Больничные записки

1.

В больницу забрали столь неожиданно, что ничего об этом и подумать не успела. Все планы, во всяком случае, полетели неизвестно куда. Вначале фельдшер пообещал изоляцию сроком на двадцать один день. В приёмном отделении меня приняли за сопровождающую,  я долго околачивалась в каком-то холодном коридоре и разглядывала плакаты о лечении гриппа, а также инвалидную коляску. Привезли ещё больного, и я услышала через дверь крик врача в телефон: - «Почему снова привезли ко мне этого мальчика, без шапки, по морозу! У него же острый аппендицит! Я же написала, написала! Читать надо, да, на обороте! Безобразие! Нет, что «извините»? Я просто возмущена вашим отношением!» - и дальше какие-то профессиональные подробности.

Вышел взлохмаченный парень, за ним выскочила врачиха, причитая: - «Мальчик хороший, тебя же не прямо под нож, а вначале доктор посмотрит, ты его только спроси: «Можно мне идти?», и иди, пожалуйста, куда хочешь!». А парень, не слушая её, бубнил под нос: - «Всё равно убегу, не дамся!». Он уехал с фельдшером, врачиха ушла, вытирая пот и бормоча: - «А ведь еле на ногах стоит».

Наконец, я дала о себе знать, про меня вспомнили, и началась обычная процедура приёма, переодевания, измерения температуры, описи вещей, записи болезней в детстве, беседа с врачом и так далее. Врач сказала, что срок, если всё в порядке, как правило, семь-десять дней, как потом оказалось, для моего успокоения.

2.

Поселили в палату, где три койки, другие палаты больше. Зато в нашей палате нет раковины, надо выходить в коридор. По стене палаты набиты гвозди – видимо, когда-то висели картины. Над моей кроватью  след от какой-то доски – большое четырёхугольное пятно не того цвета, что  стены, в средине которого две здоровые деревянные пробки  с большими дырками от каких-то невероятных винтов. Кое-где прилипшие куски дерева (которые я потом соскребла) – впечатление удручающее. Пол грязный, покрытый какими-то хлопьями – оказывается, нет уборщиц, в туалете…. Ещё эти судна, с которыми надо обязательно ходить в туалет через весь коридор, чтобы врачи потом полюбовались…. В общем – грязь.

Узнаю, что, к тому же, ничего не дезинфицируется после выписки больных – ни тумбочки, с которых пыль даже не вытирают, ни что другое. Только и кричат: - «Инфекционное отделение, инфекционное отделение!», даже записки родным от больных не передают, а условия….

Ещё в палате женщина – тётя Дуся, маляр. Попала по ошибке – у неё не дизентерия, а полип, и вот она уже здесь две недели ждёт очереди для перевода в другую больницу. Она ужасно боится заразиться. У неё ещё больные лёгкие – профессиональная болезнь, и она всё время кашляет. Вечером привезли ещё одну женщину – молодую казашку.

Занавески в палате очень красивые.

3.

Палата наша особая – она в самом начале (или конце) коридора, который оканчивается (или начинается) дверью в нашу палату. Благодаря этому своему расположению все звуки, которые издаются в коридоре – а он большой, метров сто – усиливаются и идут прямо к нам. Половина палат на этаже занята  женщинами, половина – мужчинами. Те особенно шумят по вечерам, слышится дикий гогот и крик сестёр, их ругающих. Мужчины, в основном, допризывники, и культурой поведения в общественных местах не отличаются.  А девчонки, и даже некоторые сёстры с ними флиртуют, и это их провоцирует на выпендрёж и шум. Когда дежурят сёстры постарше – более-менее спокойно, безобразий нет.

Выше этажом – отделение только мужчин, там совсем неуютно, в коридоре растёт одна жалкая пальмочка. Ниже нас – отделение женщин. Когда я туда попала в первый раз, я этого не знала, но поразилась какой-то особой спокойной атмосфере и уюту. На стенах рисунки, много зелени, есть даже два аквариума. И тихо. Все разговаривают вполголоса. У нас на этаже тоже есть немного цветов.

