка-то, могла бы на меня такого глянуть, То-то бы порадовалась. Да, вот беда, нет больше мамки, и тятьки тоже нет.
Нахлынувшие, было, слезы, Матвейка сдержал. Потом медленно стянул с себя подарки Кудряша. Надел ту, одежду, которую ему здесь в монастыре отец келарь подобрал. Где подогнал, где и вовсе перешил. Сложил Матвейко аккуратно наряды Андреевы, отнес к келарю, попросил. – Убери отче Амвросий на время наряды эти. Вот, ужо поедем в Москву, тогда и обряжусь.
Да, только, возможность лицезреть Москву, все откладывалась. А, уж так хотелось Матвейке на вновь отстраиваемый град глянуть. Сказывали посетители монастыря, что Нынешняя Москва то, куда краше прежней будет. И вокруг города белокаменная стена воздвигается, с каждым днем, как на глазах растет, а все потому, что народу, стену строящего видимо-невидимо. Спешат, день и ночь работают, костры жгут. Оно и понятно, нельзя Москву беззащитной оставлять, ворогов то у нее, вон сколько.
А, кроме того, это Матвейка уже своим умом доходил, что весна на носу. Вот-вот, первое тепло придет, растает снег, пахать, да сеять надо. Потому, что, если не посеять, то и жать, то осенью нечего будет. А без хлеба, оно известно, ни Москва, ни Тверь, ни Литва, да, что там, сама Орда и то прожить не сможет.
А, тут еще и распутица наступила. Набухли, налились сугробы водой, как тучи перед грозой в ожидании первого грома. А уж, как гром грянет, так тучи и начнут хлестать землю упругими струями. Так и весной. Подтает где-нибудь на бугре неприметная кочка, потечет тоненький с палец ручеек, Да, как, рухнет все. Не зная удержу понесутся по оврагам бурлящие весенние потоки. Покроются поля невесть откуда взявшимися озерами. И все, останавливается жизнь. Вот, вроде бы вчера еще был  прочный санный след, а сегодня плывут куда-то его остатки, медленно растворяясь в весенних водах. И не пройти, как говорится, и не проехать.
Маковцу.то что. Он на холме стоит. Ему распутица не страшна, а то, что в монастырь никто попасть не может, это не страшно. Бурна распутица, да коротка. Талые воды быстро схлынут, и грязь весной быстро высохнет. Быстро пройдет распутица, а потом и забудется вовсе.
А в монастыре, как ни странно, дел казалось, совсем не убавилось. Все так же, как разбудит отец Амвросий монахов, так до самой ночи и пребывают они в трудах своих праведных. Один лишь Матвейка, пожалуй, стал чуть менее занятым в делах своих. Так он, все время свободное, которое у него появилось, у кельи инока Епифания проводил, вернее у лежащего там раненого Алеши.
Глядел Матвейка на могучее сложение воина и диву давался. Вот ведь как огромен может быть человек, Равно как Голиаф, про которого мамка вечерами рассказывала. Одна рука чего стоит, казалось, вот накроет он ладонью Матвейку, так того из под ладони и вовсе не видно будет. Вон инок Пересвет, тоже роста немалого, но все же, на Матвейкин взгляд, поменее будет. Хотя, кто знает.
А, вот когда Матвейка Алешину рану впервые увидел, так зажмурился даже. Как с такой раной человек жить может? Чудо, да и только, владыкой Сергием сотворенное. Впрочем, быстро привык. Помогал Епифанию менять повязки, стирал их и в травяном настое замачивал.
Алеша, то ли благодаря уходу Матвейкиному, то ли своему богатырскому здоровью, вставать начал. Порывался даже в Москву ехать. Да куда там. Постоит немного на ногах, потом вдруг, как, весь бледный сделается. Не подхвати его вовремя, упадет. Тут, пожалуй, распутица, то, как раз вовремя пришлась. Перестал рваться, успокоился. Да и то сказать, куда тут ехать, если вокруг Маковецкого монастыря море неразливанное.
