Ножик и увеличительное стекло

«Светлость Петя» - первая фраза, первый декоративный элемент, который я запомнил в своей жизни. Много-много раз мордочка этого хитрого мужичонки с надписью «Светлость Петя», выжженные на заборе, за лавочкой, жизнерадостно подмигивала из-под нахлобученной кепки и мне, и всем соседям. Бывало, бежишь мимо лавочки в подъезд, и вдруг неожиданно напоровшись на  неунывающий глаз Светлости, почему-то смеёшься, становится тепло и радостно. Эта самая «светлость» очень похоже и весело изображала носатого, небритого безобидного алкоголика дядю Петю из соседнего красного дома, который абсолютно ко всем, включая детей, обращался: «Ваша светлость».
Мне было или три, или четыре, а может быть и все пять лет. Не помню точно. Точно помню, что было у меня маленького какое-то странной чувство детскости. Я твердо знал, что я еще маленький и мне ничего нельзя. Нельзя баловаться, нельзя плохо себя вести, нельзя выходить на улицу без старших, нельзя брать чужое, нельзя не слушаться. Много чего нельзя. А что можно – не известно. Значит надо пробовать, что именно мне можно делать. Я уже тогда знал, что мне можно играть и можно гулять во дворе с Мишей или с Таней. Но гулять получалось не очень. Миша был большой, он все время куда-то спешил, то к друзьям, то на гитаре играть или мопедами заниматься в гаражи: сидеть на скамеечке и смотреть за мной у него не получалось. А Таня была совсем взрослая, она носила красивые очки с золотом и вообще книжку читала, хоть и сидела на скамеечке. И она не любила гулять, говорила, что соседки вечно к ней цепляются со всякой ерундой. А им вежливо отвечать надо. Но, все равно, выходила во двор на скамеечку. Поэтому и у меня выходить гулять во двор получалось только тогда, когда за мной кто-то может присмотреть, чтоб я чего-нибудь не сделал «чего нельзя».
Это рождало во мне чувство отчужденности, непричастности к окружающему миру. Как будто я – наблюдатель, причем, единственный на этой планете. Мне очень нравилось смотреть. Конечно, возюкать машинкой по пыльной россыпи песка тоже интересно. Но это интересно по-другому. Тут важно, какой именно след оставят колеса, сам рисунок колеи, как поднимется и разлетится во все стороны куча песка, когда машина в нее врежется. Интерес совсем другой. Дело в том, что эти следы оставляю я сам своей машинкой. Какой хочу след такой и оставлю. Или вообще не буду ездить, а буду копать для нее гараж-пещеру. Это всё делаю я сам. Не всерьёз и ненадолго. Я играюсь. А всё остальное вокруг меня происходит как по волшебству само собой.  Дождик каплет на белый асфальт и сразу высыхает, а из асфальта торчат камушки, белые, желтые и иногда коричневые. Их оттуда никак не достать. За скамейкой растет громадный куст сирени. Цветочки мелкие-мелкие, их очень много, и они как будто сливаются в большую пушистую голубовато-сиреневую шаль, которая высоко-высоко накрывает куст. Цветы тоже не достать. А листья у сирени большие гладкие, но твердые как бумага, пыльные и горькие. Их я сколько угодно могу сорвать. Но не хочу. А в другом палисаднике, за другой скамейкой растут ромашки и трава большая и острая, в ней что угодно может потеряться и солдатики, и пупсики, и даже машина. Но эта трава лучше и загадочней: в этой траве водится очень много живых солдатиков. Это такие жучки с красным узором на панцире. Они красивые и очень быстро бегают по своим солдатским делам. Внезапно возникают и пропадают в никуда. И их никак не проследишь. Как настоящие солдаты на войне. Поэтому и приходится в траве играть. А еще, в углу, возле раздвоенной ивы есть муравейник с мелкими черными муравьями и в этом палисаднике, только дальше, растут кусты акации с желтыми и сладкими цветочками.