С утра начинается возня с чайниками – их не хватает на все палаты, люди дежурят у раздаточной, хватают чайники и ещё разбираются, где «наш», а где «не наш». Мы берём любой. Как-то нам не хотели давать, потому, что нас только трое, а я вытребовала (у них был свободный чайник), и после этого стала себя уважать.

У меня равный халат и пододеяльник, который, пока я находилась в больнице, совсем разодрался.

Рядом с нашей палатой – ординаторская, и когда там звонит телефон, сестра несётся по коридору с тяжёлым топотом, усиливаемым резонансом, мимо нас. Часто она не успевает, громко ругается, что не могут позвонить подольше, уходит обратно к своему столику. Телефон звонит снова, всё повторяется. Мы в центре событий, происходящих в коридоре, и если что-нибудь особо интересное, тётя Дуся идёт посмотреть.

Вот женщина потеряла серьгу – все собрались вокруг, сочувствуют, высказывается предположение, что она уронила её на пол – идут, рассматривают выброшенный в бак мусор после подметания. Затем кому-то приходит мысль, что во время умывания серьга упала в раковину – раскручивают, подставив судно, соединение внизу, выгребают грязь, и так далее. Подошедшая бабка спрашивает, что такое? – «Да девка сярьгу потяряла».

Или крик – у парня отобрали приёмник – это нельзя - «инфекционное отделение». Он требует, чтобы отдали, его гонят, он не уходит, обещает вызвать милицию….

Вообще, никаких развлечений, кроме нескольких журналов, лежащих на окне, которые я сразу прочитала, и такой остался осадок…. Ещё можно взвешиваться хоть весь день. У меня-то было , чем заниматься – я по нотам в голове прелюдию и фугу Баха к диплому учила (надо же было на последний момент оставить!), а другие маются. Им развлечения подавай, сами себя занять не могут. Радиоприёмников только несколько, и их старательно оберегают те, к кому в палату они попали. Остальные радио и наушники больные давно разобрали на части, как говорит сестра-хозяйка.

4.

Вечером иду звонить. Автомата два. Провода к ним тянутся по верху и свисают, они уже были порваны и теперь просто прикручены. Один автомат интересный – если взять трубку, можно услышать чужой разговор и даже принять в нём участие. Когда он кончится, можно и позвонить.  Другой автомат то работает, то нет, очереди колоссальные, разговоры – какая кишка болит, как газы отходят, какой стул…

Телефонные автоматы находятся на лестничной клетке, здесь же курят мужчины, группами примостившиеся прямо на ступеньках. Говорят, что они в этой же одежде и лежат на постелях. За это их ругают тоже. Среди них есть подозрительные личности, от взгляда на которых начинает мутить. Многие, пока проходишь, заигрывают. Первый вопрос:  – «Какой ты национальности?».

К концу воскресения тётя Дуся не выдерживает и появляется в палате с тряпкой. Правда, после мытья хлопья на полу остаются, но пыли меньше. Вечером стриженые парни из мужского отделения моют коридор, смеются и что-то говорят о внеочередном наряде.

В воскресенье на обед полагается курица. Кусочки со спичечную коробку. У разносчицы бумажка, где написано, у кого какой стол. Четвёртому столу полагается какая-то гадость под названием «суфле». Как правило, в списке всё записано так, как ей удобней – у большинства оказывается четвёртый стол. В первое воскресенье я молчала, а потом взбунтовалась, зная, что у меня второй стол (это касалось не только курицы, но и другой приличной еды).  Разносчица каждый раз ругалась, посылала сестру смотреть мою историю болезни и со вздохом выдавала то, что надо, правда, самые маленькие кусочки, которые специально выбирала.

5.

