Будни самоубийцы

День 1.

Я решил оставить это у себя на столе – что-то вроде предсмертной записки. Хотя вряд ли кто-то станет выяснять, зачем мне понадобилось умереть…
Для начала – небольшое досье. Мне 25 лет. Я работаю бухгалтером в паршивом офисе со стеклянными стенами на отдалённой московской станции Выставочная. Не курю. Не пью. Наркотиков никогда в жизни не пробовал. Пишу это для того, чтобы никто не стал обвинять меня в самоубийстве, совершённом в нетрезвом состоянии. Впрочем, скорее всего – просто сочтут сумасшедшим. Или, как минимум, человеком с расстроенной психикой. Это всё, в сущности, не так важно. И вовсе не имеет отношение к тому, что я собрался написать здесь, на этих жалких клочках бумаги всего за несколько дней до преднамеренной смерти.
Мне 25 лет. Я ни в кого не влюблён, никто не влюблён в меня. Как следствие, жена и дети – отсутствуют. Друзья давно перешли в разряд знакомых, тех, с кем случайно сталкиваешься на улице. Радостно орёшь:
- Серёгаааа!!
- Андрюхааа!

Обмениваешься чисто дружеским рукопожатием, улыбчиво предлагаешь встретиться. «Да-да, непременно, обязательно», - так же улыбчиво отвечают тебе. А потом – ускользают. Как песок сквозь пальцы… Я бы сам счел размышления об одиночестве подростковой белибердой, если бы они не были настолько правдивыми. Не въедались в жизнь так яростно и так крепко, как корни дерева вцепляются в сухую почву.
Родители? Они развелись, когда мне было шесть. Не стану разглагольствовать о своих переживаниях и постоянных ссорах мамы и папы в соседней комнате: это скучно, глупо, банально, и, в конце концов, - давно переболело. А о переболевшем не разговаривают, чтобы ненароком не задеть старые шрамы. Всё равно что вспоминать о войне, на которой впервые в жизни сталкиваешься со смертью.
После развода у матери уже через несколько месяцев появился отчим, у отца – новая жена. Помнится, в детстве я очень долго удивлялся тому, как быстро люди могут расправиться со своими чувствами, запереть их в тёмную кладовку и забыть о них навсегда. Я спрашивал маму, теребя её за подол платья, пока она готовила очередной пересоленный ужин:

- Мама, почему вы развелись?
- Вырастешь – поймёшь, сынок.

Удивительно, но отец отвечал то же самое. Очень скоро я понял, что не нужен ни тем, ни другим: новые жёны, новые мужья и новые дети заменили им первого сына, слишком сильно напоминавшего о тоннах битой в разгаре ссор посуды. Я уехал из дома, как только мне исполнилось 18, и началась долгая, полная муторных скитаний по общежитиям и съёмным квартирам жизнь, которая в итоге привела к депрессии и апатии. Как? Почему это произошло? Я, наверное, не смогу назвать какого-то определённого момента. Какой-то причины. Разве что однажды в детстве, ночью, я вдруг проснулся от душераздирающих за окном криков… Всё внутри от них переворачивалось, сердце учащённо стучало – словно кого-то там, на улице, решили живьём зарезать. Я вскочил с кровати – маленький мальчик в синей пижаме – поднялся на подоконник и выглянул в окно. К кирпичной стене забора тёмная фигура прислонила рукой девушку. Девушку, которая отчаянно кричала и просила какого-то неведомого, случайного прохожего её спасти. Я поспешно отвернулся, схватил телефон, набрал номер полиции. Было два часа ночи, и в трубке отозвался лишь безразличный ко всему автоответчик. Тогда я выбежал на лестничную площадку, стал звонить соседям, кричать: «Там убивают девушку, помогите!..». Но то ли стены были слишком прочными, чтобы  пропускать мои призывы о помощи и доводить их до слуха спящих, то ли все эти люди слишком боялись столкнуться с маньяком, то ли им просто было всё равно – никто не откликался, не открывал дверь. И даже мама вместе с отчимом безмятежно спали в тёплой кровати. Именно тогда оно охватило меня. Ощущение безнадёжности.
До сих пор иногда, собираясь спать и мучаясь бессонницей, я думаю об этой девушке. Нашёлся ли тогда кто-нибудь, кто смог её спасти?.. Осталась ли она жива? Нашла ли человека, которого смогла полюбить и не стала ли панически бояться всех прохожих на незнакомых улицах? Но теперь я всё меньше думаю о людской жестокости. Окружающие стали казаться мне автоматами. Серыми, будничными фигурками, толпящимися в очереди на эскалатор московского метро. Одиночество, рутина, угнетающее ощущение, что каждый день повторяется одно и то же, одно и то же.
Общество утыкается в смартфоны и электронные книги, увлечённо нажимает на кнопочки – и им совсем нет дела друг до друга. Я хорошо помню эпоху 90-х, когда в холодильнике часто не оказывалось еды и воровали на каждой улице, и гадаю, каким образом она привела к тому, что сейчас принято называть «обществом потребителей». Век кибернетики породил живые автоматы. И одиночество. Наверное, именно оно побудило меня к странному, лишённому всякого смысла поступку. Итак, осталось ровно три дня, в течение которых я буду записывать всё, что придёт в голову, порой всё ещё вспоминающую цитаты Стендаля.