И все это растет и меняется. Сегодня цветы сладкие, а потом они ссыхаются и вообще теряют вкус. Потом стручки появляются, как у гороха, только мелкие и в них дудеть интересно. Звук такой гнуснавый-гнуснавый и у каждого стручка свой особенный. Двух одинаковых не найдешь. Стручки есть, а цветов нет. Значит так надо. Жизнь течет. Вчера мы сидели на скамейке, а сегодня она зеленая и воняет. Говорят, сосед дядя Коля покрасил. Еще и хвастался непонятно: «Колер, декор – лепота». Я понимаю, зачем он покрасил. Он курит вонючую трубку и поэтому, не чувствует этот неприятный запах краски, а чувствует только свой дым. Так и сидит один на своей скамейке. Газетку подстелил. Радуется, что бабок нет, потому, что они не курят, а когда на скамейке собираются, «галдят и всем кости моют». А на другой скамейке Мишины друзья в карты играют и я – рядышком, в палисаднике за штакетником. Им тоже все равно, их запах не беспокоит. Нашу скамейку дядя Коля красить не стал, потому что доски старые со щербатинами, все черные, их не красить – менять надо. А ребята говорят, что не надо менять, они на этой скамейке ножиками всякие слова вырезали для памяти, даже рисунок есть - восходящее солнце – жалко. Пропадет ведь. А на новой скамейке особо не повырезаешь, сразу по шеям дадут. Дадут. Дядя Коля согласился.
Мне тоже стало жалко старую скамейку, я достал раскладной ножичек и стал впивать в нее. В самый край доски. Мы там часто ножики впивали. Древесина мягкая, податливая, со следами сотен впиваний самых разных ножей и лезвий. В этом месте даже небольшая ямка образовалась в доске и волокна из нее торчали во все стороны. Даже самый тупой ножичек входит туда легко, и с таким классным глухим звуком: «ТЦДр-р-р». Торчит нож из скамейки и вибрирует. Здорово. Тцдр-р. Тцдр-р. Тцдр-р. «Дай-ка ножичек-то. Посмотреть», - Дядя Коля протянул руку ко мне. Сам улыбается, а глаза сверкают из под очков недобро. В одной руке трубка, другой мне машет. Лапища у него толстая, а если в кулак сожмет – как моя голова. Ножик жалко. Отнимет ведь. Это, конечно, не самый лучший из раскладных ножичков, которыми мы играли во дворе. Сам небольшой, обкладки черные пластмассовые, два лезвия: одно покороче, но пошире, редко затачивалось, другое длинное и узкое, вполовину сточилось, им то я обычно и впивал нож в древесину. Главное, что этот нож мне дал Миша. Просто дал. Не сказал: «Бери - дарю». А просто – «на, держи». Что это значит? Может это и не мой нож еще. Как я его могу отдать? Сам дядя Коля седой, толстый и старый, если я побегу, наверняка не догонит и к родителям по такому пустяку не пойдет ругаться, но рядом на скамеечке его костыль лежит. Я как-то сам видел, как он кого-то из старших ребят по спине протянул. Достал легко. Молчу. Впиваю. Тцдр-р. Тцдр-р. «Не боись, отдам». Значит, отдаст. «Это не мой»- последняя моя попытка закрепить его обещание в реальности: «Я его вернуть должен». Чужое брать нельзя. А если взял, обязательно вернуть надо. Это закон такой. «А чей?» Дядя Коля взял ножик, потрогал ногтем лезвие, нахмурился и стал им вычищать свою трубку. Я молчал. «Ну? Что, шпана. Кто мальцу нож доверил? А руку он себе поранит, кто отвечать будит?» «Да ничего он не поранит, Николай Иваныч, нож тупой как валенок» - ребятам было и не до ножа и не до меня, к Афоне шла карта, и он яростно шлепал картами по широким доскам скамейки, остальные в досаде огрызались.   
Я все про всех понимаю. И про дядю Колю: ему скучно, делать нечего, он докурил, надо подниматься домой на четвертый этаж, а молодым надо показать лишний раз, кто в доме хозяин, а нож ему вовсе не нужен, а мне нужен и мне обидно. Обидно за нож, обидно за Мишу – он поднялся домой на минутку и ничего не знает – обидно за себя, что ничего не могу сделать, потому что все нельзя, а что можно - то всё понарошку.