Первые дни – развлечение – наблюдение за старушками из интерната, которыми заселили две палаты. О подробностях я узнаю от тёти Дуси. Говорят, всё тело у них в синяках, что они набрасываются на кашу, как на особое лакомство, просят ещё и не могут съесть. Больные угощают их конфетами, они, как дети, радуются, а более шустрая старуха кое у кого конфеты отбирает, и обиженные громко жалуются. Они все немного ни в себе. Одна слепая, всё время жалобно говорит: «Нянечка, нянечка!», а когда к ней подходят, молчит. Две другие острижены наголо. Та, что ходит, подбирает окурки в урне и на лестнице  курит. Сёстры у неё их отбирают, а она снова собирает полные карманы. Есть такая, которая всё время что-то бормочет, ещё одна без устали ищет какое-то пальто. Чулки у всех спущены, вид страшный. Вечером они никак не могут заснуть и им вводят магнезию. Через два дня их переводят в другую больницу, и все женщины их провожают. Это целая история – почему-то каждую уводят по отдельности, остальные сидят в пальто наготове. Кое-кого везут в кресле. Пальто на них летние, очень короткие, чулки не доходят до верха. Фельдшер, который их везёт, указывает на это, говорит, что мороз, но никто ничего не делает, а сами они ни на что не способны. Если одну из них отпустить, она идёт вперёд и вперёд, повернут её – снова идёт, куда повернут и не останавливается, как ей ни кричат. Их палаты после дезинфицируют, так как запах там, как в уборной.

Следующую ночь все бегают, шумят – умерла старушка от воспаления лёгких, которым она заболела тут же в больнице. Накануне я её видела – она очень тяжело дышала.

6.

После проверки холодильников в коридоре, выложили около пяти килограммов масла в разных пакетиках, оно лежало полдня на холодильнике, хозяева не нашлись, и его выбросили.

Вдруг по пяти раз в день ходят разные люди и считают бельё. В чём дело? Оказывается,  мужчина выбросил в окно одеяло своему брату и в записке написал, чтобы тот одеяло продал, а купил водку и принёс в больницу (это передают с помощью верёвки через окно). Брат попал с этим одеялом в милицию. И теперь всё считают и не могут свести концы с концами.

А моя соседка, казашка Катя, как мы её называем, потому, что у неё такое имя, что и не запомнишь, мёрзнет по ночам у окна. Она по нескольку раз в день просит ещё одно одеяло, я тоже за неё прошу, а ей отвечают, что если всё сойдётся, то дадут, а пока не сходится. Наконец, через несколько дней дают новое, красивое одеяло, и Катя блаженно греется под ним и под горчичниками.

Снова шум в коридоре – мужчина залез в шкаф с бельём. Он кричит, что хотел поменять бельё, сестра кричит, что нельзя без спроса. Тут выясняется, что он, к тому же, сломал замок, открывая шкаф. Крик усиливается. Сестра кричит: - «Одно одеяло выбрасывали, теперь всё повыбросят!» Больной возмущается, отказывается от того, что это он замок сломал. Приходит дежурный врач, что-то говорит о выписке, мужчина орёт: - «Пожалуйста, выписывайте, нужна мне ваша больница!»

С понедельника полы моют сёстры.

7.

В следующую субботу моих соседок уже нет – одну выписали, другую перевели, наконец. Своим транспортом – такси.

Привели в палату новую девушку, с которой всё время треплемся. Появилось  много новых бабушек – только и слышишь: - «А у неё семья – много человек…. С мужем разошлась…. А как ему быть…. А молодёжь….» Интересно за ними наблюдать в коридоре – по две, по трое стоят, шушукаются: - «А у неё…. А у них….» - а по сторонам глазами опасливо – зырк-зырк, чтобы не услышал тот, о ком речь.