День 2.

Сегодня – день перечёркнутого прошлого. Если уж и погружаться, подобно Берлиозу, в небытие, или вступать, переродившись, в новую жизнь, то непременно нужно сделать так, чтобы в этой, настоящей, было действительно со всем покончено.
Пункт первый. Я уволился с работы. Испытал необыкновенное чувство наслаждения, осознав, что последний раз слышу, как стучат мои чёрные ботинки об этот чёртов стеклянный пол. В последний раз нахожусь среди безостановочно печатающих за компьютерами людей в идеально выглаженных костюмах. Среди шума беспрерывно работающих принтеров (который, признаться, всегда навевал  на меня страшную тоску). Среди прозрачных стен, где, словно последнему маразматику, кажется, что за тобой постоянно следят чьи-то невидимые глаза… Директор фирмы ничуть не удивился, прочитав моё заявление: ни одна жилка на его таком же выглаженном, как тёмно-синий костюм, лице не дрогнула. Усталым, безразличным голосом, стремясь соблюсти банальную формальность, он спросил:

- У вас есть какие-то особые причины для увольнения? Быть может, низкая зарплата?
- Нет. Я увольняюсь, потому что хочу кое-что изменить в своей жизни.
- Что ж, похвально. Всего хорошего.
- Спасибо. До свидания.

Вот так однообразно, скучно и нелепо оборвались три года, в течение которых я не завёл ни знакомств, ни друзей: все здесь настолько заняты работой и деловыми разговорами, что часто забывают, как это – существовать вне стеклянных стен и строгих костюмов, купленных, между прочим, за бешеные деньги в бешено дорогом бутике.

Пункт второй. Я съездил к родителям и убедился, что они не станут жалеть о моей смерти.

Сначала я навестил отца: вместе с новой семьёй он живёт в отдалённом, но вполне уютном, благоустроенном районе Медведково. Моему брату по папиной линии, с которым я никогда не видел смысла общаться, теперь исполнилось 17. Долговязый растрёпанный Максим, как выяснилось, играет на гитаре, всех мыслимых и немыслимых музыкальных инструментах и пишет собственные песни. Мы пожали друг другу руки при входе; он одобряюще кивнул и скрылся в комнате – перебирать струны на гитаре. За столом, пока меня поили остывшим чаем, отец только и делал, что рассказывал о семнадцатилетнем сыне: какие у Максима замечательные песни, какая у Максима замечательная группа, какая у Максима замечательная девушка. Лишь тогда, когда я уже собирался уходить и поблагодарил за обед, отец, словно очнувшись, спросил:
- А ты-то как? Жениться собираешься?
- Всё в порядке, пап. Я уволился с работы.

Отец вскинул брови – он всегда так делает, когда хочет выразить крайнюю степень недовольства.

- Может, не стоило, сынок?.. Ведь это была хорошая работа. Хорошо оплачиваемая.
- Так было нужно. Не переживай за меня, я знаю, что делаю.

Он встал из-за стола и вышел, не попрощавшись.
Мама, в отличие от отца, живёт не на окраине, а почти в центре: в уютном районе на Фрунзенской, где по бокам тротуаров всё ещё сохранились маленькие бежевые домики с низкими подоконниками, чем-то очень напоминающие европейские. Внутри – широкая мраморная лестница и двери из красного дерева. Нажав на кнопку звонка, я минут десять ждал, пока мне откроют; в дверном проёме возникла стройная фигура мамы с полотенцем через плечо.

- Прости, прости, у нас так шумно, так шумно!