  «Иди сюда» дядя Коля махнул рукой. «А ножик?» - протянул я из за штакетника.«Сказал отдам, значит – отдам. Только не тебе, а деду. Разве ж таким ножом можно играться? Смотри, он у тебя плохо закрывается – смазать надо, пусть дед побеспокоится». Он пощелкал лезвием, складывая и открывая нож. «Деду – это еще ничего» подумал я. Дед у меня отличный, никогда меня не ругал и всегда защищал перед родителями. И нож он наверняка сразу мне вернет или отдаст Мише, а Мише – мне. Дядя Коля иногда приходил к деду и это был хороший повод «хлопнуть по пять капель». Одно плохо – дядя Коля очень громкий – бывший полковник или даже майор – он не мог ничего делать тихо. И про нож могли услышать и бабушка, и мама, и тетя Зина. Это была бы катастрофа. Ну, не страшно. Будь, что будет. Я подошел к Дяде Коле.
«Залазь на коленку». Я помедлил, но дядя Коля легко одной рукой взгромоздил меня на его колено. Я устраиваясь, или чтобы занять руки, взялся  за костыль, который лежал на другом колене дяди Коли. Костыль был черный блестящий, а ручка вся была украшена разноцветными кольцами: красное, белое, желтое, зеленое, оранжевое, золотое, синее, белое. Потом черный промежуток, потом опять разноцветные кольца. Красиво, но не правильно. Ведь даже в радуге все цвета идут друг за дружкой, они по считалочке располагаются: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». По первым буквам считалочки и называются цвета: сначала к – «каждый» - значит красный, потом – о - «охотник» - значит оранжевый, и дальше – ж –желтый, з – зеленый, г – голубой, с – синий и ф – фиолетовый. А на костыле все было по-другому, потому что голубого и фиолетового колец не было, зато были золотое и белое. Я так дяде Коле и сказал. Он долго смеялся и кашлял в сторону. «Это потому, что мне и эту трость, и трубку зеки делали, а у них на зоне фиолетового и голубого может и не было вовсе. Еще ножик у меня есть, тот вообще красивый и лезвие в два раза длиннее и в два раза тоньше, чем у твоего. И прочнее раз в десять. Дома лежит. Хочешь, подарю?» Он засмеялся. Я посмотрел на него: хитрит, но не шутит. Что-то придумал себе, наверное. НО мне предлагался настоящий зековский нож. Я видел такие у больших ребят из соседнего двора, у Румы и Федота. У Румы был маленький и тоненький с откручивающейся ручкой и тайником внутри, а у Федота выкидной, который все время заедал – слабые ножи, в дерево их метать они не рисковали, боялись. А дядь Коля предлагал и больше и лучше. Я молча кивнул. «Ты слово скажи: нож хочешь?» Я опять кивнул. Конечно хочу, подумал я, кто ж от такого отказывается. «Сейчас моя Маруся выйдет, слышал, уже кричала с балкона? Ты скажи ей, что я у вас был сегодня. Понял? И нож твой»
Ярко светило солнце. Пацаны азартно резались в карты. Пахло сиренью, табаком и краской. Я кивнул, вяло сполз с коленки и забрался в кусты за штакетник к солдатикам – надо было еще докопать им окопы и построить блиндаж. Вокруг было громко и радостно, а на душе у меня скучно и грустно. Ясно было, что дядь Коля обманул меня. Зачем? Ведь баба Маруся все равно не поверит мне. Даже если все пацаны со скамейки в один голос будут уверять ее, что дядя Коля был у нас дома – она все равно не поверит. Ни им, ни мне. Почему я должен врать? И дядя Коля тоже знал, что его Маруся мне не поверит. Значит, и нож он мне давать не собирался. И мой нож возвращать не собирался. Обидно. Он хочет, чтобы я просто так наврал. Он думает, что я – маленький и, значит мне врать можно, что мне все можно, ведь у меня все понарошку, все не по настоящему.  И солдатики, и сирень, и мальчишки с их картежными забавами, и ножи – все, моё, всё, что мне нравится - всё не всерьез. И что мне можно лгать. Он был слегка пьяненький и решил: я маленький и мне поверят, к тому же ведь я всегда говорю правду. Поэтому он обманул меня. Для того, чтобы я обманул еще кого-то, например, его жену. Это для него, как игра для меня. Но я никогда не врал ни маме, ни своим солдатам, ни друзьям, ни самому себе. Оловянным солдатиком я ковырял землю под кустом, а слезы сами капали с носа. Тихо-тихо капали, как сок с липы. Мне не жалко - для дяди Коли можно и соврать, но зачем врать для него, когда он сам меня враньем обидел. А еще нож зековский пообещал. Зачем?