Захожу в туалет, и вдруг старушка в один момент  выкладывает мне всю свою историю: она неграмотная, а работала закройщицей, пенсию получает тридцать рублей – стажа не хватило, теперь какая-то надбавка - в общем, выходит сорок пять рублей, ей хватает и ещё остаётся, ей много не надо. А она никогда с другими не сплетничает – не любит, когда молодёжь ругают. Пусть те обижаются – она им говорит: - «Чего же ты ругаешь, сама-то ты три раза замуж выходила». Они выпытают, выпытают в разговоре всё, а потом языки чешут. Тут вот соседка молодая (вероятно, у неё в доме)  – тридцать лет, так чему они её только ни учили, всё равно  с мужем чуть не развелась. Соседке посоветовать некому, молодая, ну, ничего, снова сошлись. К соседке молодой лезут, потому что муж – прокурор, а у них у всех сыновья сидят. Недавно к ней приходит: - «Тётя Маша, научи свитер вязать». Она показала. «Так я с ними не вожусь, молодёжь люблю».

Я аж опешила от такой откровенности. После я всегда видела её в обществе других старух, о чём-то оживлённо беседующую.

Моя соседка более брезгливая, чем я, не может ходить в туалет, страдает. Я советую не обращать внимания.

8.

Выкидываю маме в окно  созданный здесь реферат, так как передавать не разрешается, а на мою просьбу передать в виде исключения, заведующая ответила: - «Вы же знаете, нельзя. Ну…. Передайте как-нибудь… так….  Вы понимаете».

Получаю от парня записку. Не очень понимаю почерк, но что-то вроде: «Я тебя случайно видел…. Если согласна, напиши и передай через этого  парня, я спущусь…». Запятых нет. Пишу на ней: «1. Почерк не понятен. 2. Перепиской не занимаюсь» и отдаю обратно. Больше записок нет.

За два дня до восьмого марта врачи и сёстры утром что-то очень оживлены, заглядывают в палату, спрашивают минеральную воду. В тихий час весёлые крики, песни, пляски. Вкусно пахнет. Ещё долго они не могут успокоиться.

Я пишу лозунги: «Хочу домой», «В больнице хорошо, а дома лучше», «Поздравляем женщин первой палаты с праздником восьмого марта», «Хочу 1) солёной капусты, 2) жареной картошки, 3) маринованных огурчиков, 4) мясной солянки, 5) колбасы». Рисую разные картинки – аквариум, деревенский домик, букет цветов, пейзаж – и мы всё это развешиваем на гвоздях.

Ещё  я вырезаю с обёртки от вафель клубнички, наклеиваю их на салфетку и приклеиваю её на дверь. Ещё делаю из конфет гирлянду и вешаю на спинку кровати - в общем, развлекаюсь.  В праздник – снова курица и снова борьба за неё.

Несколько дней лежим вдвоём, всё ждём соседку – боимся, что будет неприятная старуха. Врачиха заставляет лозунги снять.

9.

Вечером в нашу палату заглядывает парень и обводит её странным взглядом. Я говорю, что он, наверно, глухонемой – видела, как ему что-то показывали знаками. И мы друг друга доводим до такого страха, что на ночь запираемся – хорошо, есть замок (мало ли что ему  взбредёт в голову, с него спрос небольшой, а сестра спит).

В коридоре с утра ажиотаж – раздают новые куртки. Парни, как дети, столпились и хватают их. Из палат, услышав об этом, бегут другие парни, всем курток не хватает.

Привели, наконец, к нам женщину. Она в Москве проездом. В аэропорту заболела вместе с трёхлетней дочкой. Девочку тоже устроили в детскую больницу. Здесь у неё никого знакомых нет.

Снова шум – у парня отбирают поднятую на верёвке передачу – апельсины, колбаса, лук. После – общее собрание о поведении….


На этом записки обрываются, только помню, что за время пребывания в больнице я впервые выучила в голове сложнейшее произведение Баха и написала реферат. Правда, инфекционный диагноз не подтвердился, и это радует. Сильнейшее воспаление  вылечили, как говорится, натуральными методами, за что я благодарна врачам и персоналу этой московской больницы.



Март 1978