В дальней комнате гудел телевизор, в другой - лаяла собака, в третьей - кто-то стучал ножом на кухне. Всё здесь было погружено в суматоху, двигалось, жило – такой «ожившей», «движущейся» действительности уже на протяжении нескольких лет был полностью лишён я. Так же, из ниоткуда, из самого центра суеты, возникла моя сестра Маша, свежая, улыбающаяся, светящаяся изнутри юностью и красотой, как только что распустившийся цветок. Признаться, я сам был удивлён тому потоку лирической фантазии, который охватил меня лишь при одном взгляде на её счастливое лицо, на такую же, как и у мамы, изящно стройную фигуру. Эта маленькая крикливая девочка, неустанно требовавшая новых кукол, совершенно преобразилась. Более того, за талию её обнимал высокий молодой человек, будто сошедший с экранов лучшего голливудского кино. Несколько минут мы стояли и молча оглядывали друг друга: я  - в смятении, они – с застывшими на лицах искренними улыбками. Такие улыбки, бывают, наверное, только у людей, которые по-настоящему счастливы и твёрдо знают, что это счастье теперь никогда от них не уйдёт.

- Ой! – вдруг засуетилась мама. – Что же ты на пороге стоишь? Скорее пойдём пить чай!

На этот раз чай был свежезаваренным, мятным и очень вкусным, а к нему – только что испечённое миндальное пирожное, почему-то напомнившее мне детство. Такое миндальное пирожное умела печь только моя мама, и покупное не шло с ним ни в какое сравнение. Готов поклясться, ни одной кулинарной книге не известно, где хрупкая женщина с полотенцем через плечо взяла этот секретный рецепт. Даже в самые тяжёлые времена, когда в стране вообще был дефицит продуктов, мама умудрялась находить необыкновенно ароматно пахнущие ингредиенты и устраивать, как она сама говорила, «маленький праздник». Но за исключением этой приятной мелочи всё проходило по точно такому же сценарию: если папа говорил исключительно о Максиме, то мама – о предстоящей свадьбе Маши, которая  - «ты не поверишь, я сама до сих пор удивляюсь!» - в 20 лет вне всяких сомнений встретила свою настоящую любовь. Я, как это принято, благодушно улыбался и рассыпался в поздравлениях. И только, когда я встал из-за стола:

- Подожди, дорогой, а ты-то как? Я долго ничего о тебе не слышала…
Быть может, мне это только показалось, но в её вечно весёлых глазах на мгновение как будто промелькнуло чувство вины.

- Всё хорошо, мам. Я уволился с работы.

При звуке этих странных слов даже Маша с её женихом перестали романтично ворковать в дальнем углу кухни и обернулись к нам.

- Почему, Женечка, милый?.. – начала мама ослабевшим голосом. – Тебе там не нравилось?
- Да, не нравилось. Но теперь всё в порядке, не переживай за меня. Мне пора, до свидания.

И снова – задумчивый взгляд, словно она хочет сказать что-то очень важное, подойти, обнять на прощание. Именно в этот момент из той самой дальней комнаты донеслось истошное: «НЕЕЕЕТ!». И все трое, как по свистку на школьных уроках физкультуры, бросились вон из кухни. Уже на пороге, надевая ботинки, я услышал: «ЦСКА, эти засранцы… Опять продули!» - и закрыл за собой дверь.
Пункт третий. С этим сталкивается любой, кому перевалило за 70: самоубийцы не составляют завещаний. Но я всё-таки решил соблюсти и эту формальность.
В нотариальной конторе на меня очень странно посмотрел мужчина с поседевшей лысиной, как только я сообщил ему своё намерение.

- Молодой человек, сколько вам лет? – участливо спросил он.
- Двадцать пять.
- Тогда… Быть может, вы… Простите мне неловкий вопрос… Больны?
- К счастью или нет, но я здоров. Просто подумал, что завещания нужно составлять заранее. Кто знает, что может случиться? Вдруг – авария или самолёт упадёт…
Мой собеседник нервно сглотнул, словно я вслух озвучил один из его потаённых страхов; он поспешно схватился за ручку: «Да-да, конечно, я понимаю…».
Поскольку в моём распоряжении только двухкомнатная квартира да пара дорогих костюмов, составить завещание оказалось не так сложно. Я оставил всё своё скромное имущество сестре: если эти двое и вправду любят друг друга и собираются пожениться, лишняя квартира им точно не помешает.

День 3, последний.