Вышла Маруся.  И дала дяде Коле «чертей». Кричала она громко и уверенно. Дядя Коля кряхтел и оправдывался. Стало понятно, что он в стельку пьян. Маруся схватила его в охапку и оттолкала домой. Я все видел, что-то отвечал. Но как-то неуверенно. Не помню точно, что я говорил, но знаю: я обманул дядю Колю, его ожидания. Я так и не показался из-за куста, проблеял что-то типа «да-а, у нас» в ответ на дяди Колины оправдания. Я обманул всех: дядю Колю, его жену Марусю, себя, маму, она верила, что я никогда не вру, Мишу, потерял его нож. Это была трагедия. Что, самое обидное, никто из ребят ничего особенного не заметил. Они просто не заметили. Не обратили внимание. И это было так несправедливо в этот солнечный день, что от обиды на собственную незначительность и беспомощность я пошел домой.
Дверь у нас никогда не закрывалась на замок, Мне было очень жалко пьяненького дядю Колю, за то, что он меня обманул. Зачем ему обманывать ребенка? От скуки? Нет. Незачем. Пенсионеру, бывшему кадровому офицеру, вся грудь в орденах. Наверное, из-за того, что он был очень несчастен. Еще бы, танкист, офицер должен заканчивать военную службу на какой-то зоне с какими-то зеками. Наверное, ему было очень плохо в жизни. И мне плохо. И всё было плохо. Я медленно, незаметно поднялся в подъезд на площадку возле нашей квартиры, там, где большая батарея, обнял оконный поручень и зарыдал взахлеб.
Миша услышал, выскочил ко мне, оторвал меня от поручня, повернул к себе, властно взял за плечи: «Кто!» Его глаза были темными и страшными. Я испугался. Слезы как-то сразу высохли: «Никто, - я сильно втянул носов воздух, чтоб успокоиться -  мсс, это я сам, мсс, дядя Коля, Он нож забрал, черный, что ты мне дал.» Слезы предательски опять потекли, но я их мужественно глотал. Вот, теперь и про дядю Колю рассказал. Теперь точно все плохо будет. Стало тихо. Миша беззвучно смеялся:«Так, ты из-за ножика? Не плачь. Чепуха это. Не плачь, говорю, я с ним сам поговорю. Потом. Вот, на, держи.» И в его руках появилась чудо-лупа. Увеличительное стекло. Без всяких ручек и ободков. Только стекло. Такое большое, что пришлось сильно растягивать пальцы, что обхватить и удержать его за острый край. Я знал, как им пользоваться, и как не пораниться. Миша что-то рассказывал, кажется, как геройски он вытащил его из какого-то проектора в школе, потом еще про что-то. Я, конечно, поддерживал разговор, угукал и даже спрашивал чего-то, а сам тем временем исследовал увеличительным стеклом поручень.
  Не представляете, сколько на нем много всяких трещин и заусенцев. А там, где вырезаны всякие слова  по краям букв были заметны чудные ореолы, как будто каёмочки, где желтая, где красная. Это всегда оттеняло смысл слов. Смысл я даже не читал, потому что цвета были интересней. Рассматривая поручень в лупу, я вдруг понял, скорее угадал: оказалось, что это просто следы старой краски проступают сквозь новые на местах прорезов. Никто даже и не подозревал, что сначала наш поручень был желтым, потом темно-красным, и только потом коричневым. И всё это было ясно видно через увеличительное стекло. И еще, если поскрести ножичком, стало можно угадать, какую надпись сделали раньше. Я так Мише и сказал. Он засмеялся, сказал, что и так сам всё это знает, и знает даже, кто и что именно вырезал.