К удивлению Матвейки, Алеша зла на ранившего его дядьку Степана вовсе не держал.
- Ты на Дядьку Ворона шибко сердит? – спросил как-то Матвейка.
- А, чего мне на него сердитым то быть? – недоуменно пожал плечами Алеша.
- Да, как же – загорячился Матвейко. – Он же ведь тебя, чуть совсем не убил.
- Ну и что с того? – Алеша благодушно улыбнулся. – Мы же ведь  с ним чать на равных бились.
Задумался Матвейко, хоть и не понял всего, но уловил одно, есть что-то в понятии воинском для него Матвейки непонятное. Задумался он над Алешиными словами, да так, что всю ночь и глаз не сомкнул. А с утра после молитвы утренней, поскорее заспешил в келью Епифания. Приступил к Алеше с вопросами, очень уж хотелось ему понять, как это можно без зла в душе к врагу твоему, едва тебя не убившему пребывать. Не святой же он. Это только святые так поступают, вот инок Епифаний рассказывал про святого Стефана. Его язычники камнями забивали, а он за них Богу молился. Прости, мол, их господи, ибо сами не ведают, что творят.
Алеша на святого Стефана нисколько не похож. Попробуй только, кинь в него камень, вмиг жизни лишишься, а вот к дядьке Ворону ни обиды, ни зла не таит. Странно как-то. Алеша, похоже, и рад бы объяснить. Да только никак слов нужных подобрать не может. Не мастер он на слова, а пуще всего по Матвейкиному разумению, не понимал просто, почему он должен Ворона ненавидеть.
И рад бы был Матвейка свои расспросы прекратить, да очень уж хочется до сути добраться. На помощь Алеше уже и Генрих с иноком Епифанием пришли.
- Вот, посуди  - со своим странным выговором, пояснял Генрих. – Алеша, воин. Задача его сражаться, себя и других оборонять. За свою жизнь, если она долгой окажется, он весь шрамами от ран может покрыться. Так, что ж ему, помнить, кто, да какую рану ему нанес? да зло на всех таить? А, в душе то место и для других чувств должно быть. Кроме того, вот Алеша и Ворон сегодня в поединке сошлись, а завтра, глядишь, в одном строю им сражаться придется, жизнь, она такая, непредсказуемая. Особенно воинская
Странные какие-то слова, в них еще разобраться надо. Матвейко в растерянности взглянул в лицо Алеши. Тот улыбнулся, головой кивнул. Правильно, мол, все. Да и инок Епифаний от себя добавил. – в жизни сей земной, Матвейка, человек только лишь по изволению своему может то ли в раю, то ли в аду пребывать. Потому, как и рай, и ад, оба они существуют в душе нашей. И пребывает человек в раю да блаженстве, тогда, когда, душа его любовью заполнена. А, уж. где будет человек пребывать, когда в душе ничего кроме зла нет, сам смекни.
А. чего тут смекать, хоть и мудрено говорит инок Епифаний, но понятно. А, кроме того, есть у каждого воина чувство братства воинского, и уважение к врагу ли, к другу ли, оно одинаковое. Другое дело, верность воинская. Готовность за товарища и жизнью рискнуть. Впрочем… Матвейко даже головой замотал, чтоб не запутаться совсем в новых мыслях непонятных.
Вот, оно, выходит, как получается. Встретились в лихом бою Алеша с дядькой Вороном. Показали свою силу богатырскую. Да умение свое. Во славу воинскую можно сказать послужили. Впору о них былины слагать. Что ж, все это дело воинское. Да только защемило что-то в душе. Вспомнились Матвейке московские ратники, нагрянувшие на деревеньку. Огонь, смерть вспомнились.
- А, война, тоже дело воинское? – еле слышно спросил он.
Но расслышал Алеша.
- Нет, Матвейка, так же тихо ответил он. – Не воинское это дело. Война, дело паршивое, очень паршивое.