Я долго думал над тем, как лучше провести последний день своей жизни.
Сходить в кино? Но сейчас в кинотеатрах идёт такая банальная и однообразная дрянь, что и смотреть не хочется.
Прокатиться на велосипеде по Москве, как я обычно делаю это по выходным? Нет, слишком обычно. Такая посредственность, к которой я порядком привык, никак не сочетается с торжественной фразой «последний день в жизни».
Почитать хорошую книгу? Увы, только вчера я закончил перечитывать «Братьев Карамазовых», а начинать что-то новое нет смысла. В итоге этот знаменательный день я решил снова бездарно потратить на прошлое. Снова убедиться, что со всем – совершенно точно – покончено.

Мне было несложно её отыскать: по рассказам знакомых я знал, что она всё ещё живёт с родителями. Она  - это Алёна. Моя первая любовь. Тонкая, стройная, с нежным румянцем на щеках и чуть вьющимися каштановыми волосами – словом, такая, какой обычно бывает всякая первая любовь. Чуть романтичная, чуть кокетливая, чуть рассеянная и непременно беззащитная… Нам было семнадцать, когда мы познакомились, девятнадцать – когда мы расстались. Два чудесных года, закончившиеся полным осознанием того, что мы совершенно не можем существовать вместе. Оба – чересчур эмоциональны, готовы в любой момент закатить истерику по самому ничтожному поводу. Однажды я застал её целующейся в Парке Горького с нашим общим одноклассником – это испортило наши отношения окончательно. Одноклассник, увидев, что назревает скандал, быстро ретировался и больше, насколько я знаю, не возвращался к жертве своего преступления. Но моя обида была слишком сильна, а Алёна даже не стремилась оправдаться или извиниться. Так по-дурацки всё и закончилось, как это всегда случается в жизни. Только, кажется, с тех пор я никого не любил больше неё: первая любовь цепляет, а настоящая – кто знает? – быть может, и не существует вовсе.
Итак, я отправился к Алёне, сам не зная, зачем и для чего. Наверное, в глубине души я всё же надеялся на какое-то никчёмное, дешёвое чудо: я остановлюсь на пороге с красными розами в руках, она кинется мне на шею и со слезами счастья будет уверять, что всегда любила меня, всегда ждала и смертельно скучала…
Первым, что я увидел, зайдя в квартиру, было недоумевающее лицо Алёниной бабушки с вскинутыми от удивления серыми, будто восковыми, бровями.

- Женя?.. Ну заходи, раз пришёл.
Алёна сидела за столом в полуосвещённой солнцем комнате, что-то писала. Прядь каштановых волос тенью падала на её лицо… Эти волосы – единственное, что осталось от хрупкой, невинной девушки, которую я когда-то знал. Она, казалось, пополнела; грудь обтягивала белая футболка, из-под которой почему-то нелепо просвечивался чёрный лиф. Лишь взглянув на свою первую любовь, представлявшуюся мне (даже сейчас) необыкновенно неземной и возвышенной, я вдруг подумал, что у этой новой, незнакомой (да-да, теперь незнакомой) девушки очень много мужчин. И она играет ими так, как ей вздумается. Всё ещё скрытое в полумраке лицо резко обернулось ко мне.

- Женя?.. Зачем ты при… Ах, прости меня! Знаешь, на самом деле я очень рада тебя видеть, - она наигранно-непринуждённо засмеялась. – Я принесу чай, посидим, поговорим.

Алёна принесла конфеты, к которым мы не притронулись, и чай в фарфоровых кружках, расписанных гжелью – какая ирония! В эти же самые кружки наливала чай её бабушка, когда я в те счастливые и памятные вечера заглядывал сюда в гости.
- Ну, расскажи, что тебя привело, так сказать, в наши края? Ведь ты не просто так пришёл…

Она как-то чересчур обольстительно улыбнулась и придвинулась ближе.
- Ты сильно изменилась, - это было всё, что я мог на это сказать.
- Правда? – послышался приглушённый, грудной смех. – Жизнь заставила. Не пойми меня неправильно: я всего лишь бедная журналистка, не собирающаяся менять профессию. Мне нужен какой-нибудь муж с собственной фирмой и хорошим состоянием, который к тому же смирится с моим… Хм… Кочевым образом жизни.
- Кочевым? Почему кочевым? – моя голова в тот момент полностью отключилась и отказывалась воспринимать происходящее. Кто эта девушка? Воплощение Преисподней? Зачем я вообще сюда пришёл?
- Ну, как тебе сказать… Журналисты постоянно работают. Ездят везде. Мало получают.
- Но… почему ты до сих пор живёшь с бабушкой? Разве тебе удобно вести… кочевой образ жизни… в таких условиях?
- Милый, ты совершенно меня понимаешь! Ко мне часто приходят редакторы из разных газет, и, представь себе, я никогда не могу их принять, как следует! Приходится переманивать их в гостиницы, а потом уговаривать, чтобы они заплатили за номер…
То, что я услышал, было слишком ужасно, чтобы оказаться правдой. Я ожидал истерики, скандала, равнодушного: «Уходи!» - в конце концов, но точно не этого.