 Я совсем перестал  плакать, дышать и шмыгать, поэтому он пошел домой, а я с увеличительным стеклом – на улицу. Пацаны-картежники оставили скамейку возле подъезда и перебазировались во двор на столик под старой акацией. На меня они не смотрели. Наверное, пока я терзал поручень, Миша уже сбегал вниз и надавал им по шеям. Беззлобно, не больно, профилактически, они ведь не могли меня защитить пред Дядей Колей. Миша это понимал и они понимали. Пацаны не обиделись, но пересели. А я и не заметил ничего, хотя слышал какую-то возню и Мишин голос.
Я вышел и стал увеличительным стеклом жечь дядиколину ядовито-зеленую скамейку в отместку за несправедливость. Она не загоралась. Мешала ветка каштана и легкий ветерок. Как я не полез на каштан, ломать надоедливую ветку – не знаю. Что-то остановило. Наверное, Игорек. Он вышел погулять, очень обрадовался и сразу присоединился к моей игре. С задумчивым видом он изрёк, что скамейка «свежепокрашена» и на такую вонючую краску солнечный свет ни за что не ляжет, даже сфокусированный в точку, даже с помощью увеличительного стекла, даже такого большого. А всё потому, что скамейка зеленая, а солнце желтое. Зато газета, которой прикрыта скамейка, чтоб не красилось, очень даже загорается. Это мы уже знали, потому что не раз жгли. И не успел я ничего возразить, Игорек стал по кусочкам отдирать, приклеившуюся в скамейке газету и складывать в кучку на асфальт. Тогда я стал ловить солнце и поджигать газету. Это было просто, ведь на газете было полно черных букв, и серых фотографий - костерок занялся очень быстро. Огонь был, но дыма было гораздо больше. «Это от краски, видишь, вся газета вымазана» - изрек Игорек. Он всегда не говорил, а задумчиво изрекал, потому что никогда никуда не спешил. И тут он тоже не спешил, и не успел. Зато я успел. На лестнице, через распахнутую дверь подъезда кто-то грохотнул затворяемой дверью и послышались чьи-то зловещие шаги. Шаги приближались быстро, но я был быстрее: обеими ногами я прыгнул в костерок и моментально растоптал его. На асфальте осталось черное пятно, а на моих сандаликах – зеленая краска, газеты не было. Всё. Успели. Только напрасно. Зря пугались, зря торопились: студент с третьего этажа выскочил из подъезда и помчался вниз по двору. Он не заметил ничего, даже дыма, даже запаха. Он был занят чем-то очень серьезным, и очень взрослым. Стало совсем грустно и не интересно. Гнев потух вместе с костром и игра тоже потухла.
 Игорек взял лупу и пошел поджигать другую, скамейку, в том месте, где я впивал ножичек, а я пошел в палисадник вытирать краску об траву. Это уже не игра. Это взрослое серьезное занятие. Оно не понарошку, как мы с Игорьком. Следить за собой или за порядком, это вам не скамейку поджигать. Краска вытиралась плохо. Сначала вообще ничего не получалось. Я старался. Я хотел, чтобы не было ничего этого.  Ни костра, ни лупы, ни вообще сегодняшнего дня. Я тер, тер, тер, а у Игорька вдруг получилось. Тонкий дымок на скамейке вдруг превратился в крохотный шарик огня, который продолжал вытягиваться вверх, но почему-то не расширялся, а наоборот углублялся внутрь доски. Мы молча стояли и смотрели. Огонёк тихонько рос,  сизый дымок начал медленно окутывать доски снизу. Было тихо и спокойно. Мы даже не заметили, как подошел Паша-баскетболист. Он равнодушно посмотрел на яркое пятнышко огня и накрыл его учебником математики. Со всех сторон учебника потек дым. Я спросил: «Тебе математику не жалко?» Он сказал: «Это старая, в сентябре дадут новую». Игорек сказал: «Пойду домой». И ушел. Мы смотрели на учебник. Дым становился тоньше и прозрачнее. Паша поднял математику, дым пошел сильнее, но огня уже не было, зато было коричневое пятнышко на обложке. Паша сказал : «Все в порядке, ничего нет». Так и было. Было все в порядке и уже ничего не было, ни радости, ни злости. Все развалилось. Никто не играл ни в карты, ни в солдатиков, ни в неудачную семейную жизнь. Как будто этот маленький язычок огня спалил все чувства в округе и злые, и добрые. Остались гарь и усталость.