Боже мой, куда пропала та милая, невинная девушка, которую я первый раз в жизни поцеловал?..

Пока мысли двигались хаотически, Алёна непостижимым образом успела поставить чашку на пол, обвить руками мою шею и так, как будто это абсолютно в порядке вещей, расстегнуть верхнюю пуговицу моей рубашки. Теперь, когда лицо Алёны было невыносимо близко, я увидел, что на нём слишком неестественно блестит толстый слой косметики. Я мягко отстранил её от себя и сказал: «Я не редактор, не миллиардер и вчера уволился с работы… Поэтому я тебе не подхожу. Спасибо за чай».

- Да катись ты, - равнодушно ответили мне. – Не очень-то и хотелось. На самом деле я разыграла перед тобой небольшую комедию.
Я опешил.
- В каком смысле?
- Решила проверить, такой же ли ты, как и все, или нет.
- И что?
- Поняла, что ты не испортился.
- Это что-то изменило?
- Нет. Ничего.
- Тогда прощай. Прости, что побеспокоил.

Я развернулся, собираясь уйти, но она снова окликнула меня.

- Постой! Я сказала бабушке, что ты меня бросил. Ну, было бы очень долго всё объяснять, и я соврала… Ты не удивляйся, если она будет на тебя зло смотреть.
Мне оставалось только усмехнуться. Но ей показалось мало воспроизведённого эффекта: она порывисто вскочила с дивана, заглянула глазами цвета застывшей грусти в мои и театрально сказала: «Прощай, теперь точно и навсегда прощай, моя первая любовь». Поцеловала в щёку и просто, по-дружески обняла. Что-то было в этом объятии: словно меня с улыбкой благословляли на смерть.

00.00

Вот и всё: сегодня утром моя жизнь закончится. Я тщательно обдумал все варианты самоубийства и понял однозначно, что вешаться или резать вены в собственной квартире не стоит, ведь тогда моя впечатлительная сестра никогда не решится сюда переехать. Вариант «утопиться, прыгнув с моста» не подходит, так как я живу, увы, не в Питере, а в Москве все мосты находятся в центре и топиться на глазах у поражённых туристов совсем не хочется. Самое подходящее – пробраться на крышу какого-нибудь дома (непременно не своего, иначе он приобретёт дурную славу, гораздо хуже, чем квартира №50) в отдалённом дворике, где бОльшую часть суток тихо и безлюдно. Чтобы всё случилось наверняка и я не очнулся инвалидом с переломом позвоночника, я за несколько минут до прыжка запью пачку снотворного хорошим коньяком… Смерть настигнет меня в любом случае, но покончить  с жизнью, не выпив, будет крайне трудно. Даже несмотря на мою решимость… Я, разумеется, уже выбрал подходящий дом; в пять часов утра я поднимусь на его крышу в самый последний раз.
Теперь, за несколько часов до смерти, я понимаю, что боюсь её. Цепляясь за воспоминания, пытаюсь понять: что значимого совершил я за 25 лет своей жизни? Быть может, сделал кого-то счастливым? Нет. Напротив, многим безответно влюблённым в меня девушкам я порой причинял много страданий. Сделал головокружительную карьеру? Написал хорошую книгу? Снял стоящий фильм?.. Почему же путеводная звезда «Счастье», которая так пользуется спросом у современных психологов, не указывает мне путь? Двадцать первый век, никакой идеологии, потраченные впустую дни. Часто кажется, что я – не один такой, что таких – миллионы, вся Земля, погрязшая в постмодернизме, кибернетике и мечтах об экологии. Что всё вокруг – призрачно, и мы неотступно движемся к зияющей над бесконечностью пропасти, сами не понимая, как и почему.