Паша взял у меня из рук лупу: «Мишка принес?» «Угу», мы с Пашей баскетболистом были друзьями, а друзья не врут друг другу и не таятся. Я достал оловянного солдатика, и попробовал очистить его автоматом гарь и сажу со скамейки. Паша ловко поймал лупой солнце, замер, и на заборе с тонкой голубой струйкой дымка  появился кружок. Я перехватил солдатика поудобней, чтобы быстрей удалить черное пятно с доски. Оно очищалось не просто, но довольно скоро вместо черной ложбинки в доке появилась черная дырка. Я удовлетворенно засопел. На заборе тем временем появился наглый, хитрый глаз. Паша от напряжения даже язык чуть-чуть высунул. Вдруг яркая точка на вершине дымовой струйки стала блекнуть – солнце скрылось за облаком. Паша откинулся и посмотрел на небо. «А чей это глаз?» – спросил я. «Еще не знаю. Угадай. Нравится? Красиво? Смотри – у тебя все руки в саже» - он опять посмотрел на солнце. Солнце не выходило. Я посмотрел на руки, они были не просто грязные, а как на рисунке в книжке у трубочиста. «Я - сейчас». Надо было срочно вымыть руки, а солнце как раз выйдет из-за облака, и я выйду на улицу, и все будет хорошо.
Но не все было хорошо. Дома меня перехватила бабушка, и пока не накормила меня картошкой, не выпустила. Естественно, что на скамеечке уже никого не было, на краешке лежала лупа. Паша ушел по своим делам. Но я не успел загрустить, потому что с забора смотрел на меня и лукаво щурился веселый мужичок. Вот красота! Паша – молодец,  Я отошел в сторону, мужик смотрел прямо на меня и вдруг подмигнул. Я подошел к нему – все нормально. Отошел к двери – опять подмигнул. Чепуха какая-то. Я раза четыре бегал туда-сюда. Мужичок исправно мигал, как заведенный. «Чего ты носишься туда-сюда?» Это была Светка. Мне она нравилась. От нее я не мог иметь никаких тайн. Сейчас она  смотрела во двор с балкона через решетку. Но как мне найти слова, как объяснить ей, что за чудо я вижу. «Это чудо! Тс-с-с. Выходи. Я тебе покажу». Обычно она всегда притворялась, что мама не разрешает, или, что надо что-то делать, словом, собиралась очень долго. Но день вдруг стал другим. Он как-то так изменился, вырос что ли? Я просто не помню, сколько времени мы болтали через балконную решетку, сколько времени вместе хохотали и бегали вокруг подмигивающего рисунка, сколько времени просто разговаривали, носились по двору или играли в чего-то там еще – час, минуту, мгновенье – не знаю. Времени оказалось очень мало до вечера, мы не могли наиграться, пока нас не загнали родители по домам.
Лето незаметно свернулось. Началась школа.  Ножик мне вернули, но я им играю редко, лупу я уронил и отколол краешек. Теперь они рядышком лежат в ящике стола. Зато мужичка я вижу каждый день, только он уже не подмигивает, а просто радостно улыбается при встрече: кто-то дорисовал ему кепку и подписал: «Светлость Петя». Декор добавился, поэтому и прищур куда-то делся. Теперь я ему подмигиваю. Я-то не изменился и  всё помню. И по чудо и про всё. С каждым днем во мне крепнет уверенность, что там, где  декор, там нет красоты. Настоящая красота – это чудо.