***

Первого июня 2014 года ровно в пять часов утра молодой человек в клетчатой рубашке вышел из дома, зажимая в руках бутылку коньяка. Медленным, спокойным шагом он завернул в старый сквер, где высокие тополя окружали обветшалую деревянную площадку с застывшими на скамейках жвачками. Сам того не зная, прохожий оказался в поле зрения пожилой женщины, жившей в однокомнатной квартире на семнадцатом этаже, как раз напротив дома, с крыши которого собрался спрыгнуть самоубийца. Старушка следила за происходящим по той простой причине, что всегда вставала на рассвете и садилась к окну за вязание: эта привычка сохранилась с детства, когда Людмила Александровна жила в деревне и в школу ей приходилось вставать очень рано, чтобы успеть пройти пешком несколько километров. Женщина видела, как незнакомец зашёл в приоткрытую дверь подъезда, как через безымянное количество времени подошёл к краю крыши. Бабушка, вырастившая троих внуков, испуганно ахнула, когда молодой человек застыл над бездной, собираясь сделать последний решительный шаг… Но самоубийца обернулся, и только тогда Людмила Александровна не без облегчения приметила, что за каменным выступом, съёжившись, обхватив руками колени в рваных джинсах, сидела девушка. Пожилая женщина, конечно же, не могла слышать, о чем говорили два совершенно неблагоразумных человека (разве разумный человек полез бы на крышу в пять часов утра?). И, хотя Людмиле Александровне было вполне достаточно увиденного, чтобы понять произошедшее, ей повезло гораздо меньше, чем жителю квартиры №33 на десятом этаже дома напротив.

Последнему попросту не спалось: всю ночь он провозился с заключительной главой своего романа и теперь, первого июня в пять часов утра, открыв нараспашку окно, высунул голову в опустевший город. Он ничего не видел, но слышал – обрывочный диалог, который впоследствии почему-то заставил начинающего писателя переписать роман с самого начала. Слышал, как Женя подошёл к плачущей девушке и задал вопрос, который каждый из нас произносил как минимум один раз в жизни:
- Что с вами? Вас кто-то обидел?..
- Зачем вы здесь? Уходите! Уходите, я ненавижу мужчин! Я сброшусь сейчас!..

Писатель замер в мучительном ожидании; Людмила Александровна, подвинув на носу очки, видела, как девушка стремительно бросилась к краю. Лишь сильным, порывистым движением руки (ай да молодец мальчик!) юноша сумел её удержать. Сумасшедшая вырывалась, била сжатыми кулачками в грудь своего спасителя, но тот, казалось, обнимал незнакомку всё нежнее и крепче, успокаивающе гладил по голове… «Прямо как меня мой Володенька, когда я разозлюсь…» - с улыбчивой грустью подумалось Людмиле Александровне.

Писатель тем временем старался как можно больше высунуться из окна, чтобы попытаться увидеть, чем же закончится эта пространная история. Он облегчённо вздохнул, услышав продолжение почти кинематографического разговора:
- Тише, тише… Я не причиню тебе никакого вреда.
- Я не верю тебе.
- Но ведь и я хотел спрыгнуть…
- Ты?! Ты хотел спрыгнуть?!
Послышался горький, нервный, безудержный смех.
- Ты так не страдал!
- Так расскажи мне, из-за чего ты хотела…
- Я беременна!

Она говорила так коротко, резко, словно вырубала слова из дерева – тяжёлым, остро отточенным топором. (Так, впрочем, показалось начинающему писателю…).

- И узнав об этом, твой любимый тебя бросил.
- Никакой он не любимый! Он… он… меня…

Горькие, приглушённые рыдания. Хотя несчастная так и не закончила фразу до конца, её страшный, недосказанный смысл заставил писателя передёрнуться. Затем всё погрузилось в вязкую, тонущую в шуме утренних машин тишину.

Людмила Александровна видела, как юноша подхватил хрупкую девушку на руки, как опустела крыша дома напротив. Старушка улыбнулась каким-то своим, ностальгическим мыслям и направилась в противоположную от окна сторону – готовить геркулесовую кашу, которой всегда завтракал её покойный муж.

Женя шёл по пустой улице, плохо веря в происходящее: сердце бешено билось, ноги подкашивались. Он нёс её на руках, всё ещё бившуюся, всхлипывающую. Слёзы мешались с ругательствами и причитаниями, но дороже этих слёз, ругательств, проклятий и причитаний не было ничего на свете. И желанная смерть теперь казалась ему необыкновенно далёкой, бессмысленной и невозможной.